Аннотация: Последняя часть романа. Так хотелось отстранённо посмотреть на гибель одного рода рода и развал народа на куски. Похоже получилось не очень. Но,какполучилось.
ГОЛОДОМОР.
Часть четвертая.
Нечего кивать на кого-то.
Мы сами повинны в своих бедах.
Никто нас не заставлял быть
Палачами наших родных и
Близких.
АВТОР.
Глава первая.
Они не успели на поезд. Шутка ли? Что, так просто бросить всё и уехать. Ладно, хата, припасы, трусы и матрасы. Куда живность деть? Это же живые души, их пристроить нужно. Пока раздавали коров да свиней по соседям, пока просили приглядывать за домами, загорелся горизонт новым днем.
Это подхлестнуло всех. Маленький обоз единоличников, всего-то в семь подвод полных детишек, пошел петлять. Вместо того чтобы ехать прямо на Зятковцы, они и правда показали, что едут туда, как только вошли в молодняк Черного леса, свернули в сторону Соболевки и, не доходя до нее, опять же лесом вышли к Христиновке, а там и до Помошной рукой подать.
Бежали, как загнанные звери, ища безопасных тропинок в лесной чащобе. И он их скрыл. Кто додумается их искать здесь? Да мало ли станций есть в округе? Сразу и не вспомнишь, сколько.
В Помошной разделились. Одни, как Собчаки, собрались в Рассею, Шведюки тянули на Донбасс. Юхим Драчук, просто сказал.
- Пойду в Бесарабию, может, Левку найду.
Не ожидая слов, ни с кем не сойдясь, рукой остановил подавшихся к нему Кольку и Степана.
- Ежели найду, позову.
Развернулся, не прощаясь, и ушел, как бы знал, что всех ещё увидит. Хотя нет. Проходя мимо подвод, у которых стоял Миколка, резко повернул к нему и, подойдя, обнял.
- Прощай Микола. Может, пойдёшь с семьями?
- Нет. Не могу я уходить, у меня здесь Судьба, да и сам подумай, семь подвод, кони, кто-то же их должен вернуть.
К ним подошел Юхим, за ним потянулись и остальные мужики. Юхим прислушался к разговору и сказал.
- Пойдёшь со всеми, либо мы тоже вернём.
- Шо? Нет! Вы уезжайте, все. Ты, Гнат, сделай так, пристрой в Донбассе где-нибудь всех, а сам потом в Бесарабию двигай, они как дети малые, покружат в окрест, и домой попрут, а нужно выждать, может лет десять даже.
- Потому Кольку и Степана с ними оставляю, пусть сидят рядом с бабами, пусть знают, что они теперя опора. Мне в Бесарабию срочно надо, пока Собчак никуда не ушел, если до сих пор не ушел. Хотя в Сороках кого-то оставил для связи. Может и правда? Ты как Юхим, сам справишься?
- Мы не пойдем в Донбасс. - Сказал Иван Собчак по сельскому прозвищу Гончар. - И назад в село возвращаться не будем. Нам семью догонять надо, они домой не вернут, точно говорю.
- Да. - Подтвердил его брат.
- Род уже не тот, сами подумайте: - Почему мы здесь? Не знаете? А, я вам скажу. Видели? Васька, как в селе объявляется, так сразу попойку устраивает. Кто с ним пьет? Наши. Сельские. Макара Горчака выродки, все четверо, Петька, сын Макогона, да почитай человек десять. Разве от них что-то утаишь? Пропьют головы до конца, припомнит нам Советская власть подводы с зерном, и не только. Думаете, нам "Батьку" простят? Или думаете, не узнают? Вернуться можно будет, только если власть сменится. А, она только силу набирает. Хотите повернуть? Ваше право. Детей пожалейте. И с вами не пойдем. Такая орда, сразу найдут.
- Нет. Тато, вы знаете, шо мы забыли? Мы забыли косулю в загоне. Сдохнет она там. Это, залог нам, шоб возврат был. Кому-то надо остаться. Я принес, значит мне и надо.
- Так может, не будем вертать?
- Я - Собчак. Мои дети должны жить на вотчине. Кто хочет, может бежать. Я не побегу. И, вы тато повернёте. Не ваше это, бегать по чужбине. Там, везде хорошо, а дома лучше.
- Как мы узнаем, шо вернуться можно?
- Юхим все сделает.
- А, ты шо?
- Я Ваську не переживу, а он вам житья не даст.
- Шо ты такое говоришь?
- То и говорю. Всё вон поезд идёт. Давайте прощаться. Не поминайте лихом.
- И ты нам прости Христа ради.
- Идите с миром, себя не потеряйте.
Микола, вдруг вспомнил, что не все дела свои он завершил, не всё еще сделал при прощании с семьёй. Он полез на подводу, из-под застилавшей солому рогожи достал свой баул и пошел к стоящей вместе с детьми чуть в стороне Дарье.
- Мамо. Тут мои зошиты*(тетради), я знаю, ты сохранишь. Отдашь их, когда вырастут мои дети им, если увидишь у них тягу к памяти рода. Если нет, отдашь внукам. Я знаю, в нашем роду будет тот, кто понесет память дальше. Я свою дорогу прошел.
- Как же я его, сынок, узнаю?
- Ну, это не сложно. Ты, Светлого сразу увидишь.
- У нас в роду будет Светлый? Ты понимаешь, что ты говоришь? Как это возможно? Это же он Ведать будет! У нас в роду таких отродясь не было. Ты ошибаешься сынок.
- Не дай мне Бог, мамо, в таком ошибиться деле. Это надежда всей моей жизни. Прощайте мамо.
Он поклонился ей в пояс, подошел, поцеловал руку.
- Прощай сынок.
Она поцеловала его в лоб. Знала. Знала, что нельзя живого в лоб целовать. Но, шел он туда, откуда возврата к жизни нет.
Гнат ушел первым, не оглядываясь, потом подошел поезд, и чтобы не задерживать прощание, Микола сел на первую подводу и тронул коней. За первой, потянули остальные, привязанные за поводья к задкам.
Юхим перекрестил в спину пасынка и украдкой смахнул слезу.
Они уходили. Кто и где их будет искать? Всё добро бросили, есть что делить. А, Миколу порвут, шоб не мешал.
Село встретило Миколу неласково. Не успел он распрячь и первую подводу на конном дворе, как прилетел Васька с пятью милиционерами.
- Появился вражина? Шо, хотел коней угнать?
- Если хотел угнать, зачем же обратно привел?
- В ЧК разберутся. Давай его, в район.
- Так на каком основании? - Усомнился один из милиционеров.
- Выясним, куда и с какой целью он отвозил из села тех, кто пропал.
- А, я никого не отвозил. Я шел со станции, мне Гнат Драчук передал коней, а сам пошел в Губник.
- Так ты не знал, что твои все уехали?
- Я думал, мы завтра поедем, я отлучился.
- А куда вы собрались?
- Куда? Да в Сибирь поехали.
- Куда?
Он так обрадовался услышанному, что с него разом сошла злость.
- Вот и хорошо, а я как раз хотел вам там местечко утеплить. Так хотелось, чтобы и вы попробовали морозов.
- Так я пойду, косулю надо кому-то отдать.
- Какую косулю?
- Так я косулю в лесу нашел в петле, а рядом сосунка.
- Пойдешь. Пойдешь с нами. Надо проверить, чего это они сбежали.
Они привели его в осиротевшее без хозяев подворье, долго лазили по всем комнатам, нышпорили по хлеву и клуням. Перетряхивали оставшийся скарб, нашли дрожащего сосунка, тут же его зарезали. На чердаке нашли три невесть откуда взявшихся патрона, и все-таки забрали с собой Миколу в Гайсин.
Через три дня его выпустили. Нечего было предъявить. Жил он в Ворошиловке, следователь решил, что отношения к патронам он не имеет никакого. Правда, получил по ребрам, в процессе допроса, но, еще не наступили времена безвинных страданий. Ещё не все должности заняли звери, алчущие крови.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Дёма забрал детей, Катерину и уехал в Харьков. Он сам напросился поехать, поучиться.
В коммуны прислали назначенных начальников из города. Это были люди потерявшие связь с селом, не имеющие ни малейшего понятия в сельском труде. Их приказы не имели рационального зерна, часто расходились со всеми мыслимыми понятиями о труде земледельца.
Это привело к тому, что большинство сельчан вышло из числа коммунаров за следующие два года, после отъезда из села Шведюков. Ко всему ещё, ушли после них с семьями практически все, кто ходил в походы вместе с батькой Махно, кроме Михайла Максеменюка.
Он с самого начала, как только вернулся от Ямполя, откололся от рода, переселился на Розовский хутор, стоящий на окраине Черного Леса. От села до него километра четыре, но места эти стоят в стороне от дорог, соединяющих меж собой села, по этой причине, да еще потому, что занимавшиеся там хозяйством были отменными пчеловодами, голод практически не зацепил разраставшееся село. За каких-то пять лет, вокруг пасечников, которых было, всего пять семей, поселилось добрых три десятка семей новых жителей.
К 1927 году в Розовке жило около трехсот пятидесяти человек, в большинстве своём большие, многодетные семьи. Они распахали земли, которые никогда не привлекали земледельцев, подвинули опушку молодого леса на место довоенной вырубки, соорудили сельский пруд, кузницу, маленькую мельницу.
Основой благосостояния села были пасечники. Только у одного Михайлы, было сто тридцать пять ульев с пчелами, а в целом по селу, более трехсот пятидесяти пчелиных семей. Улей, это не только мёд, но и прополис, и пчелиные соты, это хорошо опыленные сады, липа и гречиха. Мест для выпаса скота, тоже хватает. Удаленность позволяет вовремя прятать его в лесу. Черный лес, пойди что-либо найди в нём.
Пасечники, а за ними и Михайла, каждую осень высаживали до сотни деревьев горькой черешни, одичавшей груши, алычи и сливы, как в самом лесу, так и по обочинам всех полевых дорог. Каждый. Каждый до сотни деревьев.
Работа каторжная. Ульи нужно постоянно перевозить с места, на место, вовремя очищать соты от меда, не забывая и о том, чтобы сами пчелы не умерли с голода.
Каторжный труд, но и отдача от него знатная. В среде знатных пасечников не бывает нищих, не бывает бедных.
Максеменюк прижил себе большую семью. Даже по сельским меркам это была семья! Десять сынов, шесть дочерей, и всех вырастил, всех поставил на ноги. Дети выходили замуж и женились, обстраивались вокруг отцовского хозяйства. Так образовался Максимов куток.
Семьи сынов и дочерей перенимали занятие отца. Все были пасечниками, все обустраивали большие сады из вишневых, черешнёвых, сливовых, абрикосовых, яблочных и грушевых деревьев. Все держали знатное хозяйство из трех-четырех пар коней, были также коровы, свиньи, козы и прочая живая мелочь.
Держались розовцы особняком, чужих в селе не привечали, да и своих обедневших родственников не миловали. В долг не давали, если нанимали на работу, платили скудно.
Как-то, пришел к ним Лыпка и начал учить уму-разуму. Так, его насильно посадили на подводу и привезли на край родного села, на прощание предупредили. На прощание, сын Михайлы, Митька, сказал:
- Ты вот шо дед, ты к нам не ходи. Тут тебя слушают, шо имеют, то кушают. Мы едим своё. На чужое рот не открываем. Будешь надоедать со своими разговорами, проучим.
Дед горяч был, полез к Митьке в драку, так тот ему два зуба выбил и бровью не повёл.
Было. Обратились к Михайле его боевые собратья. Надо было банку меда и ложку прополиса. Он взял с них дороже, чем продавал на базаре в Умани.
Этим своим отношением, сам привел к тому, что перестали сельские с ним общаться, за чем либо обращаться, мало того, пошла меж своими погремушка* (уличное прозвище) на Михайлу. "Дубына".
Пояснение:
В подольском диалекте слово дубина звучит иначе. Связано это с тем, что в слове буква и заменена на букву ы. Твердое и или иначе ы, буква, которая подчеркивает в подольском диалекте твердость того или иного утверждения, по этой причине в русском литературном это слово звучит "дубына". Как-то неестественно. Это связано с тем, что очень много слов старого смыслового прочтения пропало из современного языка и обеднило его. Практически не потребляются слова дрын, оглобля, розга, жердина, палица, малица, ковица, рогач и рогалица.
Дубина, как слово сейчас означает глупого человека, в то время как раньше это понятие было связано со словом дубына, а слово дубина означало оружие ближнего боя сделанное из корня дерева с куском ствола. У этого слова был ещё один синоним - довбня. Он применялся к дубине, которой пользовались при загонке кольев в землю вместо современного молота.
"Дубына". Интересная фигура.
Всем видом своим он подтверждал это прозвище.
Рост - на голову выше высокого.
Большое лошадиное лицо под волосами неопределённого цвета.
Такие же большие белёсые на этом лице глаза. Огромные нос и рот, оттопыренные уши.
Шея спряталась между подбородком и плечами так, что виден только кадык.
На узком, не очень крепком туловище висят неестественно большие и крепкие руки. Они больше похожи на руки обезьяны, свисая до самых колен. Кулаки этого человека, в сжатом положении надень на них шапку, вполне можно спутать с человеческой головой.
И вот вся эта махина держится на неестественно тонких, по отношению к рукам, ногах. Мало того. Размер обуви. Для современного человека. Тридцать восьмой.
И всё это не в одном экземпляре. Не только он. Все десять сынов, точная копия основного произведения.
Как не странно, девки не сильно походили на отца. Не красавицы, но и морду на сдачу не получали.
До поры, до времени, текла себе вода жизни по руслу. Ложился и сходил снег с полей. Омывали её весенние, летние и осенние дожди.
Сходило.
Сходило с рук. Всё сходило. И пренебрежение к родным и близким, и беззастенчиво-наглое отношение к окружающему миру.
Да так бы и жили себе, если бы окружали Дубыну свои, родные. Ежели снежной бабе усы и бороду, да штаны, да голову, был бы у нас снежный дед игрушкой от бед.
На беду, был ещё Васька Щур.
Во все времена в людишках хватает дерьма. По разным причинам, но главная, чинам. Чин. У нас чин. У других народов каста, клан, разный хлам. Да и не волнует меня, другой какой народ. Со своим бы в мире да ладе жить. Столько всякой мрази. И куда? В князи. И нет никакой препоны для того, чтобы отсечь эту мразь, от возможности править миром.
Ладно, если бы сидела Дубыной, так нет, лезет на свет. Понятно, что не долго. Но, ведь сколько гадости натворит, пока сгинет.
Советская власть.
"Я не сторонник любой власти. Любой. Власть не может быть проявлением добра к которому тянется любая жизнь, власть не может быть и абсолютным проявлением зла, от которого эта жизнь шарахается и бежит сломя голову. Любая власть, это проявление обеих этих сторон. Ей не ведомы человеческая этика и мораль, так как она проявление звериного менталитета превосходства над себе подобными.
Это проявление любой власти. С любой властью, с любой, кроме той которую олицетворили собой большевики, можно как-то мириться. Можно сцепить зубы, так, чтобы они крошились и жить. Даже с самыми жестокими проявлениями её в период рабовладения.
Даже раб поставленный в положение гонимого и связанного животного имеет какие-то права. Даже раб.
Только не человек. Не человек, попавший под пресс татей, именовавших себя большевиками.
Эти люди изначально не родились людьми. Каждый из них.
Нет. Они были в обличии людей, в нашем подобии. Но это были не люди. Это были звери двуногие. Их обычным пропитанием было простое уничтожение всего человеческого.
Всего.
При всех своих успехах и удачах, на трудовом и бранном фронте, при всём подъёме грамотности и продолжительности жизни, это были не их заслуги. Это было благодаря невообразимой живучести рода человеческого, его стремления к разумному совершенствованию жизни.
Именно эта жизнь, сама жизнь, когда сошли в могилу все носители первооснов большевизма, отторгла от себя и сам большевизм.
Нет, проявления его ещё есть, мало того, я уверен, он ещё раз вернётся на сцену истории, но это будет последний раз.
Последний и короткий раз. Народ, русский народ, как бы его не хотела эта мразь уничтожить, подымится на дыбы. И вот тогда, все они испытают на себе его гнев, его возмездие".
" Я долго не мог понять, почему? Почему в 1919 году мои предки подались на помощь батьке Махно? Почему они, так жестоко расплатившись, так и остались верны его идеям?
Потом понял. Пришло как озарение. Ведь что Махно предлагал? Собирайтесь на сельские сходы. Выбирайте себе сами, из себя, достойных, а он как человек военный, будет защищать их выбор.
Понятно, что это утопия. Не дадут. Задавят силой и злобой. Любое проявление свободы, это не слова о свободе, это нужно с соседского горба слезть, да самому утруждаться, а кто на это пойдет. Лучше ехать да понукать, чем конём под седоком скакать. Кому из трутней хочется быть трудовой пчелой. Только мёда хочется. Вот и получают время от времени вместо мёда - меди* (одно из устаревших матерных слов, означавшее слизь из половых органов женщин).
Мне понятно. Предки мои не поняли. Сами этой меди попробовали и других угостили".
Советская власть. Она, только став на ноги, начала съедать своих создателей. Есть правило. Тать татю голову рубит, последнему - кат* (палач).
Власть. Все думают, что это прекрасная дама. Обнимет, обласкает. А, она трупы живые на себе таскает. И сама их себе назначает.
Мы рождены со свободной волей, но только раз уступив желанию попользоваться властью, становимся её жертвами. Всё как у животных. Старого льва молодой убивает, если тот не удирает.
НЭП.
Сколько слов писалось.
И все такие правильные.
Прилизанные.
Сколько бед народу пало испытаниями.
Всё печи плавильные.
Выстраданные.
Революционные события отбросили страну на десятки лет назад. Миллионы бессмысленных жертв. Потери огромных территорий. Волей или неволей приходилось ломать укоренившийся уклад жизни. Надо было перестраивать страну. Под себя. Под новых властителей жизни.
А, она не давалась. Упиралась всеми фибрами своей души народной. Хотелось новой империи, той с которой считались, а не получалось. Люди противились. Как могли, сопротивлялись.
Крестьяне почуяли волю. Земля давала пропитание, паны пропали, а тут новые гайки крутят, верёвки вьют. И кто? Васьки? Щуры?
Да, к ногтю! Как гниду раздавить.
А, хрен к холодцу хорош, да в нос бьет.
Задавили крестьян новые власти налогами. Целый год пашет, а прокормиться с толком не может. Наркомпрод под силой штыков чекистов, чистит хозяйство от лишнего богатства, как сам думает. А, мужик стонет. Но, нет уже сил бороться. Умирает род. Вместо развалившейся в 1927 году коммуны имени Ильича, Васька да десяток его собутыльников, да пару человек приставших к ним создали колхоз под тем же названием. Жили в колхозе ... Плохо жили. Председатель городской. Дурак дураком. У него с пяток помощников, да замов, а пахать то надо. А, не хотят. А, не умеют. От работы кони дохнут, а мужики пить хотят.
Отдувались единоличники. С 1927 по 1929 год налог со двора увеличился в три раза! Один за другим побежали в колхоз записываться.
Только Розовка держится. Её соплёй не прошибешь. Голыми руками не возьмешь. Угодий больших нет, ульи прячут, пойди проверь, сколько пчелы мёда дали. Живут. По базарам ездят.
Васька раз двадцать пытался собрать собрание, так не идут. Сам приезжал, с милицией под хатами ходил, ноль эмоций.
Начал силой мужиков брать. Заберёт в волость, ему там бока помнут, дня через три выпустят, а они в колхоз, ни ногой. И всё этот Дубына мутит, все гад в лес смотрит.
В феврале 1929 года нашли таки Васькины холуи в Черном лесу две летовки с пасеками. Двести ульев. По следам нашли. Снег хороший выпал, надо было пойти проверить, как пчелы выдержали, вот и проследили мужиков.
Через три дня, нагрянули большим обозом. Все ульи на колхозный двор отвезли, охрану поставили.
Только недоглядели. Кто-то из розовцев пробрался к ульям, да всех пчел гасом*(керосином) полил. Сгорели пчелы заживо. Живьем сгорели. Нет нам, нет и вам.
А ещё через два дня, 26 февраля пришел в Розовку большой отряд чекистов. Брали всех пасечников. Семьями. Всех. С детишками малыми. Больше ста человек. Кулаки. В Сибирь. На выселение. Оставшиеся сто пятьдесят ульев в колхоз передали. Да только вот к весне дожило четыре семьи. Остальные все вымерли.
Пчелы ухода требуют. Заботы.
От кого? От трутней? Ну, ну. Давай, давай.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Я искал документы, любые свидетельства о голодоморе в Украине.
Везде.
Везде приводятся годы с 1931 по 1933 год.
Но, это официальные документы. Они прямо или косвенно дают потери в пять миллионов жизней. Пять миллионов.
Голод. Их унёс голод. Не природный катаклизм. Засуха, неурожай. Нет. Это было организованное избиение народа властями. Налоги, которые утвердили власти были непосильными. Нереальными, для их погашения.
Не было техники, не было объективных условий, для того, чтобы столько обрабатывать земли, снимать с неё такой урожай. Но, и это ещё не всё. Даже здесь. Даже сейчас ложь не вскрыта полностью. Всё сваливают на центральные Московские власти. Но, это ложь. Как и ложь, что голод начался в тридцать первом. Просто, первые два года люди бежали в города, на шахты, там ещё можно было прожить. Села обезлюдели.
Я очень сожалею, что мне не удалось сохранить в целостности записи Миколы Блаженного (пасынка Юхима Шведюка, урожденного Собчака). В 1990 году я ещё не смог полностью проработать их, только пролистал, но случился пожар в моем доме и то что хранили поколения, я сохранить не сумел.
По этой причине, я пытался расспросить много людей. Одни были слишком молоды, чтобы помнить, другие в это время были в бегах, в поисках лучшей доли.
Я нашел только трех свидетелей! Только трех переживших голод в селе. К большому сожалению, никого из них уже нет в живых, но это моя дань памяти сотням тысяч, миллионам уморенным властью крестьянам.
Привожу текст в русском переводе и литературной обработке.
" Да нет. Мы уже в тридцатом голодали. Нас в семье было одиннадцать душ. Первый год ещё бараболя* (картошка) была. Хлеба не было. Мама болтушку с картошкой и свеклой готовила. Зиму и весну пережили, тато рыбки ловил. Голодно было, но не смертельно. Хотя у соседей и этого не было. У них уже в тридцать первом пол семьи вымерло. А, в тридцать втором - остальные.
У нас только в тридцать втором, да тридцать третьем умирали. Все младшие умерли. И мама умерла, а тато повесился весной тридцать третьего. Я осталась, да два брата старших. Они на станцию бегали, в поездах просили, воровали. Оба на фронте погибли. Один в сорок втором, второй пропал в сорок первом. Соседи говорили, видели его в Уманской яме, но когда я пошла, так и не нашла.
- А, сколько людей осталось, когда голод закончился?
- Да не знаю я. Многие раньше ушли, потом вернулись. Может душ двести.
- А, шо же колхоз?
- Так шо колхоз? Сеять нечем, коровы с милицией охраняли. Доярка доит, корма заложит за пол литра молока и кружку муки в день, попробуй на всех раздели. Картошку, шо на огороде для себя садили, эти, как их чеки забирали.
- ЧК?
- Черти красные.
- Не боитесь?
- Чего? А, шо надо? - она с опаской покрутила вокруг себя головой, увидев, что смотрю с улыбкой, продолжила. - Ой, Вовка, та шо ж их бояться, я уже старая, да и нет их вроде.
- А, если вернутся?
- Так, тогда вы бойтесь. Я до тех славных времен не доживу, меня раньше уморят.
- Кто?!
- Очи раззуй. Кто у власти зараз? Те кто были, те и остались. Вот и тогда так было. Васька Щур у пана надсмотрщиком был, потом тоже начальником выполз, так и сейчас.
- А, вы хорошо помните Ваську?
- Та как его забудешь.
- А, не расскажите мне, как он Миколу Блаженного?
