• Аннотация:
  Мечтаю хоть раз, хоть однажды, всего одну ночь на целую жизнь, уснуть без мыслей и снов.

   Медленная и долгая затяжка - горло наполнилось гарью. Такое часто случается, когда оплавленный фильтр сигареты напоминает мне о моей никчёмной задумчивости. Слизнув горечь с обожженных губ, я безучастно впечатал большим пальцем окурок в стеклянное дно пепельницы. Говорят, что курение сокращает жизнь. Искренне на это надеюсь. Я подошёл к тумбе у окна и уставился в серебряный поднос, где горкой пепла лежал мёртвый прах свободных идей. В тот день утро затянулось.

   Идеи всегда приходят ко мне скромными бесформенными мыслями. Их много, слишком много. Такое невероятное количество информации не удалось бы уместить на страницах даже самой обширной библиотеки мира. Нашего земного мира. У меня нет вопросов, только бесконечные ответы.

   Просыпаюсь я неизменно в шесть часов вечера. Меня будят мысли. Пробуждение происходит в доли секунды. Глаза открываются мгновенно, но реальный мир всегда размыт. И пока я в ванной комнате возвращаю себя этому миру, Люба варит мне чёрный кофе и укладывает ровными этажами бутерброды на блюдо с зелёными птицами. Иногда мне кажется, что Люба единственное реальное существо во вселенной. Потому что Люба стареет. Благодарить седеющую соседку за "завтрак" - не привычка, это часть моего пробуждения. Всегда улыбаюсь новой морщинке на сухих руках Любы. Стараюсь не смотреть в глаза. Так трудно бороться с ощущением брезгливости, которое рождают пожелтевшие белки старушечьих глазниц.

   Мечтаю хоть раз, хоть однажды, всего одну ночь на целую жизнь, уснуть без мыслей и снов. Не хочу, проснувшись, повторять то, что мысли нашёптывали или кричали, пели или плакали, пока я думал, что сплю. Я мечтаю уснуть ночью.

   В семь тридцать я вывожу мысли, прильнувшие ко мне, на прогулку. В этот вечерний час они никакие не идеи, они лишены плотности и образности, потому и выгуливаю я их без определённых и привычных маршрутов. Сколько длятся мои блуждания по сумеречным улицам города мне не ведомо. Я перестал следить за временем, когда социум перестал во мне нуждаться. Важнее времени, чтоб к моему возвращению с прогулки в доме пахло обедом, и ничто не напоминало о Любе. Я не знаю, кто она. Это не важно. Я плачу женщине вознаграждение, обязывающее её приносить еду, готовить, убираться в доме и из дома. Мы оба довольны, и только это имеет значение. Я пишу сегодня о Любе, потому что ещё не готов дать ей свободу.

   То утро становилось необычайно противоестественным. Уже всходило солнце, но я не чувствовал усталости и желания закрыть глаза. Это ужасно и отвратительно, что мысли никак не успокаивались. Я ещё раз прощупал пальцами пепел на подносе. Сгорело всё, не единой выжившей буквы. Но сон не шёл, а мысли шуршали всё громче. Они просили, умоляли и приказывали. Они грозили мне бессонницей, если я не выйду из дома прямо сейчас. Мне совершенно не хотелось идти на улицу. Там столько глаз, ушей и ртов. Такое количество живого и шумного мне невыносимо. Я так давно не видел мир при ярком дневном свете, что одна лишь эта мысль сжимала все мои чувства в точку равную нулю.

   Мысли не имеют надо мной власти, тем неприятнее ощущалась тогда их суматоха. Я не понимал, что мне делать на улицах города днём. Я лёг в постель, пробовал закрыть глаза, но ничего не вышло. Образы суетились и мяли моё сознание.

   Наконец, я сдался. Встал, оделся и покинул своё чистилище. С третьего на первый спуститься было легко. В серости сырых лестничных пролётов подсознание не заподозрило утра. На последней ступеньке я задумался, выйти в парадную на шумный проспект, или через внутренний двор на тихий тенистый проулок. Глупо в ранние часы будней искать тихих улиц, но... Во внутреннем дворе загремели тазы и вёдра, это заставило меня рвануть к парадной двери.

   Ах! Это безумие человеческих эмоций! Кошмар, не поддающийся описанию. Я знаю, что чувствует несчастный, с которого содрали кожу и бросили умирать на морском берегу. Этот несчастный, на самом деле, счастливчик, потому что он уже не выживет. А я неудачник, я вынужден это жить снова и снова, когда человеческие эмоции касаются меня.

