Аннотация: непростая история любви и "ода Крыму", как ее давно прозвали мои знакомые
Милый, у меня нет для тебя песни. Нет слов для тебя...
Раньше были. А теперь? Я попробую, раз это для тебя так важно.
Это все Танька виновата. Все началось с нее...
Белгород. Духота. Чертова таможня. Сколько стоять поезду - не знает никто. На горизонте свивается в тугой узел гроза. Там Харьков. Все вымотаны до предела. Смешно подумать, как тяжело на человека действует безделье. Но людям совсем не смешно. В серых сумерках две девицы бредут по платформе, считают вагоны. Одна - тощая и черная как смоль, другая рыжая, кудрявая, сдобная. Первая ищет лисьим глазом нужных продавцов, вторая, не отрываясь, смотрит на беспокойное небо, оступается и падает на рельсы, вниз...
Лес полон перезвона. Туман. Тяжелые капли с трудом отрываются от глянцевых ветвей и прячутся в пряди мокрой травы. Вместо дороги - две колеи глиняного месива. Если идти - так по средней бровке, сквозь заросли таволги. "Да, давненько ездили здесь... " Навстречу - темно-синий силуэт. Бояться рано. Бояться я еще просто не научилась. А вот здороваться с незнакомцами заранее, мысленно, про себя - пожалуй! Люди тогда встречают по-другому. "Здравствуйте!"
Очень рослая, хмурая женщина, на плече - сокол. Кто с бОльшим любопытством таращится - я или птица, решить трудно. Темные юбки развеваются. В лесу поднялся ветер, он отряхивает изморось с пушистых метелок цветов. Запах настоян холодом и свежестью. От него кружится голова. Женщина поднимает левую бровь. Я здороваюсь вслух. Она останавливается, оглядывает меня с высоты Пизанской башни и бормочет под нос мелодичным вибрирующим голосом: "А вот и ты... "
Я не успеваю удивиться, она хватает меня за плечо и подтягивает к себе поближе. Изучает. Тут уже мой черед что-то делать, как кошка из чужих рук начинаю выкручиваться, отталкивать ее от себя, сокол пронзительно кричит, щелкает клювом, бросается мне в лицо. Закрываюсь от него локтем. Когти проходят по груди. Издалека слышу удивленное: "Да тише ты, дурачок... "
Вика поднимается на ноги. На краю платформы стоит испуганная Танька, изучает на подруге порванную майку, которая начинает быстро пропитываться кровью. "Пойдем, дело я себе уже нашла," - бравурно бросает Вика, и они возвращаются в свой вагон.
В Харькове небо лопается, кажется, что оно несется на землю, что его выворачивает, как рукав овчинного тулупа клочьями грязно-пепельных облаков. Наливается синевой. Бесятся молнии. Даже таможенники воздерживаются от долга службы. Поезд лихо набирает скорость. Струйки воды ползут по стеклу, завиваются внутрь. Все становится влажным. Пассажиры ругаются. Поезд старый. Того гляди - развалится. Но есть полет, есть гроза и есть дорога в Крым - неизвестный, манящий, желанный.
Майка давно постирана и заштопана. Кровь остановилась, но, судя по всему - шрамы будут. Три коротких кривых надреза. Вика не печалится. В случае чего скажет: "На медведя ходила... " Танька спит.
Крым - это такая странная штука. Вода - то тут, то там... Викуся географию никогда не учила, потому она не перестает удивляться, вроде берег ушел в сиреневую дымку справа. Но в Феодосии море почему-то слева. Поезд приходит прямо на пляж. С одной стороны шоколадки отдыхающих, с другой - пряничные домики особняков. Повсюду бегают тетки с вафельными трубочками, набитыми сгущенкой. Оживление и веселье, как в стайке малышни, играющей в кубики. Смачный город!
Девочки, прямо с рюкзаками, отдают дань пляжу. Море! Какой дурак сказал, что оно соленое? Оно вкусное!!! И в нем так легко плавать! "Море... Мамушка... Давай, ты будешь моей мамой! Я же чувствую, как ты любишь меня! Ласкаешь... Укачиваешь... Море! Научи меня плавать как рыба!" Вика заплыла далеко за буйки и раскинулась на воде. Голова запрокинута. Вместо неба у нее цепочки маленьких волн, вместо моря - кружева легких облачков. Вместо сердца - весь простор, который только можно вместить. И только порезы саднят. Но морская вода их живо залечит. Море! Оно ведь доброе!
Мешанина чувств, мешанина открытий. Мороженое с лепестками роз. Нет! Лучше с инжирным вареньем! Автобус, петляющий в Судак. И настоящие горы, буйство зелени, малахитовые виноградники, и вода - от провалов и ущелий до самого горизонта. Она плещется в зное легкой газовой косынкой, и уже не поймешь, где море, где небо... Все наэлектризовано, свито пружиной восторга в животе. Это все - им, "лягушкам-путешественницам"!
Маленькое кафе на серпантине - лукавой дороге из Судака в Новый Свет. Девчушки сидят, пьют апельсиновый сок, а рядом, шелковым серым боком, отвесно ввысь уходит стена. И нет ей предела. Сосны на узких полках, засыпанных рыжей хвоей, становятся все меньше и меньше, взгляд привычно отмеряет расстояние, но стена не кончается. Она врастает прямо в небо, сливается с прозрачностью голубого воздуха. И главное чувство, которое возникает рядом с ней - хочется, чтобы она БЫЛА! Такой покой, такая любовь и сила текут от нее, что хочется встать во весь рост - ну никак не меньше, чем ее! - и обнимать, и ласкать, и прижимать к себе вибрирующий теплый бок живой стены.
Еще когда она только показалась из-за поворота, своей величественностью ошеломила Вику. Татьянка же подсказала, что имя стене - Сокол, или Куш-кая, Птица-скала. И он действительно был похож на птицу, полураскрывшую в приветствии крылья. Позднее Вика поймет, что у горы не может быть формы - есть лики. Встречающий Сокол на дороге в Новый Свет, оберегающий Сокол - над морем, Сокол, гордо спускающий сильные ноги в подвластный ему поселок - их много, все они - лишь отражение сущности. Так же, как и брат его, Орел, что отвернулся, с усмешкой слушая болтовню экскурсионных катерков. "Легенда об этих горах такова - молодой Сокол вызвал на бой старого Орла... старый Сокол, побежденный молодым Орлом... поверженный Орел, припавший к воде... наказанный богами Сокол... а Орел!... "
Ощущение родства было таким сильным, что Вика сразу успокоилась насчет своего будущего. Все у них будет хорошо! Разве хозяин может допустить, чтобы его сестре причинили зло? А в том, что Сокол видит ее, рад ей, любит ее всей душой, Вика не сомневалась...
- Как же быть с теми людьми, которые в горах разбиваются? - усмехнулся ее собеседник. - Они настолько не нравятся горе?
