(История о нехватке времени недоверии и странных привычках)
Мы лежали как две нерпы на песке. Песок был мелкий белый-белый мягкий и тёплый. Такой мелкий, что его можно было просеивать через чайное ситечко. Такой белый, каким не бывает и порошок магнезии. И такой тёплый и мягкий, что казалось не ты на нём лежишь, а большая утомлённая кошка распласталась на твоей спине, не отягощая тебя и создавая особенный вид невесомости под тобой, не когда ты паришь, а когда мир теряет чувствительность.
Прямо в лицо из большой круглой миски затянутой искрящейся пенкой лилась неосязаемая молочная струя. От молока запекались губы, и у него был странный вкус. Каких коров доили, чтобы получить его? Я задумался и на секунду забыл, что я нерпа на песке и рядом со мной лежит ещё одна - другая нерпа.
Мы лежали как две нерпы на песке. Рядом стояла бутылка с водой. Рядом росла трава. Рядом разливалось море, злилось как загнанная в угол кошка. Море шипело, пускало белую слюну и пыталось лизать нижние ласты. Недоставало. Чуть-чуть. Мне хотелось посмотреть на неё. Шея вросла в плечи. Мне хотелось дотронуться до неё. Ласт не шевелился. Мне хотелось позвать её по имени. Язык одеревенел. Мало того, я забыл её имя. Я на миг почувствовал лёгкую отрешенность. От всего. Я смотрел вверх. Небо казалось скомканным листом синей бумаги для поделок. Синее-синее в принципе и белое-белое на сгибах, там, где облупилась краска. Облака, ведомые чем-то, или кем-то выстраивались в линии, чем-то схожие с геоглифами Наски. Линии искажались. Мы лежали как нерпы на песке.
Целый день, как нерпы...
На песке...
Я прислушался к себе и ничего не услышал. Я прислушался к ней и услышал звон. Звон поднимался от её покатого загорелого тела.
Я слушал её и не мог уловить мелодии. Она звучала как эхо. Стоило мне сфальшивить, и эхо отражалось неискренностью. И тогда я чувствовал неизбежно приближающуюся разлуку. Я не хотел расставаться, и притворялся, что не слышу. Она мне не верила.
Я тонул. Она лежала как самая обычная нерпа на песке. Она ею и была одутловатое тело утопленника в водорослях...
Мне оставалось только посочувствовать, расставить запятые и выплыть на другом пляже. Там была галька. Там не было травы. Там не было её и бутылки с водой.
Неважно.
Где-то в сокровенном уголке моей памяти мы по-прежнему лежим РЯДОМ как нерпы на песке. И изгибы синей бумаги, для поделок сломаны таким образом, что там читаются наши имена... стоит только приглядеться.
Нерпы.
На песке.
Я открыл глаза и посмотрел на неё. Её глаза были всегда открыты. Иногда глядеться в них было мучительно, иногда они отражали моё искажённое лицо, иногда в них было так мало смысла, что казалось она, знает меня наизусть, иногда её глаза были ничем иным, чем являлись, калькой с живого существа. В такие минуты мне было не по себе, и я прятал лицо в подушку, упираясь подбородком в её мягкую ключицу. Прислушиваясь, как хрустит щетина на моей щеке, скользя по её идеальной коже.
Кто-то не очень умный сказал, что любовь живёт два года, уступая место привычке или пассивной ненависти. Мы были вместе три. Сроки гарантии истекли. Предъявлять претензии было некому. Шов заводской склейки дал прореху, и все чувства выходили наружу тонким шипящим ручейком, не оставляя на простыни и малой лужицы былых эмоций.
Что можно добавить? Немногое. Разве только то, что скопившаяся грусть по поводу неизбежной и теперь уже скорой разлуки переростала в озлобленность.
Откинувшись на спину, уравновешивая дыхание, я с отчаянья ударил её по лицу. Она отлетела к стене.
-Сука, - сказал я.
Она как всегда промолчала. Мне стало стыдно и жутко за свой поступок. Но то, что я собирался сделать дальше, было ещё гаже. Стараясь не смотреть в её сторону, я встал с постели запахнулся полотенцем и пошел на кухню. Там я взял мусорный пакет и из подставки для ножей ножницы для разделки рыбы, в этом был символ постигшей меня неудачи.
Вернувшись, я обнаружил её там, куда она упала. Как ушедшая на дно океана кариатида моя привязанность, словно из ила едва высовывала одну полусогнутую ногу из-под сброшенного на неё одеяла. Эту-то ногу я и отстриг первой. Воздух вышел из дряблой ляжки и вся она сдулась окончательно. Более не сомневаясь, я последовательно отстриг вторую ногу обе руки и голову и напоследок распорол туловище пополам. Скрутив лоскуты в рулоны, упаковал их в припасённый пакет. Покурил. Всхлипнул. Надел трусы. Собрал разбросанные возле кровати бумажные салфетки со следами своих трудов и тоже бросил в пакет. Озираясь, вышел в коридор и утопил в мусоропроводе все три года жизни. Всё в прошлом.
Уже по прошествии нескольких часов. Лежа на опустевшей кровати. Я пытался представлять тот пустынный пляж и голубое небо в изломах белых линий толи облаков толи следов от реактивной тяги рейсовых аэробусов, и ничего не мог увидеть. Так прошло два часа ожидания. Из ступора вывел звонок во входную дверь.
Ступни были будто подбиты свинцовыми подошвами водолаза. Едва переставляя ноги, я подошел к двери, и, не дожидаясь ответа на вопрос, отомкнул замок и распахнул створ.