  Я шёл, просто шёл. Ни одного прохожего мой взгляд осквернить не смог. Это они, проносящие мимо меня собственные микромиры, хлестали и били меня своими эмоциями. Острые края их рубленых энергий скрежетали по оболочке моей защиты. Я дышал глубоко и как можно ровнее, чтобы их огонь и мой лёд не встретились. И только я подумал, что мне удалось совладать с собой и миром, в лицо пахнуло непрозрачной пустотой. Ничто проникло в меня, и крупная горячая слеза скорби потекла по моей щеке. Эта женщина, она прошла так быстро, и так грузно. Я обернулся. Она тоже оглянулась. Её испуганные глаза тонули в чёрных волосах и огненно-красном платье. Мне так хотелось сказать ей, что она злая и жестокая, что нельзя так самозабвенно и искренне ненавидеть людей и желать им смерти, но передумал. Им просто не хватает любви. Я не могу и никогда не сумею ненавидеть людей. Я вижу их мысли, и дышу их эмоциями. Я знаю людей лучше, чем тот, кто их создал. Я люблю людей. Люблю безжалостно и бескомпромиссно.

   Если однажды я встречу Создателя, то задам ему лишь один вопрос. Боюсь только, что ответ меня не обрадует.

   Проспект был перегружен спешащими по своим социально-продуктовым делам. Все они несли однородную массу желаний, и вела их одна на всех вера в бумажных богов. Мне захотелось взлететь. Не очень высоко, метра на три от земли. Стало бы легче дышать, свободнее. Внутри меня заскулило желание вернуться поскорее в свою мансарду. И я бы, наверное, так и сделал, но лёгкая, практически прозрачная идея скользнула по чисто-выбритой щеке, опустилась к локтю и подтолкнула, скользнула к ладони и заструилась меж пальцев. Губы улыбнулись сами собой. Я огляделся, ища глазами того, кто позвал меня.

   Он стоял неподалёку, среди птичьих клеток разной формы и размеров. Озорная голубизна его глаз давно выцвела, а улыбка отсчитала сотню лет складками вокруг глаз. Седые нечёсаные волосы пытались добавить древности человеку, который и так походил на кучу сухих ржавых листьев.

   - Меня зовут Фёдор! - громко крикнул старик. - А как твоё имя?

   Я пожал плечами и ничего не ответил.

   - Ладно, это и не важно, - махнул он широкой ладонью-лопатой. - Ты ведь пришёл, и это главное. Подходи, не стесняйся, я познакомлю тебя с моими ладушками, птахами, сердцу моему милыми.

   Я подошёл ближе. Фёдор принялся носиться от клетки к клетке. Его слова о названиях птиц, их привычках и предпочтениях в еде меня не задевали. Птичий визг никогда не вызывал у меня ассоциаций с пением. Мне был интересен сам старик, и прежде всего качеством его внутренних переживаний и эмоций, правильнее сказать, отсутствием таковых. Эти суетливые движения рук, манерные наклоны и клоунская мимика моему внутреннему слуху представлялись немым кино.

   - Ну! Что же ты решил? - голос актёра с немой душой вернул меня к звуковому кинематографу. - Какая птица сегодня покинет мой гостиный двор?

   Я старательно впихивал сожаление в каждый звук, но дружелюбным казаться не вышло:

   - Прости, Фёдор, мне не нужны птицы. Меня всегда раздражало то, что зовут их пением. И ещё у меня совершенно нет времени за ними ухаживать.

   - Нет времени? - он даже не постарался удивиться. - Да врёшь ты всё! Но это опять же не важно. Ты, давай, птаху выбери, и я научу тебя, как правильно выпускать птиц на свободу.

   - Это ещё зачем? - не понял я.

   - Ты меня дразнить, что ли, с утра припёрся, - возмутился он. - Ты почему пришёл?

   От такой неожиданности в лоб у меня даже глаза округлились:

   - Ты же сам позвал!

   - Не морочь мне утро, бродяга! Плати десять рублей, если хочешь птицу прям здесь выпустить, а коль с собой забрать - сто. Понял? Нет?

   Из всего сказанного в сухом раздражении меня только слово "бродяга" хлестануло. Смысл остального доходил постепенно.

   - Каждому своё, - подытожил я.

   - Это точно, - неожиданно согласился старик. - Кому-то хочется почувствовать себя благодетелем, и здесь же на людях выпустить птицу, а то и несколько. Влюблённые таскают голубей своим половинкам. А хочешь ворона выпустить? - вдруг оживился Фёдор. - На днях парочка ко мне заходила. Всем голубей, а этим ворона подавай. А что!? Я нашёл им ворона. Ты вона сам весь в чёрном. Может, тоже ворона хочешь? Только это дороже будет. Голубь птица глупая, поймать легче.