Они сидели на диком пляже, в Бухте Любви, под самым сердцем Сокола. Когда-то в Бухте росли два дерева, удивительно похожие на людей - Адам и Ева. Потом Адам осиротел и получил другое имя - Аполлон, потом не стало и его... А Бухта так и осталась - Любви. Как еще могут звать Бухту, которую поят дожди, сбегающие по Грудям Сокола? Которая сложена галькой из его плоти. Увенчана можжевеловой рощей, соснами с аристократически длинными иглами... Подружки разбили палатку в разношерстном обществе других любителей "дикого" отдыха.
Йога - так отрекомендовался нынешний собеседник Виктории - появился тут только сегодня, причем весьма эффектно. Дайте сами определение лихой размашистой походке человека на костылях, загорелого до черноты, поджарого до костей, лохматого, бородатого, носящегося по камням как белка, плавающего как морской котик! Он был настолько необычен, с выгоревшими желтыми волосами, пристально глядящими бирюзовыми глазами, что девушка сидела и гадала - сколько же ему лет? Семьдесят или пятьдесят? Невозможно определить!
- Да нет! - в ответ пожала она плечами. - Людей, которые разбиваются, гора попросту не видит. Они слишком мелки для нее. Они же тоже по ней ползают, не видя ее!
- Может быть, все-таки, лАзают? - сделал он ударение на последнем слове. - А не ползают? Девуля, давайте уж условимся. Лазают.
- Ползают, ползают, - расхохотались девицы, счастливые чуть-чуть подколоть его.
Йога оказался всемирно известным скалолазом, Татьянка о нем слышала. Один из немногих людей в мире, получивших звание "человек-паук". Он свободно совершал восхождения по "отрицательному углу" и был знаменит своими "первопроходами" и восхождениями без страховки - соло, "экстрим"...
Они сидели друг напротив друга - он и Вика. Он улыбался в усы, а Вика пыталась понять, что напоминает ей его улыбка. Да! Египетские скульптуры. Архаическая улыбка. Они сидели, говорили, им было попросту ХОРОШО.
Это Танька виновата. Это она сказала потом:
- А, знаешь? Если бы вас оставили вдвоем, мне кажется, у вас все бы сладилось!
- Да ты что? - возмутилась Виктория. - С ума сошла? Он женат! Да и... я не думала ни о чем таком! - подобные мысли ей действительно были внове, она все еще пребывала в своем детском мире, мире сказок, и это не могло не печалить Татьяну, с горячностью миссионера убеждавшую, что в жизни необходимо перепробовать все.
А девочка сказала... и стала думать. Йога не просто был женат, он и приехал с женой - блондинкой, прятавшей усталые глаза под широкополой шляпой - и дочерью, которая была на несколько лет младше Вики, и из которой Йога всю жизнь мечтал вырастить художницу - привозил ей из-за границы краски, мелки, поощрял и направлял. Он и сам прекрасно писал акварелью, но жалел на это времени...
Вика была поражена, она выбрала для себя путь художницы, но стала ей вопреки желанию семьи, частенько, когда она заявляла, что "работает", ее поднимали на смех. И тут отец своей рукой подталкивает дочь браться за кисть! Мечтает об этом...
Их пути стали пересекаться. То они встречали Йогу на набережной Нового Света, и он провожал их в Бухту, то приходил в Бухту сам. Йога был сказочником - на любую мелочь он с легкостью мог сочинить целую историю, и прибаутки, казалось, роились вокруг него разноцветными мошками.
- Счастливо, девули! - говорил он на прощанье. Это "девули" словно выпевала внутренняя флейта - столько любви и уважения было в нем. При этом, несмотря на костыли, мужчиной он был неотразимым, и это смущало Вику, она думала о сотнях женщин, которые любили его, когда смотрела в удаляющуюся треугольную спину, покрытую мощными узлами мышц и буграми травмированных позвонков.
В Бухте были очередные проводы, кипящие дешевым белым вином, когда Йога оторвался от восторженной толпы, подсел к подружкам, замершим у входа в палатку перед вечерним морем, и, по обыкновению, попросил показать новые акварели. Троица сидела рядком и мирно разбирала картинки. На одной Орел получился очень забавным - похожим на птенца с вытянутой шеей. Викусю это тревожило. Она всегда старалась передать в работе если не суть, то хотя бы сходство, а такого профиля у горы никогда не видела. Но - вот! - Йога уверял, что - похоже! Очень похоже!...
- Дай сюда! - он подцепил из стопки работ "вершину Сокола", огляделся, выдернул из раскрытого пенала простой карандаш. - А вот тут и проходит маршрут.
Короткие штрихи потянулись по акварели, Танюшка от возмущения даже рот раскрыла, а провокатор поглядывал блестящим птичьим глазом за реакцией художницы. Вика улыбалась, ей нравилась эта игра в поддавки - что еще, мол, придумаешь? Хулиган передернул плечами от удовольствия, линия на картинке завершилась горделивым флажком.
Веселый треп постепенно стушевывался, слова становились раздумчивее, глубже, откровеннее. Йога рассказывал о себе, о травме, которая перевернула его жизнь. Ни одного серьезного удара не нанесли ему скалы. На съемках фильма он должен был в финальных кадрах выходить на гребень горы, доставать спрятанный параплан и нырять с Орла в Новый Свет. Ветер смял параплан и швырнул его назад, через макушку Орла, к морю. Вдоль стены потоков не было, белым голубем без крыльев летел вдоль скалы, раскрывал крыло, поднимался... И снова. Пять раз удавалось взлететь. Пять раз! И все же - камнем из пращи его метнуло на камни.
- Там проходили туристы, - мрачно продолжал Йога. - Я не мог пошевелиться. Они все видели, но никто не подошел. Мне хотелось сказать им - ребятки! Хоть папироску в рот суньте! Там, в заднем кармане лежат, - но я не мог и этого...
Врачи собрали его по частям, но и они не могли вернуть ему подвижности. Два года он пролежал парализованный по грудь с диагнозом "улучшения не ждать".
- Два года я так провалялся, полуживой. Думаете, я не смог бы руки на себя наложить? - короткая усмешка мелькнула в усы. - Смог бы. Сил в руках, подтянуться до окна, у меня хватило бы. К тому же, я тогда стал очень мало весить. Все, что ниже груди...
И это походило на правду. Самой широкой частью ног выделялись колени.
- Но стало так противно. Мерзко. Ко мне приходили "корешочки"... Соседи. Ну, надо же посочувствовать тому, кому еще хреновей тебя. Приносили водку.
- Гоша, сколько тебе было?
- Мне было сорок, когда я решил нажраться. Человек не может столько выпить. Но и я не хотел больше так. Я понимал, что это конец. Очнулся на следующий день от зуда в члене. Ну... в туалет приспичило. Не все сразу, потихоньку. Но я старался. Для меня было важно, что я - сам. Бывало, пока ползешь на четвереньках вылить эту банку, разольешь все. Чувствительность от колен-то так и не вернулась. Два года уже прошло. Я каждый день просыпаюсь и думаю - а вдруг?
