П. И. Чайковский - Сентиментальный вальс для фортепиано с трубой
Jack Johnson - Banana Pancakes
Brad Mehldau - Blame it on my youth
Танцы Минус - Оно
"Андрюшенька, я ухожу".
"Че? А ну стой... Куда, э...".
Пропала.
А я вскакиваю на кровати, как черт - цапаю рядом с собой, вокруг себя - точно, нету.
- Оксан? Ты чего?
Она заходит.
- Да так, - ложится рядышком, прижимается ко мне. - Все нормально. Проснулась просто. А ты чего? Сон приснился?
- Да. Все нормально.
И мы проваливаемся опять в сон, даже особо не тискаем друг друга.
Утром все совсем по-другому:
- Октябрь уж наступил... уж роща отряхает... последние листы... с нагих своих ветвей... - она танцует, кружится передо мной по ной-ольменбургскому парку Эриха Кэстнера, разгребая кедами золотые россыпи под ногами. Тут и вправду повсюду горы листьев всех осенних цветов, но больше - желтого. - Дальше - ты... - требует.
- Да не помню я... Это чего - тест? Ты мне только "Унылую пору" задавала, - оправдываюсь.
- А это мы с тобой вчера читали... Как ты мог не запомнить... Музыка ж какая в слоге... Само собой запоминается... - поет она, а сама прыгает. Разошлась совсем, а ведь мы не пришли еще. Уморится, потом делать ничего не сможет.
Эти выходные я твердо решил провести со своей молодой женой, а не составлять с утра до вечера договоры о субординированных займах, хоть клиент и ждет их к понедельнику. Вот и накатал наработки в пятницу, пока она возила в реестр недвижимости ее данное мне задним числом разрешение на включение ее в приобретение нашей квартиры. Ей там сказали, что уже скоро все переоформят да перепишут на нас. Короче, с углом мы теперь.
А я торжественно поручил Томасу, новому эссошиэту Айке Вольфинга, самому доделать субординирование, мол, я в него верю и, если что - кидай имэйл. А когда в субботу утром он реально попробовал мне написать, я понял, что если с ходу не приструню, то этот молодой, неопытный балбес - знаю, сам таким был - будет терзать меня всю субботу, а воскресенье мне предстоит потратить на переработку его мазни. Так что я сразу позвонил ему и ценою получаса, потраченного на его поднатаскивание, купил себе покой на всю субботу и возможно, на воскресенье - тоже.
Пока долбил ему, что, где и как писать, Оксанка, полуголая и соблазнительная, шныряла взад-вперед из ванной в спальню и обратно, побуждая меня наброситься на нее, как я это обычно делаю во время ее одеваний. Но я сейчас не мог. Ума не приложу, что у нее были за дела, если надо было просто тупо одеться по-спортивному, но под конец она уже реально прыгала и пела, а я успешно завершил инструктаж, был возбужден, голоден и неудовлетворен. Это мы так в веревочный парк собирались.
- Давай уже, руками цепляйся за во-о-он те бревнышки, - кричу ей с того края перехода на проходе номер одиннадцать.
Их там пятнадцать, кажется. Нам сказали, что взрослые чайники умеренной спортивности начинают где-то с восьмого. Здесь, на высоте в десять метров мне нормалек, и прохожу я все довольно быстро, а над ней в ее такой же как у меня каске, нервно перестегивающей карабины, ступающей дрожащими ножками, угораю. Нет, я не совсем козел и с радостью помог бы своей женушке, трогательной и в ее беспомощности, и в том, как храбро она пытается с ней справиться. Но каждый должен сделать все проходы сам, они рассчитаны на одного человека и помочь другому нет никакой возможности.
- Блин, Окса-а-ан-ка-а-а, хорош ландшафт сканировать, - кричу ей со смехом. - Ты вниз-то не смотри постоянно, от этого только хуже, - а она только робко улыбается мне в ответ. Западло конкретно этого перехода в том, что тут болтаются и верх, и низ. Под ногами обрубки столбиков шатаются туда-сюда на расхлябанных канатах, а руками надо хвататься за толстенные бревна, развешенные в офигительном расстоянии друг от друга, сучковатые, неудобные и слишком толстые, чтобы обхватить полностью ее худенькой ладошкой.