   - Да нет, Фёдор, я не о том. К птицам у меня эмоций и нет почти. Кто-то птиц, а я мысли на свободу выпускаю.

   - Чегооо ты делаешь? - старик свёл лохматые брови кустиком.

   - Понимаешь... - начал я и тут же пожалел об этом, но наивное ожидание чуда в глазах Фёдора потребовало продолжения.

   И я продолжил:

   - Образно выражаясь...

   - А ты не выражайся, - оборвал меня Фёдор. - Ты говори по-человечески, чтоб я понял. Пыль в глазах у меня и от ветра бывает, но я же с ним не разговариваю.

   И ещё раз я попробовал начать:

   - Мысли, Фёдор, они тоже, как птицы. Только твоих птиц, чтоб выпустить, нужно в начале поймать. Мои же птицы-мысли ко мне сами по ошибке залетают. От надоедливого чириканья твоих птиц можно избавиться, дав им возможность улететь. С моими сложнее. Мои способны угомониться, только когда я их на бумагу выпишу. А чтобы правильнее было, чтоб идея снова свободу получила, я всегда все свои рукописи сжигаю.

   Мой слушатель встрепенулся:

   - То есть, как это сжигаешь? Сначала пишешь, а потом сжигаешь?

   - Именно.

   - Так ты писатель?

   - Я бы не стал брать на себя такую ответственность, - усмехнулся я.

   - А зачем тогда пишешь, бумагу изводишь?

   - Потому что не писать не могу. С птицами намного проще, Фёдор. Взмахни руками, вспугни неловким движением, и улетела птица. Мысли же липнут и в мозг вгрызаются. Ни есть, ни спать, ни покоя душе. Я бы...

   Договорить я не сумел, о чём хотел сказать - забыл. В мой мозг воткнулась зубастая игла, пропилила каждый нерв на пути и воткнулась в душу. О, эти люди, они так эмоциональны. И зачем я должен всё это чувствовать!?

   - Шарик! Шарик! Мама, верни его!

  Детский плач закапал в мою душу как чернила на снег. Каждой слезой своей ребёнок кричал о конце мира. Вся вселенная взорвалась для этого маленького человечка, когда оранжевый шарик непослушно вырвался из его рук. Оранжевый воздушный шарик. Он ударился о покрышку "мерседеса", подскочил и прокатился по капоту розового такси, нежно прильнул к колесу троллейбуса, но был отвергнут. Глухой хлопок улыбнул меня, как внезапный аромат ванили. Чёрный гробик "лэнд крузера" остановил для ребёнка понимание действительности, убил оранжевый шарик и дал мне возможность вдохнуть обезболивающей бесчувственности Фёдора.

   - Мы с вами похожи.

   Старик хитро сузил глазки:

   - Чем же это?

   - Вы ловите птиц, а я, вероятно, ловушка для мыслей. Вы возвращаете птицам возможность полёта. И я выпускаю мысли на свободу. Идеи, как и птицы, должны быть свободны! Оттого и души у нас лёгкие, и мысли невесомо-прозрачные.

   - Нет, - улыбнулся старик и погрозил мне пальцем. - Мы разные. Я не ловлю птиц, я их покупаю у тех, кто ловит. И отпускаю пичуг лишь затем, что дарю им выбор. А ты? Почему ты отталкиваешь то, что выбирает тебя?

   - Ерунда! У мыслей нет воли. Ко мне они попадают по ошибке.

   - Пусть так. Тогда в чём же наша с тобой похожесть? Мои птицы сами выбирают место для гнезда. И выбор их не случаен. Потому я могу предположить, что руки, выпускающие птиц, так же выбираются не случайно. А тебя послушать, так твои мысли настолько глупы, что им безразлично, где поселиться.

   - Мне кажется, я притягиваю мысли. Пожалуй, ты прав, Фёдор, мы разные.

   - Мы разные. Но ты напомнил мне тех, у кого я своих птиц покупаю. Я покажу тебе кое-что.

   Он рывком открыл одну из клеток с птицами, схватил меня за руку и силой впихнул её в клетку по локоть. Живность внутри встрепенулась, забилась в страхе о металлические прутья.

   - Зачем вы так, - виновато улыбнулся я. - Мы их здорово напугали.

   - Хорошо. А теперь...

   Он мягко вынул мою руку из клетки, и высыпал на ладонь мелкие семена.

   - Это просо, - прокомментировал он почти безразлично. - Теперь снова, но очень медленно предложи птицам их любимый корм. А пичугу, что первой подойдёт к еде, постарайся поймать.