-Кто?
-Посылка. - Запоздало ответил ни разу не брившийся курьер.
Игнорируя его мимические посылы к доброрасположенности, я расплатился, взял пакет, и едва сдерживая дыхание, закрылся.
Она была так свежа и не пользована, так вдохновляюще беззащитна и так трогательно угнетаема моей волей, что я не удержался и представился:
-Сержа, а ты будешь Наташей. Ты ведь не против? - В её глазах застыло почтение и готовность предугадывать.
С каждым новым нажимом ноги на насос-лягушку она полнела и задавалась цветом тела.
Когда Наташа огрузла воздухом, расправила рёбра и призывно протянула ко мне руки и распахнула лоно, я не мог удержаться.
-О! Милая!
Море унялось и отошло. Солнце перечёркивали надписи. Я не вчитывался. Мне грело бок и чесалось чуть выше копчика. Я счастливо улыбнулся.
Солнце по-прежнему светило. Песок был и тёплый и мягкий и белый и...
Мы лежали как две нерпы на песке. Росла редкая трава и стояла неизменная бутылка с водой.
Как две нерпы...
На песке...
2
АССОЛЬ НА ШМИДТОВСКОМ МОСТУ
Под вечер кров себе найду и мой сурок со мной...
Английская народная песня.
Она входила в пору своей осени, солнечных дней впереди не отнять и до заморозков ещё далеко, но всё же мысль о том, что лучшая часть жизни прошла по левому борту, внушала ей тревогу. И эта тревога трогала тем сильнее, чем дольше она оставалась в том октябрьском настроении, которое посещало её теперь всё чаще и чаще. Не сказать, чтобы это её пугало - тревожило. Она вообще была мнительна и во многом доверялась своим ощущениям. Вот и теперь выйдя из дома ей на секундочку, показалось, что сегодняшний день станет особенным. И от этого ёе тревога усилилась, и дыхание осени вновь затеплилось в сознании, несмотря на то, что стоял июнь месяц.
Утреннее неуверенное в своих силах солнце кралось по кровлям крыш соседних домов, и в смущении от неуклюжести попытки вскарабкаться выше укрылось полупрозрачной вуалью навеянного простуженным сквозняком смога.
Она давно для себя решила, что не будет одинока. И это решение стало для неё чем-то вроде отправной точки, и она всерьез поддалась самообману, несмотря на то, что вектор жизни намертво упёрся в тупик неудовлетворённых желаний. Хотя она была и привлекательна и умна и вдобавок обладала той особенной чёрточкой, что выделяла её из общей среды претенденток на простое женское счастье, но... но, что-то не клеилось несмотря на то что даже гадалка в своё время предсказала ей долгую счастливую жизнь.
Всё что у неё осталось это мост и мучительное вглядывание в подходящие к причалу пароходы в надежде распознать лицо своего Грэя.
Последний оказался ещё тем мудаком. Он ставил её на четыре мосла, бил мозолистой ладонью по заду, поправлял бескозырку на затылке и пьяным голосом объявлял о семяизвержении:
-Да бля!
Она деликатно кашляла в локоть, приподнимала голову и, обернувшись и поймав его взгляд, спрашивала:
-Тебе хорошо?
-Да бля! Вот бля!
Затем он отталкивал ее от себя, валился на спину, и тяжело дыша, постепенно успокаивался. Она же, не решаясь его беспокоить, ютилась рядом с его подмышкой, прислушиваясь к себе, переживая вселенскую бездну пустоты. Когда её возлюбленный оповещал тяжёлым храпом что погрузился в глубокий сон, она робко укладывалась, на рокочущую тектонической мощью грудь накрывалась волосатой его дланью с выцветшей от времени вытатуированной обнажённой женщиной с нежным именем "Люба" и якорем в придачу и только тогда совершенно счастливая затихала сама. Однако как следует из одного заплесневелого утверждения, счастье не могло длиться вечно. Вот и Грэй, как-то появившись на её пороге после очередного похода за семь морей, не говоря худого слова и не удостоив её взглядом, не разувшись, прошел в комнату. Он вытащил из-под дивана потёртый подбитый металлическими планками фанерный чемодан и так же молча, стал небрежно скидывать в него своё скромное имущество. Собравшись, Грэй ушел. У самых дверей она, задыхаясь от поднявшегося в груди волнения, окликнула его:
-Куда ты?
Он обернулся и произнёс на прощанье самую длинную фразу за всё время их совместного быта:
-Ну, что за дура, бля!
И захлопнул за собой дверь. Последнее что осталось в её памяти это взметнувшиеся в стремительно сужающейся щели дверного проёма концы ленточек на его бескозырке.
Всё.
С тех пор она была одна, и её уже было позабытые прогулки к шмидтовскому мосту опять стали повседневными.
Она выходила из дому около восьми, и шла вслед за утренним солнцем к набережной, и каждый раз, проходя мимо адмиралтейства душа Ассоль, воспаряла в необозримую высь, и взор её словно охватывал весь город целиком, она усилием мысли устремлялась к излюбленному месту у парапета шмидтовского моста. И видела тогда Ассоль себя пятнадцатилетней девушкой прижавшейся к широкой груди того первого Грэя. Она говорила ему:
-Совершенно такой.
-И ты тоже. Узнала ли ты меня?
Она ничего не отвечала, лишь сильнее прижималась к нему...
Очнувшись от наваждения, Ассоль ускорила шаг, свернула к набережной и вскоре была на месте.