- Так я сама все видела.
Она увидела мою заинтересованность, как-то даже приосанилась.
- Это было. Ну да в тридцатом. Нет, таки в тридцать первом. В тридцатом, Васька деда Лыпку убил?
- Тогда начните с деда.
- А, шо про деда. Он ругал людей за то, что позволили Ваське Дубыну раскулачить, вот ему и донесли. Тот деда вроде в Гайсин забрал, только нашли его в березняке мертвого. Он его там застрелил.
- И шо, неужто никто не заступился?
- А, кто мог заступиться? Дёма только в тридцать первом в Гайсин вернулся.
- Ну, а за Блаженного? Ведь уже был?
- Был. Только, где был. В Гайсине, а этот гад почитай каждый день тута ошивался.
- Ну и как это было?
- Пригнали в село первый трактор. Поставили на горбе у церкви. Васька, да ещё пять его холуев решили с церкви крест стянуть. Кто-то позвал Блаженного. Он бегом прибежал. Били его там. Он их на колокольню не пускал. Люди начали собираться, а те его от двери не могли оттащить, ну вот Васька и пальнул в него. Один только раз и пальнул, а прямо в глаз попал. Только дырка кровавая от глаза осталась. Люди и побежали, а я осталась. Они его от двери оттащили, да так и бросили, верёвку на крест занесли, да трактором и попробовали стянуть. Только крест не упал, а только согнулся, как бы поклонился Миколе. Верёвка лопнула. Пока новую искали, начальство приехало. Мужики с вилами начали подступать. Ваську в Гайсин забрали, там из партии турнули, а вечером он обратно повернул, да здесь в садке у церкви и повесился?
- Так, таки повесился?
- Почитай повесился?
- А, мне говорили другое, мол повесили его.
- Может, и повесили, только для всех повесился. И ты так говори".
Время подтвердило. Всё так и было. Васька вечером вернулся в село. Стали они в саду у церкви выпивать с его соратниками. Их, там, в Гайсине тоже пропесочили. Вышел у них с Васькой скандал. Подрались. Хорошо ему дали, да и бросили в саду. Он там отлежался, видно сильно переживал за то, что его из партии выгнали. Повесился на яблоне, на ветке высотой метр двадцать от земли на поясном ремне.
Следователи потом парнишку, свидетеля нашли. Он увидел, как тот вешался, побежал в контору колхозную. Пока с помощью прибежал. Одним словом, теплого сняли.
По земле ходит великое множество людей. Каждый из них несёт в себе толику греха. Одни люди, грешат больше, другие меньше. Все мы будем отвечать. Придёт время, будем.
На том, Страшном Суде, всё рассудят весы правосудия. Для каждого.
Но, не будет на том суде тех, кто сам выбрал для себя ад. Тех, кто ушел в Гиену Огненную добровольно.
Голубые и темные облака в небе, зелёные и спелые травы в поле, тень деревьев в лесу, игру рыбы в воде и животных на приволье, радугу и Северное сияние, тихий морской бриз и буйный ураган, всё они добровольно отринули.
Всё, бездомному псу под хвост, ради минутной слабости своей.
Ну, что же, имеют право.
Каждый имеет право.
Хорошо, что не каждый, этим правом своим пользуется. Не каждый человек сознательно творит в этом мире зло.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.
Дёма не изменил своему правилу.
Проучившись в Харькове, он ещё какое-то время работал по назначению в Лебедине.
В 1927 году Катя родила от него двоих близнецов.
Дёма работал начальником Лебединского районного заготовительного пункта, райпотребкооперации.
Закупал продовольствие у населения.
Когда Украину, всех крестьян, обнесли непомерными налогами, люди перестали сдавать излишки продовольствия. Их просто не стало.
Из Москвы упорно спускали планы закупки продовольствия, свои, местные начальники, просто зверели при любой попытке разобраться в ситуации, попытаться обратиться к здравому смыслу ревностных строителей нового, социалистического общества.
За два года, он получил четыре выговора по партийной линии, и когда дело пошло к тому, что его должны были исключить, он сам попросился, чтобы его перевели, пусть даже с понижением, поближе к родным местам.