Он горько улыбнулся.
- А потом - институты, клиники... Семашко. Меня там мужики первым делом спросили - что? И у тебя как у всех? Я тогда не понял - что? Ну, мол, жена бросила? А она не бросила, она такой воз вывезла, Людочка...
Гоша запнулся, фыркнул. На лицо набежала тучка.
Художница засуетилась, не зная, чем его отвлечь. На глаза ей попалась стопка хрустких стаканчиков. Она тотчас извлекла из-под полога пластиковую бутылку. Золотистая сладко пахнущая струйка обошла кругом три стакана.
- Гошка, держи!
- А? Нет, не буду. Не обижайтесь, - он виновато поморщился.
- Это сок! - хором расхохотались заговорщицы. - Мы только сегодня в Судаке купили.
- Что вот ты скажешь про любовь из жалости? Вот полюблю-ка я тебя из жалости!
- Разве так бывает? - усмехнулась Татьяна. - Любовь и жалость... Мне кажется, это совсем разные вещи.
- Разные, разные! - Вика хлопнула себя по бедру и поднялась. - Даже и не думай. Если тебя жалеют, ты для человека маленький. А если любят - ох, какой большой!
Он пристально наблюдал за ней, и глаза его вроде бы оттаяли, а художница, не выдержав такого взгляда, нырнула в палатку и достала оттуда одеяло, укутала всем колени.
- Да мне не надо, - отмахнулся Йога.
- Надо, - назидательно возразила она. - Это ты их не чувствуешь. А они все чувствуют. И им должно быть тепло.
Он обернулся и весело на нее посмотрел. Будто барбос, приподнявший одно ухо.
- Гоша, Гоша! - разносился зычный голос над Бухтой, - Господи, ты здесь? - у полога палатки резко затормозили загорелые ноги в разбитых шлепанцах.
Обхватив короткими мозолистыми пальцами колени, к троице склонился всклокоченный блондин с перепуганными глазами:
- Я ж волнуюсь! Темнеет! Ты в спасслужбу ночевать-то пойдешь?
- Да я здесь переночую, Володь, погода теплая, небось, не заржавею, - смущенно пробасил Йога.
- Ну, как знаешь... А то я уж не знаю, что и думать? Куда провалился? - и он отошел к празднующей компании.
- Гош, ну нельзя же так! Ты бы его хоть поблагодарил! - удивилась Вика. - Ты же - большой человек, а большие люди должны уметь принимать подарки.
- Подарки?
- Ну, ведь он же волновался о тебе? Разве это не подарок?
- Большие? - еще насмешливее переспросил Йога.
- Большие, - улыбнулась девушка. - Ты ведь большой. И я большая, - поспешила закончить она. - Он же нас видит, - и она кивнула в сторону Сокола, который ласковым оком поглядывал в сторону бисерной полосы, расцвеченной палатками.
- А, - протянул Гоша, - у нас с ним старая любовь. Вон, видишь, там, где зеркало? - и он вытянул в сторону глянцевого отвесного пятна на стене длинный указующий перст. - Там делал первопроходы. И по Грудям тоже. Была бы фантазия! Я ж сюда не просто так приехал! К Нему да до Грота - это на Орле - по потолку походить...
- С костылями? - хором ужаснулись девочки.
- На четырех ногах - оно ж быстрее! - подмигнул Гоша, - Неужели лучше сдохнуть в постели? - высокий лоб прорезали морщины. - Или жрать водку и канючить о том, что ты сделал в своей жизни? На скалах, может, в чем-то и легче, - прозвучало уже тише и доверительней. - А то просто по тропе идешь и как грохнешься! Я ж не чувствую, куда ступил, крепкий камень или покатится... Хы-хы-хы...
И он лукаво заулыбался в усы. Веки вспорхнули легкими крылышками, хитрые скобки морщин рассыпались от них к выступающим скулам. И Вике показалось, что думает он совсем не о том, о чем рассказывает. Она сидела и крутила в пальцах кончик косы, заплетала, расплетала, завивала. В глаза ее, коричневато-зеленые, будто водоросли, окольцовывающие темные камни, небо подмешивало свои краски. В них же отражалось море. Художница смотрела на волны и старалась запомнить, как распределяются отражения, форму пятен. Приходилось провожать взглядом сначала одни, потом другие, почти такие же... Четко очерченные линзы все бежали и бежали на берег, наплывали, смещались, множились...
И я услышала бой барабанов. И голоса людей, скандирующих какое-то неразличимое слово. Уханье. Топанье. Из глади воды полетели бумеранги, показались головы с черными кудрями, перьями, масками. Скалы потянулись, как проснувшиеся кошки. Галька со скрежетом поползла в воду, вздрагивая от нарастающего грохота. Была ли я там сама - я не помню, помню только, что всё - люди, камни, травы, волны - сотрясались толчками дикого танца. Ритм становился жестче, голоса различимей. Уже можно было разделить их на женские и мужские. Орел повернул голову и улыбнулся. Улыбающаяся птица - это страшно, поверьте! Валуны и галька, будто резиновые, подпрыгивали и меняли форму, и все это пело, пело, пело. Страстную, ликующую песню, песню победы, песню желания. Все это умоляло меня о чем-то, чего я сама еще не понимала. Я ощущала вкус морской соли на губах. Запахи хвои и водорослей стали острее. И, наконец, этот танец поселился у меня в животе. Просочился в сердце, сладко сжимая, стал сотрясать все мое существо в такт. И было прекрасно ему отдаваться. Барабаны наполнили мир алыми всполохами, травы тянулись к небу звучными флейтами, клекот несся над Бухтой. И все они ПРОСИЛИ меня. Только я не могла понять - о чем же? Но ощущала себя самой лучшей, самой значимой, самой желанной из всех живущих. Сила переполняла меня...
Видение схлынуло, словно вода с темного берега, а дрожь осталась. Вике стало так зябко, что она подумала, что Йога, который был одет намного легче ее, совсем замерз. И она сделала то, чего не делала никогда в жизни, и отважилась-то только потому, что строго сказала себе: "Он - наш друг! Я же по-дружески!" Она положила Гоше руку на спину...
Его заколотило. Крупной, отчаянной дрожью. "Бедняга, да он совсем замерз! Я была права!" - обеспокоилась Вика, и рука ее все скользила и скользила вдоль этой бесконечной спины, обнимая, принимая, притягивая, грея...
Дрожь не унималась. Вместо этого Йога сделал совершенно глупую вещь - он под одеялом осторожно стал гладить Викусины ножки, под коленочками. Неизвестно, что бы он сделал дальше, но этого Вика дожидаться не стала и сообщила, что время позднее, и пора уже и честь знать.
С каким страшным грохотом зарывались в гальку ни в чем не повинные костыли...
Проснулась красавица рано, солнце еще только взялось отмывать небо от последних звезд, а Вика уже стремглав поднялась по тропе в рощу, распласталась на наблюдательном камне, похожем на клык, оттопыренный над обрывом, и приготовилась встречать рассвет.
