Пронзительный голос маленькой дворняжки, внезапно ворвавшийся в гулкое утреннее пространство еще не пробудившегося городского двора, напомнил далекое деревенское.
Лаяла собачонка по кличке Кузя. Кузю приютила местная казенная контора по изготовлению гробов, расположившаяся во дворе моего дома.
Двор, где я живу, самый веселый и самый потешный. Малышня целыми днями бегает, пищит, смеется, визжит. И Кузя тут же с детьми тешит собачью душу. Начнут пацаны гонять футбол, поставят его вратарём:
- Ку-зя! Лови-и-и!
Бац по воротам, и мимо. А Кузя, как ошалелый, за мячиком...
Научили бедолагу на задних лапах стоять. Привяжут за ниточку кусок колбасины и к Кузе:
- Опа, опочки, компот.
А неподалеку мужики вскидывают на машину новенькие, из свежеобтесанных досок пустые гробы. Один гроб, второй, третий... И холодок по коже. Словно обаятельную прекрасную жизнь собирались затолкать в эти гробы. И не знаешь, "то ли плакать, то ли водку пить".
А мне грешным делом полюбился Кузин лай. Голос звучный, тонкий, как у голосистой деревенской бабы, залает, словно песню запоет. Казалось, Кузя своим лаем оберегал окна наших лачуг от беды людской. Кузя лает - на душе спокойно, тепло.
Вспоминается бабушкина дичка-груша под окошком бревенчатой избы. В избе тихо, чисто. Косые лучи солнца заглядывают в окна через маленькую шторку и ткут по свежевымытым половицам кружевные узоры.
На лавке в чистом белом платке сидит моя бабушка. А рядом с бабкой - я, босоногая девчушка. Для меня еще весь шар земной - это бабушка и родная деревня. Голубая прохлада в отшумевшей жизни еще впереди.
- Бабушка, спой мне песню, - дергаю я старую за рукав.
Ее долго уговаривать не надо. Она у нас певунья. Дед за песни и полюбил.
Туман яром,
Туман долиною,
За туманом ничего не видно,
Только видно дуба зеленого...
... В это раннее летнее утро лай Кузи был совсем беззлобным, как завывание ветра. Больше страху нагонял. Полает, полает - глянет по сторонам и снова зальется неудержимым визгом. Рваный ветер, внимая Кузиному гавканью, доносил из дальней окраины домов беспокойный лай чужих собак и на душу наводил грусть. Голоса собачьи то таяли, то снова поднимались ветром.
В дверном проеме казенной конторы выросла фигура пожилой женщины, и послышался ее голос:
- Ку-зя! Кузьма-а! Хва-атит! Я кому сказа-ала, переста-ань.
Собачонка тявкнула еще два раза для приличия и, виляя тощим хвостом, послушно побрела к женщине.
- Не связывайся, - уже мягче сказала она Кузе и скрылась в темную контору.
Кузя разбрехался на всю округу из-за белого блудного пса. Чужак не рыскал, как все кобели, под окнами в поисках пищи, а тихо и пугливо озирался по сторонам. Кроме одного мальчонки во дворе, из детей в такую рань никого не было. И, привязавшись к малышу, он стал ходить следом, как тень словно искал у дитяти защиты.
Ребенок поначалу испуганно сторонился чужого пса, а потом не выдержал, стал плакать.
- Ма-а-ма-а! Мама-а! - потерянно кричал он на весь двор.
Мне подумалось, сейчас откроется одно из окон большого дома, и послышится ласковый женский голос. Но высунулась всем известная во дворе пропитая морда дяди Коли и в эту же минуту вяло прохрипела в тишину двора:
- Че оре-ешь?!
Мальчик настороженно притих. Оставшийся один на один с собакой, не знал, как выйти из своей беды. Но кроткое смирение малыша было недолгим. Испуганно таращась на собаку и прижимаясь к стене дома, он осторожно стал удаляться. И немного погодя совсем пропал за углом.
В это время уличной дорогой мчалась целая псарня собак. Прометнулись молча. Провожая из окна взглядом бегущих псов, подумалось: "Собачья свадьба, что ли?.." Пустой двор с недавно плачущим испуганным мальчиком разом осиротел. Исчезла белая собака, и Кузю стало не видать.
Потом я стояла на трамвайной остановке. Ожидающих было немного: двое мужчин, читающих на ходу газету, женщина с ребенком в красном банте и горстка молодых оживлённо беседующих студентов. Трамвай задерживался. Пустые рельсы обещали ожидать лучшего.
"На работу пешком бежать, что ли?" - заволновалась я.
Где-то за домами опять разбрехались собаки. В разношерстный увесистый лай целой своры то и дело втискивался тонкий повизгивающий голос, сильно напоминающий Кузю. Пока я прислушивалась к собачьему бреханью, возле женщины с ребенком как из-под земли вырос Кузя. Вид у него был загнанный. В безысходной тоске тревожных собачьих глаз я почему-то узрела саму себя.