   "Глупые заморочки", - подумалось мне. "Ладно, птичий король, сыграем с тобой в банальную игру", - едва заметно усмехнулся я, и уже представил себе возможные варианты поучений Фёдора.

   Пришлось подождать минутку, пока птичий гомон затих. Я расправил ладонь с птичьим лакомством. Во мне шевельнулся некий животный интерес, и я старался угадать, какая же из птиц проникнется доверием к моему подношению. И такая птичка нашлась. До смешного банально и предсказуемо глупо синица уселась в мою ладонь. Я мгновенно сжал пальцы и вынул добычу из клетки.

   - Дай-ка мне её.

   Я без возражений протянул птицу Фёдору.

   - И что? - возмущённо и разочарованно прозвучал голос старика. - Вот так легко ты отдаёшь то, что выбрало тебя?

   - А почему нет? Эта синица из твоей клетки.

   Мне казалось, старик ждёт именно такого ответа. Это была его игра, и я начинал терять к ней интерес.

   Фёдор небрежно забрал у меня птицу, и, крепко сжав её пальцами, поднёс к моему лицу. Маленькая головка замерла над морщинистым коричневым кулаком, редко моргая чёрными бусинами. Мне показалось, что я слышу, как крошечное сердце стучит, но каждый его удар глушат сдавившие тельце мёртвые пальцы.

   Тянущая грусть высасывала душу, и я, неожиданно для себя, прошептал:

   - Отпусти её. Она может умереть от страха.

   Старик непритворно нахмурился:

   - Ты даришь ей свободу?

   - Несомненно! - воскликнул я, по-прежнему принимая игру Фёдора.

   - Даже не смотря на то, что эта пичуга единственная выбрала тебя, ты её отпускаешь?

   Я кивнул. Детская весёлость окутала моё сердце. И я настроился проводить синицу улыбкой.

   Свободной рукой Фёдор накрыл пушистый комочек, и через мгновение швырнул к моим ногам обезглавленное тельце. Лимонно-жёлтые пёрышки покрыла ржавчина. Я всё ещё улыбался, когда старик вложил мне в ладонь клочок перьев с навсегда потускневшими бусинами.

   Старик глубоко и шумно вздохнул:

   - Почему ты не выпустил её, пока она была в твоих руках? Думаешь, теперь она абсолютно свободна? Скажи мне, - его глаза вцепились в мои, - абсолютная свобода сделала её счастливее? Если эта птица уже не синица, то кем же она стала? И то, чем она стала сейчас, имеет ли выбор? Ответь мне, она свободна теперь?

   Что-то росло, жгло и распирало меня изнутри. И только когда я открыл рот для ответа, я понял серный вкус гнева. Сводящее с ума возмущение взорвало мой мозг, и мне захотелось... нет, я возжелал страшной и мучительной смерти для этого тупого и ненормального старика.

   - Ты больное животное! - орал я на него. - И играешь ты в больные бездарные игры!

   Старик медленно, очень медленно присел на свой табурет. Он спрятал лицо в ржавых ладонях, лежащих на коленях, и, кажется, заплакал. Я огляделся вокруг, будто ища поддержки, но увидел лишь замедляющийся мир. Всё будто бы погружалось в вязкий кисель.

   Меня тошнило, а глаза залило молоком чужих эмоций и мыслей, но я помню, как шёл домой. Не думаю, что прохожие заметили, как рвёт мою душу. Внутренняя боль всегда надевает маску безразличия. А ещё я умею делать вид, что ненавижу вас всех, и вы отворачиваете взгляд, обиженные моим призрачным презрением. А мне всего лишь нужно, чтоб вы не смотрели на меня, не думали в меня свои мысли, не рвали мой мир на клочья своих эмоции. Хотелось закричать, заистерить до небес, но я молча шёл в своё убежище. Квартира на третьем этаже, с мансардой на четвёртом. Мысли людей никогда не поднимаются так высоко.

  ..............................

   Сегодня ночью я записал всё, как сумел. Сгрёб исписанные листы и аккуратным комком уложил на серебряный поднос. Рука привычно потянулась за спичками на подоконнике. Очень важно открыть окно, чтобы вместе с гарью и копотью улетали мысли. Но в это утро ворвались птичьи голоса.

   Птицы! Они такие шумные по утрам. Почему я не замечал этого раньше?

   Я больше не пишу ночами. Я вообще больше не пишу. По-прежнему плохо сплю. Мне очень часто снятся мёртвые птицы. Они оживают под утро, но я плотно закрываю все окна, и только на рассвете моя душа обретает покой. И нет никаких мыслей. Даже мысли о смерти обходят меня стороной. Пришло время молчать