Она видела, как синхронно кружится над рощей невесомая стая голубей, как солнце отливает золотом статую засохшей сосны, как ползут по Соколу ультрамариновые тени, рассеивается ночная дымка...
Мир блистал чистотой, хвоя тянулась навстречу живительным лучам, цикады заводили первые гимны, а над Новым Светом постепенно желтел розовый рассветный хребет Караул-Обы, Сторожевой Горы. И в этом мире не было ничего, таящего сердитые мысли. Ну - или почти не было...
Бухта постепенно пробуждалась. В кустах над ней поочередно появлялись настороженные заспанные люди с клочками бумаги в руках. Мимо прошествовала соседка с огромной кружкой Эсмарха. На пляже Инна, старая знакомая Йоги, делала ему массаж.
Вика, не отрываясь, смотрела на это действо и незаметно для себя все больше мрачнела. В конце концов, она юркнула по тропе вниз, в свою палатку, и уже очень скоро перед входом появилась фигура Георгия. Он вышел из моря, покачиваясь, ловил обманчивое равновесие, весь в блестящих капельках, и также ярко сияла его улыбка, горели глаза, усы гордо завивались, грудь - колесом.
- Доброе утро, девули! - иерихонская труба, а не голос!
- Доброе утро, Гоша! Как водичка?
- О! Отлично! Тридцать градусов! Пойдете купаться? Ха! - это "ха!" тоже было последствием одной из травм, Йога его именовал "хыканьем" и стеснялся. Но оно так замечательно оттеняло его речь, поскольку звучало в моменты особенного эмоционального накала, что Вика приняла его также органично, как и всего Гошу, а его, несмотря на всеобщую любовь, сложно было назвать легким компанейским человеком. Негодующий, Йога никому в споре спуску не давал.
- Конечно же, пойдем! Мы сегодня собрались мыть голову килом! - так называлась зеленая глина, которую еще греки использовали для стирки овечьей шерсти и мытья волос.
- Ну, плещитесь! - подмигнул Йога, муркнул про себя и пошел к чьему-то столу.
Девочки похлопотали по хозяйству, заклеили соседке рваный тапочек, принялись за мытье головы и только после этого оценили юмор ситуации - море было ледяное. Пришло новолуние, с глубины к берегу подступила холодная вода. Как вещали информационные щиты на санаторных пляжах - ее температура опустилась до восьми градусов. "Бог мой!" - подумалось Вике, - "И ведь он плавал! Долго плавал!" Отступать было некуда и, визжа и отфыркиваясь, подружки полезли промывать серо-зеленую массу слипшихся волос, которым надлежало стать блестящими и пушистыми.
Шторм унес майки. Взамен море выложило кучу подарков, среди которых изобиловали мыльницы, полные раскисшего мыла и пакеты со стиральным порошком. Виктория разбирала богатство и краем глаза ловила мелькающий мужской халатик радикально-попугайской расцветки. Ну, кто еще мог быть ярким как тропическая рыбка? Никто!
- Да придет он, - утешала подругу Татьяна, - придет!
Уже пару дней Йога в Бухте не появлялся. В Новом Свете его не видели тоже. Девочки миновали окраину Судака - Уютное, направляясь с запасом продуктов домой, в палатку... Из принципа они всегда ходили пешком. Это берегло и здоровье, и кошельки. Нещадное летнее солнце Вика научилась впитывать кожей, не защищаясь, а полностью отдаваясь, растворяясь в нем. И пятьдесят градусов в тени ее уже не пугало.
Уютное лениво вписывалось в поворот дороги к Бухте, справа стелилась к небу величественная гора Перчем, слева вздымалась крепкой грудью Крепостная гора, окольцованная Генуэзской крепостью. Ее сторожил Болван, под стенами и миндальными рощами которого девочки и ловили на серпантине редкую тень. За последним забором послышался собачий лай. Подружки прибавили шагу. За поворотом к бетонным плитам забора жался тонкий ручеек, густо заросший камышами. И вдруг, за собачьим лаем, Вика услышала то самое, знакомое, родное и любимое "хыканье"!
- Зуб даю, там Йога! - глаза ее восторженно загорелись.
Танька знала, что попусту Вика зубами не разбрасывается, и тут же легко скользнула по примеченной ею тропинке к забору и тенью растворилась в отысканном проходе. Подруга поспешила за ней. Еще не успев войти, она увидела мелькнувшее радужное пятно халата, и сердце тревожно и сладко забилось. Он был там!
Ну, конечно, он был там! Он, и еще куча разных людей, машин, вещей, что вкупе назывались Спасслужбой. Там же был и знакомый уже Володя, что совал Татьянке в руки пухлых бутузов-щенков - вот, мол, Муха каких откормила! Заливистый лай смолк, Муха гордо виляла хвостом. Она была из породы местных дворняжек, как и ее друг Матрос - низкорослые, лохматые, длинные, с бубликом-хвостом. Таким хорошо бегать по осыпям - устойчивые, как гусеницы.
А Вика и Йога, не отрываясь, смотрели друг на друга. Он подошел, они протянули друг другу руки...
Я была мечом, вошедшим в ножны, родные и знакомые с младенчества. Я ощущала себя гением, написавшим заветную формулу. Нестерпимый восторг отрывшегося совершенства переполнял меня. Я была чашей воздуха, напоившего окрестные горы, Глазом Бури, в котором царило абсолютное спокойствие и гармония. Мимо прошла Собака, смоляная как ночь, сверкающая голубыми звездами шерстинок. За ней бежали неуклюжие щенки. Высоко в небе кружила пара иссиня-черных воронов, наблюдающих с плохо скрываемым любопытством и удовольствием за сценой внизу. На Перчеме шумели дубы, падали камни, нашептывали ручьи. Закутанный голубой дымкой красавец Ай-Георгий, расправив плечи, поводил бровью. Они все ПИЛИ нас, и НАС становилось больше. Мы оплавлялись в единое целое, ярились как солнечный блик в глазах, выжигали сетчатку. Мы БЫЛИ-БЫЛИ-БЫЛИ!!! Мы были этим Всем. Чаша звенела.
Что могло быть прекраснее его руки? Что могло быть ненагляднее ее глаз? Они стояли, не в силах разнять этого рукопожатия. Они держали друг друга за руку и стискивали все крепче и крепче... Сильно, весело, наслаждаясь этим неведомым чувством единства.
Вокруг были какие-то люди. Они вроде бы шутили даже. Подошла Люда, Гошина жена, говорила что-то об их сегодняшнем отъезде, предлагала навещать, с удовольствием взяла у Татьяны московские телефоны девушек, записав их на подвернувшейся под руку инструкции от телевизора. (Кто знает? Все ж таки, Москва!) Дала свою визитку, тщательно вымарав на ней занимаемую должность (а работала она в министерстве и отнюдь не на задворках), зачеркнув лишнюю букву "а" в фамилии и косо дописав "Георгий" рядом с домашним телефоном. А те двое все жали руки и жали. И им было практически все равно. Визитку Вика на каком-то автопилоте приняла и сунула в карман.