Нелюдская ущербность собачонки вдруг захлестнула все мое нутро, и я на миг ощутила себя такой же беспомощной, как Кузя.
В памяти встали двое полицейских с искусственными до китаизма лицами. Они меня окликнули, требуют паспорт. Внешность моя не внушала доверия, и эти амуры в униформе узрели во мне наркоманку. Дело кончилось плачевно. Продержали в полицейском участке до утра, пока не установили мою забубенную личность, и, прельстившись тем, что я художник и пишу картины, оставили в покое. Настроение после этого было мрачным, словно "враги сожгли родную хату".
Девочка в красном банте по простоте детской хотела погладить Кузю, но женщина беспокойно и испуганно отвела ее за руку:
- Олеся! Не тронь...
И сердито турнула псину:
- Пошла вон!
Рыжий Кузя не знал, куда притулиться.
Подошел ко мне, остановился как неприкаянный. Меня так и распирало сказать ему есенинское:
"Дай Джим на счастье лапу мне, Такую лапу не видал я сроду..."
И когда я, улыбаясь, норовила погладить его по квелой шее, возле трамвайной остановки затормозила грузовая крытая машина. Из кабины моментально выскочила хмурая фигура сутуловатого мужика в синей робе.
Роба быстрым движением открыла заднюю дверцу кузова, и все увидели в заскорузлых мужицких лапах огромный, с длинной ручкой сачок. Мы, ожидавшие исчезнувший в городской дали трамвай, не успели глазом моргнуть, как сетка сачка накрыла стоявшего у моих ног Кузю.
Последний предсмертный прыжок зверя врезался в шум городской суетливости душераздирающим собачьим визгом.
Провалившись в глубину сетки, собака дико вопила на всю окраину. Исступленно и лихорадочно карабкалась о сетку сачка в надежде вырваться на волю. Но мускулистые руки хладнокровной синей робы закинули сачок с чертыхающимся Кузей в открытую дверь злополучного грузовика и мигом захлопнули ее на железный засов. От грохнувшей дверцы я судорожно вздрогнула. И только когда машина победно рванулась с места, сразу прояснилась "омуть мглистая..."
Внутри у меня все клокотало. Захотелось помчаться следом за машиной и кричать, как оголтелой, во всю глотку: "Маргинал несчастный, мутант, выпусти зверину..."
Отрезвил голос девчушки:
- Мама, куда увезли собачку?
Что ответила женщина, я не расслышала.
Заскрежетав колесами, возле нас остановился разноцветный, как попугай, трамвай.
Двери механически открылась, и мы молча, словно ничего не произошло, стали заходить в вагон.
На работе все валилось из рук. И кисти не те, и краски бледны.
Чтобы развеять удрученные мысли, тупо уставившись в квадрат рекламного щита, стараюсь думать о светлых днях. Но на солнце моих воспоминаний откуда-то издалека грузно наползла черная туча, вырывая из памяти то похороны младшей сестры (в доме покойник, а соседская собака воет и воет всю ночь. Под утро глянули, а бедный пес в пролете сарая повешен за передние лапы), то выхватит загнанный взгляд Кузи.
Потом я буду всю жизнь носить в себе эти глаза собаки, словно спрашивающие: "За что вы меня убили? Ведь я был верным псом, я тянулся к вам, я любил вас, люди..."
Глаза в глаза. Один на один. Эх, Кузя, Кузя...
Вспомнилось, как я подкармливала его всякой всячиной. А бывало, привяжется за мной следом на работу. Я на остановке жду транспорт - и он рядышком. Я в вагон подошедшего трамвая - и Кузя следом.
- Марш домой! - кричу я ему.
А он шмыг в другие двери и едет со мной до площади. Ну, пассажир...
Вечером возвращаюсь с работы, а Кузя как ни в чем не бывало гоняет во дворе с пацанами футбол.
Так и жили-поживали.
На следующее утро после жалкой трагедии ходили дети по квартирам и предлагали маленьких, прорезавшимися глазенками щенят.
- Где вы их взяли? - поинтересовалась я.
- У нас во дворе собака ощенилась, - отвечали ребятишки. - А вчера ее убили на мыло.
Меня словно ошпарило кипятком. Хотела еще что-то спросить, но замолкла. Только свинцовая горечь в душе, как полынь...
С тех пор много воды утекло, но всякий раз, когда я слышу собачий лай, мне кажется, в городе крестовый поход на собак.
Шагает целый батальон мужиков в синих робах, левой, левой...
От них шарахаются люди, собаки, малые дети. Словно горе-ополченцы собирались затолкать обаятельную прекрасную жизнь в те гробы, что колотят во дворе моего дома.