Вороны раскаркались над селом, словно бабья сходка, обсуждающая какого-нибудь пьяницу или молодку, увиденную ночью на чужом крыльце чьим-то не в меру любопытным глазом. Неудивительно - пестрая река людских голов медленно, но верно текла к старой, из красного кирпича, церкви. Звон несся по округе - звонили к вечерне. Мальчик лет восьми, церковный служка, звонил в колокол, единственный на высокой колокольне. Народ крестился.
- Ты слышала, Петровна? Вчерась Никитка опять надрался, - сказала одна баба другой, выкатив большие с желтизной глаза, будто передавала большой секрет. - Его Егорушка опять тащщил, а он упирается, орет, нейдет!
- Бедный Егорка, - отвечала та, - как мать померла, так и мается. Да ишшо Антипка к ево отцу прилип! Кажный день с бутылем за пазухой к ним в ворота сигает, черт безрогий!
Они дружно, почти одновременно закивали головами, словно заведенные. Договаривать не стали, войдя в храм Божий, просто слились с толпой. В довольно просторной церкви, несмотря на множество свечей, стоял полумрак, пахло ладаном. Был вечер, конец марта 1922 года.
В храме служил иерей Варфоломей, тучный поп лет 45. Несмотря на внушительные размеры, голос имел тонкий и противный. Редкая бороденка на двойном подбородке с лихвой компенсировалась роскошной, но спутанно-грязной гривой. Жил он один, без матушки. Ухаживать за ним было некому.
Помогал ему на службе мальчик, тот самый звонарь, Егорка. Был смышленым мальчуганом, спокойным. Белые волосы "под горшок", тонкий нос, ясные голубые глаза. Любили его все, был он послушным, отзывчивым. Жизнь Егорки была несладкая. Мать умерла, никто не знал, от чего. Приезжий из города доктор говорил что-то, но кто ж запомнил те мудреные слова! Отец его, Никита Силантьевич Карпов, после того запил. И взяться бы ему за ум ради сына, но не давал друг его - пьяница и картежник Антип, каждый день навещая собутыльника. Бывало, дрались по-началу, но водка сделала дело, и Никита сдался и превратился в пьяницу сам. Батюшка Варфоломей пожалел Егорку и взял к себе в помощники, положив 10 копеек за обедню. Служил раз в неделю да по праздникам. Еще и с приноса чего Егорке отдаст - хлеба, картошки, луку. Так и жили они с отцом, горемычные.
Село Гражданская война обходила. Было оно хоть и немалым, но как-то в стороне от значимых трактов Иваново-Вознесенской губернии. Несмотря на жуть, творившуюся в остальной многострадальной России, уклад у жителей оставался тот же, разве что староста сменился на председателя, сельский сход стал народным. Текла небыстрою рекою жизнь той русской глубинки, пока в село не приехали солдаты с офицером из города. Офицер был красивый, в черной кожанке и такой же фуражке, солдатики одеты попроще - в серо-желтые шинели, буденовки, но все в яловых сапогах. Что-то недоброе притаилось в офицерском взгляде. Ни с кем не здороваясь и не вынимая папироски изо рта, он вошел в сельсовет...
II
Сельсовет располагался в бывшем кулацком доме, был большим и просторным. Как и все сельсоветы того времени, был без излишеств. Стол для председателя, стол для счетовода, два стула да лавка для посетителей. Шкаф для бумаг резной с замком. Когда-то прежний хозяин держал там графин с водкой. Невесть откуда железный сейф. Остальная мебель по описи сдана на склад - крытый двор того же дома. Однако не вся она была описана, и, зайдя в селе в некоторые халупы, можно было видеть резной из красного дерева высокий стул, на котором важно восседал хозяин избенки.
- Где председатель? - пьяным голосом спросил офицер.
- Я, ваше благородие! - и осекся... Не перестроился бедолага. Был из простых солдат, комиссованный с германского фронта по ранению. С 18-го года не видел офицеров, и грозный рык новоявленного сбил старика с толку.
- Какая я благородия! - взревел офицер. По говору стало понятно - из простых он, выслужился! - Контра! Я тебя!..
Удар был хлестким, почти женским, но до слез обидным. Красные отпечатки пальцев на бледной стариковской коже не предвещали ничего хорошего.
- Анохин! Сюда! - крикнул офицер стоявшему у двери солдату. - Бери его в машину.