Наконец, руки были разняты, поклоны отвешены и девочки ушли также легко, как пришли. Вика шагала по серпантину, воздевая руки к Соколу, из-за которого лениво переваливался сноп солнечных лучей, и скандировала во весь голос: "Спасибо! СПАСИБО! Спасибо!" Такое ликование и такое счастье ее не переполняли никогда в жизни.
И вся оставшаяся неделя отдыха была расцвечена ими. В ней плескалась плазма счастья, озарявшая до белизны Сверхновой каждую песчинку, каждую мелочь, на которой останавливался взгляд.
Виктория сидела в автобусе, набиравшем скорость по направлению к Феодосии, в которой их ждал поезд в менее солнечные края. Смотрела на буйство мшисто-зеленых виноградников, их нежные листья, беленые шпалеры, на агатово-лиловые горы позади и все ее существо ликовало как токующий голубь: "Люблю! Люблю! Люблю!" И она была совершенно уверена, что поет песню любви Крыму. Крыму. Кому ж еще?
В поезде, покачивающем воду для акварели, вытянувшись на полке и пристроив на животе стопку листов, по которой еще ухитрялась с толком попадать кистью, она, медленно растягивая слова, проронила Таньке:
- Крым... Это хорошо. Но кто сказал, что бывать здесь положено один раз за лето? Меня просто тошнит от этих условностей! Знаешь, что мы сделаем?... Мы вернемся!
- Этот пасьянс у меня ни разу в жизни не сходился по-честному... - вздохнула рыженькая, зеленоглазая девушка, поднимая глаза к темноволосой подружке, с любопытством свесившейся с верхней полки. - А тут сошелся уже два раза, - и она нервно смешала карты.
- На что загадывала? - усмехнулась Татьяна.
- На Йогу. Увижу ли я его.
- Ну вот! - карие глаза живо блеснули. - Чего же ты тогда вздыхаешь?
- А ты знаешь, что мы сейчас едем на север, к твоей бабушке? - аккуратно перевела тему Вика.
- Нда? - улыбнулась Танька.
- Да, я так сказала дома. Ты думаешь, они бы поняли желание поехать второй раз в одно и то же место? - и она заулыбалась, да так, что на щеках обрисовались аппетитные ямочки. - А сколько времени и сил я потратила на этот проект, - улыбка становилась шире и шире. - Чтобы и отпустили, и денег дали! А как нам с тобой повезло с билетами! В Феодосию так трудно взять! Все поезда, в основном, идут в Симферополь...
Танька изящно изогнула спину и легко соскользнула с полки, порылась в вещах и достала пакет с детским конструктором, который подружки везли в подарок хорошему мальчику Васеньке - сыну их друзей-скалолазов, все лето проводивших в Бухте.
Все светлое время дня девочки занимались тем, что собирали из ярких деталей различных животных. Удачнее всего получился петух на колесах. На него приходили посмотреть со всего вагона. Подружек окружала аура обаяния, и все старались с ними заговорить. Поезд шел на курорт, и приподнятое настроение пассажиров обгоняло его.
Васеньке конструктор тоже очень понравился, он тотчас собрал из пары деталей скутер и уполз в камни, старательно гудя. Знакомые приветствовали с радостью, дивились. Море ждало на прежнем месте. Только августовское солнце было, пожалуй, мягче июньского, да трава стала желтой и колкой. Но цикады звенели по-прежнему. И Сокол хранил это великолепие, хотя по всему Крыму шли дожди, в Феодосии, которую путешественницы пытались разглядеть через мутное автобусное стекло, затопило поля. Но на то Сокол и был хозяином этих мест. Под его защитой Бухта наслаждалась теплом.
На вопрос о Йоге был получен достаточно резкий ответ, что да, мол, живет здесь уже две недели, замучил всех своим разглагольствованием, к счастью, завтра они с женой уезжают домой, в Симферополь. Редкая компания долго могла выдерживать Гошу, хотя встречали его обычно с восторгом.
"Уезжает," - Вика лежала пластом, а напарница пыталась ее расшевелить. - "Завтра уезжает... "
- Да брось ты! - ворчала Танька. - Пойдем лучше в город! Развлечемся, я себе новый сарафанчик куплю. С ромашками! Мы проезжали - я видела!
Викусю всегда поражала Танькина способность замечать вещи. Сама она никогда не могла сказать после общения с кем-либо, во что был одет человек, помнила только какие у него глаза, о чем ему нравится говорить. Татьяна же могла перечислить все эти тряпки досконально, до цвета шнурков и пуговиц. Устоять под таким напором не было никакой возможности, да и стыдилась Вика портить подружке настроение, девчонки собрались и пошли наверх.
Над каменной тропой послышался знакомый хруст камешков и глухое "Ха!" Художница прибавила скорости, прыгая по массивным булыжникам, и лицом к лицу столкнулась с Йогой, всегда спускавшимся этим путем. (Люда предпочитала "муравьиную" тропу на сыпухе. Для человека, умеющего ходить по осыпям, "муравейка" была быстрым и легким путем. Сухая, естественно.) Значит, она уже внизу...
Вика бросилась навстречу Гоше, но что-то в его глазах остановило ее.
- Ааа, девочки! Рад... приветствовать вас... на крымской земле... Хм! - сжатые губы удержали взволнованное "Ха!" Глаза ярко горели из-под спутанных прядей. Он продолжил речь, какую-то неестественно официальную, неловкость момента только обострялась...
- Да ладно тебе, Гоша! Ты прямо, как будто, красную ленточку перерезаешь, - подмигнула ему Танька.
Он смешался, улыбка стала живой. - Вы в город? Может, еще свидимся. Мы завтра утром уезжаем.
- До скорого! Пока! - сухо кивнула Вика, и девочки из-под тени сосны поспешили на солнце, наваливающееся паровым катком...
Всю прогулку в Судаке невидимый червь точил девушку изнутри, свивался тяжелыми кольцами, переворачивал все вверх дном. И вдруг - как будто щелкнул невидимый выключатель. Все стихло. Покой и безразличие, и легкое веселье снизошли на нее. Такие реальные, что она смогла бы рассмеяться и сказать:"Гоша? Какой Гоша?" Танька купила желанный сарафанчик, акации шелестели ласковой листвой, на набережной вывески призывно манили молочными коктейлями, мальчики восхищенно оборачивались вслед. Чего было еще желать? Жизнь налаживалась. "Уезжает? Да и бог с ним!" - просто подумалось Вике:" И чего я, в самом деле?"
В Уютном девчонки встретили Люду, загружавшую семейную "Ниву" кучей барахла. В приоткрытых воротах спасслужбы мелькали какие-то люди.
- Ааа, девочки! - где-то они это уже слышали. - Насчет Творожков слыхали?
