В общем-то, это банальная история. Если бы не изумившая меня сила страсти,
безбрежная радость обладания и безмерная горечь утраты, так несвойственные нашему прагматичному времени, стал бы я отнимать время у читателя? Но, правду говоря, больше всего меня поразила отчаянная откровенность рассказчика.
Так получилось, что очередной отпуск мне предоставили зимой и, компенсируя ущерб зимних вокаций, выдали бесплатную путёвку в Пицунду. Личные дела в ту пору складывались крайне неудачно, на душе было отвратительно, и перемена места, пусть на три недели, оказалась кстати.
Меня поселили на десятом этаже одного из высотных зданий в двухместном номере с окнами, выходившими на роскошный парк реликтовых сосен - флоры доледникового периода. Я, было, подосадовал, что не на море, но это оказалось к лучшему: по ночам не так донимал холодный морской ветер.
Соседом оказался немногословный, уверенно державшийся мужчина моего возраста, со вкусом одетый, обстоятельно экипированный для отдыха. Всё это сразу бросалось в глаза. Его социальное положение, несомненно, было выше уровня среднего советского служащего, учителя, врача, инженера, и привычная властность поведения исключала курортное панибратство.
Мы несколько суховато познакомились, то есть представились, назвали свои специальности и сообщили, откуда приехали. Оказалось, что мой сосед - главный инженер одного из Пермских заводов. Это меня удивило: по своему статусу он вполне мог выбрать более престижное время и место для отдыха. Я, было, собрался высказаться по этому поводу, но что-то меня остановило. Скорее всего, выражение его лица. В нём было странное несоответствие его облику и манере держаться - не то какая-то непонятная робость, не то необъяснимая растерянность или задумчивость. Помнится, в памяти всплыла прочитанная перед отпуском повесть Кабо Абэ "Чужое лицо".
В общем, я не спросил его об этом. Да и знакомство наше дальше первых формальностей как-то не пошло. У каждого были свои дела и интересы. Я часами просиживал в местной библиотеке, небогатой, но снабдившей меня книгами по истории народов Кавказа и Средней Азии, неожиданно всерьёз увлёкшими ранее неизвестной мне информацией.
Его же постоянно видели в компании молодых экстравагантных дам. Пару раз он просил меня задержаться в библиотеке подольше, но к оговоренному часу номер был пуст, проветрен, тщательно прибран и претензий не вызывал.
Общались мы преимущественно в столовой, где нас прекрасно кормили и великолепно обслуживали, и поздними вечерами, когда, перекинувшись парой малозначительных слов и пожелав друг другу спокойной ночи, засыпали сном праведников. Так продолжалось более двух недель. Потом дамы уехали, что дало возможность пресытившемуся легкомысленным обществом соседу прийти в себя, а я до боли в глазах переусердствовал с чтением. Как-то само собой получилось, что я стал почти всё время проводить со своим молчаливым соседом. Теперь после завтрака и обеда, мы, почти не сговариваясь, отправлялись в многочасовые походы вдоль берега или, углубившись в парк реликтовых сосен, бродили по извилистым дорожкам, дозволенным для прогулок.
Как передать очарование зимней Пицунды? Меж белых высоченных корпусов курорта вознеслись до уровня третьего-четвёртого этажа веерные пальмы. Их мощные стволы были окутаны жёсткими переплетающимися волокнами, растущими из расщелин шершавой пепельносерой коры. В день моего приезда прошёл непродолжительный снегопад, и тёмная зелень пальм, припорошенных снегом, казалась измышлением сюрреалиста. Ощущуние нереальности усиливал бассейн в насквозь просматриваемом стеклянном, тоже припорошенном снегом, одноэтажном корпусе, где от души резвились, плавали и прыгали с вышки в воду загорелые (зимой!) отдыхающие. Правда, через пару часов снег растаял, и только влажный асфальт дорожек , да заснеженные горы вдали напоминали о зиме.
А в полусотне метров раскинулось море. Бескрайний водный простор насыщенно голубого цвета как будто дышал, медленно вздымался и опадал, неспешно накатываясь на устланный крупной галькой берег. Ритмичный шорох омываемой морем гальки, словно дыхание сказочного доброго гиганта, действовал умиротворяюще, успокаивал и упорядочивал мысли.
Робкого тепла повисшего над морем солнца явно нехватало, чтобы согреть идущий с моря поток воздуха. Но его запах, насыщенный солью, йодом и какой-то особой морской сыростью, приятно холодил, призывал дышать глубоко, полной грудью и прямо-таки явственно придавал телу невесомость.
Однако, солнечного тепла доставало, чтобы согреть чаек. Они садились на воду вплотную друг к другу, образуя на синей глади километровые белоснежные ленты - зрелище невиданной красоты. Вдруг эти ленты как бы взрывались и, заполошно гомоня, разом взмывали в небо. Это неудачно пытались поживиться подкравшиеся дельфины.
Их блестевшие в солнечном свете аспидно-чёрные тела стремительно возникали над поверностью моря и, изогнувшись в акробатическом полёте, с всплеском тяжело обрушивались в воду. А после ночного прибоя берег был усеян мириадами сохнувших на солнце медуз и спутанными комками водорослей, остро пахнувшими морем, йодом и лёгким, почему-то успокоительным, запахом тлена.
Но порой и днём море пенилось, бурлило. Гонимые ледяным ветром волны с грохотом обрушивались на пляж, преграждая путь отважившемуся выйти на берег смельчаку, а обжигающие холодом брызги и пена достигали кустов и растущих за ними деревьев.
В такую погоду даже выглядывающее из-за облаков солнце не располагало к прогулкам вдоль берега, и мы - оба фанаты моря - направлялись в реликтовый парк, неслышно ступая по его извилистым тропинкам, словно ковром покрытым толстым слоем опавшей коричневатосерой хвои. Мы вслушивались в шум раскачиваемых ветром крон огромных сосен. Вдыхали незабываемый запах сосновой смолы, смешанный с приносимым ветром запахом моря. С радостным изумлением застывали перед яркозелёными ростками свежей травы или проклюнувшимися подснежниками, столь необычными для нас, северян, на исходе января. Разросшиеся кусты ежевики, сохранившие среди зимы буроватозелёную листву и чёрные пупыристые ягоды, защищали от пронизывающих порывов ветра и докучливого общения с другими отдыхающими. Каждому из нас с избытком хватало своих мыслей и воспоминай, и мы отмахивали километр за километром в полном молчании. Это молчание делало наше общение лёгким, не обременяющим, и мы, весьма довольные взаимной ненавязчивостью, постепенно проникались доверием и взаимопониманием.
Накануне отъезда день выдался ветренный. Вещи были загодя уложены в чемоданы, книги и прочее курортное имущество сдано. После обеда мы знакомыми тропками бродили по парку, стараясь запомнить восхищавшую нас зелень, неповторимый запах хвои и смолы, характерный шум ветра в лесу и сказочную игру света и тени от пробивающихся сквозь раскачивающиеся кроны лучей солнца.
Настроение было благостное. В голове неясно возникали причудливые образы. Осмысливать их не было ни сил, ни желания. И вдруг он негромко прочитал короткое стихотворение, показавшееся мне удивительно гармонирующим с окружающей природой и охватившим нас душевным настроем. К сожалению, в памяти остались только первые строки:
О, парк, поставь деревья стеною, чтоб не дуло,
Из веток сделай крышу над нашей головой ...
"Прекрасно! - искренне сказал я. - Ваши?".
"Её... - меня поразила интонация его голоса. - Она, действительно, необычайно талантлива". И он замолчал, надолго уйдя в свои воспоминания.
На обратном пути мы зашли в небольшое абхазское селение, где приобрели кувшин лёгкого красного вина и корзинку фруктов. После прощального ужина мы сидели в нашем номере, потягивая вино и закусывая грушами и хурмой. Свет не включали. Да и особой надобности в нём не было: огромная луна, казалось, повисшая прямо над окном, заливала большую часть комнаты мягким светом. Привычно молчали, но теперь, после стихов и загадочной реплики моего соседа в нашем молчании подспудно ощущалось напряжение, некая недоговоренность.
Видимо, чувствуя это, сосед достал из кармана пиджака бумажник и вынул из него черно-белую фотографию. Это был любительский снимок форматом 13х9см с незамысловатым сюжетом. По полупустынной улице явно провинциального города шли три молодые женщины, о чём-то оживлённо разговаривающие между собой. Фото было сделано сзади, очевидно, втайне от них. Об этом свидетельствовали естественная осанка и нескованый шаг удаляющихся собеседниц.
Бегло взглянув, я, было, собрался вернуть снимок, но задержался, рассматривая женщин. Две крайние, коротко стриженные блондинки, ничем не привлекали внимания. Но в центре, между ними, шла, без сомнения, красавица. Несмотря на небольшой формат снимка и необычный ракурс, было видно, что эта женщина необыкновенно красива. Густая волна чёрных вьющихся волос ниспадала ниже лопаток, не скрывая грациозную шею и нежный абрис плеч, обтянутых белой шерстяной кофточкой. Короткая серая юбка подчёркивала узкую талию, ладно облегала стройные бёдра и позволяла любоваться скульптурными ножками, обутыми в чёрные туфельки на высоких каблуках. Полностью разглядеть улыбающееся лицо красавицы, повёрнутое в четверть оборота к одной из спутниц, было невозможно, и в то же время не оставалось сомнений в его одухотворённой и необычной для северной России откровенно семитской красоте. Возможно, это впечатление складывалось под влиянием общего настроя снимка, но домысливалось оно так естестенно, что в душе я поздравил фотографа с удачей.
"Она?" - спросил я, не сомневаясь в ответе. Он молча кивнул головой.
И вдруг его словно прорвало. Он стал рассказывать, как рассказывают, будучи твёрдо уверенными, что потом никогда не встретят собеседника. Это была грустная исповедь сильного, но вконец отчаявшегося человека.
Они встретились здесь, в Пицунде, десять лет назад. Она отдыхала с сыном, он - с дочерью. На пляже дети познакомились, таким образом познакомились и родители. Она тоже оказалась пермячкой, но в Перми, хотя город сравнительно невелик, их пути ни разу не пересекались.
Её красота сразу покорила его, да что там покорила - загипнотизировала, поработила с первой же встречи. Он больше ни о ком не мог думать, и все его помыслы сосредоточились на ожидании нового свидания с нею.
Красавица держалась спокойно, дружелюбно, была светски общительна, но не больше. Видимо, обладая какими-то таинственными чарами, она сумела поставить себя в обществе отдыхающих таким образом, что любое проявление фамильярности по отношению к ней казалось невозможным. Удивительно, как традиционные прилипчивые кавказские ухаживания обходили её стороной. Пляжные донжуаны лишь осмеливались издали любоваться ею, однако же немедленно бросались на помощь, если требовалось принести лежак, раздобыть шезлонг или оказать какую-нибудь другую услугу. Наградой им служили несколько слов, сказанных с завораживающе мягкими модуляциями голоса, и на этом все их ухаживания прекращались. Было видно, что такое положение вполне устраивало красавицу.
Как бы ненароком они стали ежедневно встречаться, сначала на пляже, а потом и на прогулках по парку. Она была интересной собеседницей, остроумно и тонко подмечавшей эпизоды и детали как их пицундского быта, так и жизни в Перми. Она работала инженером на одном из пермских заводов, но странным образом была осведомлена о многих закулисных обстоятельствах местной общественной и политической жизни.
Из её украшенных взвешенным юмором рассказов он узнал, что её муж, тоже рядовой инженер на заводе, был совершенно далёк от городских проблем, целиком посвящая досуг небольшому садоводческому участку, старенькому "Москвичу" и рыбалке в любое время года. Нет, он не был пьяницей, хотя и любил обстоятельное дружеское застолье. Восемнадцати лет она вышла замуж, покорённая его фанатической влюблённостью, однако скоро поняла, сколь различны их характеры и круг интересов, и внутренне отдалилась от мужа. Удерживали её сын, родившийся спустя год после бракосочетания, совместный быт, да с детских лет привитое представление о семье, как единственно надёжной опоре в жизни.
Отвечая откровенностью на откровенность, он рассказал ей все этапы своей жизни: школа, армия, вуз. Он был женат, любил свою жену и не представлял себе иных с ней взаимоотношений. Просто в это лето какие-то важные обстоятельства не позволили им, как обычно, взять отпуск вместе, и жена отправила его с дочерью на море с тем, чтобы к концу лета тоже провести с нею отпуск, но в Минводах.
А теперь, познакомившись с этой восхитительной женщиной, он впервые почувствовал себя не то, чтобы неуверенным в своих жизненных правилах, но как бы незащищённым, и растерялся. Встречаясь с ней, день за днём он всё больше проникался её очарованием, пока не понял, что не на шутку влюбился. Сперва он решил прекратить встречи, но дочь непременно хотела видеться со своим новым другом, и он вынужден был уступить. Их встречи на пляже и в парке продолжались. Женщина была умна и тактична. Казалось, она поняла его состояние и держалась хотя и дружески, но несколько отстранённо. И только её янтарные с искрами глаза, проницательные, западающие в душу, при взгляде на него загорались припрятанным в глубине зрачков смехом, совершенно зомбирующим его волю.
От безнадёжности своего положения он совершенно потерял голову и признался ей в своём чувстве. К его удивлению она ответила, что тоже неравнодушна к нему, постоянно думает о нём и испытывает к нему сильное влечение. Тогда он впервые осмелился взять её под руку. Странное дело, он, до женитьбы имевший немалый успех у женщин, знавший приёмы и ухищрения, безотказно приводившие его к желанной цели, теперь чувствовал себя совершенно беспомощным и робел перед нею самым унизительным образом. Смешно сказать: его, как мальчишку, трясло при прикосновении к ней.
Любовь, настоящая любовь овладела всеми их помыслами. Хотя тогда они не стали любовниками, но, провожая её с сыном на вокзал (она уезжала несколькими днями раньше его), он получил доказательство её любви. Она назначила ему встречу на квартире своей подруги, уже год жившей за границей. Пермь - город небольшой, все на виду. Поэтому, избегая свиданий в общественных местах, они втречались не чаще одного раза в месяц только в этой квартире, проводя вместе два-три дня. Для маскировки он вступил в охотничье общество и якобы уезжал охотиться в отдалённые заказники. Потом, купив на базаре подстреленную дичь или корзину грибов, он предъявлял дома убедительное алиби. Ну а ей придумывать ничего не надо было: её муж пропадал на рыбалке почти все выходные и праздничные дни.
Затаив дыхание, я слушал его рассказ, неожиданно для себя проникнувшись сочувствием к, по сути, заурядному адюльтеру. В полутёмной комнате голос мужчины звучал приглушённо-успокоенно, раздумчиво. Лунный свет, льющийся через огромное, во всю наружную стену окно привносил неизъяснимый колорит в его рассказ, а густые тени по углам комнаты только усиливали впечатление.
Мы выпили вина. Помолчали. И опять в полутьме зазвучал его голос. Как описать сочетание страдания и откровенной радости, горечи и восхищения, пронизывавших его повествование. Чувствовалось, что теперь рассказ давался ему нелегко. Он явно искал облегчения от терзавших его воспоминаний, и наше временное знакомство сделало меня необходимым ему слушателем. Но порой казалось, что он забыл о моём присутствии и рассказывал самому себе различные эпизоды их встреч.
Так он вспомнил их первую встречу на квартире её подруги. С первых минут она сумела придать свиданию непринужденно-дружеский оттенок. Они с шутками и смехом быстро соорудили роскошный ужин, а потом, сидя с бокалами в руках, долго смотрели совершенно выпавший из его памяти телефильм. Он, сильный и страстный мужчина, горел и томился ожиданием ночи, но что-то мешало ему нарушить спокойное течение вечера. И она, соблазнительная и отчаянно желанная, без сомнения, видя его томление, тем не менее не торопила события, давая ему вдосталь налюбоваться её изяществом, грацией, чарующим голосом и смехом. "Боже, как она смеялась!" - он даже задохнулся под наплывом воспоминаний.
Потом они лежали в постели, и он, обнимая и целуя её, с паническим испугом ощутил, что мужской пыл в нём перегорел и он бессилен. Взаимные ласки, поцелуи, объятия не помогали и только углубляли его отчаяние. Она, поняв его состояние (он подчеркнул её ум, проницательность и такт), стала ласкать его особым образом, одновременно успокаивая и подразнивая, давая, с одной стороны, отдохнуть и освоиться с её близостью, но, с другой стороны, будя его чувственность.
Она без малейшего стеснения воспринимала их наготу и близость, и её спокойствие и уверенность постепенно передались ему. Однако сила не восстанавливалась. И тогда она, смеясь и призывая его огромными янтарножёлтыми глазами, лёгкая как бабочка, вспорхнула ему на грудь, решительно отбрасывая последние условности. Наслаждясь её возбуждением, её трепетом и истомой, он вскоре почувствовал прилив сил. Они провели феерическую, волшебную ночь.
В дальнейших встречах он вполне соответствовал её темпераменту, и она, удовлетворённая и утомлённая его ласками, засыпала, свернувшись "калачиком". Засыпал и он, прижавшись к ней всем телом и согревая её, не признающую одеяла. Проснувшись, они продолжали длившиеся часами любовные игры, пока голод не загонял их на кухню. А насытившись, они снова кидались в объятия друг к другу.
Она была неистощима в выдумках, ободряя его и возбуждая его страсть. Как-то, после душа войдя в спальню, он застал её в очаровательном халатике, причёсывающуюся перед зеркалом. Её пронзительная красота буквально бросила его к её ногам. Тогда она, не говоря ни слова, села ему на плечи и, нежно сжимая бёдрами его голову, как ни в чём не бывало продолжала причёсываться. Затем, встретив в зеркале его восторженный взгляд, смеясь глазами, притворно сердитым голосом сказала, что он её отвлекает, и накрыла его голову полой халатика. Он не шевелился, боясь помешать прекрасной наезднице завершить причёску. А потом они слились в бешенном продолжительном акте.
"Она всегда была удивительно естественна, - сказал он, - и эта её черта покоряла безоговорочно". Он поставил стакан и повернулся к жёлтому от лунного света окну, всматриваясь в усыпанное звёздами безоблачное ночное небо, словно надеясь там, в его глубине, найти ответ на мучившие его вопросы.
"Может сложиться впечатление, что нам кроме секса ничего не нужно было, - после некоторй паузы тихо произнёс он, - но это не так. Просто мы оба впервые в жизни познали всепоглащающее наслаждение от близости, гармонию не только в физиологическом смысле, но, прежде всего, во взаимопонимании. Теперь только так я представляю себе истинную любовь и дружбу между мужчиной и женщиной".
Слушая его, я неподвижно сидел в затенённом углу комнаты, словно бы превратившись в бестелесную тень. Его голос, под напором воспоминаний постепенно утрачивал звучность, слабел, теряясь где-то под потолком, глаза тускло горели отражённым лунным светом. Всё: этот вечер, полумрак в неярко подсвеченной луной комнате, тембр его голоса и сама исповедь, представлялись чем-то нереальным, фантасмогоричным. И опять что-то в выражении его лица мне показалось странным и непонятным.
А он уже спокойным голосом человека, решившего довести свой рассказ до полного завершения, говорил о том, что они много беседовали, и постепенно она вошла в курс его семейных и служебных дел. У неё был практичный аналитический ум. Не раз её советы и чётко сформулированный план действий способствовали его успешному продвижению по службе или стабилизации внутрисемейных отношений. Это прямо-таки кажется невероятным, но им удалось сохранить их встречи в тайне. Ни его жена и дочь, ни её семья ни о чём не догадались. Возвращаясь домой, и он, и она вели размеренную семейную жизнь, не давая ни малейшего повода для подозрений. Тем ярче были их встречи.
Летели годы. Дочь закончила столичный вуз и вышла замуж за москвича. Он, следуя настоянию своей прекрасной подруги, вступил в партию и, успешно продвигаясь по службе, занял пост главного инженера завода.
Раньше, каждый раз, расставаясь с ней, он умолял её развестись с мужем и выйти за него замуж, но она, целуя его, отвечала, что ещё не время, и запрещала ему думать о разводе. Казалось, теперь, когда всё складывалось самым благоприятным для них образом, они, наконец, могут оставить свои семьи и пожениться.
Полный радостных надежд, он, было, заговорил об этом, но она перевела разговор на другую тему. А прощаясь с ним после неповторимо нежной ночи, на его горячую просьбу выйти за него замуж, ответила, что со всей семьёй в конце недели уезжает в Канаду. Никакие его мольбы и уговоры не поколебали её решения. "Оглянись вокруг, - сказала она. - Тут нет нам места!". Потом, заметив его недоумение, отрешённо добавила:
- "Наступают опасные времена. Больше всего я боюсь за сына. И ни за что на свете не соглашусь поставить тебя перед необходимостью, жертвуя всем, защищать нас. Да и не в твоих это силах, родной мой...". Холодное отчаяние в её глазах убедило его сильнее слов. И он замолчал.
Она уехала, а у него словно земля ушла из-под ног. Теперь он здесь, в их памятных местах, но её уже никогда с ним не будет.
Он смолк, разлил по стаканам остатки вина. Мы выпили. В комнате повисла угнетающе тяжёлая тишина. Я ещё раз подумал, что такие моменты своей жизни мужчина позволяет себе рассказывать, исходя из абсолютной уверенности, что потом никогда не встретит собеседника.
Утром, после съеденного в предотъездной спешке завтрака, мы сухо распрощались. Его автобус в аэропорт уходил раньше, мой - на железнодорожный вокзал - немного позднее. Оставалось минут двадцать проститься с морем. Успокоившаяся после вчерашнего шторма бескрайняя синь ослепительно сверкала в лучах восходящего солнца. В сотне метров параллельно берегу тянулась широкая белоснежная полоса. Это тысячи чаек отдыхали на воде. Почти неприметная волна, накатываясь на пляж, умиротворённо шуршала галькой.
Попрощавшись с морем, я направился к парку. Проходя мимо пальмы, погладил её жёсткую волосяную шубу. На руке остался пепельносерый налёт - то ли пыль, то ли мелкие частички коры.
Парк начинался почти сразу за высотными корпусами. Огромные реликтовые сосны, освещённые утренним солнцем, были удивительно красивы. Их оранжево-красные стволы, увенчанные раскидистыми ветвями с тёмнозелёной хвоей гармонично сочетались с нависшими над ними заснеженными горами. Впрочем, горы были далеко: прозрачный утренний воздух являлся причиной оптического обмана.
В глубь парка, ещё недоступного лучам восходящего солнца, уходила извилистая тропинка с притаившимися за её изгибами таинственными тенями. Мне показалось, что там, за поворотом тропинки, в просвете между непролазными кустами ежевики мелькнула статная фигура моего молчаливого соседа. Под руку с ним, прильнув к его плечу, шла молодая женщина. Чёрные вьющиеся волосы густой волной падали ей на спину. Утренний ветерок принёс приглушенный расстоянием нежный женский голос:
О, парк, поставь деревья стеною, чтоб не дуло,
Из веток сделай крышу над нашей головой...
"Вздор, - растерянно подумал я. - Этого не может быть! Он же уехал. А она на другом континенте...". Наваждение рассеялось.
Но тут мне вспомнилось застывшее на его лице выражение, и внезапно озарила догадка: у него было лицо потерявшего себя человека.