Когда она наконец доходит до меня, у нее трясется все, даже губки, а сама она вспотела и еле переводит дыхание.
- Умничка моя, - чмокаю ее. - Альпинист, - а она улыбается мне беспомощно, в изнеможении, не найдясь даже, что ответить.
Остаются только "продвинутые" проходы от номера двенацатого до номера пятнадцатого, по пятнадцать метров высотой, а на них идут уже и альпинистские стены разной величины и градуса наклонности, и всякие бонусы вроде сноуборд-горки и банджи-тарзанки. Да и кеды ее - обувь неподходящая. Говорил же ей, чтоб нормальные аутдор-кроссы надела.
"Так что будет с нее, ей надо отойти" - думаю, поглядывая на нее. И так нормально попахали сегодня, а она - вообще молодцом для первого раза. Делаю два подъема сам, а ее оклемавшаяся фигурка снует на пестром осеннем патчворке, пока она фоткает меня снизу. На остальные два забиваю - харэ оставлять ее там внизу одну.
Спортивные наши достижения празднуем тут же в парке обедом из жареной колбасы, картошки фри и колы. Она так упахалась, что, кажется, готова съесть и мою порцию. В итоге милостиво соглашается на пончик со сливовым джемом и ягодное мороженое в горьком шоколаде на палочке.
Да, неужели уже октябрь. Неделю назад мы вернулись с Крита. Утром хмуро было и сыро, но распогодилось же. Повезло, сейчас бабье лето. На веревках нам стало жарко, мы скинули с себя всё и бегаем в одних футболках. "Да, повезло с погодой. И вообще - повезло" - думаю, наблюдая с усмешкой, как она танцует опять, будто заведенная. Даром, что сначала по канатам скакала, а потом налопалась, как бобик.
Третий год пошел. У кого-то есть свадебная годовщина, другие там памятные даты - у меня есть мое. В августе, последнем месяце лета держал ее за руки в общаге, в августе, последнем месяце лета, мы с ней начали встречаться, в августе, последнем месяце лета, обручились. А октябрь - это наш с ней Жерминаль. И чего уж бегать от себя, самому себе врать - стал я, стал-таки суеверным. Сны, вон, опять вижу. Знаки искать стал да сопоставлять с прошедшим. А в нем что было? Октябрь первого года, за ним - адвент, октябрь годом позже, за ним - разлука. А сейчас третий год пошел.
И я не бегаю от них, снов-знамений-воспоминаний, но, встретившись, говорю им в лоб: "И что же? Третий год - третья попытка. Она же финальная".
- Анд-рюш-ка-а-а... - она кружится передо мной с кленовыми листьями в руках.
- Ну чего ты скачешь, не хватило тебе? Или в себя пришла? - не могу уже, ловлю ее и целую почти насильно, - да ты еле дышишь... бешеная...
- По...танцуем? - дергает меня она.
- Оксан, хорош, - смеюсь.
- Ладно... - отмахивается она, запыхавшись. - Не хочешь... танцевать... тогда слушай:
Посмотри-ка, он прискакал... этот день октябрьский, новый...
Он хорошим себя показал,.. а с утра пришел... не таковым...
- А каковым? - смеюсь я.
- Ну не смейся! - просит она и продолжает:
Осень рада глаза мне слепить... золотой листвы ворохами...
А я в них - кружить и бузить... да к весне прорываться скачками...
То, шатаясь, слаба на весу... я осенним головокруженьем...
То, взбодрившись, со смехом несу... я открытое мне откровенье...
Ты, октябрь, повремени... К дням зимы убегать суровым
Ты погодь... Как придут - вспомним мы...
Как с тобой стало всё в жизни новым...
- Это чье? Я еще одно домашнее задание не сделал? - улыбаюсь, глажу ее, чтоб хоть отдышалась немного.
А то читала мне, едва переводя дух, скакала со строчки на строчку, как этот самый скачущий октябрь. Но чем сильнее задыхалась, тем звонче, звонче звенел ее голосок, прерываясь то и дело.
- Не, эт я сочинила. Только что.
- Да ну!
Не понимаю, да так и не пойму никогда, как получается рифма и вообще откуда берутся стихи. И - каюсь, не познал до сих пор кайфа в стихах, не понял, почему это кайфово, когда строчки рифмуются и еще в чем-то там сочитаются.
- Слушай, да ты у меня прям... это... Круто, в общем. Так у тебя чего - в хохзайльгартене, веревочном парке, реально головка закружилась? - глажу ее по голове. - Че не сказала ничего?
- Ладно! Пережила. Зато теперь чувствую себя просто супер.
- Оно и видно, - сам не зная, с чего, поднимаю ее вдруг на руки и кружу по осенним листьям, имитирую вальс. Она же просила у меня танец. - Так хотела? - спрашиваю.
Вместо ответа она смеется радостно, безудежно и смотрит, смотрит на меня. Очень странно смотрит, как будто нашла во мне что-то, о существовании чего ранее не подозревала. Будто видит его и сама не верит тому, что видит. Там у нее про откровение было. Про новое. Приятно, если во мне его нашла.
И я кружу ее такую, кружу, как маленькую, и тоже смотрю на нее, не отрываю глаз. Но в моем мозгу не формируется того прозрения, что вижу на ее лице. Я лишь констатирую ее, как то, что есть, тону в ее глазах, насколько можно, чтобы не свалиться при этом на землю. Тону в них, поглощаю ее, а на выводы не способен. Видно далек я пока от того, чтобы постичь ее. А значит, крыльями ее буду и мотором.
Мы с ней словно вращаемся вокруг чего-то, думаю, вращаемся вместе, не теряя при этом контакта друг с другом. Наверно, и в физике такое возможно. Наконец она зажмуривается, но потом живо открывает глазки:
- Ой, Андрюш, башка кружится...
- Прям так, как у тебя написано? - улыбаюсь, а сам аккуратно ставлю ее на землю, но от себя не отпускаю - зашатается, грохнется.
- Блин, не написано! - спохватывается она. - Я ж не записала!
- Что, забудешь?
- Да! Если уже не забыла... Ой, куда б мне... уйдет...
- Надиктуй...
- Да... да... - она шарит у себя в карманах, и, обнаружив, что сотка ее села, тянется за моей, а потом идет рядом со мной вприпрыжку и бубнит вполголоса, надиктовывает, а я наблюдаю за ней сбоку, улыбаюсь легонько.
Сейчас, в эти мгновения есть только то, что окружает нас и что видн о нам, и в нем есть только мы. То есть, это всегда так, так уж человек устроен. Ему кажется, что он - центр Вселенной, и все вращается вокруг него. Но сейчас я живу этой иллюзией, особенно остро это ощущаю, хоть только что мне и казалось, что это мы вращались вокруг чего-то. Просто сейчас мне не хочется больше ничего, я принимаю то, что есть и даже хочу задержать его, насколько это возможно.
Зачем она сказала в конце - повремени, не уходи, так, кажется? Откуда она знала, что все это вызовет во мне? Не знала, конечно. Такое не знаешь наперед, а она вообще не стремится к тому, чтобы знать.
Невозможно намеренно повлиять на сны - свои, другого человека - и все же со мной она это делала. И сама об этом не подозревала. И побуждала меня к каким-то действиям много раз. Это потому, что я давал себя побуждать, велся на нее. Отсюда у нас с ней все пошло, думаю.
Я обнял ее за плечи и иду с ней, ничего лишнего не чувствуя и ни к чему не стремясь. А она все надиктовывает, потом прослушивает, потом повторяет, что-то меняя, подправляя. Когда доходим до машины, она довольна результатом.
Выбраться из Ной-Ольменбурга - дело не больно хитрое, особенно в выходной пополудни. Единственно, есть у них такая особенность - капусту стричь любят. Миновав сложную и заподлянскую систему радаров разных моделей и мест расположения, выезжаю наконец на скоростную через мост и обращаюсь к ней, затихшей, с каким-то вопросом - а она спит. Во дела. Она ведь никогда не засыпает в машине. Интересно, от чего? Веревочный парк, танцы или прыганье? Или может, сочинительство ее? Или все, вместе взятое? Пусть поспит.
Даже когда легонько трогаю ее губы своими в гараже, просыпается она не сразу. Потом - улыбка на ее лице. Не открыв глазок, она сладко потягивается, подставляет мне еще немножко свое улыбающееся личико, а мне признается, что ночью спала плоховато, хоть я и старался на ночь рассказать ей все известные мне сказки так, чтобы она осталась довольна мной - и ими.
Дома день проходит лениво и на расслабоне - она делает что-то по хозяйству, врубив музыку и открыв нараспашку все окна в квартире, а я ухожу ненадолго в подвал, где ковыряю ее новый кросс - мой подарок ей, один из свадебных.
Не люблю возвращать себе того, что отдал когда-то сам, поэтому не только бэха осталась навсегда отцу, но и Клавинову ей новую купил. А про кросс она смеялась, что у нее никогда такого не было, и она даже не знает, с какой стороны к нему подойти. Я же с заумным видом говорил, что это я ради себя ей подарил, чтоб под стать мне была.
- Все, готово, - возвращаюсь. - Завтра - на Нидду, - а то сегодня что-то погода испортилась, дождь вон пошел. - Окна-то закрой, кадр, - говорю ей.
А ее не волнует, пусть заливает нас:
- Хорошо, помыть не успела.
От Томаса нет никаких вестей - тем лучше. Он поступил к нам, а все прикалывались, что Вольфинг взял себе теперь второго апостола. Фому. Одно из двух - либо наш Фома-джуниор потонул под субординированиями, либо просто забил, поняв, что и я отдыхаю.
- Хочешь сегодня куда-нибудь? - предлагаю ей после обеда-ужина.
Сейчас не холодно. Стоим на мокром балконе в одних футболках, и на нас моросит сверху дождик.
- Не знаю. В Палку можно было, но... курят много, - говорит она рассеянно.
- Ладно, ты определяйся, а мы тут пока сами потусим... - я запихиваю голову под ее фуболку и принюхиваюсь к ее коже, а она хихикает от того, как я еще и лапами к ней в джинсы залез: - Ой, а ты не в стрингах, - прозевал этот момент утром, пока на телефоне висел.
- Не-а, ты ж сказал одеться поспортивнее, - и я тискаю ее булочки, а сам пытаюсь стащить с нее зубами бюстгальтер. Не знаю, как, но справляюсь и уже беседую задушевно с ее сисечками, а она стонет тихонько: - Слушай, как не стыдно на балконе такое вытворять... Женатые вроде...
- Тебе ж не стыдно? - спрашиваю я, вынырнув. - И мне не стыдно, - целую ее теплые, влажные губки, выпиваю дождевые капли с ее личика и вьющихся мокрых нитей русалочьих волос.
Дождь идет уже крупными каплями, поливает нас. На ней нет больше лифчика и меня прет от моей жены в этой мокрой прозрачной маечке, под которой торчат нежные бугорки с темными, твердыми, мокренькими кнопочками. Но жена наотрез отказывается заниматься со мной любовью на балконе.
- Пошли, - шепчу ей и без особых пояснений тащу в душ. Она опять весело, радостно хохочет, так, как сегодня в парке, когда танцевал ее, только советует мне все же снять с нее заранее джинсы: - ...а то мокрые потом фиг стащишь...
Кажется, за окном грохочет - нам плохо слышно. Она взрывается как раз на мне, а я взрываюсь в ней, и тут, под душем у нас тоже шумит вода, а в башке шумят отголоски взрывов.
После стоять уже трудно, и мы заваливаемся мокрые в постель среди бела дня - вернее, там все равно пасмурно сейчас. Ненадолго даже засыпаем, кажется, а проснувшись, опять занимаемся любовью.
А после я лежу и разглядываю ее. Кажется, мы хотели куда-то пойти? Лично мне никуда не надо.
- Чего? - спрашивает она, улыбаясь.
- Так. Не надоел тебе?
- Странный вопрос.
- В смысле... со мной не очень интересно. Не вожу никуда. А из развлечений только тошниловку предлагаю, - ее прорывает от смеха, - ...ну, головокружение... Ты ж сама говорила... И я не слишком изобретателен в постели. Ну, кроме... стандартных вещей...
- Любимый, а не поздненько спохватился?
- Не поздненько. Мне-то, вообще, что? Меня все устраивает. О тебе беспокоюсь.
- А ты думаешь, мне надо это? Сама не очень люблю всякие выпендроны...
- ...а если тебя тянет на приключения, ты их сама себе выдумываешь и под них же кончаешь...
- Тебя это сильно долбит?
- Нет. Мне кайф, когда тебе кайф.
- Да ну?
- Канеш. Я не требователен. Может, расскажешь как-нибудь, что ты там сочиняешь.
- Может, расскажу. Чего смешного? - тыкает меня в бок.
- Просто подумал: а ты смогла бы придумать стихи во время секса?
- Не, эт слишком странно.
- Давай... - ныряю к ней вниз, пытаясь возбудить, шепчу: - ...начинай сочинять.
- Зачем тебе?
- Мне, может, стихи твои сегодняшние понравились... И вообще... - да, теперь до меня доходит: - ...у тебя сегодня в парке вид был такой загадочный... когда их строчила...
- Там просто настроение было такое. Под них настроение нужно. А по команде... - она стонет уже, - ...я не смогу-у-у...
***
Назавтра я гоню ее на утреннюю пробежку вдоль речки. Сто лет с ней не бегал. Темпы у нас разные, поэтому это не тренировка, а для меня скорее расслабон с ней вдвоем. Кажется, для нее - меньше расслабон. Она "сдыхает" быстро, не успеваем мы на Мюнхенском проспекте поравняться с квартирами-лофтами с окнами на речку.
- Все, нормалек, - решаю я, и мы поворачиваем обратно, чтобы дома переодеться. Потом едем на Нидду.
Кажется, у меня появился соперник: Оксанка тащится от моего подарка. Она и не подозревала, что велик может быть таким легким, быстрым и устойчивым, а то она же падать любит. А подобранный мной цвет рамы - голубенький с желтым - ее восторга, естественно, не убавляет. Глядишь, целовать его рванет.
Хотели устроить пикник на траве, но трава еще не просохла после вчерашнего, так что выбираем дубильную мельницу. Сначала нам приносят суп, а потом долго ничего не несут, и она вытаскивает какие-то документы.
- Только не говори, что работать собралась, - смеюсь недоверчиво.
- Кто-то же должен, - улыбается она. - Ты, между прочим, когда квартиру покупал, не удосужился даже забрать документацию по сообществу квартирных владельцев, в которое мы теперь с тобой входим. Они мне устав и еще кое-какие документы должны, я сказала, чтоб поскорее. Собрание же скоро.
- И чего - ты будешь ходить на эти собрания?
- Неохота, но придется. Да, Андрюх, - смеется. - Я, конечно, понимаю, там, положись на мужа, слушайся мужа, но и жену иногда полезно в дела посвящать. Пусть она и не такой умный юрист, как ты. Спорим, ты бы мне даже не сказал, что договор и на меня тоже оформил, если б формально мое разрешение не нужно было?
- Нет, скорее всего, - смеюсь, пожимая плечами.
Она улыбается, качает головой, мол, так и думала. А мне хочется приласкать ее, как ребеночка. Или не как ребеночка. Внезапно вспоминаю, как года три тому назад ездил тут один и даже считал эти вылазки главным удовольствием в своей жизни. Непроизвольно машу головой и сам над собой смеюсь, а на ее настойчивые попытки поведать ей причину моего веселья лишь отвечаю весельем еще более безудержным. Так и держимся до вечера, веселые, а в ее случае еще и упахавшиеся.
Уже совсем поздно. Не знаю, от чего я проснулся. А, ее нет рядом. Опять. Но чувствую, она недалеко - да, вот, стоит перед зеркалом. Полнолуние, наверно, поэтому не может спать. Бывает у нее такое.
Интересно, что она может там видеть при тусклом свете луны? Стоит голенькая, бормочет себе под нос. Чудик.
![[]](/img/f/flo_rencen/glava7stihionovom/aviary-image-1564698207300_improved_sahara_mini.jpg)