К полудню, когда надеяться уже было не на что, на причальную стенку с борта ближайшего парохода упали сходни. По пружинящей доске твёрдой походкой держа в руке скромную поклажу, сошел на берег он...
Ассоль не могла ошибиться, ведь он был совершенно такой, каким она его себе представляла. Конечно, его спина была не так пряма, как её помнилось, и торчащий из-под бескозырки вихор скорее походил на клок истрёпанного мочала, да и беззубая ухмылка скорее свидетельствовала не в пользу её догадки. Однако сердце Ассоль вычертило такое пике, что чуть не упало на асфальт прямо под острые шпильки её туфель.
-Боже! - сказала Ассоль и прижала ладонь к губам.
Он обернулся на её едва слышный выдох, на мгновенье замер, будто в задумчивости, и решительно направился к ней. Подойдя вплотную, долго всматривался в её испуганные глаза и наконец, спросил:
-Знаешь меня что ли?
Его слова едва не подкосили её, она только и смогла выдавить из себя:
-О, Грэй!
-Вообще Гриша, - поправил её моряк и тут же сам поинтересовался её именем:
-А ты кто?
-Ася, но ты зови меня Ассоль. О, Грэй!
Он пожал плечами, стиснул шершавой деревянной ладонью её локоть и повлёк за собой, предварительно, спросив:
-Куда итить-то?
-Ко мне, - тихо ответила она.
На этот раз картонный чемодан с заржавевшими железными уголками занял своё место под кроватью, которая представлялась ей в полусне уходящим от пристани фрегатом. Поборотый портвейном Грэй, едва одолевший с долгой дороги одну пятиминутную вахту, спал, наполняя комнату шумом удаляющегося прибоя. И только густой смешанный запах, селёдки пота и утомившегося вина напоминал о том, что за кормой остался, медленно растворяясь в дали, рыбачий посёлок, со всей его суетой скукой и бесконечным одиночеством...
Ассоль слышала приглушённые волшебные звуки виолончели, и хоть и неудовлетворённая, но была совершенно счастлива...
3
ИКОТКА
-Бывают такие суки как спущенный курок.
А. Толстой "Гадюка" (неполная цитата).
Полагаю, никто не собирается ставить под сомнение тот неоспоримый факт, что каждая старуха прячет под своим подолом хвост, раздвоенный на конце и скрывающий ядовитое жало. В каком возрасте у них отрастает это удивительное приспособление вопрос отдельный, как и причины по которым старухи обзаводятся хвостом. Мы не будем касаться этих щепетильных тем, приняв как должное, что хвост у них всё-таки есть. Старухи по большей части и сами не догадываются о наличии у них хвоста, но ни одна из них не преминёт случая вонзить вам жало в лоб буде на то появиться необходимость.
Авдотья Егоровна Икотка была сухонькой желчной бабулькой в неизменной кофточке и выцветшем ситцевом платочке. Она знала о своём превосходстве над остальным человечеством и умела грамотно этим превосходством пользоваться. Тем более что в наш век, обозванный по какому-то недоразумению, просвещённым почему-то непринято, не только жечь старушек на костре, но и просто лупить их иногда деревянными кольями по горбу, даже когда сильно хочется и когда на то, есть весьма веские причины. Авдотья Егоровна являла образец той самой сказочной карги склочницы и людоедки, которой пугают детей перед сном. Она всегда была на переднем рубеже коммунального фронта, всегда в курсе последних новостей и слухов зачастую являясь первоисточником оных. Ничто не ускользало от её цепкого взгляда, и ни один даже едва слышный шепоток не мог укрыться от её чуткого к сплетням уха. Приплюсуйте к этому удивительную способность к дурным пророчествам, и перед вами воочию предстанет Авдотья Егоровна во всей красоте своей сучьей натуры.
Должен сказать, что до поры до времени мне не приходилось сталкиваться с Икоткой в прямой конфронтации. Мы лишь сухо обменивались обычными приветствиями и раскланивались.
-Добрый день, - говорил я при встрече, и коротко кивнув головой, спешил по своим делам.
-Здасссте, - шипела в ответ Авдотья Егоровна, и провожала меня взглядом, будто нанизывала на булавку жука для энтомологической коллекции. Я чувствовал, как зрачки её глаз буравили дыру в моей спине в районе лопаток, невольно ежился и вскоре забывал о мерзкой старухе, занятый другими мыслями.
Так продолжалось ровно до тех пор, пока я по неосторожности не прищемил ей хвост дверью лифта. Она юркнула в кабинку, когда я уже нажал на кнопку своего этажа. Створки сошлись и захватили подол её юбки вместе с хвостом. Она совершенно пожелтела лицом, в белках глаз чётко проступили капилляры. Под тяжёлым взглядом разъяренной Горгоны я как бы превратился в каменное изваяние, ожидая какой угодно реакции, несмотря на то, что вины моей в произошедшем недоразумении не было никакой. Однако Икотка не проронила ни слова продолжая смотреть сквозь меня, и только слегка подёргивала задом в безуспешной попытке высвободиться из мёртвой хватки створок лифта. Когда двери разошлись, она не сдвинулась с места, и мне прошлось протискиваться между ней и стенкой чтобы выйти на площадку. Напоследок я обернулся и попытался как-то привести старуху в чувство добрым словом.
-Простите я...
Авдотья Егоровна не дала мне договорить.
-Чтоб тебе пусто было! - Процедила она. Створки сомкнулись, и лифт ушел выше. Я обтёр пот со лба и усмехнулся своему детскому страху перед Бабой Ягой.