У председателя потемнело в глазах. "Все, - думал он, - расстреляют, как пить дать расстреляют. Дурак старый! Ваше благородие, сказать тоже". В голове закружились мысли - вихрем, ураганом. Баба его толстая с добродушным лицом, старший сын, дочь на выданье, сломанные грабли... "Эх, грабли не починил..." - председатель не успел додумать, как офицерский голос вывел его из ступора:
- Старик, водка есть? - запахло надеждой и стариковским потом.
- Есть, есть! И закусить найдем, товарищ комиссар!
Пулей оказался старик у сейфа. Проворным привычным жестом повернув ключи на большом кольце, найдя нужный, отворил дверцу. Достав стакан и бутылку, заткнутую плотно газетой, откупорив, налил. Офицер взял в руку стакан из немного дрожащей стариковской и спросил уже немного смягчившимся, но еще строгим тоном:
- Где дом попа?
- Да тут рядышком! - почти ликующим от облегчения голосом ответил председатель. - Две улицы и церковь, там он и живет через дом.
- В машину, покажешь... - бросил офицер и намахнул стакан. - Контра!
И широким, нетрезвым шагом направился к машине.
III
Егорка любил бывать у отца Варфоломея. Его привлекали поповские конфеты, интересные рассказы о святых и щенята, которых принесла сука Фроська. Вот и тогда он с любопытством рассматривал ползавших по нему щенят, гладил им животики, улыбался Фроське, казалось, улыбавшейся ему в ответ.
Хлопнувшая дверь иерейской избы заставила мальчика отвлечься от развлечения. Еще раньше услышал он шум автомобиля, но это пронеслось мимо его сознания - щенята были интересней. Теперь же он стоял среди двора, и что-то тяжелое, цепкое, черное сдавило сердце - он что-то почувствовал. Тихонько, стараясь не топать, Егорка пробрался со двора в сени.
В сенях была лестница, лаз на чердак. Пробравшись туда, разгреб осторожно опилки, добравшись до щели в потолочных досках, приложил ухо...
- Ты Варфоломей, местный поп? - рявкнул офицер.
- Я, товарищ... э-э-э, простите, не знаю вашего чина.
- Не чина, а звания! Для тебя гражданин комиссар, и будя!
- Точно так, гражданин комиссар.
- Значит тэк! Официальную бумагу зачитывать не буду, долго, - комиссар вскинул руку с бело-серым потрепанным клочком, - скажу на словах. В связи с тяжелой обстановкой в Поволжье, где голодает трудовой советский народ, согласно декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей, принято решение изъять икону Семистрельную Вознесенской церкви, села Грязновки, которая имеет чрезвычайную ценность. Веди в церковь, папаша!
Офицер улыбался. Радостно было видеть ему посеревшее лицо иерея, слезу, выступившую в широко раскрытых глазах. Та икона была непростой. Её чудесным образом обрели двести лет назад, в 1730 году, когда копали ямы под фундамент новой кирпичной церкви, взамен сгоревшей деревянной, на деньги местных зажиточных крестьян. Один из работников, воткнув нож лопаты в землю, услышал деревянный стук, почувствовал что-то твердое. Разгреб руками, достал. Икона была чуть обгоревшей, но целой. Не слезла краска. Лик Богородицы Семистрельной смотрел на работягу - грустный, красивый, сияющий. Остановили работы. Молебен совершили. Пошла молва по губернии, и как водится, со слухами, мол икона-то от пожаров спасает. Долго священник служил молебны, ходил по дворам своего села да соседних деревень с этой иконой. За то обрела она оклад золотой с драгоценными камнями да цепочками, так что стала уже не только духовной ценностью, но и материальной стараниями губернских помещиков и купцов, а также люда попроще. Одна она такая стояла в храме. Остальные иконы были простыми, невзрачными, новописанные местными мастерами.
- Как же так! - всхлипнул отец Варфоломей. - Это же святыня, единственная, утешение наше! Не отдам, ироды!
- Что-о-о?! Ты как, морда поповская, разговариваешь! Анохин! А ну пристрели собаку!
- Стреляйте! А икону не дам! Грех ведь это! Как народу в глаза смотреть?! Чудотворная она, не даст народ отдать!
- Ща зенки тебе повыколупываем, и решится вопрос, - оскалив гнилые зубы, заржал Анохин. Офицер и остальные красноармейцы поддержали товарища смехом.