Поздоровавшись, подружки отрицательно замотали головами, всей позой выражая желание узнать последние новости.
- Их дочиста обокрали! Унесли деньги, билеты, ценные вещи! Вот, попытаемся их отправить как-нибудь домой, в Киев. Жору мне придется в Симферополь через неделю забрать, потому что их - три человека - и багажа море. А там как-нибудь улажу с билетами.
Люда была на своем любимом "коньке", великим спасателем, глаза ее горели священным огнем, девочки выразили восхищение отзывчивостью Людиной натуры и прибавили ходу в Бухту.
- Ох, - счастливо жмурилась Виктория, как кошка над блюдцем сметаны. - Был бы Храм Доброго Вора - весь бы свечками осветила! До купола!!!
Сокол улыбался во всю ширину души.
Йога пришел сам, вечером. Вика, отважная, как пионер, читала ему свои стихи о нем, показывала портреты. Он смущенно хмыкал в усы, но она знала, что Гошенька совершенно счастлив. Как и прежде, он очень быстро оттаял в ее присутствии, хотя поначалу "красную ленточку" ему поминали не раз и не два. Но прежней открытости в разговорах уже не было. Что-то неуловимо изменилось, и он перестал приходить к их палатке, а они не искали с ним особых встреч.
Вике пришло в голову научиться пить вино. Просто чтобы уметь и разбираться в нем. В поселке вместе с Татьяной они набрали на рынке желтой черешни, в дегустационном зале их рюкзачок стал тяжелее на бутылку новосветского шампанского и, прячась от уходящего солнца в Соколиную тень, девочки направились в любимое кафе на серпантине. То самое, из которого поражалась Вика первый раз боку Сокола. То самое, которое дарило их кофе и музыкой. Виктории же запомнилась одна песенка, ее крутили в день их июньского отъезда - "Просто, ты одинокий остров... на море, где так часто... тонули корабли. Может, судьба тебе поможет... и ты не будешь больше... отшельницей любви... " В этих словах для нее был Гоша. Она сама не сознавала почему. Но по приезду в Москву нашла кассету этого исполнителя. И на ней - "Как обычно этой ночью он был одинок, и так привычно он бродил морем звездных дорог, но древний город не заметил, как вдруг потерялась звезда и упала прямо в сердце к нему, оставаясь в душе навсегда... " Вика чувствовала себя этой звездой. И чувствовала в себе силы стать для него всем - любовью, судьбой, спасением. В разлуке она видела его во сне. И каждый его приход наполнял ее восторгом и суеверным страхом. Перед поездкой в Крым ей пришло в голову купить вторую такую же кассету и подарить ее этому крохотному кафе "Приют", приютившемуся на смотровой площадке под "тройкой" - третьим маршрутом, на который часто водили начинающих.
У кого-то в Бухте случился юбилей, и пляжный запрет на костры тем же вечером погнал под эту "тройку" всю честную компанию скалолазов и сочувствующих - жарить шашлыки. Йога был там. А девочки были тут. Пили шампанское. Ели черешню. И, эхом отражаясь от стен Сокола, неслось: "Этой ночью он забыл обо всем и оставил свой дом, в Бесконечность уходя навсегда просто путником звездных дорог... "
Звездные дороги были повсюду. Ночь расшила небо бисерным крошевом, Сокол, запрокинув лик, пил хмельной ночной ветер, и дороги эти обвивались тесемками вокруг его чела... Девочек приютила роща. Танька иногда покуривала длинные тонкие сигаретки. Вика слушала разговоры черной сосновой хвои, задевающей звезды. Они запутывались и срывались, оставляя за собой молочный пенный след. По тропе, невдалеке от которой сидели полуночницы, иногда, пошатываясь, проскальзывали к ночлегу тени участников шашлычной вечеринки. Вот среди них показался и Гоша. Абрис лохматой головы мотнулся на секунду в сторону оранжевой искры - места, где сидели девчонки, и затем опять повернулся в профиль. Йога спустился на мыс, закрывающий Бухту от Нового Света. И на тамошнем камне загорелась точно такая же искорка папиросы.
Сидеть стало невмоготу - Его присутствие ощущалось просто физически. И девочки отправились к палатке.
- Привет, девчОнки! - лукаво прозвенело с камня. "девчОнки" Гоша произносил тоже с особым смаком, сочно растягивая щелкающее "чО".
Они сразу к нему подошли. Он сидел, закинув ногу за ногу, и улыбался весь. Улыбались глаза, губы, сигарета в руке, наверное, даже уши. Такое тепло, такая ласка, такое приятие от него шло, что девочки сразу уютно пристроились по бокам как две аккуратные кошечки.
- Что за гадость ты куришь? - наморщила Вика носик-курносик. - О! "Пегас"! Я так и думала...
- Это не гадость, - по-крымски растягивая слова, ответно наморщил горбинку Йога. - Это лошадка с крыльями! - блеснул на нее лукавым глазом, улыбнулся добрым десятком мимических морщинок. - Ну?
Что это было? Я не знаю, что это было. Камень подо мной шевелился, как будто дракон, на котором я сидела, ворочался во сне. Вздрагивал. Что ему снилось? Может, ему снились мы? Или луна, что поднялась над морем, расстелив на нем металлическое одеяло. Одеяло... Чертова упрямица! Ведь он просил о нем. На следующий день я не могла смотреть на его черные колени, стертые до мяса. Нашла коса на камень. Я также презираю боль, в этом мы похожи. Сколько раз он поцеловал меня? Один? Или два? Я усмехнулась:"Придется тебе, Гошенька, меня учить... " "Девуля, я не заслуживаю такого подарка." "Какой уж тут, к черту, подарок?" "Помоги мне!" "Если б я могла!"
С утеса мы ушли в сумерки рощи. Луна рвалась и туда, лезла хитрым глазом. Почти круглая, два дня до полнолуния, белая Луна Безумцев. В такие ночи все сходят с ума. Звезды померкли, тени стали резче. Что мы могли сделать, кроме того, что сделали? Инвалид-спинальник с перебитым хребтом и девушка, которая вытерпела бы, даже если бы ее распилили ножовкой? Было ли это? НЕТ! Этого не было. Была Близость. Когда смешиваются не только души, не только тела, не только кровь, не только боль, два мира смешивались в один. Что я отдала ему? Что он отдал мне? Мне было - лететь по параболе вверх, к той безумной песне мечей, что звенела в его крови. По стене черной горы, за вершину Боли, за хребет Тела, туда, где Он. Сумеречные Горы. Так вот как это все выглядит... Все плотское плескалось у его ног жадным океаном, а он скользил взглядом поверх. Он был Выше... Путником Звездных дорог. Расплавленной стали нужна форма. Запечатление. Большего подарка он бы мне сделать не смог. Он сделал Меня. И я отдавалась, желая принести хоть крупицу счастья, жизни, любви, вернуть ему Его Самого. Того, что был до катастрофы. Полного сил, ворона с блестящими крепкими крыльями. "Я жаждала узнать, каким ты был, а мне открыли профиль твой на небе, и сильный мир светил, великолепен, и щедро добавлял идущим сил." Подарком мне было его истинное лицо. То, что никогда не увидит обычный собеседник, родные, друзья. Это было лицо Ангела, вслепую летящего над миром. Брови тонкими полумесяцами, веки, затянувшие огромные выпуклые глазные яблоки. Изогнутый лепесток горбинки на длинном носу. И губы... Нежные губы, которые хотелось потрогать пальцем - такие мягкие, такие упругие... Шелковые - как могут быть шелковыми эдакие патлы? - текуче-шелковистые волосы, и это лицо было настолько юным. Как будто бабочка вышла из кокона. Сумеречная бабочка, серая, ночная. И только иногда под веками искры вспыхивают на белках... Любый мой, душу за тебя отдам...