Инцидент позабылся, да и Икотку я не видел больше недели, в тот день, когда я вспомнил о её напутствии, случился настоящий природный катаклизм. Шквалистый ветер гнул деревья к земле, выкручивал ветви. Дождь стоял сплошной стеной. Дворники автомобиля молотили впустую. Движение на трассе практически встало. Я ожидал, что в любой момент в меня въедет грузовик или придавит рухнувшей мачтой уличного освещения. Вода поднялась и стала переливаться через пороги. Сбавив обороты до минимума, всё равно опасался, что двигатель стуканёт от гидроудара. Короче страху натерпелся столько, что когда въезжал по бурному потоку, разлившемуся по проезжей части во двор своего дома уже не испытывал ничего кроме усталости и опустошения. Посидев несколько минут в припаркованной машине, прислушиваясь к шуму плещущейся за бортом воды, я почувствовал, что засыпаю и только тогда рывком открыл дверь. Ноги всё равно промокли и я, не раздумывая, ступил в пенящуюся ледяную реку. Я понял, что всё пропало, когда провалился по пояс. Когда вода накрыла меня с головой мыслей не осталось.
Я медленно погружался и вдруг меня словно кто-то ухватил за щиколотки, резко дёрнул и потащил вниз. Колеблющийся круг света над головой стал удаляться, в ужасе я выпустил весь воздух из лёгких и только каким-то чудом ухватился пальцами правой руки за металлическую скобу лестницы, подтянулся и стал карабкаться вверх. Оббивая костяшки кулаков, надрывая ногти, я медленно (очень медленно!) пробирался к свету. Сопротивление воды ослабло, как и моё стремление спастись. Когда оставалось совсем немного, в голове неожиданно промелькнула пустая мысль: - Как странно утонуть у собственного подъезда... Закончить мысль я не успел поскольку оказался на поверхности и глоток свежего воздуха отрезвил меня отозвавшись в лёгких как удар ножом под ребро.
Полностью выбравшись из канализационного люка, я некоторое время лежал у колеса автомобиля, набираясь воздуха иногда окуная лицо в мутный отдающий бензином поток. Придя в себя, поднялся на ноги и, пошатываясь, направился к подъезду.
У почтовых ящиков я нос к носу столкнулся, с кем бы думали? Ну, разумеется с Авдотьей Егоровной Икоткой! Эта въедливая зараза стояла, будто поджидая меня. Она ехидно прихихикивала, посматривая на меня при этом потирая своими мелконькими ладошками, словно скатывая хлебный катышек. Не веря своим глазам, я изумлённо спросил:
-Что это вы Авдотья Егоровна ручки потираете?
-Ну что милок, натекло за вороток? - ответила она вопросом на вопрос.
Меня что называется, словно громом ошарашило от её слов. Бочком, бочком я прошмыгнул мимо неё и как мог на ватных ногах бросился вверх по лестнице, замирая сердцем оттого как это ловко кикимора меня приложила своим поганым словцом.
-Чтоб тебе пусто было! - Всё именно так и случилось, как она накаркала.
Дома я метался из угла в угол, придумывая как быть дальше. Понятно, что старая ведьма просто так с меня не слезет. Этому учил весь мой опыт и почерпнутые из книг знания. Что же делать? Как быть? Идея с сожжением Икотки в детской песочнице сначала обнадёжила, но быстро обнажила всю свою несостоятельность. Во первых на улице было слишком сыро и хорошего костра, чтобы хватило на всю старушку не получиться. Во вторых возмущённая общественность едва ли позволит довести задуманное до конца к тому же на детской площадке. Что оставалось? Выбор был невелик. Я полностью перерыл кладовку, нашел, что нужно и выскочил из квартиры, неся перед собой в вытянутой руке туристический топорик, завалявшийся у меня с незапамятных времен. Топорище из морёного дуба удобно лежало в ладони, а вырезанный на отполированном орудии вскинувший рога на спину олень, казалось, только подзадоривал мой охотничий инстинкт.
У дверей Икотки я успокоился, спрятал топорик за спиной, состроил добродушную улыбку и нажал на кнопку звонка. Авдотья Егоровна открыла не сразу, я уже начал беспокоиться, но тут дверь отошла в сторону, застопорившись на цепочке. Хитрая мордочка с любопытством разглядывала меня в щель.
-Чего припёрся ирод? - Наконец спросила Икотка.
-Я это... я Авдотья Егоровна извиниться пришел за то, что в лифте непочтительно с вами обошелся.
-Раз пришел, давай извиняйся.
Зараза и не думала скинуть проклятую цепочку, чтобы пропустить меня внутрь или хотя бы отворить дверь шире. Пришлось импровизировать.
-Простите меня, пожалуйста, любезная и многоуважаемая Авдотья Егоровна за непозволительный проступок...
-А чёй-то ты за спиной прячешь? - перебила она меня.
-А это милая Авдотья Егоровна подарок для вас, чтобы так сказать, на деле выказать вам моё искреннее раскаянье и глубокое неподдельное уважение.
-Подарок, - глаза мегеры потеплели, и морщинки на лице разошлись, любила видать сука подарки. - Подарок это хорошо, подарок это завсегда приятно. Только чего же ты его не даришь?
-Да как же я его вам подарю Авдотья Егоровна, когда у вас дверка сами видите на цепочке.
-Конечно на цепочке. Так ты в щёлку, в щелку просунь я и порадуюсь. Вроде большой вырос, а про щелку всего не знаешь.