- Павленко, свяжи попа и поучи немножко, пока не скажет, где ключ от церкви, а ты, Анохин, поищи-ка у него водочки да пожрать чего.
Дальше Егорка слушать не стал. Осторожно, будто скользя, спустился с чердака, прокрался во двор, шмыгнул в калитку. Побежал что есть духу к храму. Он знал, что ключ батюшка не хранил в доме. Было у них место в кладке храма потаенное за выпавшим кирпичиком, там ключ и хранили. Открыв церковную дверь, Егорка шагнул в темноту. Для него это не было препятствием, он знал каждый закуток, каждую лавчонку и половицу святого и родного для него места. Икона лежала просто, на аналое, справа от царских врат, перед клиросом, в кивоте, чтобы каждый мог к ней приложиться. Открыв кивот, мальчик перекрестился, поцеловав край образа, освободил от цепочек и крестиков жертвователей, спрятал за пазуху.
Уже выходя из церковной ограды, повстречался ему Антип, отцов собутыльник.
- Егорка, батя дома?
Промолчал Егорка, шаг убавил. Маленькое сердечко, казалось, било о доску иконы, выдавало, проклятое.
- Чё молчишь, козленок? - не унимался Антип. Был он навеселе. - Дома старик, говорю?
- Иди куды шел, нету бати, - сам удивился неожиданной смелости своей.
- Я те поговорю, ще-енок!
Егорка побежал. Долго еще холодный вечерний мартовский воздух носил ветерком Антиповы проклятья. Вот и отцовский дом. Вбежал, словно ужаленный, в избу. Не спит отец, не шибко пьяный вроде.
- Батя! - слезы ручьем.
- Что с тобой, Егорка? Черта увидел? - отец засмеялся. Но замолчал, как только увидел, что достал сын из-за пазухи полушубка.
Понял он, что случилось, сразу. Проходя по селу от самогонщицы с очередной бутылью, видел он и машину, и офицера.
И слух уж пронесся о ценностях церковных и их изъятии. Похолодело у Никиты Силантьича внутри.
- Что ж ты наделал, сынок?.. - только и выдавил.
IV
Еще не сделала последние выстрелы Гражданская война, и шайки обиженных Красными зажиточных некогда крестьян, бывших купцов и иного люда, не желавшего подчиниться новой власти, топтали лесные дорожки советских губерний. Одна из них в десяток штыков вышла из соснового бора, окружавшего Грязновку. Голод не тетка...
Возглавлял её рослый, крепкий, сбитый крестьянин с большими светлыми усами и бородой, некогда роскошными, ныне же грязными и всклоченными, словно пук соломы, вырванный из стога сена, чтобы каким-то чудом поместиться на лицо главаря. Рядом шёл помощник - маленький, щуплый с пропитым лицом мужичок с бегающими свинячьими глазками. Остальной сброд был неприметной серой массой - грязной, измученной лесной жизнью.
Шли к селу осторожно. Незаметно, крадучись пробрались к околице - ночь верная союзница.
- Леший, - шепнул главарь своему помощнику, - поди проведай, нет там краснопузых?
- А чё я, Спиридоныч?
- Ты ж с этого села вроде?
- Ну-у-у! Меня кажная собака признает, шумнут, мало не покажется!
- Ты тут каждый закоулок, каждую дырку в заборе знаешь, иди говорю!
- Спиридо... - уже застонал Леший.
- Иди! - спокойно, но властно, тоном, не приемлющим возражения, чуть в голос сказал Спиридоныч.
Леший не выносил его взгляда. Он вообще не любил пристальных взглядов. Нехотя пришлось подчиниться. Да и знание того, что главарь их крут на расправу, делало свое дело.
Тихо, чуть согнувшись, передвигаясь перебежками от забора к забору, Леший ушел на разведку. Его не было долго, начали беспокоиться. Вдруг из темноты в свете вышедшей из-за облаков луны показались две фигуры. Банда напряглась. Без команды, подчиняясь инстинкту, вскинули винтовки и револьверы на руки, готовые дать залп, но, услышав условный свист, замерли в ожидании. Это был Леший - не один, с чужаком.
- Ты кого привёл, сучья душа?! - полушёпотом взревел Спиридоныч.
- Не шуми, дай дух переведу, всё обскажу, - Леший справился с волнением, выдохнул и продолжил: - Крадусь, значит, вдоль забора, смотрю, тихо всё. Ну, думаю, с краю села тоже, кажись, смирно, можно, значит, в крайнюю избёнку наведаться подхарчиться к Маньке-самогонщице. Она красных того не очень, у ей мужа на фронте германском они убили, когда только зачиналось всё, за то шо офицеров сторону принял. Их к стенке хотели и по домам, а те не давали, ну и...