Барабаны. Визги. Священная жертва умилостивит богов. И море, упругое как плоть, море внизу...
- Гошка, я потеряла кулон и кошелек на ремешке, - жалобно бросила Вика из-за кустов.
- Не затопи там окрестности, - буркнул он и щелкнул зажигалкой.
Кошелек удалось найти. Кулон роща тоже приняла в жертву. Пусть. Вике хотелось одного - поскорее отсюда уйти.
- Девуля, возьмете к себе в палатку? - он был еще рядом. Очень рядом. - Мне бы хоть поспать чуток рядом с тобой... - вырвалось у него, совсем другим голосом, близким и знакомым, как будто он всегда жил внутри Вики и, наконец, она его расслышала...
Но она была непреклонна. - Нет! Это неудобно по отношению к Татьяне. Прости.
Всю ночь соседская овчарка, спавшая под внешним пологом, приваливалась через тент к Викусиной спине, и всю ночь девушке казалось, что это Гоша спит рядом, и снился кошмар за кошмаром...
Утро принесло облегчение. Призывно сияющее море приняло в объятия: "Морюшко-море, смой мои хвори... " В материнских руках лазоревой прозрачной воды Вика постепенно оживала. Легкая как птица, она плавно скользила, редко поднимая лицо, чтобы глотнуть воздуха, следила за волшебным танцем рук, то устремлявшихся вперед, то ускоряющих парение над сапфировой глубиной. Солнце недавно встало, на горизонте не маячило ни единого катера. Орел, освещенный и контрастный, еще не завуалированный знойной дымкой, топорщил перышки можжевеловых кустов. Мир требовал свершений, совершенно необходимо было удивить его чем-нибудь. И Виктория надумала сплавать на Орел.
Для этого необходимо было всего лишь обогнуть мыс и оставить справа от себя Новосветскую Бухту. Расстояние порядка двух километров, не больше. И в таком же расслабленном состоянии девушка поплыла к гостеприимно спущенному в воду крылу, скрывающему любимый Йогин Грот, грот Шаляпина. Море, ласковое и теплое, казалось, только помогало. Один раз девушка испуганно метнулась в сторону от огромной медузы с красивыми ногами, покрытыми лиловыми оборками, да прогулочный катер загундосил в ее сторону:"Срочно возвращайтесь к берегу!" Она сделала для виду изящный разворот, а потом продолжила свой путь к Орлу. Неуклюжий, растопыривший крылья, он был похож на "гадкого утенка". И сходство все усиливалось. Орел вытягивал шею! С этого ракурса он полностью соответствовал своему акварельному портрету.
У каменного подножия Вике пришлось справляться с сильным течением, сносящим в море, она же старалась выплыть к щели между камнями, с которой шел подъем на тропу. Когда это, наконец, удалось, юная искательница приключений, полностью уверенная, что и на ногах от слабости не удержится, легко пошла по дорожке, опоясывающей скалу. Дорожка юркнула в небольшую рощу на крутом Орлином боку и заторопилась в сторону новосветской набережной.
Солнце медленно поднималось, потягивалось после дремы, выбивало на крылечке дорожки длинных бархатистых теней, зеленый рай поселка лохматым облаком раскинулся в чаше окрестных гор, отмытый утренней прохладой, и нежился в рассыпанных лучах. Над ним господствовал иссиня-лиловый Сокол - рельефом груди с пирамидками мелких перьев, вытянутыми мощными ногами, на одной из которых прилепилась крохотная белая будка ретранслятора. Ряд акаций, задумчиво покачивающих воздушными перистыми листьями и зонтиками розовых пушистых цветков, стремился к его подножию. К их серым стволам жались нестерпимо яркие канны, горящие алыми и рубиновыми искрами атласных лепестков, томно принимающие сладкий бриз.
"В юности боль забывается скоро, слезы смахнув, ты смеешься опять. Время пройдет, и всегда лишь такою буду тебя вспоминать... Как ты красива сегодня! Как ты сегодня Светла!" - песня переполняла утренние пляжи. И она смогла донести то, что пытались нашептать горящие на солнце канны и горы за поселком, укутывающиеся в первую дымку... Вика приняла себя такой, какой она шла по этой аллее. Новой. Сбывшейся. Женщиной. Из далекого будущего к ней долетел голос Гоши, который любил и восхищался ею по-прежнему, даже больше, ближе, роднее... Кажущаяся абсурдность представлению нисколько не мешала. Виктория чувствовала, что оно - истинно, как бы жизнь не показывала иное. Он будет любить ее Всегда.
В конце набережной она спустилась к воде, чтобы отправиться в Бухту Любви вплавь - ходить босиком по роще, усеянной камнями и битым стеклом, девушке очень не хотелось.
На берегу ее ждали злая Танька и встревоженный до бледности Гоша.
- Я проснулась, а тут одни кеды стоят, - процедила Татьяна. - Ну, хорошо, думаю, плавать пошла. Так - нет и нет!!!
- Нашлась? - Георгий был рассержен не на шутку, но ругать ее не стал. Моревосходительница и так уловила в этом слове все, что было необходимо. И гнев, и страх за нее, и беспомощность ожидания.
- Завтракать будем в городе, пойдем! Я и так ждала тебя слишком долго! - торопила Танюша. - Мы должны еще посмотреть Караул-Обу, говорят, от нее можно выйти в Веселое!
Викторию немного знобило, но она не стала спорить и, одевшись, поспешила за подругой, уже собравшей рюкзак.
- ДевчОнки, я с вами! - Йога оторвался от завтракающей компании, перехватил один костыль и поспешил вдогонку.
- Нет уж, мы сами как-нибудь! - холодно подмигнула ему Вика, а про себя подумала, что если бы и в самом деле собирался, костылей было бы два.
Весь день она таскалась за Танькой, как хвост за молодой белкой. Озноб Викусин перешел в жар, но Татьяну это никогда не смущало. Она спешила увидеть все - и Царский Пляж, и Рай-и-Ад, и Лестницу Тавров, и Веселовскую Бухту. Бегала по виноградникам, фотографировалась в эффектных позах с тяжелыми сизыми гроздьями в обнимку, потом нагрузила Вику арбузом, купленным у какого-то местного Сусанина. Девочки спросили у него, как им проще попасть домой (Веселое и Судак сообщались неплохим шоссе), на что татарин долго и красочно расписывал прелести пути через горы, где есть превосходная тропа.
Тропа, возможно, и была. Точнее, сначала, это была тропа, затем тропинка, потом просто отпечатки коровьих копыт, а затем пропали и они, зато грибы попадались в изобилии. Наконец, места для грибов тоже не осталось, склон круто пошел вверх, и подниматься по нему приходилось, ныряя под устилающими северный склон горы ветками колючего грабинника.
- Да ломай ты его! - сокрушалась Танька. - Ломай!
- Жалко... Заповедник, как-никак, - горячими губами шептала слабеющая Вика и осторожно приподнимала замшелые ветки с дрожащей светлой листвой.
Спешка их была оправдана - в горах смеркается быстро, а сумерки уже заполнили долины и впитывались черничным соком в зеленые склоны, пачкали кромки хребтов. Обогнать их не было возможности.
- Да это гроза! - обернулась Татьяна с искаженным лицом. Сильный порыв ветра разметал черный шелк по плечам, покрыл их гусиной кожей...
Над отлогой горной грядой, ограничивающей Веселое, задорно торчали две пары округлых рожек - побольше и поменьше - Черт с Чертихой. А между ними в небо вываливалось синее нечто, потянуло сыростью.
Волна приближающегося ненастья заставила путешественниц удвоить усилия. Вскоре Виктория совершенно потеряла Таню в желто-зеленом месиве веток и листьев.
- Не торопясь, поспешай, - голос был знаком, но это приводило еще в больший трепет - откуда здесь взяться людям?
- А лучше отдохни, а то - грохнешься в обморок - кто тебя отыщет?- она сидела на сером скальном выступе, обняв себя за колено и пристально наблюдая за мной. Вторая нога, закутанная материей цвета индиго, маятником чертила дугу носком темной кожаной туфли. Сокола при ней не было, не было и платка на голове, тяжелые длинные волосы - бобровая шкурка, "перец с солью" - слегка покачивались в такт дыханию ветра.
Я подошла, не обращая внимания на усеянные шипами ветки держи-дерева - царапин на мне было уже не счесть - и постаралась поздороваться, но вместо этого получилось какое-то жалкое бульканье.
- Да ты горишь! - Матушка Гроза покачала головой и извлекла из складок платья пучок сухой травы. - Вот шалфей, пожуй!
Короткопалая округлая ладошка, покрытая золотистым загаром и морщинками, покачивалась прямо перед моим носом. Наконец, я сообразила, что от меня требуется, приняла стебельки, сломала пополам и сунула в рот. Горьковатый привкус не отталкивал, наоборот, стало легче дышать.
Я поблагодарила, Гроза поморщилась, потом погрозила пальцем кому-то за моей спиной. Быстро обернувшись, все, что я успела заметить - это только выражение хитрой гримасы на мордах Чертей. Нет, показалось...
- Ты уже познакомилась с моим сыном, - без малейшего перехода начала она. - Здесь, в Бухте. Его невозможно не узнать. По крайней мере, тебе. Теперь, где бы ты ни была, тебя магнитом будет тянуть к нему. Но простых путей не бывает. Нескоро и он поймет себя и свое сердце. Да, я говорю о Георгии...
Замерев, я слушала ее слова. Моему романтичному сердцу была нужна как раз такая история - чистая, вдохновенная, красивая, раз - и на всю жизнь. А вот и он! Принц на белом коне. Мистика происходящего нисколько не смущала меня - я всю жизнь верила, что живу в сказке, а сейчас просто убедилась в этом.
- Вот уже сорок лет прошло с того дня, как я отпустила корзину с моим мальчиком в воды весеннего Салгира, - печально улыбнулась Матушка Гроза. - Иногда я навещаю его, но он делает столько глупостей - порой предотвратить его травмы не под силу даже мне - может ли мать уберечь дитя от синяков?
- Хороши синяки! - не удержалась и улыбнулась я.
- Он отчаялся искать тебя, - улыбнулась она в ответ. - Ты, как всегда, заставляешь себя ждать. - на груди у нее блеснула серебром витая цепь. Она запахнула полу одеяния, массивный кулон я успела увидеть только мельком. - И он вбил себе в голову, что рожден одиночкой, и это спасало его до какого-то времени. А потом - переходный возраст, очередная влюбленность и разочарование. Настолько глубокое... Просто несовместимое с жизнью, - она улыбнулась еще горше.
- Нет, он, конечно, по привычке доказывал всему миру, что чего-то стоит... Но когда он падал там, у Орлиного плеча, я не могла сделать НИЧЕГО. Ты можешь себе представить мать, которая видит, что ее сын сейчас разобьется, но ничего не может изменить? Он боролся, он упрямый... Но боролся только из упрямства. Он говорит, что ветер не давал ему раскрыть крыло! Да чего только мы ни делали, чтобы поднять его, Гошу окутывало такое плотное черное облако, что он был едва различим! Грот плакала, Орел и Сокол... Они до сих пор не могут себе простить. Ведь они любят его! Кстати, ты не сердишься на Сокола? Он переживает, он попросту не понял тогда? - и она заглянула мне в глаза.
Ее глаза были темно-фиалковыми, синими к зрачку. Никогда я не видела таких удивительных глаз!
- Да нет же, - я ободряюще улыбнулась, мне хотелось ее чем-то утешить, приласкать - такой усталой она выглядела. - А можно ли как-то еще облегчить последствия травмы? Ведь на ноги он уже встал!
- Я многое могу, но делает он себя сам. Да и было бы неправильно, если бы дети стали послушными марионетками своих родителей, - вздохнула Матушка. - Но я верю, что ты сможешь ему помочь. В том или в этом - но ты напоишь его сердце. А это гораздо важнее. Спасибо тебе, девочка!
И она коротко и нежно провела по моей щеке тыльной стороной ладони.
- Вот ты где! - Татьяна тревожно щупала лоб Вики. - Да нет, вроде не горячая! Чего сидишь?
Вика качнула головой и оглядела небольшую скалу, к подножию которой привалилась спиной. - Отдыхаю, - и обезоруживающе улыбнулась. - Пойдем!
Как оказалось, гроза только пугала и ушла в сторону долины. А девчонки вскоре уже были наверху. Прямо перед ними сиял вечерний Сокол, и прижался к морю маленький незаметный Орел. Куда было идти дальше? Тело горы с этой стороны покрывали сыпухи, размеченные редкими соснами, дубами и можжевельниками. Крошево каменных пластин и кубиков под ногами тотчас начинало скользить вниз. Спускаться пришлось на боку или на пятой точке, разгоняясь, тормозя ногами, отталкиваясь от стволов и корней, клочков травы.
![[]](/img/f/filatowa_s_a/babochkanaladoni-knigatretxja/obl2.jpg)