Я начинал нервничать.
-Да не пролезет он Авдотья Егоровна в щёлку, и помну только зря.
-Авось пролезет, - не унималась старуха.
-Небось не пролезет.
Старуха подозрительно прищурилась и сказала на это:
-Так не скину я цепочку-то. А то вдруг ты за спиной топорик прячешь, я тебе дверку открою, а ты меня топориком-то по головушке и тюкнешь. Что если так-то?
Я похолодел. Какое чутье не подкопаешься!
-Тогда уж я, пожалуй, пойду, потом как-нибудь в подъезде при встрече передам
Сделав вид, что ухожу, всё же надеялся, что жадность старухи возьмёт верх над её осторожностью. Так и получилось.
-Ты куда это, куда это? - забеспокоилась она и поспешно скинула цепочку с паза и распахнула дверь.
Я выкинул из-за спины руку вооруженную топориком. Икотка вскликнула, всплеснула руками стараясь ввести меня в заблуждение, но я не поддался, и тогда она издала гадючье шипение, высвободила из-под подола хвост и метнула жало мне в глаз. Я увернулся, ухватил хвост у самой ядовитой железы и несколько раз обернул его вокруг кисти. Старуха завизжала, но я не обращая внимания на жалобы причитания и угрозы волок подлюку по полу на кухню. На секунду перехватив оружие подмышку, взял с полочки разделочную доску и бросил её на стол. Пришлось повозиться, прежде чем я пристроил Икотку задом к столу и уложил на доску хвост. Не испытывая ни малейшего сожаления замахнулся и опустил топорик на самое основание хвоста. Брызнула струя непонятного цвета жижи. Старуха взвизгнула и затихла. Не глядя на неё, я развернулся, и пошел к себе, стискивая в одной руке оружие правосудия в другой всё ещё пульсирующий ведьмин хвост.
Лишившись своего жала, Авдотья Егоровна превратилась во вполне миролюбивую симпатичную старушку, она даже познакомила меня со своей внучкой красавицей выпускницей столичного вуза с рельефной попкой. Признаюсь, у нас возникли некоторые матримонии, да что там она моя невеста. Вот только хранящийся у меня дома засоленный хвост её бабки, навевает иногда некоторые предчувствия, но слегка вздутый бугорок в районе копчика моей избранницы так волнительно прекрасен, что хочется махнуть рукой на такие пустяки, что я с удовольствием и делаю... только, топорик на всякий случай далеко не убираю.
4
МУЗЫКАЛЬНАЯ КОРОБКА
В музыке нет смысла, как нет смысла в чувстве в эмоции, это левитация в чистом виде, то есть полный пиздёж.
Очень часто пустыми одинокими ночами я неожиданно просыпался, и мне начинало мерещиться, будто за стеной тихо, но в то же время отчётливо и даже навязчиво играла одна и та же грустная мелодия, вроде бы слышанная мною прежде, но которую я никак не мог узнать. Эта музыка была сродни тем звукам, что издаёт музыкальная шкатулка. С невнятным шипением вращается унизанный иголками валик и оттягивает металлические пружинки на гребёнке, они-то и издают тот порождённый рукой умелого мастера, отдалённо напоминающий мелодию, словно плачущий звук, что и будил меня по ночам. Я лежал на постели и мучительно вслушивался и когда я уже готов был узнать музыкальную композицию, всё смолкало. И я оставался в полном недоумении, то ли была музыка, то ли это всего лишь эхо прошлых снов навеяло на меня этот тягостный мотив. В конце концов, происшествие было столь незначительным, что после нескольких минут раздумий я полностью забывал о причинах заставлявших меня напрягать слух и спокойно засыпал вновь. И уж конечно утром и весь последующий день я если и вспоминал о том, что просыпался ночью разбуженный странными мелодичными звуками, шедшими из-за стены, то как-то мимолётом не заостряя внимания.
Я переехал в эту квартиру не так давно, если быть точным, то ровно полгода назад, старая моя жилплощадь стала не по карману, вот и пришлось выкручиваться. Не скажу, что меня полностью устраивала эта однушка в хрущёвке на окраине города в непосредственной близости от промзоны, но выбирать особо не приходилось. Неблагополучный район с множеством притонов полуподпольных борделей и игровых точек, где заодно сбывали курительные смеси, а по хорошему блату и разбадяженный порошок. Не скажу, чтобы меня как-то сильно тяготило подобное соседство, но выходя вечером за пивом, сильно напрягался, встречая на обратном пути подвыпившие компании. Словом потихоньку обживался, привыкал, входил в заданный ритм. И очень скоро перестал обращать внимание на царящий кругом бардак постепенно став его неотъемлемой частью.
Не редко ко мне на огонёк наведывался мой старый друг Санёк, мы были знакомы тысячу лет и понимали друг друга с полуслова, а с третьей рюмки даже ругались в унисон.
-Знаешь Саня, а я ведь запросто мог быть кем-то ещё, кем-то другим, - говорил я, разливая по рюмкам.
-Упущенная возможность - подрубленная ветвь. Нереализованная, невоплощённая в жизнь иллюзия, что всё могло быть иначе, но могло ли быть? Вот вопрос, - ответил он, чокаясь со мной.
Выпили.
-Хотелось бы избежать лекций на тему экзистенциализма, - севшим голосом попросил я.
-В таком случае как тебе это, - сказал он и поднёс мне вплотную к лицу кукиш с заскорузлым ногтем.
-Что такое? - Привставая с места, спросил я.
-Возможность стать кем-то ещё.
Видимо он был прав, во всяком случае, я с ним не спорил.
Иногда я ходил в игровой клуб и обрывал рычаг однорукого бандита. Чаще проигрывал, реже выходил в плюс, но опять же, чисто символически. Что ещё? Ах, да работа. Ну, если я и уставал, то только от бессмысленного разгадывания кроссвордов и протирания штанов. Сторож не слишком утомительная профессия, особенно если относиться к обязанностям охраны как я, спустя рукава. График был удобный сутки через трое, и ничем другим я не занимался, заполняя свободное время бездельем. Может быть, именно поэтому я всё чаще звал в гости Санька и предавался пространным рассуждениям на отстранённые темы, не прилагая ни малейших усилий, чтобы как-то изменить ситуацию. Говоря напрямую меня, вполне устаивало общее положение вещей, и что-то менять я в принципе не хотел. Так-то. Но всё же всегда приятнее думать, что лично от тебя ничего не зависит, что жизненное колесо однажды дав сбой, сошло со своей оси и любые твои потуги не стоят ровным счётом ничего. Так-то!
В первый раз я увидел Марину осенним вечером, у монумента погибшим в Отечественную войну 1941-1945гг. Она стояла под сомкнутыми полукругом десятиметровыми бетонными штыками в компании других проституток и легонько поиграла в мою сторону пальчиками, когда я взглянул на неё. Я смутился и прошел мимо. И ещё долго мял в кармане только что полученную более чем скромную зарплату и не решался вернуться. Наконец, махнув рукой, развернулся и решительно направился обратно к памятнику, положив расстаться с большей частью денег и провести пару часов с приглянувшейся девушкой. Подходя к нестройной шеренге жриц любви, вновь встретился с ней взглядом. Она так же кокетливо поиграла пальчиками и крикнула:
-Ну, что надумал?
Я прошел, мимо сделав вид, что не расслышал насмешливого оклика. Меня распирало от нахлынувшей ярости, и в то же время было нестерпимо стыдно, так стыдно, что я, не оглядываясь, поспешил убраться восвояси, стараясь как можно быстрее выветрить из памяти осадок, оставленный досадным инцидентом.
Через несколько дней я снова увидел Марину на том же самом месте и в той же компании и опять не смог подойти. Но девчонка чем-то зацепила меня, и я всё чаще проходил мимо штыков, чтобы просто взглянуть на неё. Иногда её не было на месте, иногда я видел, как она садилась в чей-то автомобиль или уходила увлекаемая потной пятернёй принадлежащей очередному усталому страннику. То, что она шлюха нисколько меня не беспокоило. Напротив, добавляло её нарочито развязному образу особой трогательности и беззащитности. Мне казалось, что она заблудилась или её как-то обманули и мой святой долг защитить её и внушить мысль, что жизнь не закончилась. Часто засыпая, я придумывал как я её спасу и как она будет мне благодарна за это. В одну-то из таких ночей я и проснулся впервые от тихой музыки. Никак не сопоставив эти два события, я продолжал жить в привычном ритме, не изменяя своим привычкам, напротив всё больше погрязая в них. Ходил на работу встречался с Саньком, проигрывал по мелочам в автоматах, навещал проституток у монумента героям-освободителям. Всё как всегда. Трам-та-ра-рам...
Наступила весна. Тяжело, не шатко не валко, но дни удлинялись, подкрашенный спирт в трубке термометра неуклонно карабкался по шкале выше и выше, а воздух наполнялся тем особенным настоем, что заставляет клинических шизофреников вытворять всякие забавные штуки и косяком как лосось во время путины идти в приемные отделения специализированных клиник. Меня тоже потянуло на признания и черт ещё знает на что, потянуло меня, но вышло по-другому...
После смены я чувствовал себя не лучшим образом, в основном, потому что целые сутки провёл за пивом и игрой на приставке. Кажется, была суббота, во всяком случае, народу на улице в полдесятого утра всего полтора землекопа, или около того. Я взял две запотевшие бутылочки портера и пакетик сухариков. Сел на низенький заборчик у торговой лавки, открыл первую бутылочку и только сделал с благодарностью небесам глоток, меня окликнули:
-Эй, маньяк!
Я поперхнулся, пена пошла носом. Утеревшись я обернулся. Нужно ли усугублять и без того средненькое повествование восклицаниями, описаниями удивления и прочей чепухой. Трам-та-ра-рам!
Разумеется, это была она. Так-то!
Бесцеремонно усевшись рядом - потребовала:
-Дай, закурить.
Я, молча, протянул пачку. Взяв сигарету - потребовала:
-Спичку.
Дал огня.
Я тоже закурил.
-Как зовут? - Спросила она.
Я замялся.
-Ну? - Потребовала она.
-Ну?
-Рома.
Мне всегда казалось, что стремление к личной свободе и есть свобода. Во всяком случае, это то, чего у меня всегда было с избытком. Но на каком-то этапе как бы низко я не опускался, всегда находился некий неизменный фактор, некая величина, своеобразная константа, которая диктовала мне мой каждый последующий шаг. Я намеренно старался не замечать это наглое вмешательство, однако никогда полностью не расслаблялся, и не мог расслабиться, поскольку идиотом никогда не был. И прекрасно понимал, что полная свобода возможна лишь при полном попустительстве с моей стороны, чего я позволить себе никак не мог. Я намеренно выбрал профессию никоим образом не связанную хоть с какой-то ответственностью. Наверное, и девушку выбрал себе, руководствуясь той же причиной. Может это и похоже на оправдание, но я опять же зависел от множества околичностей, наиглавнейшей, из которых, был сам факт её присутствия... присутствия в моей жизни. И отделаться от неё я не мог, не желал. Ведь она одна обратила на меня внимание. Нет, не мог, никак не мог...
-Рома.
-Римлянин? - То ли спросила, то ли утвердила она.
-Что-то не так? - спросил я.
-Просто не больно-то похож, - ответила она.
Я повернулся боком, продемонстрировав свой выдающийся нос с благородной горбинкой. Это её нисколько не убедило. Она произвела некую эволюцию на своём намазанном лице и прищёлкнула языком. Не решившись повторить попытку, я открыл вторую бутылку и молча, протянул ей. Не поблагодарив, она глотнула и выпустила ноздрями два маленьких смерча. Они заклубились вокруг её головы и когда рассеялись, то совершенно изменили весь её облик. Она посмотрела на меня, и я понял, что совершенно пропал.
-Марина, - сказала она.
-Римлянин, - повторил я.
-Непохож, - повторила она.
-Почему маньяк? - спросил я.
-Ходишь, смотришь, нюхаешь.
Я повёл носом, пытаясь уловить ту струйку, что шла от неё.
-Не споришь?
Лишь пожал плечами.
Выпив ещё по бутылке. Мы удалились. Совершенно бесплатно.
Укладываясь на неё, я видел только её глаза. Ощущал ладонями как скользят бедренные суставы раскрывая мне...
Иногда она чисто по-деловому откидывала голову на подушку и начинала мерно постанывать, будто отсчитывала как кассовый аппарат причитающиеся ей за работу банкноты. Иногда скребла по моим лопаткам, словно желая понять, что там у меня под ними. Иногда.... Не для чужих ушей...
-Спи, - сказала она.
Я заснул.
Посреди ночи что-то меня заставило открыть глаза. Абсолютно реальная Марина лежала рядом, закинув на меня ногу. Я смотрел в потолок и ждал. Ничего. Ни звука.
Или мне показалось, или...
Что-то знакомое, что-то, что сидит под кожей...
Что-то такое...
Я растолкал её и, прижав к себе, испуганно спросил:
-Ну, вот снова.
-Что?
-Это.
-Ну, так чего?
Я прислушался и ничего не услышал, ничего, то есть совершенно ничего, кроме шороха пылевых клещей в ковре на стене. Я прислушался сильнее и не услышал даже собственного сердцебиения. Так тихо. Подошёл к окну. Тоже ничего. Она позвала меня обратно в постель. Я лёг и долго не мог успокоится.
-Тише, тише, - сказала она, положила ладонь на мой вспотевший лоб и тихонько напела:
-Спи моя радость усни, в доме погасли огни...
"Вот ещё, глупость, какая", - мельком подумал я.
Ей тихонько ответили металлические пластинки за стеной:
-Там-та-да-там-та-да-там. Где-то там, что-то там-там...
Мысли скомкались. Я безмятежно уснул в центре своей музыкальной коробки.
Так-то.
Трам-та-ра-рам...
5
МИША+МАША
-...он и так уж убит: насмерть поражён глазами белолицей девчонки. Любовная песенка попала ему прямо в ухо. Стрела слепого мальчишки угодила ему в самую серёдку сердца.
У. Ш. "Ромео и Джульетта".
Первое воспоминание как пропуск в жизнь, в сознательную жизнь. У каждого, за редким исключением, это что-то очень приземлённое не ахти как важное, и зачастую слишком размытое, чтобы быть воспроизведённым в мелочах, но без сомнения несущее определённый смысл, хотя бы и в космическом отвлечённом плане. Кто знает, может эта крохотная искорка, этот проблеск в памяти и вправду запускает программу с чётким набором функций и последовательных действий, что определяют ход жизни на всём её протяжении. Скорее всего, это полная ерунда, однако для того, чтобы исключить такую возможность полностью у меня нет ни достаточных оснований, ни уверенности, чтобы заявлять об этом в полный голос. Не суть...
Первые, едва очерченные какой-то бледной слегка красноватой дымкой, воспоминания были связаны у Миши с блеском хирургической стали внимательным взглядом над марлевой маской и капельками пота на лбу человека, склонившегося над ним. Сознание то и дело затихало, и всего Миша не запомнил. После его сковал холод, и он надолго потерял возможность оценивать свои ощущения. Затем его погрузили в ванну с чем-то липким и по всем прочим параметрам тоже весьма неприятным. Последнюю стадию воскрешения Миша помнил отлично, но предпочёл забыть, поскольку сам вид длинной толстой иглы... и это жуткое слово полимеризация, скрывающее ещё более жуткое значение, заставляли содрогаться всё его выпотрошенное существо. Нет, нет, пожалуй, стоит пойти навстречу моему протагонисту, и опустить эту часть рассказа, превращения его в кадавра
Не буду нагонять ненужной жути, подпускать пыли таинственности и продолжать и дальше водить читателя за нос. Нужно сказать сразу и без обиняков: - Миша был отлично приготовленным медицинским препаратом, мумией сотворённой способом пластинации. Он обитал под прозрачным колпаком в анатомическом театре при медицинском ВУЗе. Кем Миша был в прошлой своей жизни, он имел весьма смутное представление. Поскольку его собственный мозг, покоящийся по соседству на зеркальной этажерке представлял монолитный кусок эпоксидной смолы, и связь с ним была утрачена навсегда.
Первые годы его нахождения в своем новом обиталище, профессора, проводящие показательную аутопсию, как-то вскользь касались темы его дозагробной жизни в полушутливых разговорах со студентами. Но сказано было так мало, а времени прошло так много, что Миша предпочёл придумать свою собственную историю и по прошествии лет полностью убедил себя в её правдивости. Ему представлялось, что при жизни он был весьма весомой фигурой, не последним человеком в обществе, многого достиг, и большинство его свершений процветают и поныне, озарённые светом его земного имени, и даже умерев, он не остался безучастен к общему процессу и завещал свое тело на благо науки. Деталей Миша не выдумывал, на это у него, не доставало элементарной сообразительности, для гордости за себя ему хватало общей картины. К тому же никто не спешил его уверять в обратном. Хотя из всей цепи его фантастических подробностей справедливым было лишь последнее звено, и то отчасти. Завещал он свое тело на спор когда был не слишком трезв. Из предполагаемых свершений в его активе имелась лишь непогашенная судимость с условным сроком за хулиганство с нанесением телесных повреждений средней тяжести. Большего он достичь не сумел, поскольку в возрасте двадцати девяти лет почил в Бозе от осложнений перенесённого клещевого боррелиоза. Так маленькое кровососущее насекомое перенесло Мишу в паноптикум медицинского ВУЗа и подарило ему существование куда как более долговечное, нежели прозябание на лавочке у подъезда в кругу таких же, как он сам выпивох и лоботрясов.
Миша не особенно переживал относительно своего положения, область чувств была навсегда для него закрыта, как и возможность здравой оценки, (с потерей мозга такое случается). Он интуитивно пребывал в своём полузабытьи и лишь иногда предавался сумрачным мечтаниям вроде тех, где он видел себя героем и спасителем человечества без малейшего представления, что же это такое - человечество. Для него это было такой же абстракцией, как и подслушанный возглас одного из профессоров в ответ на возглас одного из студентов.
-Грань между добром и злом, - ожесточенно, словно Прометей раздирающий собственную грудь, залезая себе под рёбра неподвластными руками, в экстазе юношеского самоотречения, говорил студент, - зачастую проводится на глазок. Это дым и ничего больше - абстракция!
-Не обосраться бы! - пробубнил в губу профессор.
Почему-то профессору Миша верил и стой самой поры смеялся про себя над всяким студентом, что кромсал его блестящим ножом вдоль и поперёк. А что оставалось? Боли Миша не чувствовал, не чувствовал он и щекотки. И даже когда сильно возбуждался то большее, на что был способен, это слегка поскрипывать суставом большого пальца левой ноги. Этим его возможности ограничивались. Не ограничена была только свобода Мишиной неволи, из-под колпака он не мог выбраться, да и некуда было ему податься, но как вы уже поняли, сильно его это не огорчало.
Вообще-то Миша, строго говоря, Мишей никогда и не был, не являлся он им и сейчас. У него был свой прикреплённый за ним инвентарный номер и сложное наименование на латыни, настолько сложное, что лично я не разобрался, но ведь я в ней, ни черта не понимаю. Ладно...
Миша стал Мишей с лёгкой руки или вернее нетрезвого языка уборщицы Оксаны Константиновны, что в припадке богобоязненных видений бросила как-то простуженным февральским вечером швабру у плексигласового саркофага, и принялась разговаривать с инвентарным номером таким-то латинским наименованием имярек, называя его Мишаней, по прозвищу успевшего на троицу супруга. Уволить Оксану Константиновну постеснялись, а имя к препарату так и прилипло.
Так кадавр приобрёл имя собственное - Миша. Так и понеслось оно словно знамя в руке латного конника через все курсы, из года в год, из года в год...
Настал год нынешний.
Отгремели салюты, выдохлось недопитое шампанское в фужерах, позабылись поздравления, прокисли заздравные тосты, переварились и усвоились салаты, проснулась застенчивость, прошли долгие праздники. Начались будни. Сначала тяжело со скрипом и ненужной нервозностью, а после всё резвее и резвее...
И где-то, через месяц в укромных Мишиных пенатах начались какие-то пышные приготовления к чему-то, как выяснилось позже, совершенно неожиданному. Это слегка раздражало его, он даже несколько раз за всю неделю, что длилась суета, скрипнул большим пальцем левой ноги, но так и не смог понять к чему эта невнятная муть, поднятая перед кристально-прозрачным щитом его саркофага.
Ещё больше удивил его установленный на почётном месте посреди полусферы аудитории на мраморном возвышении точно такой же псевдо хрустальный гроб, как и его собственный, лишь чуть более миниатюрный и элегантный. Всё разрешилось на следующий день, когда при большом скоплении народа, где преобладали носители громких званий и обладатели не менее громких регалий, в гроб поместили чудеснейшее из когда-либо умерших на этом свете существ. От одного вида её всё суставы на левой Мишиной стопе разом хрустнули, заставив обернуться на звук всю преподавательскую братию института включая ректора и приглашённых по такому случаю меценатов и прочих гостей. Пролетел ропот:
-Что за!...
-Ревнует, - предположил профессор-дурак.
-Влюбился, - предположил профессор-философ романтик в душе и тоже дурак по натуре.
-Дурак! - дыхнув на плексиглас и задымив двуокисью углерода и парами спирта стекло на уровне лица совершенного создания, предположил грузчик-циник и не дурак выпить.
И был совершенно прав, во всех смыслах.
Какой же Миша был дурак, благозвучный беспечный укомплектованный пустотой дурак, раз мог так долго без этого обходиться. Так долго, так долго...