- Кончай, дальше что?!
- В общем, обернулся - и нос к носу с приятелем моим Антипкой, - Леший радостно закивал на бывшего собутыльника, - стоит, зенки вылупил. Я говорю: "Тише, не шуми". А он мне: "Да как же это, да где ж пропадал, козлина такая..."
Продолжать Леший не стал. Был он должен Антипу за карточный проигрыш. Не сказал товарищам и про то, что обещанием всё вернуть купил у дружка невыдачу красным. Да и припугнул его Леший, мол, за околицей целый батальон стоит, к атаке готовый. Соврал - недорого взял.
- Свой он, голову даю! Говорил, комиссары в селе, у попа, штыков четыре всего. За иконой какой-то приехали. Ночевать остались. Спиридоныч, давай краснопузым кровь пустим. У попа не только харчи да вино, мож, каки цацки ценные имеются, а?.. По-тихому порежем, утром с первыми петухами уйдем?
- Свой, говоришь?.. - главарь задумался. - Ладно, пусть ведёт. Но если что, не приведи господь, и тебе бошку снесу!
Ночь стала безоблачной. Луна так некстати освещала село, серебрила мартовские сугробы. Легкий морозец предательски делал снег скрипучим. По улице, ведущей к дому священника, шли одиннадцать человек. Жителей не боялись. Знали - мужиков в селе почти нет, воюют. Те, что остались, да бабы со стариками струсят в ночь ехать за помощью. Надеялись, за комиссаров заступаться не будут, из-за святыни, которую те отобрать хотели. Шли осторожно все же, у поповского дома рассредоточились, передернули затворы..
Выстрел из окна был неожиданным. Видно, заметили их вовремя, взять с ходу не получилось. Антипка, не живой не мертвый, прижался к забору, будто слился с ним - умирать не хотелось. Бой был недолгим. Пока четверо, отстреливаясь с улицы, били по окнам, на себя отвлекая красных, шестеро ворвались в дом. В сенях изготовились. Один выбил ногою дверь, даже не запертую на ночь, остальные дали залп по полупьяным солдатам. Добили штыками.
- Леший, - крикнул Спиридоныч, - давай своего дружка сюда!
Привели Антипа.
- Ты говорил их тут четверо было? Где еще один?
- Не знаю, ей богу, не знаю! - заголосил Антип. - Видел четверых на машине, вот те крест! Она за воротами, сами видели!..
- Не шуми. Ладно, убёг комиссаришка! В ночь по лесу раздетый далеко не уйдет - замерзнет. Вон и одёжа его. Пока суть да дело, мы уж тоже зад покажем!
Бандиты засмеялись.
- Мертвяков пока в тарантайку ихнюю киньте. А где поп?
- Я почем знаю! - ответил Леший.
- Слышь, как тебя там, Антип. Полезай в подпол, посмотри у попа вина. Кто-нибудь харчей соберите на стол, жрать охота.
Бандиты стали располагаться. Кто-то осматривал оружие, кто-то курил, кто-то шарил в печке и бабьем куте, ища еду.
- Во те на, здрасьте приехали! А вот и поп! - возгласил Леший.
Антип вылез из подпола и, протянув длинные, похожие на сухие ветви руки, помог подняться связанному иерею.
- Ну рассказывай, батя, что там у тебя за икона такая?.. - недобро ухмыльнулся Спиридоныч.
Облака вновь заволокли небо. Ночь стала черной.
V
Было уже за полночь, когда отец Варфоломей закончил рассказ об иконе, о солдатах, о том, как, не добившись ключа от храма, решили пустить пулю в лоб, но почему-то передумали и, связав, опустили в подпол. Разморенная теплом, вином и усталостью, шайка спала. Только лишь Спиридоныч отчего-то не спал, курил самокрутку, смотрел задумчивым взглядом на красный угол с иконами. Рядом, полулёжа на столе, дремал Леший, иногда приподнимая отяжелевшую голову, словно борясь с одолевавшим его сном.
- Батя, есть еще вино или самогонка? - спросил Спиридоныч.
- В доме нет. Во дворе четверть с самогоном стоит, для растирки суставов держу, - тихо ответил иерей.
- Сходи.
- Как сходи, куда сходи?! - Леший резко приподнялся от стола. Казалось, на миг прояснилось у него в голове. - А ежели убегёт?
- Куда?! - усмехнулся Спиридоныч.
- А-а-а, и пусть идет, - пьяно произнес Леший, прежде чем сон победил его окончательно.
Отец Варфоломей вышел в сени. В полной темноте привычными движениями нашел лучину и спички. Зажег. Мрак немного отступил, стало видно, куда идти. Осторожно ступая, пересек двор, открыл двери дровника и замер в испуге. На него из темноты едва различимо, но все же заметно глядел ствол револьвера. Комиссар, сильно раненный, истекающий кровью, дрожащий от холода, смотрел на священника, не мигая.
- Не стреляй, - тихо произнес отец Варфоломей.
- Где они?
- В доме, спят почти все, пьяные. Я за самогоном пришел. Шуметь не буду, не бойся.
- Зря лаешься. Не свои они мне. Ни ты, ни они. Мне за все ваши души больно, но никого сердце не приимет. Эти душегубы проклятые, пьянь. И ваша власть - тати! Почто икону забираете?! - иерей чуть было не перешел на крик.
- Всю жизнь вы, попы, народ грабили, царей и помещиков поддерживали, - слабеющим голосом отвечал офицер, - народ спину гнул, гроши зарабатывал, и те обирали, рассказывая сказки поповские. Мы не отбираем, мы свое забираем, кровное! Слышь ты, поп! Белогвардейская контра!
Офицер закашлял.
- Тише, услышат!
Священник пошел в сени. Лучина уже погасла, но отца Варфоломея это не смущало. На ощупь, но быстро, понимая, что отсутствует уже долго, он нашел старый тулуп. Рядом стояла корзина с нестираным бельем. Захватив и оттуда несколько тряпок, стараясь не шуметь и не упасть, вернулся к комиссару. Помог тому приподняться, обернул в тулуп, сунул в руку тряпки, чтобы зажал рану на животе.
- Как тебя зовут-то?
- Владимир...
- Может, и верно говоришь ты, Владимир. Много было неправды и от нас попов, но ведь не у нас отнимаете вы. Хлеб продразверстка забрала, скотину, хозяйства разорили. Вера - последнее осталось у людишек - и ту воруете! Только вот не икону у церкви вы забираете - надежду людскую!
- Иди, отец, долго тебя нет уже. Икону все равно заберут, не я, так другие. Жив буду, припомню добро, за тебя слово скажу.
- Лежи тихо, сынок, позже приду...
VI
Отец Варфоломей вошел в дом. Хитрый и недобрый прищур Спиридоныча заставил его съежиться, еще больше, чем от мороза.
- Чего так долго, папаша?
- Да искал бутыль. Нет нигде, и все тут, красные, что ли, нашли, пока я в подполе был.
Священник выдохнул. Кажется, поверил главарь.
- Ладно, засиделись мы тут у тебя... Леший!
Леший не отозвался. Крепок был сон старого пьянчуги. Спиридоныч сильно толкнул помощника в бок.
- Вставай, собака кривая! Поднимай людей. Уходим!
Нехотя, с огромным усилием Леший поднялся из-за стола и молча стал бить ногою по сапогам товарищей. Дойдя до Антипа, толкнул и его.
- Что, а? Чего дерешься? - пьяно ответил Антип.
- Этого куды, Спиридоныч?
- В расход.
- Как? За чё?
- За бутылку мать продаст. Красные придут, его к стенке, за нас. Он им все растреплет, чума его задери, еще и облаву наведет.
- Христом Богом прошу, родненькие, не убивайте! Что я вам сделал-то, Господи! - заскулил Антип, словно бабка на похоронах. Сон мигом отлетел от него. - Леший! Друг! Скажи ты ему!
И вдруг глаза его засветились недобрым светом. Что-то черное, словно тень, покрыло лицо.
- Я откуплюсь! Товарищи! Господа! Знаю, все знаю! Где икона знаю! Не в церкви она. Видел я мальца одного, думал - чего ночью у церкви шляется? А теперь понял - за иконой ходил, прятать от комиссаров удумал. Сошлось все теперя. Цены немалой икона, золота на тыщи рублёв! Не убивайте!
Спиридоныч смотрел на пресмыкающегося у его ног Антипа. Презрение, почти отвращение читалось на его лице. Немного помолчав, он произнес: