Караваев щёлкнул зажигалкой, и они закурили. Сделав несколько затяжек, Караваев сказал спокойным тоном:
- Да нормально всё, парень. Поговорить никогда не вредно, что-то узнать очень бывает полезно. Я сам поговорить мастак. Меня в бригаде даже спикером, хе-хе, прозвали. Я с начальством обычно права качаю. Чуть вопрос какой появляется в бригаде - так ребята меня засылают к начальству. Я с ними, гадами, не церемонюсь, хотя им порой хоть кол на головах каменных теши. А говорил ты всё правильно! Народ всё чует и выкарабкивается, как может. Да видно всему свой срок в жизни есть. И это время пройдёт, другое наступит, не для нас уже, нас тогда не будет. А вот, что такие парнишки у нас есть башковитые - это хорошо. Вам молодым и надо будет взяться эту кривизну жизни исправлять. Ты, парень, вижу я, через сердце своё мысли пропускаешь, душой болеешь за людей - это значит, человек ты хороший, на том и стой, понимаешь.
- Уж не мне кривизну эту исправлять, - как-то грустновато улыбнулся парень, - недолго мне жить осталось.
- Не понял? Это ты-то умирать собрался?! Ты что же это такое говоришь?! Тебе годков-то сколько? - удивлённо спросил Караваев.
- Завтра двадцать пять будет. Если завтра для меня наступит.
- Авансом я тебя от всего сердца с днём рождения поздравляю и желаю долгих лет жизни, счастья и здоровья. Надо же, умирать он собрался! Тебе жить, да жить, а ты - умру я скоро, - энергично произнёс Караваев и вдруг осёкся, замолчал ненадолго, потом тихо сказал:
- Эх, мама дорогая. И моему сыночку Андрюше в этом году тоже двадцать пять исполнилось бы.
Караваев любовно оглядел парня и тихо сказал:
- Вот таким бы, наверное, ладным парнем как ты и мой Андрюшенька стал бы, коли, жив остался.
Караваев вытер повлажневшие глаза и продолжил:
- Семь годочков всего прожил мой сынок. Мы его в первый класс собирали. Уже книжки купили, тетради, фломастеры, краски. Он уже читал хорошо - сам научился, всё вывески любил на улицах читать, не одной не пропускал. Сколько лет прошло, а боль эта из сердца не уходит и никуда от этого не деться. Забудешься на время, когда работаешь или с людьми говоришь, а один останешься - тут и вспомнишь всё. Он ночами часто ко мне приходит и просит, чтобы я коньки ему купил... Коньки эти проклятые...
Караваев судорожно глотнул воздух, будто ему его не хватало в этот миг.
...коньки он у меня долго просил. Мальчик он был рослый и крепкий, выглядел старше, чем был, а я всё боялся ему коньки покупать, но на день рождения в декабре, купил их всё же. Он с пацанами на пруд пошёл кататься. Пруд этот и прудом-то не назовёшь - так, лужа большая, а при наших-то морозах промерзал он до дна, наверное. Андрюша мой у берега провалился, неглубоко: по щиколотку. С чего надо было льду трескаться, до сих пор не пойму. До дома от пруда метров триста - его из окна нашей квартиры было видно. Добежал он до дома, воскресенье было, как сейчас, помню. Мы сразу все нужные операции произвели: водкой растёрли, укутали тепло, уложили под одеяло, чаем с малиной напоили... А к вечеру температура за тридцать девять скакнула. "Скорая" приехала быстро, и сразу забрали его в больницу. Мать в больнице с ним осталась. Врачи всё таблетками его кормили, а когда комиссия потом разбиралась, сказали, жив бы остался, если бы сразу начали антибиотики колоть. Суд был потом. Люди говорили, что главврач антибиотики налево толкал - дефицит тогда был на антибиотики. Главврача сняли... Мы что же, антибиотиков не нашли б, если бы нам сказали? Да из-под земли бы достали ради ребёнка. Эх, мама дорогая...
Караваев опустил голову, помолчал, потом продолжил свой рассказ:
- Жена моя недолго прожила после. Через несколько лет умерла. Тосковала она очень, на кладбище почти каждый день ходила. А я с дочерью остался. А главврач этот из посёлка уехал сразу: ему ребята из нашей бригады "посоветовали" уехать.
- И прославил я мёртвых, что умерли давно -
Более чем живых, - что живут поныне
Но больше, чем тем и другим благо тому,
Кто совсем не жил,
Кто не видел злого дела,
Что делается под Солнцем, - с жалостью глядя на Караваева, произнёс парень.
- Что ты говоришь? - спросил Караваев, поднимая голову.
- Это стихи.
- Твои?
- Мне такого не написать. Это из Библии. Экклезиаст.
- А ты сам тоже стихи пишешь?
- Пытаюсь. Перевожу бумагу.
- А я тут до тебя уже одного поэта встречал. Он на Челентано похож был, правда, вылитый Челентано. Одет, как артист в театре. Вот он стихами шпарил, так шпарил! Целые поэмы на ходу сочинял! Но видно сразу, что не все у человека дома. А после, может показалось мне, не касаясь земли, ушёл по воздуху, ёш твою два! Проплыл по воздуху, представляешь?! Чудеса, да и только. Здесь, видать это случается, в смысле чудес.
- Это Эрнест. Так он себя называет, - оживился парень, - его здесь все знают. Несколько лет назад здесь сгорела психиатрическая больница. Говорили, там газ взорвался. Почти все обитатели этого скорбного дома сгорели. Уцелело несколько человек, среди них и Эрнест. Выжившие разбрелись кто куда, на вольные хлеба. Больницу обещали быстро отстроить, но почему-то на месте больницы появилось казино корпорации "Орёл and Решка" и торгово-развлекательный комплекс. Это фамилии такие: Абрам Орёл и Евстафий Решка, они владельцы корпорации. Ну, а выжившие пациенты больницы здесь до сих пор бродят, одним сумасшедшим больше, одним меньше...
- Я так и думал, - сказал Караваев, - что он не совсем в себе. Больно странный дядька.
- Это, как посмотреть, кто в себе, а кто не в себе. Об этом можно было бы с вами и поспорить. А Эрнест... Откуда он появляется, где обретается, никто не знает. Возникает вдруг из ниоткуда, непонятно, как ему удаётся сохранять такой элегантный вид. Говорят, он наш здешний Бермудский треугольник предрёк, а ещё здесь говорят, что скоро отель рухнет. Так, мол, Эрнест недавно говорил. Его здешний люд побаивается, но и уважает. Есть и фаталисты, которые сами ищут встречи с Эрнестом, чтобы узнать свою судьбу. Мне тоже разочек довелось с ним побеседовать. Это вчера утром было. Удивительный человек! Он поведал мне историю всей моей недолгой жизни, в стихах, конечно, и предрёк мне смерть скорую, но не от болезни, как я того ожидаю...
- Дак, он меня смертью пугал! Говорил, вот дурилка, что я сплю, а как проснусь я, так меня в гроб сразу и положат! - Перебил парня Караваев.
Парень терпеливо выслушал Караваева и продолжил:
- Какой она будет, моя смерть, он не мне сказал. Сказал только, что в день своей смерти встречусь я с немолодым человеком, хлебом с ним поделюсь, с этим скорбным посланником, а в ночь перед этой встречей сон я вещий увижу, и во сне этом....
Парень вдруг остановился, глянул пронзительно на Караваева:
- Уж не вы ли тот самый посланник? Ведь вы мой немолодой сотрапезник сегодняшний! Так Эрнест предсказывал. Ну, говорите, говорите, что вам Эрнест говорил! Боже Правый, неужели это тот самый день, неужели этот сегодняшний день мой последний день?
- Кино и немцы! - засмеялся Караваев. - Что ж ты такое говоришь? В такое разве можно верить? Балаболка он, это ваш Эрнест бессмертный! Успокойся и живи, парень, - мало ли, что такие, как Эрнест наговорят. Он, наверное, про смерть, каждому встречному говорит! У него это больная тема.
- Нет, нет, прошу вас, скажите всё же, что вам он говорил, - настаивал парень горячо.
- Да что говорил? - недовольно ответил Караваев, - пургу всякую гнал, что он бессмертный, что по снам чужим шастает, подглядывает, что кому снится. Мол, умереть хотел бы, да не может. И, мол, в чьих только он снах не побывал. Самое интересное, хе-хе, говорил, что он из снов чужих, как из квартиры выходит и разгуливает по всему миру. Ахинея полная. Это же какая фантазия у человека, такое сочинять?.
Тут Караваев осёкся. Он подумал о том, что первая часть поэмы уже сбылась: он встретил парня, он ел с ним хлеб, парень угостил его водой. Он вспомнил, что дальше "Челентано" говорил об огне, крови, о том что небеса заберут человека, поделившегося с ним хлебом.
- Ну же, ну, говорите, странник мой дорогой, говорите, что же вы замолчали? - возбуждённо попросил парень. Щёки его покрылись алыми пятнами, глаза горели.
- Да, нормально всё, что ты так разволновался? Из-за каждого дурика так переживать негоже, - помявшись, ответил Караваев стушевавшись.
- Если даже вы мне ничего не скажете - это уже ничего не изменит, поймите. Отсчёт уже пошёл. Я хочу сопоставить некоторые знаки, посланные мне. Я уже говорил вам, что я умру и это реальность, которую невозможно оспорить. Только умереть я должен был от болезни, дорогой Иван Тимофеевич. Так вас, кажется, зовут? - устало сказал парень, потирая виски, - лицо его осунулось, стало бледным.
- Я вроде не говорил тебе, как меня зовут, - удивился Караваев, - опять чудеса происходят что ли? Это мне совсем не нравится.
- Я вам потом всё объясню. Вы говорите, говорите! - быстро и нервно ответил парень.
- Ладно, ладно, - раздражённо проговорил Караваев, - не верю я в это, и потому скажу. Любит страху нагонять этот ваш Эрнест Челентанович. В конце своей поэмы, вообще дошёл до того, что огонь и кровь будут, и небеса, мол, - вот трепач! Вот балаболка!- того, кто хлебом со мной поделится, заберут. Страху, гад, нагонял, бубнил про смерть всё.
- Вот теперь всё сходится! - тихо воскликнул парень, опуская голову вниз. - Этой ночью я сон видел. Всё в нём было точно, как сейчас, дежавю какое-то, только дежавю наизнанку. Был сон, а потом этот сон проявляется в реальности:появляетесь вы. Вот на этом самом месте сидели вы и я. Мы с вами ели хлеб, курили, беседовали. Потом мы с вами куда-то шли, и с неба упал огненный шар. Он катился быстро прямо на нас. Мы с вами бежали от него изо всех сил, вы куда-то пропали, шар меня настигал, я чувствовал его жар. Шар догнал меня. Больно мне не было. Всё исчезло. Было поле, безбрежное поле пшеницы, и по нему улыбаясь, шёл мальчик в белых одеждах, он шёл к восходящему солнцу. Потом послышался колокольный звон, и мальчик легко, как птица, взлетел в небо и исчез. Эту часть сна я постичь не могу, но понимаю это говорит о моей смерти. А насчёт имени вашего... всё очень просто. В этом сне, когда мы в нём беседовали с вами, вы мне сами и представились Иваном Тимофеевичем... Караваевым.
- Чудно! - почесав в затылке, сказал Караваев. - И очень странно. В снах, конечно, что-то такое есть, да углубляться в них не стоит; во сне чего только не привидится фантастического! Глупо это: встать после какого-то сна и весь день вместо того чтобы работать, переживать, да дрожать от страха. У нас Аглая - это нормировщица наша, любительница сны расшифровывать. Мы к ней на расшифровку ходим. Один раз даже угадала она. Мне кабанчик во сне приснился, вернее не кабанчик, а копилка в виде кабанчика, так Аглая мне посоветовала лотерейный билет купить. Я купил за пятьдесят копеек и выиграл! Тысячу рублей, а это тогда немало было. Мы в отпуск с семьёй съездили. Ну, а потом мне, хе-хе, целый месяц снилось, будто я какао варю. Достал меня этот сон! На работу приходил, ребятам рассказывал, вся бригада ржала, потому что Аглая расшифровала, что это к беременности.
Парень не улыбаясь, серьёзно сказал:
-Всё может быть. Может в следующей жизни вам придётся испытать муки родов. Есть и такие теории.
- Да брось ты - роды, хе-хе, - рассмеялся Караваев. - Хохмачка она, Аглая наша. Знаешь, что она говорила, когда Чубайс ваучеры раздал? Она нам каждый день говорила, что если вы во сне увидите себя в угольной шахте среди шахтёров, (а шахтёрам в основном и снится родная шахта!)- это означает, что злые силы собираются вам навредить. Но если вы видите себя, говорила, во сне акционером или владельцем шахты - это предвещает удачное вложение денег в какое-то выгодное дело. И всегда добавляла при этом: но если хочешь спать спокойно или не бери ваучеры вовсе, а если уж взял, то продай их поскорее будущим мертвецам-акционерам, иначе злые силы опять же могут тебе навредить, а так они навредят тем, кто их скупает. И точно! Акционеров как начали отстреливать в девяносто первом году, так и сейчас ещё постреливают, хотя уже и реже: или деньги уже не те, или замирились ребята - надоело им воевать. А слова "Челентано" выкини ты из головы. Я так думаю - безвредный он человек. Ты, видать, парень впечатлительный очень; Аглая- это нормировщица наша, говорит, что если сон тебя напугал, скажи: куда ночь, туда и сон, и думай о чём-нибудь хорошем. Прорвёмся, парень! Каких только снов я за свою жизнь не видел, а наяву всё же пострашней бывало. Пару раз пришлось мне под завалами прокуковывать, после взрывов метана. Лежал я обессиленный в темноте, без воды, без еды, не зная, спасут нас или нет. С жизнью уже прощался. Иногда отключался, засыпал. Вот там сны были хорошие будто, знаешь, специально для поднятия духа снились они: жена улыбающаяся, дети мои, море, лес грибной, яблони со спелыми плодами, ручьи чистейшие. Вот в такие сны и верить надо, а всякую жуть выкидывать сразу же из головы. И вообще, как можно по соннику сны разгадывать? Они же, сны, все разные и двух одинаковых не бывает. Где такой сонник взять, чтобы в нём всё-всё и для всех было?
Парень посмотрел, словно сквозь Караваева и начал быстро говорить:
- У Аглаи вашей, Иван Тимофеевич, я думаю, есть антенна, она не очень мощная, но всё же антенна, которой у других людей нет; и она ею принимает невидимые и неслышимые другими сигналы. А вот у Эрнеста, я в этом уверен, - у него антенна по всему, мощнейшая. Когда мы спим, Иван Тимофеевич, наше подсознание открыто широко для различных энергетических потоков из космоса. Они могут стать источниками прозрений и открытий. Надо только правильно расшифровать сигнал. Что не каждому дано. Эрнест, которого все сумасшедшим считают, один из тех, кто получает такие сигналы и может их прочесть. Вообще-то, я бы не был, Иван Тимофеевич, так категоричен к таким людям, как Эрнест, мол, сумасшедший - и всё тут. Скажите, почему же тогда встречи с такими людьми производят на большинство людей такое сильное впечатление, иногда неизгладимое? Люди словно чувствуют нечто паранормальное в этих людях, что-то недоступное, жалеют таких людей, всех этих блаженных, юродивых, кликуш, оборванных проповедников с горящими глазами, ходящих босиком в мороз по снегу. Народ любит слушать их непонятные речи, потом долго может рассуждать об этих странных речах. Можно, конечно, сказать, что это всё язычество, невежество, а я думаю, что люди подсознательно чувствуют, что все эти "ненормальные" люди живут в другом измерении, хотя и ходят с нами по одной земле и, что они нам посылают закодированные сигналы, которые мы не в силах расшифровать и понять нашим "здоровым" умом. Почему, скажите вы мне, речи их оставляют в наших головах тревожные отпечатки, а встречи с такими людьми долго не забываются? Знаете, что сказал Святитель Феофан Затворник Вышенский? - "Идиоты!- да они ведь для нас только идиоты, а не для себя и не для Бога. Дух их своим путём растет. Может статься, что мы, мудрые, окажемся хуже идиотов". Давайте ещё вспомним: многих гениев при жизни считали ненормальными, потому что они думали не так как все. Их казнили, сжигали на кострах, травили, сажали в тюрьмы и насмехались, а они оставили миру величайшие творения, шедевры и открытия. Они могли заглянуть на пару веков вперёд своим "ненормальным" умом. Но прошлые века отличаются от нашего времени сильно. Тогда у людей были очень крепкие инстинкты, а мы их растеряли. Прогресс, Иван Тимофеевич, прогресс! Он лишает нас инстинктов, мы всё больше движемся в сторону механического образа жизни. Теряем понимание любви человека к человеку, стараемся никуда не вмешиваться, боимся принимать решения потому что, приняв решение, боимся что-то потерять при этом...
Караваев подумал: "Опять его понесло",- но не стал мешать парню говорить, а закурил и стал слушать, опять заметив, что парень смотрит ничего не видящим взглядом.
...Человек становится рабом всех этих тостеров, микроволновок, электроножей, автомобилей, телевизоров, мобильников, компьютеров, - продолжал говорить монотонно парень, - он не замечает, не понимает, что постепенно он становится другим, потому что его образ жизни он уже не сам создаёт, а его 24 часа в сутки лепят под себя телевидение, пресса и радио. С экранов льётся параноидальный водопад картинок, насилия в которых больше, чем реплик героев этих "творений". Причём, выглядит это, как надуманный, не реальный фарс, и зритель привыкает! Он смотрит на потоки крови и ужаснейшие злодеяния "героев" вперемежку с беспардонными сценами секса, хамства и пошлости совершенно спокойно, не содрогаясь от омерзения и, не думая о впечатлительных детских умах (многие ведь смотрят это семьями!), о том, как могут повлиять эти картинки на детей через некоторое время. Комедии полны глупости - это видимо является гарантией их успеха. Для самых тупых есть подсказки в виде закадрового смеха, чтобы знали, где смеяться. У детективов и приключенческих фильмов надуманные сюжеты, но зато истрачены миллионы долларов на спецэффекты. Сказки, мультфильмы и фильмы для детей полны бесовщины, хамства, и скрытого развратного подтекста. И ложь, ложь, ложь. Она льётся рекой с канала на канал. Одни говорят, что у нас всё хорошо, всё устаканилось, другие - что всё не так как надо. Вот, мол, если бы мы были у власти, мы всё сразу бы и наладили, но есть подозрение, что как только такие придут к власти, то они сразу отменят пособия многодетным матерям и любые другие льготы неимущим. Кругом магнетическое стремление отовсюду извлекать выгоду. Политики - эти улыбающиеся людоеды, пошли дальше всех. Они отдали экономике право принимать решения, которые они обязаны принимать только сами, забыв, что экономика находится в руках жадных и ненасытных дельцов, придумывающих всё новые и новые формы рабовладения. Часть людей, мизерная часть, накапливает в своих руках несметные богатства, обдирая людей и недра, а другая часть - бОльшая - отвечает им разрастанием нищеты, очень и очень быстрым. Воротилы пытаются закрыть на это глаза, они ослеплены блеском своего богатства, но нищие оккупируют их благополучные, сияющие рекламой города. Они приходят в города, ведь там есть помойки, свалки и мусорные баки. А политики продолжают трещать. Они издают всё новые и новые законы, ни один из которых не может вернуть утраченные человеческие устои. Могут ли законы побудить печься родителей о своих детях? Могут ли заставить человека краснеть? Могут ли заставить улыбаться при встрече с соседями и ухаживать за могилами предков? Велосипед-то давно изобретён и называется он "Десять заповедей". Какие ещё законы нужны? И во всех этих потугах псевдодемократии рождается новый тип человека, который перепутал все представления о себе, как о человеке. Вместо честности теперь правдивость, вместо совести - исполнительность; вместо яркого самобытного проявления чувств - обнажение ряда отличных зубов, в которых застряло бестелесное WOW; вместо искренности - доверительное сплетничание, вместо гордости - джип последней модели, усадьба в Калифорнии, карликовая свинья из Полинезии или часы за тридцать тысяч долларов; вместо достоинства - высокомерие, основанное на безоговорочной вере в своё могущество, происходящее из финансового благополучия, вместо дружбы - желание удружить. И даже любви найден современный эквивалент - секс, который стал теперь весьма доступен. Смешно и трагично, но теперь многие люди через секс пытаются найти любовь, причём сам секс становится для людей настоящим испытанием; исконное хлебосольство заменено пусканием пыли в глаза, желанием поразить гостей количеством денег, потраченных на приём, популярность стала рейтингом, за ним неусыпно следят, как за столбиком термометра у постели тяжелобольного, а вместо терпимости появилась толерантность и ещё политкорректность - этакое сито для слов, которые могут обидеть. Слова-то может и застревают в сите этом, но бомбардировщики сквозь него легко пролетают, если вдруг потребуется приструнить какой-нибудь народец, который о лукавой политкорректности понятия не имеет и возьмёт, да и брякнет всё, что думает, безо всякой политкорректности, о сильных мира сего. И пока этот народец будут бомбами приучать к политкорректности, дипломаты и министры разных стран будут встречаться, улыбаться, жать друг другу руки и совещаться по поводу того, как добиться политкорректности у людей, не понимающих, что это за зверь. Народ стал электоратом, диспут стал - ток шоу, с показом грязного белья, убийца - киллером, это специалист такой - киллер. Дилеры, киллеры, триллеры, миллеры, хилеры...
Парень остановился так же резко, как и начал говорить. Лицо его исказилось болезненно, он потёр пальцами нахмуренный лоб и посмотрел на Караваева, будто только что его увидел.
- Опять меня занесло, да? Начал с одного - закончил другим. Последнее время я стал за собой замечать признаки аутизма. А вообще-то мне с людьми не часто общаться приходится, мне всё время хочется остаться одному, хочется тишины, хочется читать и размышлять. Мы с вами, кажется,говорили о снах, о сумасшествии, об Эрнесте? Да, об Эрнесте. Эрнест, Иван Тимофеевич, не сумасшедший - он Предсказатель с большой буквы. Люди это понимают и чувствуют, может быть ещё и потому, что и сами находятся на грани безумия. Они побаиваются его. Ну, кому, скажите, охота услыхать о своём будущем нечто ужасное, даже если вы считаете прорицателя безумцем? И в то же время людей как магнитом притягивает к таким людям. Слова... слова могут заставить мучиться, страдать, переживать, нарушат привычный образ жизни. Человек всегда пытается себя обмануть. Он гонит от себя страшные мысли, убеждает себя, что всё ужасное происходит только с другими людьми, а с ним ничего такого не может произойти. А такие, как Эрнест, говорят о страшном, о смерти, например, легко и просто. Так могут говорить только люди сильные, которым позволено осознание того, что жизнь - это лишь мизерный отрезок быстротечного времени от рождения до смерти и, принимающие это философски мудро и стойко. Я это, кажется, тоже понимаю, да умирать мне, как и всем людям, не очень-то хочется, честно говоря. Превратиться в ничто, в еду для червей, в полевые цветы, кучу костей, над которыми проходит жизнь? Неутешительная картина. Хочется, конечно, радостно сказать: так прекрасно же! Все страдания закончатся разом. Но как-то не получается это сказать. Трудная это скороговорка. Умные говорят: надо стремиться не к удовольствиям, а к уменьшению страданий. Они, умные, намекают нам на то, что убрать страдания невозможно, можно их только немного уменьшить. Ну, а если ты обречён? Если нет никакой надежды и, простите за кощунство, даже Бог бессилен тебе помочь, как тогда быть? Как быть, если страдание и смерть в тебе поселились? Сказано в Писании: пред человеком жизнь и смерть и чего он пожелает, то и даётся ему. Я выбрал смерть, сам выбрал... или это планида моя неизбежная?
- Да что ж ты опять зарядил о смерти? Умирать нужно в свой срок, - разозлился Караваев. - Чего ты как старик столетний заладил? Дался тебе этот "Челентано"! Агентство скорбных новостей какое-то, этот ваш Эрнест, ходячее при том агентство. Чего раскисать из-за этого пустобрёха? Отец мой всю войну со смертью в обнимку ходил, а ему перед самой войной гадалка нагадала, что он от пули умрёт. Пуля - дура, ясное дело, она убить может и случайно, а уж на войне это запросто... Поймал он одну пулю на войне и осколков несколько. Так с осколками в ноге и жил дальше, недосуг врачам было тогда их вынимать: работы много было другой. Да не умер он от пули той! Вернулся с фронта седым и молодым. Как думаешь, жив бы он остался, если бы все эти четыре года войны о смерти только бы и думал? Он нам говорил, что оттого жив остался, что жить хотел и о смерти не думал. А смерть - она ближе всего подбирается к тому, кто её боится, кто со страхом ждёт своего последнего часа. Отец мне с братьями жизнь дал, дом построил и умер он не от пули - в шахте погиб под завалами, не сбылся приговор гадалки. Я согласен с тобой, что время сейчас тяжёлое, но не война же? Надо просто себя блюсти, не распаляться, в болото не скатываться. А умирать? Умирать никому не охота. Но и думать постоянно об этом опасно: крыша может съехать. Надо не раскисать, а жить и обязательно работать. Работать нужно, парень, а не на диванах валятся.
- Хороший вы человек, - ласково поглядев на Караваева, сказал парень, - хороший. Скажите честно, вы, наверное, заметили за мной некоторые странности, посетила вас мысль, что, мол, нарвались вы на очередного "тронутого", так ведь?
- Да брось ты - странности! Вот там внизу, на аллее, странности так странности. После того, что я там видел, знаешь, как-то приятно встретить такого вот как ты, с такими, хе-хе, странностями. Не бери в голову, парень, и башку не нагружай. Не нужно башку нагружать. Со мной в техникуме девушка училась, Викой звали. Она у нас лучшей была. Отличница, стихи тоже писала, собиралась в институт поступать и поступила в горный институт. А потом съехала у неё крыша. Перезанималась, понимаешь, ну, и питание, какое у студентов.? Некоторое время в сумасшедшем доме она была, потом её отпустили - она тихая была. Ходила она по посёлку нашему, останавливала людей и сообщала им, что беременна. И не от кого-нибудь, а от Народного Артиста СССР Муслима Магомаева и, что скоро он приедет за ней и заберёт её к себе в солнечный Азербайджан. Или вот ещё... у нас один парнишка боксом занимался, так он точно бы чемпионом мира по боксу стал бы, если бы не нос. Нос у него был так устроен, что если зацепят его мимоходом - сразу кровь из носа. На ринге равных ему не было: и удар, и скорость, и ум, и выносливость, - а нос подводил. Зацепят - кровища из носа, какой уж тут бокс? Я это к чему: головы, парень, они у всех разные, как скажем коленки, уши, или те же носы. Одним всё по барабану: в одно ухо всё влетает, в другое вылетает - хоть кол на голове теши, а другого словом убить можно. У нас парень был добрый такой, хороший парень. Его мастер как-то обидел, обозвал тупицей, никчёмным дурачком. Так вот этот парень три дня на работу не выходил, а потом с пятого этажа общежития выбросился. Не могла его голова такого вынести. Смекаешь, к чему я?
- Смекать-то я смекаю, - ответил парень, - но не всё от нашей воли зависит. Я очень удивлюсь, если вы начнёте меня уверять, что вы все свои мысли и чувства, всю информацию, поступающую в ваш мозг, отфильтровываете и оставляете себе только то, о чём вам бы хотелось думать. Вы вот говорите, что Эрнест, мол, сумасшедший. А я вижу, что вы тоже смущены встречей с ним, и вспоминаете его речи сумасшедшие, и с моими речами сопоставляете, и в вас уже тревога поселилась. Вы ведь не первый год на этом свете живёте, и многое повидали и, конечно же, были и у вас встречи с людьми схожими с Эрнестом. И что же вы всегда так думали, дескать, сумасшедший он и в Африке сумасшедший? Не трогали вас, их речи, и не задумывались вы над их странными тирадами, не охватывало вас странное чувство, что эти люди знают нечто, что вам неподвластно? В слове "убогий", не прячется, а прямо-таки выпирает смысл, что такой человек уже у Бога.
Караваев, быстро глянув на часы, сказал нахмурясь:
- Не знаю почему тебя так волнует этот вопрос, чего ты так заостряешь на этом своё внимание. Я об Эрнесте так скажу, если б я его в другом месте встретил, я б по другому воспринял поэмы его, но в ваших чудных местах, где всё с ног на голову поставлено, где шагу без чудес не сделать, не очень хочется верить в бредни и голову себе забивать. А с сумасшедшими мне доводилось общаться. Очень плотно приходилось общаться, было в моей жизни такое "счастье".ё
Караваев посмотрел вдаль, помолчал и, вздохнув тяжко, заговорил:
- Расскажу я тебе, раз тема такая пошла. Ты ведь сам говорил, что у каждого человека есть мысли, которые он не очень-то вслух произносит, что это только его личные мысли и ни кто их не может отнять у человека... не люблю я об этом говорить, но тебе скажу... У меня брательник младший был, вот он шесть лет в психушке провёл. Пашка шебутной был, рано к водке пристрастился и в тюрьму по молодости, по глупости попал: морду одному комсомольцу нахальному надрал, перестарался - челюсть ему сломал. После первого срока он пить не бросил и по пьяному делу всегда хулиганил. Отсиживался в тюрьме, выходил, начинал пить, опять садился. Последний раз он вышел из тюрьмы и у меня поселился, это было уже после смерти моей жены. Тихий был такой, не пил вовсе Мы с ним беседовали подолгу, я его жалел, ... Любил я его. Чего только он мне не говорил! А говорил он мне такое! И с Иисусом Христом, дескать, он говорил, и тот ему рассказал всё о конце Света, с президентом Кеннеди покойным беседовал, и узнал, что убила его женщина-снайпер, а не те люди, про которых всегда писали после его смерти. И Гагарина, мол, убили, говорил. Про Хрущёва говорил, что антихрист он, что послан был сатаной, подготовить погибель всего нашего народа. Тогда как раз Горбачёв перестройку делал, и это больше всего брательника моего беспокоило и мучило. Больше всего он об этом говорил. Сильно волновался и переживал. Только о Горбачёве и говорил. А, что говорил, знаешь? Такое не всякий фантаст придумает. Говорил, что Горбачёв - это робот, что его инопланетяне внедрили к нам, что бы царём его сделать липовым и к нам в страну втихаря внедриться. Всё подготовили, мол, инопланетяне чин - чином, сочинили для всех,- что б никто не подкопался - биографию, учёбу Горбача, рождение его крестьянское, вели, мол, его, опекали, оберегали чадо своё к намеченной цели, а народ наш из космоса, мол, гипнотизировали, чтобы он всему этому верил. А сами они, инопланетяне эти, уже давно у нас, мол, обжились под видом людей. Им вода и кислород нужны были, на их планете с этим кризис, и они постепенно к нам переселяются, принимая облик человеческий, а чтобы мы им не мешали, они нас постепенно изводят по-всякому. Самое главное доказательство у него было, что Горбач робот - это знак на лысине Горбачёва. Говорил что это не знак, а такая сверхтонкая микросхема, которая всем в Горбачёве и заведует и, что через эту микросхему (она одновременно и антенной является), инопланетяне из космоса посылают сигналы и управляют Генсеком. Вот только с русским языком у них для своего робота не очень получилось. Единственная закавыка у них вышла с речью своего робота. Брат говорил, что, несмотря на очень высокий технический уровень инопланетян, они не смогли такую микросхему, сделать, которая бы по-русски за него нормально говорила. Не вышло у них, и они, мол, в конце концов, плюнули на это, мол, что получилось то и получилось, и так, мол, для русских дурней сойдет, и посадили робота своего, стало быть, Горбача на царствование. А вот ещё: знак на лысине Горбачёва - это контур страны инопланетян. Он редко выходил на улицу, всё больше дома отсиживался, сядет на табурет у окна и сиднем сидит в окно глядит, как в телевизор. А тут вдруг говорит: пойду, мол, пройдусь по городку. Часа через три звонят мне... Паша подошёл к райкому Партии с картонкой в руках, а на картонке написано: "Горбачёв - антихрист. Смерть предателю Родины!" Это как раз было в самый разгар Горбачёвской кампании за трезвый образ жизни. У вино-водочного магазина стояли алкаши, ждали открытия. А тут брательник с плакатом. Магазин открылся, а спиртного не было, ну, тут и митинг случился стихийный. Алкашня решила брательника поддержать, выступить супротив Генерального Секретаря КПСС, ущемляющего права трудового народа. Стали с ним рядом, шуметь стали, митинговать: даёшь похмелку! Тогда, быстро действовали. Подъехал наряд, братишку в "дурку" отвезли, алкашей в вытрезвитель. Над Пашкой "поработали" в больнице, помучили. Он всё на своём стоял, мол, нужно срочно Горбача изолировать. Иначе, говорил, предаст он страну. Потом махнули на него рукой, окончательно постановив, что Паша сумасшедший. А Пашка вскоре перестал про Горбачёва говорить, не бузил, вёл себя тихо, беспокойства никому не доставлял. Потом мне разрешили его навещать. Он радовался, когда я приходил, как ребёнок; говорил разумные вещи. Я уже начал надеяться, что его рано или поздно выпишут. И тут он мне тихонько передаёт письмо,криво написанное карандашом, - он его ночью писал в темноте, и говорит, что завтра его убьют. И это и на самом деле было за день до его смерти. Просил меня, что бы я срочно это письмо в КГБ отнёс. Срочно, потому что, мол, инопланетяне пронюхали, что он прознал про их планы и в любой момент могут его убить. Писал, что Горбачёва нужно арестовать, стереть у него с башки грубой шкуркой микросхему, а его после заспиртовать и в Кунсткамере выставить. Ещё писал, что инопланетяне эти, все мужского пола, женщин у них нет, и потому они все занимаются мужеложством, он по-простому писал, по-народному, мол, пидоры они все, инопланетяне эти. И эти пидоры, мол, размножаются личинками, но для этого они должны совратить нормального мужика, который потом отложит личинку со своим дерьмом, а из этой личинки вылупится очередной инопланетянин. Вылупляются, говорил, они ночью, а к рассвету уже становятся взрослыми инопланетянами в облике человечьем. Дальше он писал, что если не принять меры сейчас, то наступит время, когда править будут пидоры и обычные люди не смогут даже скривить лицо при виде их, не говоря уже о том, чтобы протестовать. За такое людей будут привлекать к ответственности, сажать в тюрьмы и даже расстреливать, так как в органы тоже проберутся пидоры или над нами будут хозяева той же масти. Утром мне из психушки позвонили, сообщили, что брат прямо в столовой умер за завтраком от инфаркта. И я грешным делом думаю иногда, хотя и глупо это: а от инфаркта ли? Не постарались ли тут эти инопланетяне или какие другие товарищи? Похоронил я брата, а письмо никому не показывал, сжёг его сразу. И никому никогда про письмо это не говорил. Зачем кому-то что-то говорить? Ведь скажут: преступник, алкоголик, сумасшедший, шизофреник. Забыли о моём братишке через три дня. Я-то забыть его не могу и не забуду. И речи его странные помню, которые не совсем ведь сумасшедшими теперь мне кажутся, после того, как СССР развалился, а Горбачу Нобелевскую вручили за это. Но тогда, когда он болел, я над речами его не задумывался, не до этого было. Сердце за него болело, и рассуждать о его словах, речи его расшифровывать совсем недосуг был. Хотелось только, чтобы выздоровел и вернулся он к нормальной жизни.
Помолчав немного, Караваев продолжил:
- Ещё в детстве у меня было... в память, почему-то врезалось. Совсем мальцом я тогда был. Встреча эта отпечаталась в голове у меня, как фотография. И знаешь, сколько лет прошло, а я нет-нет, да и вспомню эту встречу, а иногда и вижу во сне. Брата с тех пор, как он умер, ни разу не видел во сне, а его вижу часто, того человека.
После войны в нашем посёлке людей стало прибавляться, это ещё на Украине было, где мы тогда жили, теперь, это заграница, малая моя Родина. Люди стали обживаться, работать, жизнь налаживать. Вот тогда и появился у нас тот странный человек. Люди говорили, что в середине войны попал он в плен к фрицам, был в концлагере, потом его освободили не то американцы, не то англичане. Куда-то на корабле они увезли пленных, некоторое время он у них сидел, потом уже пленных нашим вернули, а наши, как водится, в наш лагерь его определили - время такое тогда было. Когда его выпустили, он у нас осел. Вырыл у самой реки землянку и стал в ней жить. Земли тогда много свободной было. Организовал он себе огород, картошку, подсолнухов посадил, несколько деревьев и стал жить. Ходил он в любую погоду в одной и той же гимнастёрке, выцветшей, почти белой, в пилотке без звёздочки, а под гимнастёркой у груди всегда носил голубя безногого, калеченного. На лице у него наискосок, ото лба через глаз и до верхней губы, шёл страшный, уродливый шрам. Всегда в одно и то же время, в любую погоду приходил он в сквер в центре посёлка к памятнику Ленину и кормил обитающих там голубей семечками. Голуби сразу же слетались к нему, садились на плечи, голову, ели с рук. Удивительно, но гимнастёрка его после кормления голубей всегда оставалась чистой. Люди его жалели. Бабушка моя покойная Прасковья Ивановна говорила, что настрадался он очень и голубей кормит, чтобы птицы божьи поминали на войне погибших. Она верующая была, хоть церкви у нас в районе не было. До войны, бабушка говорила, пять церквей было, три до войны наши взорвали, в одной спортзал устроили, одну фашисты взорвали, когда драпали. Бабушка молилась, и икона у нас была... Мальчишки человека этого боялись, но были и такие, которые издевались, дразнили его. Бегали за ним и кричали: "Король голубей, король голубей, тонну съел своих соплей". Взрослые таких пацанов осаживали, конечно, но сорванцы всё равно изводили его. Он никогда ни на кого не прикрикнул, не разозлился, и всё время улыбался только, будто эти детские выходки милы ему были. Однажды я рыбачил. Тропа к реке проходила рядом с его землянкой и я, возвращаясь, неожиданно с ним столкнулся. Тропа узкая, по обе стороны бурьян непроходимый из лопухов, чертополоха и крапивы, а я босой, понимаешь, и штаны до колен закатаны. Ему-то посторониться легко было, он был в галифе и сапогах, но он не посторонился. Шрам его вблизи ещё страшней казался и я уже "намылился" между ног его проскочить, но он вдруг заговорил со мной. Мы-то все думали, что он немой!
- Не бойся, мальчик, говорит, - я худа тебе не сделаю.
Залез в галифе, достал лист газетный, свернул из него кулёк, из другого кармана достал несколько горстей семечек и, наполнив ими кулёк, протянул мне со словами: "Бери, мальчик, грызи солнечный плод, только что пожарил, горячие ещё. Извини, но конфет у меня нет. Туго сейчас с конфетами, скоро жизнь наладится, мальчик, вон тогда и будешь лакомиться сладостями, если Господь попустит. Да недолго времена спокойные будут. Другое время скоро настанет, другое время - время разладное..." Мой испуг прошёл, я взял кулёк, стал грызть семечки, крупные и очень вкусные. Разглядывая этого человека, я представлял себе, как буду сегодня уже рассказывать пацанам страшную историю моей встречи с Королём голубей на узкой тропинке. Погладил он меня по голове рукой обожжённой и уродливой, и сказал странную речь, мол, не ходи тропой широкой - ходи, мол, узкой, сынок. Раза три-четыре повторил, будто хотел, чтобы я запомнил эти слова. Доживёшь ты, мальчик, говорит, до века нового. До века, когда цари глухие и слепые править миром будут. Страданиям людей конца не видно будет, и рыдать они горько будут, да плача его не будут цари слышать. Изобильно будет, всего будет много на потребу человека, да только одна забота у людей будет, где кусок хлеба добыть. Храмы, говорит, будут строить, а вокруг, говорит, будет кровь, блуд и ложь! И дети перестанут почитать своих родителей и могилы предков травой порастут, а народ-сирота по чужим краям разбредаться будет, ища прокорм и опять повторил: ты, малыш, запомни: дорог много будет, да ты широкими не ходи - ходи узкими. Сказал и дорогу мне уступил, в бурьян отодвинулся. Надо же, я дитя тогда был, для меня то, что он сказал, полной белибердой было. Забыл я его слова быстро и его самого быстро забыл: ребячьи заботы, юность, любовь, понимаешь, жизнь такая интересная становилась, потом семья. Вспомнил я эту встречу на Новый 2001 год, когда один дома сидел, не было уже сыночка моего, жена тоже ушла к Андрюшечке, дочь была далеко от меня,- дети уходят, когда взрослеют. Сидел я дома без гроша в кармане и пил вместо шампанского трижды заваренный чай - тут и вспомнил я ту встречу и слова Короля Голубей про Новый Век, век изобильный, да про время разладное, горькое. Получается, как ты говоришь, и у него, у этого человека антенна была? Ведь как же он вперёд заглянул, а?
- И не только у него, Иван Тимофеевич. Брат ваш не всё глупости говорил, надо уметь зёрна от плевел отличать, - опять тихо сказал парень. - Брат ваш много чего увидел, что сейчас уже стало происходить. Содом он повсюду проник, он обживается, он наглеет, он хочет, как написано в Библии "познать" нормальных людей.
Лицо его было задумчиво, он заметно нервничал. Караваев заметил, что пальцы парня подрагивают и, подумав, что, наверное, нужно увести разговор в сторону - разрядить обстановку, спросил:
- Я вот чего давно хочу спросить у тебя. Ты-то сам, что здесь делаешь? Семья у тебя, или один ты? Родители, где твои?
- Там они, мои родители, - подняв глаза к небу, ответил парень, - и я совсем скоро с ними воссоединюсь и обрету покой, наконец.
- Опять ты за своё, - возмутился Караваев. Родители и должны раньше детей уходить. Придёт срок и твой, но не сейчас же, не сегодня же? И выбрось ты, наконец, это из головы. Расскажи, где живёшь ты, как живёшь...
- Здесь и живу на этой помойке. У меня и дом здесь свой есть - я его сам построил из ящиков из-под больших телевизоров. Дом для здешнего климата крепкий. Я его весь скотчем проклеил, на "окнах" марля у меня, стоит он на хорошем фундаменте, в кузове старого грузовика, а сверху полиэтиленовой плёнкой накрыт. И сторож у меня есть надёжный - пёс Трезор. Прибилась ко мне овчарка немецкая, я ей тоже дом сварганил. Так что есть у меня друг и на гнездо моё никто не посягает. Здесь же я и работаю уборщиком. Когда народ разойдётся, на аллею выйдет интернациональная бригада уборщиков. Нас здесь двенадцать человек работает, двенадцать апостолов чистоты, все молодые ребята. Часам к девяти вечера мы управляемся, выметаем аллею, собираем весь мусор, грузим его в контейнеры. После этого машины их увозят и всё - свободен. Зарплата приличная, мне вполне хватает, а времени свободного много, а это то, что мне нужно, Я читаю и пытаюсь стихи писать, а для этого время нужно.
- Что же это за администрация такая у вас, не могла вам простую бытовку выделить для житья? В ящиках живёте - это надо же! - возмутился Караваев.
Парень пожал плечами, он как-то стал суетлив, о чём-то явно думал, брови его были насуплены, на лбу собрались морщины.
- Какая разница, где жить: во дворце или хижине? Миллионы людей понятия не имеют, что такое дом в нашем избалованном представлении. Живут в хижинах, вигвамах, юртах, глинобитных мазанках, в шалашах, на воде и даже на деревьях. Безо всяких там джакузи, кухонных комбайнов и прочей дребедени. Такой человек выходит в мир из своего жилища, и природа даёт ему пропитание и одежду. Они, как все рожают детей, добывают хлеб насущный, говорят о том же, что и мы: о жизни и смерти, о болезнях, погоде, детях, сварливых жёнах, охоте и им в голову не приходит делать себе хижину больше той, в которой он живёт, если места в ней хватает ему и его семье, - ответил парень
- Ну, не знаю, - возразил Караваев, - в Африке или у вас здесь может и можно в шалаше прожить, а у нас, когда я улетал, под тридцать мороза было. Ты извини, пожалуйста, ты про родителей не рассказал. Парень ты молодой, выходит и родители твои не старые были. Что стряслось-то?
ГЛАВА 7
- Есть такой курорт Ессентуки. Слышали, наверное, про такое местечко? - понурился парень.
- Как же! Я там два раза отдыхал по профсоюзной путёвке в санатории "Шахтёр". У меня камни в желчном пузыре были. Помогла вода! Камни раздробились в песок и высыпались. Тьфу-тьфу, сколько лет прошло - ничего не болит.
- Вот там, в Ессентуках и похоронены они, хотя родом из Сухуми мы, - кивнул головой парень.
- Сухуми! - разулыбался Караваев. - Я там два раза в пансионатах отдыхал, и три раза своим ходом приезжал на "Москвичонке" с семьёй. В местечке райском жили, "Мимозовая роща" называлось. Красотища необыкновенная! Магнолии, понимаешь, запах такой сладкий, море чистейшее, купаты, хинкали, фрукты, хачапури. Всё недорого. А кофе? Такого я нигде не пивал. На горячем песке сваренный, в маленькой турочке. Эх, время было!
- Красотища - это вы хорошо сказали. Только вся эта красотища взорвалась однажды и запылала в "мандариновой войне". Правда, люди не мандаринами в друг-друга кидали, а из орудий и гранатомётов палили. Мы прятались в подвале своего дома, пока однажды снаряд не разнёс наш дом. Родители хотели, думая обо мне, вырваться из этого райского местечка, превращённого по воле политиков, лишённых любви и жалости к людям в ад, но долго такой возможности не представлялось, пока не объявили кратковременное перемирие... не буду всего рассказывать - мы попали на нашу историческую Родину-мать, но она, увы, встретила нас почему-то, как злая мачеха. Мы приехали с двумя чемоданами, у отца было немного денег, у матери - несколько золотых вещичек. Не было прописки, отец, преподаватель истории, пошёл работать грузчиком на рынок, мать, филолог, - устроилась в офис торговой компании уборщицей, им, видите ли, была нужна уборщица со знанием языков. Трудно мы жили, но хорошо и дружно. Жили надеждой на окончание войны и возвращение в родные для нас края. Отец очень тосковал по Сухуми и, когда война окончилась, он тут же засобирался в дорогу, говоря, что вновь отстроит дом, и мы заживём расчудесно. Я радовался решению отца: там ведь было тёплое море, ночами летали светлячки, там остались мои школьные друзья, наши соседи. Мама боялась возвращения на пепелище, а у отца просто эйфория какая-то началась. Он всё время твердил китайскую поговорку "Жить на чужбине, всё равно, что целовать тигра". Сборы были недолгими. Мы опять ехали с двумя чемоданами, на этот раз без маминых украшений - они ушли в скупку. Нам надо было добраться электричкой до станции Минеральные Воды, оттуда поездом до Адлера, а там, как получится. В электричке отец был необычайно весел и всё шутил, говорил, что книгу напишет, подбадривал нас, но нашим простым и понятным планам не суждено было сбыться... Кто-то невидимый, кто вёл свою собственную войну, решил нас убить. Он за нас всех решил, что наше время кончилось, и нажал кнопку взрывателя. Очнулся я в больнице. У меня была контузия, ожоги. Потом я был на опознании тел. Похоронили моих дорогих людей на Ессентукском кладбище, а меня определили в детский дом. Наши родственники, родители мамы и отца, жили по другую сторону реки Гумиста, которая разделяла две воюющие стороны, они все погибли в первые дни войны, и ехать мне было не к кому. Пробыл я в детском доме недолго. Я, ребёнок никогда не слышавший от родителей ни одного бранного слова, попал в компанию детей с искалеченными телами и душами. У нас была девятилетняя девочка, убившая своих родителей, был мальчик, ограбивший и убивший бомжа, были дети, от которых отказались родители, много было детей, сбежавших от голода, побоев, издевательств и домогательств родителей пьяниц, уголовников и наркоманов. Даже был мальчик-Маугли, который несколько лет прожил в будке с собакой, в то время как его мать пьянствовала в доме со своими сожителями-собутыльниками. Все давно курили, много чего другого попробовали: и спиртное и наркотики и нюханье клея. О половой жизни многие знали не понаслышке. Ребята убегали. Бегали уже не первый год. Я тоже решил добраться до Сухуми, надеялся, что соседи мне помогут обязательно: на Кавказе ведь сосед - великое дело. Нашёлся мне и напарник, тринадцатилетний пацан, собиравшийся добраться до Ставрополья, где у него жила бабушка. Мы сбежали. Сделать это было нетрудно, но в Сухуми я, увы, не попал. Закрутила бродячая жизнь. Нас ловили, сажали в распределители, затем в детские дома, а мы сбегали снова и снова. Сколько несчастных деток я увидел за это время! Говорят, что таких детей миллиона три бегает по стране и ряды их пополняются очень быстро и исправно. Дети - безгрешные атомы, они легко отрываются от ядра, когда родители перестают о них заботиться, а государственные деятели не думают о будущем страны, и заняты преступным пустословием, под которое они лихорадочно стараются наполнить свои карманы и другие ёмкости. Мы сбивались в стаи, воровали, попрошайничали, нападали, если была возможность вырвать сумочку, телефон. Мы постоянно преступали закон, являясь, по сути, людьми вне закона и вне его защиты. Наверху никто не задумывается, что страна в недалёком будущем может получить суровых мстителей за своё испоганенное детство, организацию преступников, прошедших суровую закалку в мире равнодушных людей, в мире, который их отшвырнул, как нечто ненужное. Ни желания, ни воли у сильных мира сего решить проблему своих малолетних граждан, нет. Даже железный Феликс, руки которого, говорят, были по локоть в крови, очень быстро понял, что лучше детские дома открывать, чем строить новые тюрьмы и покончил с беспризорностью. Это в те-то жестокие и голодные времена! Обретались мы всё больше в крупных городах, где легче выжить, денег у людей там больше, да и жизнь там веселей. Хотя и мутантов немало. Никогда не забуду такой случай. Нас было трое, и вышвырнули нас из электрички какие-то пьяные, хорошо одетые выползни. В два часа ночи мы оказались на какой-то богом забытой платформе. Зала ожидания не было, только будка кассы и две скамейки, а мороз был градусов пятнадцать. Одеты мы были совсем не по-зимнему и, конечно же, погибли бы там, на ветру и морозе. Где-то далеко светился одинокий огонёк, и мы пошли на него через заснеженное поле. Постучались в окошко покосившейся бревенчатой избы. Дверь нам бесстрашно открыли светлые силы в лице сухонькой старушки. Она только руками всплеснула и впустила нас. Обогрела, накормила кашей с молоком, варёной картошкой. Ох, и отоспались мы тогда! А когда мы проснулись не отпустила. Баньку протопила, мы намылись, отогрелись; перестирала нашу одежду, высушила её, накормила нас. Когда провожала, то плакала и всё крестила нас. Я никогда её не забуду эту женщину! Дорофеей её звали... Долго она стояла у своего ветхого гнезда в драном ватнике, на голове платок шерстяной, на ногах латаные валенки, и смотрела нам вслед. А мы будто от матери уходили навсегда, всё время оглядывались, пока её не стало видно...
Да... пацаны своим маленьким умишком быстро распознают, кто есть кто в этом мире. В городах жизнь жёсткая. В городе никто бы нас за порог не пустил бы, да и опасностей много. Можно на извращенцев нарваться, изуродовать могут, а то и убить; и все безумства большого города мальцы вскоре и сами перенимают. С волками жить...
Парень замолчал, пытливо посмотрел в глаза Караваева.
- Может, зря я это вам рассказываю, Иван Тимофеевич, утомляю вас?
- Ты говори, говори, - ответил Караваев участливо, сглотнув комок, подступивший к горлу. - Говори, коли есть надобность выговориться - это дело для души полезное.
Парень опустил голову и долго так сидел. Когда он поднял голову - Караваев ясно осознал, что рассказ этот нелегко даётся его собеседнику: парень побледнел, веко его подёргивалось, на лбу выступили бисеринки пота. Он опять пытливо глянул в глаза Караваева и сдавленно выдавил:
- А потом я укололся...
- Обо что укололся? - участливо и удивлённо спросил Караваев.
- Сначала это были всякие самодельные инъекции из маковых производных, потом пришёл черёд Его Величества Героина, - ответил парень, - и с того дня рядом с моей молодой жизнью поселилась смерть. Я привык быстро и стал рабом наркотиков. Из рабства нищеты и бесприютности я попал в рабство сладких ирреальных иллюзий. Иллюзии эти поначалу радовали, а потом они стали требовать всё большей и большей платы. Всё время нужны были деньги, и приходилось на многое идти, чтобы их достать. Воровали и грабежами не брезговали. Круг наш тогдашний жил одним - достать зелье. Кончилось это вдруг однажды довольно мистическим образом. Была зима и я зашёл погреться в большой храм. Ноги мои сами подошли к иконе Николая Чудотворца Мирликийского. Я стоял у иконы, всматривался в его строгий, мудрый лик и вдруг заплакал, а потом и разрыдался. Рыдал, я не стесняясь, рыдал и не мог остановиться! Люди с жалостью смотрели на меня, тихо обходя стороной меня, священник, было, остановился около меня, но потом быстро ушёл перекрестившись. Я просил Угодника спасти меня от злосчастной напасти, дать мне покоя и отдохновения... Этой же ночью, валяясь на грязных тряпках в каком-то холодном подвале, я увидел сон. Ко мне явился мой отец, в белых одеждах, красивый и грустный. Говорил, что ему открыли ненадолго канал для встречи со мной. Сказал, что они с мамой видят каждый мой шаг и очень страдают. Просил меня, чтобы я, прямо сейчас встал и ушёл из подвала и, что мне будет указана дорога, по которой я должен идти. Я встал, выбрался из подвала и как зомби пошёл, куда глаза глядят. Через две недели я оказался у ворот одного северного монастыря. И, представьте себе, Иван Тимофеевич, за время моего пути к монастырским воротам меня нигде и ни разу не остановила милиция: ни в одной электричке не потребовали билета. Контролёры проходили мимо меня, как мимо пустого места. Большегрузы на трассах сразу останавливались на мою поднятую руку, будто я гаишник с жезлом, все кормили меня. Один раз таксист подвёз, сам остановился и довёз до города пацана-беспризорника! В монастыре я провёл трудное время. За его стенами осталась старая жизнь, но демоны меня не покинули, они жили во мне. Им было плохо во мне таком, борющемся и пытающемся их одолеть, и они меня мучили: ломали меня, крутили, нашёптывали, приказывали яростно. Голоса в моей голове денно и нощно смущали меня, советовали уйти из монастыря, предлагали мне покончить с жизнью... не буду всего рассказывать. За меня молилось братство тихих людей, молились старцы и вскоре и я сам стал молиться, и делал это с усердием и любовью к Богу. Мы все там работали, а я вообще стал работать как зверь, видимо, мне это нужно было. Когда я написал там свои первые стихи и мой духовник одобрил их, я понял, что выздоравливаю. Демоны меня покинули...
Впервые за время своего рассказа парень усмехнулся:
- Покинули, - продолжил он. - Кто попал к ним однажды в лапы, тот знает, что внесён в их дьявольские файлы навеки. И они периодически будут пытаться вступить в контакт с вами, возвращать вам ваши прежние ощущения, особенно, когда вам плохо, и вы начинаете сомневаться - они уж тут как тут, и надо всё время проявлять твёрдость духа и не попадать под их сладкое обаяние и молиться, конечно. Теперь я с этим справляюсь. Прочёл много светлых книг, открыл для себя мир мудрых, святых людей, стихи стал писать, но беда, как говорят, не приходит одна. Через год своего пребывания в монастыре я заболел, и меня положили в больницу. Аппендицит мне вырезали, но и сообщили, что у меня обнаружили СПИД.
Караваев вздрогнул, парень это заметил, улыбнулся грустно:
- Не бойтесь - я вас не заражу. Через разговоры это не передаётся, - сказал он, - я думаю, что я от шприца грязного заразился, когда кололся. Мы ведь часто одним шприцем кололись, а на медосмотры не часто ходили, сами понимаете. Я попрощался с братьями из монастыря, решив, что приду туда тогда, когда почувствую, что мой срок пришёл. Приду исповедоваться и причаститься, чтобы братья похоронили меня по христианскому обычаю. Но теперь не бывать этому: монастырь далеко, а умру я сегодня. Ну, что ж - на всё воля Господа нашего и получается, дорогой Иван Тимофеевич, что исповедоваться мне пришлось перед вами. Вы моим исповедником стали.
Караваев, пораженный рассказом парня, постарался, тем не менее, сказать, как можно твёрже:
- Дались тебе эти сны и Эрнест этот. Сколько я буду говорить, что дурик он и нелепо верить в его бредни. И про болезнь твою скажу... Раз заболел, так сразу и умирать? Это сейчас вот, в эту секунду мы думаем, что нет противоядия против твоей болезни, а пока мы с тобой тут болтали, окажется, что какие-нибудь врачи из Китая там, или из Японии изобрели лекарство от этой болезни. Раньше от ангины люди мёрли, малярия, понимаешь, оспа людей косили. Учёные не дремали; работали и остановили заразу. Глядишь сегодня вечером по телевизору в программе "Время" будет сообщение: так и так, мол, изобрели, наконец... У нас на шахте случай был. Проходчик из нашей бригады, Вася Мурашов, захворал. Врачи сказали в лоб ему, что, мол, готовь, Василий, белые тапочки. Сроку жизни отпущено тебе два - максимум четыре месяца. Ну, Вася поехал на Алтай с родными прощаться. А приехал назад месяца через два, да не один, а с молодой жёнушкой-красавицей. Это лет пятнадцать назад было, а наш Василий живёт и живёт. Троих пацанов настрогал. Где тот рак лёгких, которые ему и наши, и ленинградские врачи наобещали. А там, на Алтае, его одна бабулька подняла молитвами, да травами целебными, ну, и Вася сам умирать совсем не желал - о жизни думал. Нельзя духом падать, от этого любая болезнь усугубляется. Тебе бы лесным духом подышать, да молочка козьего попить - на свалке этой дух неприятный, вредный для здоровья, вон смотри испарения какие от мусора лежалого. У меня в Белоруссии живёт на хуторе лесном жены моей покойной сестра старшая, родители её уже умерли, муж тоже, она одна живёт. Корова у неё, куры, козы. Грибов там! А воздух! Воздух отличный! Хочешь, напишу ей? Она тебя примет, приветит. И на ноги тебя поднимет обязательно. Или давай-ка ко мне на Север! У нас хоть и не курортные места, но не такая гнилая жизнь, как здесь. Я один живу сейчас, как-нибудь прорвёмся. А ты стихи про Север писать будешь, у нас там своя красота есть.
Глаза парня увлажнились:
- Спасибо, Иван Тимофеевич, за участие и доброту вашу. Не получится мне уже у вас и у вашей белорусской свояченицы погостить. Меня уже призвали - поздно... А жить мне, конечно, хочется. Что там говорить! Особенно сейчас, когда я только к знаниям подбираться стал. Я ведь не старик древний, который устал ждать своего последнего часа и молит Господа, чтобы прибрал его. Ещё в подвалах, я мысленно путешествовал: то странником с посохом, то моряком отчаянным весь мир в мечтах обходил, но, увы, короткая у меня биография оказалась - не исполниться мечтам, а вот мартиролог большой оказался: на одном листе не уместиться. Я ведь люблю жизнь, и мир этот люблю. И любви мне хочется, и не встретил я женщину, единственную, которая дала бы жизнь нашим детям. И род мой заканчивается на мне. Боже, как же я хочу жить, как хочу!
Парень будто поперхнулся вдруг, судорожно глотнул воздух, острый его кадык на худой шее дёрнулся, и он вдруг всхлипнул, как ребёнок. Резко закрыв лицо ладонями, он попытался сдержаться, но не смог и разрыдался.
- Эх, мама дорогая, вот беда-то какая, - сокрушённо прошептал Караваев. Он нерешительно протянул руки к парню, застыл на мгновение, а потом тихо обнял вздрагивающие плечи парня и тот, сразу доверчиво приник к Караваеву.
Долго они так сидели. Караваев всё это время тихо поглаживал волосы парня, бормоча слова утешения. Когда, наконец, парень успокоился, поднял голову и вытер, всхлипнув порывисто, покрасневшие глаза, Караваев сказал:
- Полегчало немного, сынок? Вот и хорошо. А адресок запиши мой всё же и свой мне дай на всякий случай. Спишемся, может, ещё свидимся. А мне сынок, как ни крути, идти надо. Время поджимает, ты уж прости меня, надо мне идти.
- Зачем вам в Зазаборье? - спросил парень, всхлипнув ещё раз.
- Дак, путёвка у меня. В отель "Родина" на двадцать один день. Сегодня до восьми вечера мне нужно уже быть там, оформиться, понимаешь, нужно.
- Вы говорили, что вас обокрали?
- Обокрали. Ничего такого ценного в чемодане не было. Но всё же не старый костюм, обувь...
- Странно это. Я не о том, что вас обокрали - Это здесь, как раз-таки, дело обычное. Не спрашиваю, за какие заслуги перед обществом вас наградили путёвкой в этот VIP-рай, Верю на слово, что путёвка у вас есть, хотя и знаю другое: людям вашего слоя хода туда обычно нет. Как же, извините, эта путёвка вам досталась?
- Да как... Просто очень, по бартеру, в обмен на уголь. Нам зарплату углём выдали. Я уголь на путёвку выменял. Фирма такая, как её, "Интертурсервис", понимаешь, дала путёвку. Я-то жалею уже, что припёрся сюда, а делать-то теперь нечего. Хочешь, не хочешь, а надо идти. Билет-то назад бесплатный дадут через двадцать один день, то есть, когда отдых мой окончится. Может, и пустят меня в отель в таком виде, а может, и выгонят в шею. Не знаю, но появиться нужно, у меня документ всё же, путёвка, правда? Может всё и выгорит. Как думаешь?
- Что-то сомневаюсь я. Как-то всё это загадочно выходит с таким бартером, с путёвкой вашей. Какая-то хитроумная история. Ну, да ладно... А время и правда поджимает, скоро вечер, а я ещё живой. Иван Тимофеевич, нам надо с вами немного прогуляться. Только прошу сразу: не спорьте со мной. Здесь недалеко рядом с "филармонией" - "филармонией" мы называем площадку, где музыканты собираются, - вы через неё проходили, стоит наш контейнер, в нём наш инвентарь, мётлы, лопаты, спецовки, носилки. Личные вещи мы там же храним.
Парень приценивающе оглядел Караваева:
- У вас нога сорок третьего размера? - спросил он.
- Сорок третьего.
- Отлично. И размерчик одежды у нас с вами 48-50. Рост тоже одинаковый - 182-184 сантиметра. В контейнере у меня есть отличный, почти новый костюм, две пары туфель, рубашки. Я вас, Иван Тимофеевич, приодену, будете выглядеть прилично, легче будет попасть в Зазаборье. (Караваев дёрнулся), Стоп, стоп, Иван Тимофеевич, очень вас прошу вас, пожалуйста, без гордых поз! Не только одежда, мне уже ничего не нужно. Деньги я тоже вам отдам, всё равно их кто-нибудь заберёт. Я скопил двадцать две тысячи рублей, это немного, но вам они пригодятся, вам они нужнее.
- Да ты, что?! Денег не возьму! Не возьму ни за что! За одежду тебе благодарен буду, как домой вернусь, то посылкой тебе сразу же обратно вышлю, - покраснев от волнения, произнёс Караваев.
- Возьмёте и деньги. И высылать вам уже не нужно ничего: адресат выбывает на постоянное место жительства, - совершенно серьёзным тоном ответил парень и встал. Он закинул рюкзак за плечи. Караваев тоже встал.
Немного помявшись, он твёрдо сказал:
- Вот что... Я понял, как всё это, твою ситуацию можно разрулить. Мы сейчас с тобой по-доброму попрощаемся. Не пойду я с тобой. Спасибо тебе большое, конечно, но я, прости, перебьюсь, как нибудь Я, знаешь, не гордый, но принять такой дар от тебя не могу. Я вот что подумал... Раз здесь, в ваших краях всё построено на чарах, да на волшебстве, то разрушить это волшебство можно только одним способом: убрать какое-то одно звено из цепи. Тогда ничего и не сбудется! Ты понял?
Парень отрицательно качнул головой.
Караваев продолжил нетерпеливо:
- Ты ведь сам мне говорил, что в своём вещем сне, который тебе этот тип Эрнест подкинул, ты со мной шёл, ну, потом шар огненный с неба упал и так далее. Так ведь? Что мы делаем? Убираем из этой цепи одно звено - меня, понимаешь? И всё! Всё теперь по-другому: ты идёшь один и никаких чудес уже не будет. То есть сон - фальшивый. Он не повторяется в том виде, в каком ты его видел. Понимаешь, принять от тебя то, что ты мне предлагаешь - значит согласиться с тем, что ты сегодня... что тебя не станет, а на это я пойти не могу: цена больно высокая. А если я с тобой не пойду, то и вся схема, нарисованная Эрнестом, в которую ты поверил развалиться. Понимаешь? Все будет, как прежде, хотя в схему эту, ты сам знаешь, я не верю. Просто так для всех лучше будет. Понимаешь? Надёжнее в ваших чудных краях. Будешь жить. А с твоим заболеванием люди очень долго живут, я об этом читал не раз.
- Понимаю. Но и вы поймите: это моя воля. Последняя воля. И ещё раз прошу: пойдёмте. Надо смотреть без страха в жизнь, будет осечка вместе посмеёмся. Ну, а если свершится, закажите, пожалуйста, панихиду, Иван Тимофеевич. За раба божьего Егора.
-Да что же ты тоску такую наводишь, опять сердце моё на куски рвёшь?! - чуть не заплакал Караваев. Парень тронул Караваева за руку:
- Не упрямьтесь, Иван Тимофеевич, пошли, дорогой мой человек, ничего теперь изменить уже нельзя!
- Не знаю, что и сказать, неудобно как-то, - мялся Караваев.
- Удобно, Иван Тимофеевич, удобно. Добро всегда удобно творить, - улыбнулся парень и пошёл неспешно.
Караваев топтался на месте, парень обернулся, махнул приглашающе рукой.
- Эх, мама дорогая, - вздохнул Караваев,- ладно, пойдём, всё равно ни бывать предсказаниям этим. Не верю я в это. Ничего этого не будет!
Он догнал Егора, и они пошли рядом. Звуки музыки усилились: они приближались к площадке с музыкантами и артистами. Они обошли свалку не тем путём, которым шёл сюда Караваев, а более коротким, и быстро вышли на людное место.
- Мы почти пришли, - сказал парень. - Ещё пару сотен метров и мы у цели.
Они прошли мимо баяниста, который уже не играл лезгинку, а что-то бормоча, с обиженным лицом, укладывал баян в футляр. Пограничная фуражка была у него на голове, на земле были рассыпаны деньги, на которые он почему-то не обращал внимания. Рядом с ним стояла всего одна шахидка, в руке которой был мобильный телефон, она что-то быстро в него говорила.
И тут земля качнулась под ногами Караваева, полыхнуло ослепительным огнём, в воздух взметнулись клубы пыли и мусора, пахнуло порохом, стало дымно, жарко и тихо. Караваев испуганно присел, ничего не понимая, глянул недоуменно на Егора, который что-то ему кричал, но Караваев почему-то не слышал его. Егор бросился к Караваеву и грубо его толкнул. Караваев упал, а парень распластался сверху Караваева. В тот же миг раздался ещё один взрыв, за ним ещё, ещё и ещё. В ушах Караваева стоял звон, противный и высокий по тону. Стало совсем темно, ещё резче запахло порохом, плавленым металлом и палёным мясом.
Когда гарь и пыль стали медленно оседать, Караваев поднял голову, потом сел на землю, непонимающе огляделся. Несколько мгновений он непонимающе рассматривал лежащую слева от него окровавленную кисть руки. Оторвав взгляд от кисти, вспомнил про Егора, повертел головой и увидел его, справа от себя, лежащего рядом с женщиной без лица: вместо лица у неё было кровавое месиво, она вся дёргалась.
Егор лежал на спине, его рюкзак лежал рядом, на груди Егора лежал кусок картона, концы которого тлели и дымились. Сердце Караваева шарахнулось во все стороны, будто искало выход из груди и застучало прерывисто, неровно.
- Эй, парень, - сказал Караваев, не слыша себя. Он встал пошатываясь, наклонился над Егором, внимательно вгляделся в открытые глаза Егора и руки его вдруг предательски задрожали. Голова его отказывалась верить в случившееся, но сердце говорил, что случилось непоправимое.
Отшвырнув в сторону дымящийся кусок картона, он встал на колени, приложил ухо к сердцу Егора и долго, долго вслушивался, надеясь уловить звуки жизни. "Сейчас, - думал он, - сердце толкнется гулко и сильное молодое застучит отлажено и чётко, и тогда мой дружочек Егорушка моргнёт глазами удивлённо, встанет и скажет, улыбаясь: "Ну и здорово же громыхнуло, Иван Тимофеевич!".
Караваев не понимал ещё, что он ничего не слышит, но и без этого, подняв голову и ещё раз внимательно посмотрев в глаза Тимура, он понял, что парень никогда уже и ничего ему не скажет.
Слёзы навернулись ему на глаза. Он вытер их грязной ладонью, растирая по лицу грязь, и тут только заметил под головой парня тёмную лужицу крови. Он осторожно приподнял ещё послушную голову Егора и рассмотрел затылок, в котором увидел зубчатое отверстие, - из него торчала блестящая головка металлического болта.
Плечи Караваева вдруг затряслись, он осторожно положил голову Егора на землю, закрыл ему глаза и заплакал. Он стоял у тела на коленях и плакал, а слёзы его капали на грудь парня.
Караваев думал о том, что этот смертельный болт по всему, предназначался ему, и это было бы более справедливо, убей он его, человека пожившего, а не этого молодого прекрасного человечка, так много и несправедливо хлебнувшего горя в своей короткой жизни.
Караваев плакал и всё смотрел на бледное лицо Егора. Красивое это лицо теперь приняло выражение, которого не было ни разу за время их беседы там, на ящиках, под раскидистым борщевиком. Во время беседы во всём облике парня была спрятана какая-то глубокая боль и надломленность. Это было даже тогда, когда он улыбался. Теперь это лицо, после того, как Караваев закрыл глаза парня, стало другим. Оно стало спокойным, никакой тревоги не было в нём, а наоборот, - заметное выражение радости присутствовало в нём, будто увидел он лицо очень родного и любимого человека, которого давно не видел и встреча эта наконец-то состоялась.
"Встретился ты парень с родителями своими, наверное, - с горечью подумал Караваев, - то-то лицо у тебя, как у младенца, улыбающегося во сне".
И тут у Караваева прорезался слух и его оглушил человеческий вой и крики. Люди метались, падали, наступали на упавших живых и мёртвых, пытаясь прорваться вниз к выходу из аллеи, но где-то видимо образовалась людская пробка и от этого паника и безумие толпы усиливались. Где-то внизу слышались одиночные выстрелы, звуки автомобильных сирен, запах палёного мяса стал ещё явственней. Пока Караваев был оглушён и плакал у тела Егора, ничего этого он не замечал.
За спиной Караваева раздался голос, заставивший его вздрогнуть и повернуться - за ним стоял Эрнест. Он был так же элегантен, как и при первой их встрече. Будто не было взрывов, грязи, копоти, крови, стоял он перед Караваевым в белоснежной атласной рубашке с отложным воротничком и в начищенных до блеска сапогах с металлическими носами.
Караваев встал с колен. Кулаки его сжались. На мгновение нахлынула злоба и желание ударить Эрнеста, который смотрел на Караваева блуждающим тревожным взглядом, но он взял себя в руки, отряхнул с себя пыль и сказал Эрнесту:
- Дать бы тебе за болтовню твою, да что с больного возьмёшь. Что ж ты творишь, а? Что людей тревожишь? Вот и паренёк этот умер с мыслью, что твоё предсказание свершилось. Он-то умер, а мне теперь с этим жить придётся. Ушёл бы ты, а? И так тошно.
Но Эрнест не ушёл, глаза его сверкнули и он сказал:
- Свершилось! Судьба - таинственная Дама,
Приходит, как всегда, без приглашенья!
И это хорошо, что времени финала
Никто из нас не знает.
И хорошо, что всё предрешено.
Как счастлив человек,
Танцующий в лесу,
Не знающий, что через миг
В его босые ноги
Вопьются зубы гада!
Когда бы знал он свой финал,
Надел бы сапоги и палку в руки взял.
Ну, и, конечно же, не танцевал,
А всё со страхом озирался б.
Как глупо это! Ведь спасшись от змеи,
Он вскоре бы попал под самосвал,
Которым пьяница злосчастный управляет.
Спастись нельзя. Нельзя бежать.
Нет в мире места, где укрыться удалось бы.
Она, смеясь, тебя найдёт,
Она точней микроволновых квантовых часов,
Которые спешат, иль отстают
Лишь на секунду в полтора мильона лет...
- Да что ж такое! - взъярился Караваев. - Ты что, не понимаешь, что здесь произошло? Ты кликуша несуразный! Что ты каркаешь?! Что людей пугаешь? Они и так всего боятся. Слово иногда покруче гранаты рвануть может, понимаешь? Ты б чего хорошего накликал. Про себя любимого чего не каркаешь? Сколько сам проживёшь, как умрешь и когда, уже знаешь, или про это тебе страшно думать?
Эрнест дёрнулся и, покраснев, упрямо ответил:
- Я не умру. Бессмертный я!
Хотел бы умереть, да не могу.
И не кликуша я - пророк,
Хоть говорят,
Пророка нет
В отечестве своём...
- Бессмертный, - покачал головой Караваев, - это ты, видать, так себя успокаиваешь, чтобы мысли о своей кончине отогнать. Нету бессмертных в этом мире - уясни себе это, "Челентано". Вокруг посмотри, Челентано. Тебе покой и лечение нужны, тишина, лекарства, врачи хорошие, уход. Бессмертен, надо же...
На лицо Егора села большая зелёная муха. Караваев прогнал её, но муха не хотела улетать, она кружила рядом. Эрнест, будто боясь, что потеряет слушателя, затараторил быстро:
- Пусть так. Считай меня безумным
Хотя я мнения иного о себе.
Вот мир безумен - это точно!
Смотри: живые люди - женщины!
Себя взорвали и людей вокруг
Но не безумие ли это?!
За око - око, зуб за зуб -
Процесс необратимый и упрямый.
Век XXI, но всё тот же
"Ветхий человек"
Творит историю,
Переодевшись в современные одежды.
Ты видел этот Вавилон,
Где бродят тени с мёртвыми глазами.
В них - похоть, гордость, жадность,
Тщеславие и лживость с завистью живут.
Прикрывшись ложью, кошельком
И пистолетом
Апостолы соблазнов покоряют мир.
Они внедряются в мозги,
Откладывая в них личинки послушанья -
Послушных стадо их проект,
Безропотно берущих их товар,
В блестящей, элегантной упаковке
И нажимающих покорно на курок
Когда прикажут стаду вожаки...
Караваев, в который раз отогнал муху, махнул рукой на декламирующего Эрнеста и перестал его слушать. Он взглянул на часы - они стояли. Постучал ногтем по циферблату, поднёс их к уху - тишина. Караваева это не расстроило, сердце его скорбело и болело и держало его рядом с бездыханным телом Егора. В голове был сумбур, он никак не мог принять никакого решения. Он понимал, что рано или поздно появятся спасатели, врачи; они заберут тела погибших, поэтому можно было и уйти. Но Караваев не уходил. Он нервничал, отталкивал обезумевших людей, а время шло, и уйти он никак не решался, чувствуя неосознанную потребность быть рядом с Егором до тех пор, пока не появятся спасатели и не заберут тело.
Наконец он решил, что лучше самому отнести тело вниз, где всё явственней стали слышны сирены прибывающих машин, и сдать тело спасателям, и лишь после этого продолжить свой путь.
"Так моей душе спокойнее будет, - с облегчением подумал он, - нельзя тело здесь оставлять: затопчут, народ прёт, как оголтелый. Бродяги раздеть могут, если здесь оставить. Нет, не оставлю его здесь. Неизвестно, когда ещё здесь появятся спасатели, а опаздывать в отель мне не с руки, попрошу Эрнеста помочь тело донести, чтоб служба мёдом ему не казалась, пусть хоть раз в жизни полезное дело сделает, бедолага".
- Стой здесь и никуда. Жди меня. Я обернусь быстро, мне что-то вроде носилок нужно отыскать, - сказал он Эрнесту, грубо дёрнув его за руку.
Эрнест на мгновение замолчал и тут же стал продолжать декламировать свои стихи.
Караваев побежал к мусорным холмам и довольно быстро нашёл большой крепкий мешок из синтетического материала. "Годится", - решил он и опять бегом вернулся назад. Он расстелил мешок рядом с телом, посмотрел на Эрнеста, который кажется, впал в транс. Казалось, он не видел Караваева, глаза его были прикованы к лицу Егора. Караваеву вдруг показалось, что Егор просто закрыл глаза и внимательно слушает Эрнеста. Это выглядело так правдиво, что Караваев быстро стал на колени, наклонился к Егору и, приложив ухо к его груди, с трепетом и вспыхнувшей надеждой стал вслушиваться. Минуты через две, подняв голову, он устало потёр виски пальцами, откинул волосы со лба Егора, поцеловал его в лоб и затих, глядя с нежностью и горечью на молодое лицо парня. Эрнест за его спиной продолжал бубнить: