Конечно, попугала нас зима декабрем. Показала нам, какой бывает в других странах или даже в других регионах нашей страны, то есть, там, где она нормальная. Но за декабрем были еще и январь, и февраль, и больше снега мы уже не видели.
Много мы с ней все-таки работаем, особенно я. Да и по ее душу хватает. Каждое утро, вдоволь налюбившись, мы едем с ней вместе на работу, она на своем, я на своем. Хоть так проводим вместе какое-никакое время. Только очень уж короткая она, дорога на работу. Десять минут всего, которые мы стараемся растянуть по максимуму...
Вот сразу, как сворачиваешь с Майль, Эльзенбергский парк с красивым прудиком и клубом "Вилла", устроенном в белой с лепниной вилле в стиле неоклассицизма. Вилла окружена садиком и фонтанчиками с подсветками по вечерам, когда дискотека. За "Виллой" - школа, а школьный ее двор оцеплен металлической сеткой. Эльзенбергский проспект. Светофор. Ненавижу светофоры. Можно остановиться и постоять, держась за ручку, целоваться. Люблю светофоры.
Ульменбергский парк, то есть парк Горы Вязов. На самом деле там нет вязов. Когда-то, в конце шестидесятых по стране прошло так называемое вымирание вязов - потому ли или их просто изначально никто не думал тут сажать? По сравнению с Эльзой парк Вязов задрипанный, зелень куцая, а в кустах кроме обычного, используемого нариками и прочими завсегдатаями арсенала я однажды видал валяющегося окровавленного чувака, который, впрочем, дышал еще. Вызвал полицию и скорую, ответил на вопросы, оставил координаты и попер себе дальше на работу. Ни фига в этом парке примечательного нет, кроме огромной детской площадки с целым комплексом горок, мостиков и построек, а также памятника Филиппу Рейсу. А на нем написано, что мало кто знает, что именно он, Филипп Рейс, первым изобрел электрический телефон. И еще он родился неподалеку. Ах да, где-то между площадкой и памятником расположился тринкхалле - "питейный зал", а попросту - ларек с выпивкой. Таких у нас много, а этот здесь. Публика перед ним собирается по большой части смирная, привычная и исключительно из завсегдатаев. Это только потом, гораздо позже тринкхалле разорится, его выкупит оборотистая тетя и устроит в нем модненькое, стильное кафе.
Ульменбергские Ворота. Аорта. Светофор. Люблю светофоры. А за ним, еханый бабай, уже почти видно башню Гринхиллз - Гринхиллз турм. До нее едешь через Виттенбергский парк, в который выходит летняя терраса местного Хилтона. Тут тоже есть большой пруд, возле которого мы с ней иногда обедаем, целуемся и обжимаемся, сидя на лавочке и наблюдаем за большой серой цаплей, которая очень любит рыбачить здесь.
Напротив пруда в Виттенбергском парке есть оранжерея, иногда используемая как выставочный зал для работ всяких местных художников. Туда тоже ходим. Она не пропускает такого. Иногда по выходным пытается таскать меня по выставкам в музей изобразительных или в выставочный зал Пернхайм, в который привозят всегда самые, по ее словам, крутые выставки. Впрочем, мне нравится. Но ей я в этом особо не признаюсь, а на ее вопросы, мол, как мне понравилось там-то или там-то, неизменно отшучиваюсь, что было "интересно". А если она с надеждой переспрашивает, правда ли, то я с шутливой серьезностью ей заявляю, что скукота, конечно, зато теперь в понедельник на работе можно будет выдавить из себя что-нибудь заумное про выставку Макса Бекмана, а то задолбал этот постоянный треп о футболе и политике. И ржу. А она обижается в шутку.
А и зачем распевать ей, что мне нравится все, что нравится ей. Зачем эта приторность. Привыкнет еще. Хватает с меня музеев и театров. Думаю, когда ей наконец удастся затащить меня в оперу, можно будет официально считать меня пропащим.
Вот уже и Театральная, на которую мне не надо заворачивать. Меня вырубает, что мне ехать ближе, чем ей. Перед ней еще пара минуток по парку Европы, и я каждый раз, ощущая легкий укольчик, отпускаю ее одну в этот новый день. Если б хотя бы можно было провожать ее до ее Е-11. Доводить до места. Вначале я так и делал, но она яростно протестовала, мол, зачем разъезжать туда-сюда, терять время, зато потом торчать на работе допоздна. И я сдался. И теперь мы с ней расстаемся возле Гринхиллз турма, она ждет, пока я перейду через дорогу, затем я оттуда смотрю ей вслед, пока она не скроется на своем велике за зданием театра. И соображаю с тоской, что все было бы гораздо проще, если бы у нее не было высшего, и я бы тогда просто взял ее к себе секретаршей. Думаю, фрау Фаринанго бы не обиделась, даже обрадовалась бы.
Между тем начинается, да уже давно начался длинный, очень длинный день в офисе, и я иду в него мимо ресепшна, уныло волоча ноги - пока там придет долгожданный вечер...
- А давай в обед вместе бегать? - предлагает она как-то. - Пару раз в недельку?
Конечно, темпы у нас с ней разные, но я подстраиваюсь под нее и шучу, что таким образом скоро начну тренировать ее на триатлон, к которому и сам давно готовлюсь. Но она воспринимает это всерьез, словно доказать мне что-то хочет. Для меня это - напряг, мне свои намеченные нормативы как-то тянуть надо, зато она радуется, что у нее получается. А и черт с ним, зато еще лишние три четверти часа.
Так вот и жили мы тогда. Урывали друг для друга минуты из нашего повседневного графика. Но это было на поверхности. А внутри нас...
Внутри меня после Рождества, после встряски той все как-то утряслось. Что она там говорила про свои депрессии? Из-за чего все было-то? Я толком не запомнил и переспрашивать не собирался. Адвент запомнил, хорошо запомнил и обратно в него тоже не хотел. Припугнула меня. Оставила одного захлебываться, а сама - деру, так думал я изредка, беззлобно посмеиваясь про себя. Да ведь теперь все было иначе. Все осело и словно вошло в колею. Как тогда, в самом начале, когда еще только искал подход, ключик к ней, я и теперь незаметно для себя самого утвердил своего рода стратегию: не ковырять, не заострять внимание на ее мнимых проблемах - глядишь, она и сама о них забудет.
Тем более, что пока все шло вроде хорошо. Мы радовались друг другу. Радовались при встрече, радовались, когда были вместе. Радовались всегда. Разве этого мало? Да, случались с ней временами раздраженность, вспышки гнева, смены настроения, но она на меня этого особо не вешала. И причиной этих ее недовольств уж точно не я был. И мы не ссорились. Видимо, не из-за чего было. Да и слишком уж дорожили тем немногим временем вместе, что было у нас.
Казалось бы, собственно, все - чего же еще? Но что-то мне порой, едва заметно, напоминало о себе, не давало покоя. Как будто убедил я ее, что ли. Уговорил. Поэтому иногда, сам с собой наедине, на очень далеком едине, где-то в подвалах своего сознания видел его на воображаемой стенке. Такой Мене Текель для бедных, который едва мелькал своими перегоравшими лампочками. Гаденький, гнилой вопросик. Вопросительный знак.
И тогда вопросик этот переодически начинал доставать меня, шепелявил мне, изогнув свою змеиную головку: "Так ты допер все-таки, почему она согласилась быть с тобой? Что ей от тебя нужно, раз у нее был Стэн? Что, прямо нет его уже совсем? И ты в это поверил? Да, сама пришла к тебе, но почему ломалась так долго? Почему вообще ушла? Была ли искренней с тобой?"
Вопросик этот исправно заглушался орудийными залпами из пушек, а заряжала их моя общая эйфория. Они громогласно вещали, что мол, дебил, что ли. Успокойся уже. Радуйся, ведь теперь вы вместе и все - зашибись. И я радовался. И забывал о вопросике.
Да, я давно уже знал, что люблю ее. И ждал. И ждал. Не слов, нет. Что скажет первой - дождешься от нее, как же. Просто сдвига. Проявления - чувств, что ли? В чем они вообще проявляются? Да признаться, я и сам не знал. Может, чтоб проявляла заботу, ласкалась почаще. Фу ты, черт - как объяснить?
Чувства. Мы же с ней их не мусолили. Мы просто были вместе, вместе спали, занимались любовью, ели, пили, гуляли, принимали душ, делили обеденные перерывы, крутили педали, занимались спортом - всякими его видами, читали друг другу, бегали на ее выставки да в театры, купаясь в собственном радостном, приподнятом таком настроении. Нам было хорошо вместе. Всегда.
Естественно, я всегда первым начинал к ней приставать, а она принимала мои приставания со смехом, довольным таким и радостным. Или просто с улыбкой. И никогда не лезла первая. Однажды я в шутку наехал на нее, что она со мной неласкова - это в смысле, я всегда делал первый шаг к близости. А если бы не делал (чего не случалось), то она бы не стала настаивать. Или, боже упаси, говорить о своих нуждах, ну там, что ей нравится или чего ей, может быть, не хватает. Казалось бы, мы жили вместе уже некоторое время и говорить друг с другом любим. Но нет - навязываться, вот за что бы она посчитала подобное. И такое было несовместимо с ее гордостью, мол, если она для меня что-нибудь значит, тогда должен сам допереть, что ей надо. Это я потом понял.
Она у меня девочка - как бы это сказать? Робкая, закомплексованная, что ли. Да-да. Ей всегда нравилось, чтобы ее добивались, это я помнил еще с незапамятных времен и мне это ничего не стоило - наоборот, заводило. Тем более, что если она в шутку отталкивала меня, то сладостная борьба ее, если вообще имела место быть, бывала весьма непродолжительной.
Нет, ей бы в голову не пришло первой начать - ну, скажем, раздевать меня. Да даже целовать первой. Будто она от этого лицо потеряет, опозорится как-то. В душе я смеялся над ней, над этой ее старомодностью, но и мужиком себя с ней чувствовал, чего греха таить. И я упоминал, кажется, что, говоря о хореографии, в постели она по большому счету бывала пассивной, допускала, впускала, принимала. И чувствовала. И выражала эти чувства так, что... твою мать. И мне хватало ее восприимчивости, вот это уж не то слово.
А вопросик? Да что там - вопросик. Радужная атмосфера наших отношений уменьшила вопросик да размеров бактериального головастика, пока он не стал совсем прозрачным и не растворился с пшиком.
***
Мне нравится моя работа. Нравится составлять сложные кредитные соглашения для ТНБ или - реже - каких-нибудь крупных корпоративных должников этих самых ТНБ. И меня особо не напрягает, что для этого приходится помимо самого составления договоров делать еще кучу всякой ерундовой работы типа бессмысленных ТельКо, справок, доверенностей, беготни за клиентами или их партнерами, ответов на глупые вопросы, расспросы и переспросы. Хоть они все и разбираются в своем деле, иногда в случае какой-то особо сложной и надуманной сделки, которая является таковой по милости налоговых хитросплетений, возникают дополнительные вопросы в моделях финансирования. Нам для этих вопросов предлагается придумать разумное решение, а протом разжевать его клиентам - ведь для них-то все всегда должно выглядеть просто. Кроме того, иногда при всем их профессионализме и банкам приходится подтирать задницы, как в детсаду, когда они где-то облажаются.
Всю эту неблагодарную работу, если она не имеет прямого отношения к ведению переговоров или решению сложных юридических вопросов, в ломы делать Канненбеккеру или другим партнерами, и за это им попросту никто не будет платить, с их-то штундензатцом, часовой ставкой, то есть. Их дело - притаранить проект, распределить компетенции и задания, назначить дедлайн, вернее, не назначить даже, а лишь озвучить, получить от нас результаты, раскритиковать (конструктивно, разумеется), получить в переработанном варианте, предоставить клиенту. Схема, конечно, суперупрощенная да и далеко не всегда применимая. Но подчастую так оно и бывает. И это - то, что видим от их работы мы, "наземный персонал". По-здешнему так и говорится: земляная гусеница. Молодые, которых пинать и давить можно.
Да, я люблю финансовое право, повторяю. Да, раньше я торчал на работе допоздна и не считал это ненормальным. А с какой стати, если вокруг тебя все так, и ни с кем другим, читай: с нормальными людьми тебе общаться уже и некогда? Конечно, меня тошнило и тошнит от отмороженных трудоголиков, у которых начинается чесотка, стоит им по какой-то причине вылезти из офиса раньше полуночи или остаться один на один с пустыми выходными. Да и немодно это уже давно, такой показной трудоголизм. Всех нас, то бишь, сегодняшний новоиспеченный повышенный средний класс уже давно вычислили как Поколение Y, хотели мы того или нет. Cмысл - упахиваться до берн-аута. Большинству из нас все равно не стать партнерами, это все знают. Сама структура фирмы не позволяет, горизонтальная слишком.
И все же каюсь, посещала меня в самом начале этакая тайная радость. Вот, мол, как вкалываю. Без меня накроется проект (ага, особенно, когда совсем неопытным лохом был). Я такой зашибись крутой и умный юрист, как самые сложные темы рублю, клиенты от моих откровений кипятком ходят. Какой я усердный, ценный работник для фирмы, наверняка это заметят где надо. Наверняка следующей весной меня ждет хороший бонус - точно, так и было. И у меня никогда не будет косяков с недоработками - точно, не было. И ни одна сволочь не посмеет намекнуть мне, что я не вытягиваю своих 120-ти процентов. И принсипала мне ждать можно смело, это уж как пить дать.
Да, так все было и за эти без малого два года отношение мое к работе фактически не изменилось, но... Пусть работа чисто квантитативно и занимает главную часть моей жизни - квалитативно, это я понял быстро, эту главную часть в ней теперь занимает Оксанка. Без шуток, я думаю о ней и нередко сам себя ловлю на этих мыслях. А если сложить вместе все те моменты, когда я думаю о ней и вывести среднее арифметическое, то получится, что, когда я думаю о ней, ее в подавляющем большинстве случаев нет рядом. Говорил же уже, вот будь она моей секретаршей, как бы резко поменялась картинка моей жизни. Да, тогда в ней доминировали бы яркие, разноцветные краски. А так эта картинка являет собой монументальное полотно, состоящее главным образом из серого, то есть, серых будней, местами с проблесками из цветных пятен, то есть, тех часов, когда мы с ней вместе.
Вот есть командировки, есть семинары, есть - черт знает, чего только нет для элитных, мать их, нас, адвокатов. У нас случаются, то есть, падают, как снег на голову, ротации и секондменты. Последнее - это такое длительное пребывание у клиента, во время которого ты напрямую работаешь на него. Им это нравится, потому что подчастую юристы из "больших" более квалифицированы и опытны, нежели их инхаузы. А нам это нравится, потому что работать в юридическом отделе на производстве, в банке или в учреждении действительно интересно, а во время секондмента ты, как правило, работаешь меньше чем у себя "дома". И некоторым это настолько нравится, что они потом насовсем уходят к этим самым клиентам.
В последнее время я часто сопровождаю шефа на переговорах, которые ведут наши, то есть, его клиенты, которых сопровождает он. В этот раз мы улетели на десять дней. Сначала в Лондон на кик-офф-встречу - и что это всех тянет именно там стрелки забивать? Потом полетели на второй этап переговоров по финансированию покупки сети торговых центров, которые у продавца по всей Европе. На сей раз все проходило в офисе у продавца. Затем Канненбеккер свалил домой, а я остался на финансовый дью дилидженс - продавец, хоть и "глобал плеер" в своей отрасли, оказался одним из тех дуриков-динозавров, которые не признают предоставления нужной для дью дилидженс документации виртуальным способом. В ломы им виртуализировать было. Вот и сидел в их конференцзалах, копался в папках, бубнил в диктофон свои познания из многотысячных вэлью-экспертиз либо проводил "интервью", то есть, опрос финансового менеджмента продавца.
Переговоры - это интересно. Многому учишься за раз. Видишь, что многие решения принимаются на коммерческом или финансовом, а не на юридическом уровне. На фига ж тогда мы? А чтобы не случилось лажи, а то мало ли, что там взбредет в голову менеджменту и на чем они договорятся. Мы живем на жестко урегулированном континенте, а кредитование - жестко урегулированная сфера. Если накосячат они, а мы вовремя не подхватим, тупо накроется бабло. А значит, любая сделка. Самое несправедливое в том, что за жопу-то потом все равно нас возьмут. Интервью с менеджментом - тоже интересно и вполне круто. Потому что мы, наземные, редко имеем дело с ними напрямую. А документарный дью дилидженс - это, конечно, тупо и муторно, но без этого ведь тоже никуда.
Итак, моя замечательная работа. Но... е-мое... и как я выжил только...
Соскучился как, аж ломит все. Две недели почти в этих гребаных конференцзалах проторчал. Выходные - особенно горько. Хотел назад полететь на один день, а потом обратно. Но не вышло и вот плачевный воскресный результат моей макси-коммандировки: я один торчу в местном Хилтоне. Ну, пробежался. Холодно было, блин. Снег лежал. Это вам не наши широты. Но я там не один такой псих. Ну, потренировался в спортзале. Ну, в бассейне дорожек понарезал. Ну, попялился в телик. А мог бы...
А мог бы гулять с Оксанкой по городу или на велосипеде кататься на речке, смотреть закат, затем брести домой, вместе готовить запоздалый ужин, есть его, смотря кино и приставая к ней уже во время фильма. А потом трахать ее до умопомрачения на диване, на кровати, на полу, отрывая от ее лица ее же ладони, которыми она пытается зажать свой рот и заглушить крики, от которых мне так вставляет, что я не хочу, чтобы она их заглушала. Хочу наоборот слушать, как она кричит от меня. Мне кайфово уже от одного этого.
Помимо всего сказанного про ее закомплексованность: я упоминал, кажется, что живу с секс-богиней просто. Сколько лет хотел ее, мечтал о ней, как об экзотическом животном, на которое хочется раз только посмотреть, а что делать с ним потом - не знаю. Но все эти годы - откуда ж я знал, как все будет?
Сижу в бизнесе Люфтганзы, на который на обратном перелете на радостях раскошелился клиент, и размышляю... о чем? Да так, ни о чем особенном. О том, как люблю трахать ее. Трахать, наблюдать за ней, смотреть на нее. Во время секса она же другая совсем. Оторванная такая от всего. Обожаю чувствовать, как ей хорошо, смотреть, как она кончает. И слушать.
А прощание накануне вышло эксцессивным.
- Андрюш, тебя забрать? Когда прилетишь?
Я уже в обуви и куртке, собираюсь взять сумку с ноутбуком, смотрю на нее, как она в безразмерной майке, моей, что ли, сложив руки на груди, смотрит на меня слегка исподлобья, тоскливо и угрюмо, прислонившись к дверному косяку. Ее любимая манера стоять. Вечный угловатый подросток. Ссутулившийся, худосочный такой, но для девчонки довольно широкоплечий, с выпирающими костяшками ключиц. Худосочный - это кроме попы.
- Еще не знаю, каким рейсом прилечу. Бастуют же опять, засранцы. А там из Мальмё - с пересадкой. Ниче, на электричке доеду.
- На э-лек-три-и-и-чке-е-е, - она ковыряет стену. - А то я бы забрала...
- Ты же куда-то собиралась на тех выходных.
- Ничего. Берт не обидится.
- Э, что там еще за Берт? - шутливо-недоверчиво спрашиваю я.
- Морриссо, - она кривит губы, словно смех сдержать пытается.
- Француз к тому же! - шутливо-возмущенно врубаю на своей конопатой роже: "Не по-о-онял...". - Безобразница!
- Француженка. По-русски было бы правильнее назвать ее Бертой, - она почему-то не прекращает лыбиться. - А с ней - Мари. Мари Бракемон.
- Ого! - у меня вообще-то прилив нежности и тоски по ней, хотя она все еще - вот она, передо мной. Ненавижу прощания и эти последние мгновения перед разлукой, какой бы короткой она ни обещала быть. А десять дней - это жизнь целая. Тут адвентом пахнет. Отголоски его являются мне приступом головокружения, хватают меня за шкиряк своими костлявыми пальцами. Мне надо срочно разогнать эту муть, и я пытаюсь схватить Оксанку, как бы ухватиться за реальность, но она уворачивается от моих попыток.
- Да, это резко меняет дело - ты, а с тобой еще две француженки - вечерок обещает стать интересным, - она хмурится с шутливым негодованием, а я продолжаю ее подкалывать.
- А что, пожалуй, рвану пораньше и постараюсь присоединиться к вам, после сходим куда-нить, - она бросается на меня с кулаками, а я хватаю ее за руки. - Ну-ну, сама же раззадорила. Хотя мне ты, помнится, признавалась, что тебя больше заводит групповуха в стиле "Мальчики толпой имеют училку прямо на парте в классе", - она отчаянно, но безрезультатно пытается вырваться, затем так же тщетно пытается укусить меня за нос. А я отпускаю ее, типа, прозрев: - Постой-постой, так твой Штраух (партнер, начальник ее) - что, Тоталь притаранил? Чего по выходным француженок развлекаешь?
- Да не-е-е-ет, - смеется она. - Там еще будут Мэри Кэссетт и Эва Гонзалес.
- Да ты не дрейфь, мне-то сказать можешь! - мы уже давно рассказываем друг другу всё про свои проекты. Знало бы начальство. - Неужели, джойнт венчер? Совместное?
- Э-э-э-э-х ты-ы-ы-ы, - тянет она со смехом. - "Джойнт венчер"! "С автоба-а-азы"... - кажется, это цитата из фильма, но я переспрашиваю на всякий случай:
- Так они с Фау Вэ? (Фольксваген) Из Мексики, что ли? Или из Чаттануги?
- Избранные картины четырех художниц эпохи Импрессионизма, - цедит она, закатив глаза, очевидно, отчаявшись на мой счет, - Берт Мориссо, Мари Бракемон, Эва Гонзалес и Мэри Кэссетт. В Пернхайме выставляются.
- Фу ты, пронесло, слава богу, - прикалываюсь, на что она опять бросается на меня с кулаками. Цепко хватаю ее за попку и поднимаю к себе: - Но буду скучать, конечно.
Так.
Она сидит в моих руках, а я целую ее в первое попавшееся место - шею, потом ныряю под майку, быстро хватаю ртом за соски, втягиваю их губами с мокрым, смачным наслаждением. Здороваюсь с грудками, но вынужден сразу и попрощаться, поэтому выныриваю и вторгаюсь в ее рот. Несмотря на возню и ее сопротивления - "Ты чего... в аэропорт опоздаешь..." - по ее пыхтению и помутневшим глазам безошибочно определяю степень проснувшейся в ней похоти. Заваливаю ее на кровать и, заламывая ей руки одной и приспустив трусики другой рукой - так, блин, еще бы кто ширинку помог расстегнуть... а, фигня, справлюсь... готово... четко, метко и быстро вставляю ей, с наслаждением отмечая попутно, какая она там мокрая, возбудилась с полпинка, вот уже откинулась назад и выгнулась мне навстречу. Имею ее - по-другому не назовешь - бурно и довольно грубо, но к моему удивлению, она кончает и кончает быстро, со стоном, как-то жалобно глядя мне в глаза. Ух ты. Так быстро не бывало пока. Я - следом за ней, пока она еще дрожит в моих руках, утыкаясь головой мне в грудь. Времени-то вообще нет, опаздываю реально, так что растянуть в этот раз все равно не получилось бы. На электричку опоздал, придется добираться до аэропорта на такси.
Еду, как в тумане, глядя в стекло, ничего перед собой не видя. Перед глазами - она, только что кончившая, разметавшаяся передо мной, шумно дышащая. Понимая, что мне пора, и я через полминуты уйду, она вдруг как-то уцепилась за меня, а я поднял ее на руки и понес с собой до двери. Но потом пришлось поставить ее на пол.
Выходя, вместо каких-то слов прощания, смачно целовал ее прямо в дверях, она не отошла еще от оргазма, цеплялась за меня руками, покусывала мои губы - черт, мы же только что трахались - и я отчаянно тискал ее. Вставил руку у нее между ног - словно в озеро вошел, вызвав очередной стон. Потом она вся согнулась и кончила еще раз, от моей руки только. Прижалась лбом к моей груди, а я склонил над ней голову. И у меня стояк опять, пока гляжу на нее и чувствую пульсирование у нее внутри.
Милая. Родная моя, какая же ты все-таки моя, моя только. Подержись за меня еще - но мне пора. Я сейчас оторву тебя от себя. Вот так. Отрываю (отрываю и вправду, легонько так). Главное - не дать ей опомниться. Штурмую лестничную площадку, провожая глазами ее взгляд, ее глазюки, вперившиеся в меня, ничего еще не понимающие и обдолбанные мной. Лифт на ремонте сейчас. Запечатлев где-то там, внутри себя ее образ, повисший в дверном косяке, мчусь вниз по лестнице без единого слова прощания. Вот этого я и хотел. Пусть запомнит все это, запечатлит меня в себе, пока не вернусь. Пусть соком изойдет вся в ожидании меня. Я ж уже в гребаном такси подыхаю, а мы только обогнули Японский сад. И я опять жестко, отчаянно хочу ее. И знаю, что и она там, в нашей квартире, сейчас не находит себе места, хочет меня. Как мне выдержать все это до следующих выходных? А если затянется дольше? Сдохну. Как пес.
По возвращении из Мальмё я - овощ. Работа днем еще отвлекала, сидели допоздна, еще и по вечерам иногда. Но потом... Где ты, а? Перезванивался с ней, она болтала со мной, лежа в кровати, приспустив с голого плечика бретельку маечки, глядя на меня томными, большими, глубокими глазами без линз. Вот коза. А потом что хочешь, то и делай.
Да, холодно тут у них, на этом их севере. У нас-то потеплее будет. Она вообще переживала, когда я уезжал, мол, тут климат такой суровый, а я - в костюмах своих и шерстяных пальто, а сам переболел недавно. И как бы рецидива не случилось.
- Ниче, не случится... - бурчал я, пока во мне все так и пело от радости. От заботы ее. Но поехал все-таки в куртке-"внедорожнике". Тем и спасся, по ходу. Вообще особо и не зависал на улице, кроме пробежек по выходным. Тяжело бегать, когда холодно, зато здоровье, конечно.
Однажды мы с ней договорились, что созвонимся вечером, но я все не выходил на связь из-за работы этой сучьей. Как раз интервью с одним менеджером проводил, важное довольно. Она уже пару разиков мне писала, справлялась аккуратненько так, когда, мол, освобожусь. Половина двенадцатого. Устал, как черт. Пока дела закончил, пока свернулся, пока до отеля добрался. Писал ей, что, мол, уже поздно, чтоб спать шла, но она все ждала. И вот вижу ее в мутноватом изображении, смотрю в потухшие, усталые ее глазки - какая-то она не такая, измученная, одетая тепло, шейка повязана шарфом, голосок такой слабенький-слабенький. А как только раскрывает ротик - похрипывать начинает.
- Зайка, ты заболела, что ли? Температура есть?
- Да нет. То есть, я сбила. Горло несколько дней болело, сейчас уже получше.
Охренеть. И вот где я сейчас, спрашивается. Меня мучит совесть: если бы был дома, позаботился бы.
Мы болтаем, но совсем недолго - обоим надо выспаться.
- Андрюш, с днем Валентина.
Вот блин, забыл. Сегодня ж четырнадцатое число. И оно почти на исходе. Совесть и тоска по ней уже реально рвут меня на части, но и в этот вечер я не смогу быть с ней.
После почти двух недель воздержания хочу ее до полного безумия, до отупения просто. Дурак, если б не выеживался, ждала бы тебя Оксанка в аэропорту, как нормальная влюбленная баба. Ерзала бы. Пританцовывала на месте. Слегка так. И никто бы не понял, даже не заметил бы, что это она по мне танцует. По мою душу. И тело.
Выходя из самолета, ни о чем не могу думать - только о ней. Представляю ее не как человека, а как кусок плоти. Такой кусок мяса, которым меня, хищника, самца недорезанного так долго не кормили. Весь изошел на инстинкты. Животное. Думаю о том, как теперь мы с ней продолжили бы наше бурное прощание не менее бурной встречей. Перед глазами какое-то облако, а стоит так, что не знаю, как до дома доберусь.
Она же на этой своей долбаной выставке сейчас шарится. Поехать туда, встретиться с ней? Для первого раза отыметь ее прямо в музейном туалете, а дома продолжим? Не дотерплю ведь. Что же мне делать? Когда это я впал в такую зависимость от нее? Да всегда уже хотел ее, когда пацаном еще был, только не знал тогда толком, чего конкретно хочу. А теперь знаю.
Входя в зону ожидания, заставляю себя оторваться от этих сумбурных мыслей и набрать номер такси. Вдруг случайно поднимаю взгляд и вижу - глазюки. Уставившиеся на меня. Она. Не вижу, во что одета, просто не замечаю, вообще, ни хрена вокруг не вижу. Глаза ее только вижу. Светлые, зеленые сейчас. Хочет. Точно говорю.
Заметив, что я ее увидел, слегка растягивает ротик в крошечной улыбке. Краснеет. Твою мать, уверен, что у нее в этот самый хренов момент там все сделалось влажное. От этого и покраснела, стопудово.
Стараюсь приблизиться к ней неторопливым шагом - черт, место общественное, а ты - голодный зверюга, урод озабоченный. Слегка подвигаю ее в какой-то угол, там нам никто не помешает как следует поздороваться. Обнимаю за плечи, склоняюсь над ней, беру ее лицо в свои ладони. Рисую своими большими пальцами его контуры. Начиная целовать, чувствую, что лопну. Реально лопну. Вместо какого-нибудь там "привет, как ты" хриплю "Я скучал по тебе, Оксана", глядя ей в глаза нехорошим взглядом и сквозь брюки тыкаясь своим стояком куда-то в нее. Она была бы готова принять его прямо здесь и прямо сейчас, голову даю на отсечение. Жалобно так, с тоской, смотрит на меня и просит глухо: "Поехали уже скорей домой, Андрюш".
Мне так нравится, мне очень нравится слушать, как она зовет меня "Андрюш". От этих ее "Андрюш" во мне неизменно и сразу просыпается, закипает к ней нежность, в каком бы хреновом состоянии я ни был секунду до того. Но только не в то мгновение. Там мне не до нежности. Я же не вполне вменяем. Так, поздоровались. А теперь - она права, нужно рвать домой.
За руль села она и просто, без каких-либо слов или прелюдий раздвинула ножки и всю дорогу позволяла мне трахать ее там руками. Да, она в юбке значит была. Шлюшка моя маленькая... догадливая какая... На меня почти не смотрела, иногда сжимала мои руки собой, иногда, наоборот, раскрывалась вся. Пока мы делали это, она терпела и не кончала, даже почти не стонала, только приоткрывала ротик. Распахивала глазки в жалобном удивлении. Раскаляла закипавшую во мне похоть до температуры, при которой к чертовой матери лопается градусник. Меня в моем вожделении ее доводила до состояния звериной жестокости. Но держала себя в руках, машину вела. Умничка. Это я сейчас говорю, тогда же был не в состоянии что-либо думать.
Мы кое-как добрались до квартиры. Я втолкнул ее внутрь и закрыл за нами дверь - вот последнее, как-то запомнившееся действие, продиктованное тогда здравым смыслом.
Я повалил ее на пол прямо в прихожей, что-то там с нас обоих сорвал, через секунду вошел в нее и трахал, рыча. Даже не заметил, кончила ли она, когда изливался там, у нее внутри. Были какие-то звуки, обрывки звуков, танцующие вихри чего-то вокруг нас, пляшущие вспышки точек с хвостиками.
Потом поднял ее, понес и столкнул на кровать. Так, первое напряжение снял, второе - на подходе. На сей раз меня хватило на то, чтобы раздеть ее полностью. Хотелось теперь оттрахать ее голой. Она тем временем успела тоже раздеть меня, и мы соприкасались уже нашими пылающими телами, занимаясь... любовью... если так можно было назвать ту дикую, взбесившуюся пляску. Очередной взрыв, всплеск эмоций и всплеск меня - в нее. Потом еще. Потом мы даже перешли к ласкам и разговорам до, после и во время секса.
Через некоторое время я принес из кухни попить. На ее порывы сходить туда самой строго этак наказал ей оставаться там, где лежит, пригрозив в случае непослушания привязать ее к кровати. Встретила угрозу смехом, который заглушил, замкнув ее рот грозным, властным поцелуем. Смех мгновенно затих, когда она отдалась этому поцелую, отдалась мне, хватая по глотку воздух, дыша судорожно и прерывисто, своим телом, своим существом сигнализируя мне: "Поняла. Иди, я подожду тебя тут". То-то. А то смеяться еще вздумала. Гляди у меня.
По возвращении я продолжил там, где мы прервались - начал целовать ее, а сам уже сунул в нее руку. Вскинувшись с воплем, она хватнула его, заставив в ее руках моментально превратиться в камень. Обезумев, мы мяли, сминали друг друга. Потом - то ли она втянула его в себя, то ли я рванул ее на него - вонзившись в нее вновь, я отметил, что успел по ней соскучиться, но и, что будто бы не выходил никуда. Я донес ее до стены, прижал и жестоко ломал, насаживая на себя, кусая прыгающую от моих бесноватых движений нежную, истерзанную ее грудь. Ее сердце ударами молота лупило меня в язык, отдавалось в моих висках. Я слышал те удары даже сквозь ее рыдающие стоны, в которых иногда различал свое имя. Ее оргазм: "О боже-е-е, Андре-е-ей!!!" - взорвался пронзительным криком, разразился надо мной рыданиями, обрушился на меня, она же сама упала на меня в изнеможении, трясясь и жалобно постанывая: "А-а-а... а-а-а..." Под ее дрожащие стоны и всхлипывания донес ее до постели и продолжал там. Я трахал ее до вечера, потом мы вспомнили, что голодны.
Во время того секса, сладкого, жесткого, жадного, свирепого, как февральские, пусть и не в наших краях, морозы, жаркого, каким может быть февраль только на другом полушарии, мы с ней временами достигали какого-то странного, слезливого состояния. То я, пока был в ней или пока не был, между поцелуями и облизываниями ее, между ударами его, обезумевшего, об нее, беззащитную и влажную, начинал мямлить ей, как скучал без моей девочки, как холодно и пусто мне было в камере-одиночке, то бишь, однокоешном хилтоновском нумере. То она, вся растворяясь во мне, поглощая меня всего, между экстатическими стонами, рыданиями и пыхтениями ныла о том, как переживала за меня. Как беспокоилась, не случится ли со мной чего. Будто улетел я не в Швецию на две недели, а на Северный Полюс на два года.
И, слушая эту ее лобуду, я совершенно адекватно ко всему этому относился. Как будто мы с ней говорили друг другу стандартные вещи, именно такие, какие требовалось сказать в те мгновения. Возможно, я даже кивал легонько, мол, так, милая, так, но вот же я наконец и прилетел к тебе. Словно обдолбались оба. И - сам не могу понять, как жил без нее раньше, ей богу.
Вот он я. Опять между ее ножек, опять влез в нее, будто снаружи мне холодно и скучно (так и есть). Приподнял ее бедра, уцепившись пальцами в ее попку, опять бьюсь в нее, трахаю ее, да сколько ж можно, еще, еще, до полной нашей с ней пульверизации. Вот он я опять - это мы с ней передыхаем, ведь тоже нужно когда-нибудь. Если честно, я устал. Он, беснующийся, устал и, кажется, даже немного... побаливает, что ли?.. А ее маленькая, ненасытная проказница? Справляюсь у нее - блин, да тоже болит, конечно. Наверняка гораздо сильнее, чем мой бандит у меня.
Участливо прижимаю ее к себе, закрываю свои бесстыжие, жадные, стоит им взглянуть на нее, глаза, мысленно прошу прощения за боль там, где от меня должно быть только сладко, слегка массируя, глажу ее голову. Зарываясь в них носом, целую душистые, растрепанные волосы, скольжу руками по истерзанному мной сладкому, самому сладкому в мире телу моей любимой девочки. Руки-гады сами добираются к ней между ножек - боже... больно же ей... оставь... не тронь... угомонись... не могу... - легонечко проводят там, не ласкают - силятся "успокоить", нос утыкается к ней за ушко, лоб прижимается к ее волосам, а искусанные ею до крови губы сами шепчут ей на ушко какую-то хрень типа "зато мы опять вместе... наконец-то вместе... маленькая... моя... бедненькая". Каким образом это должно утолить ее боль? Никаким, полагаю. Просто говорю ей, что чувствую, и... да я - хренов эгоист... сволочь... зверь... я ведь не жалею ее нисколечко. Ведь она сама этого хотела... ведь она же тоже брала меня... трахала меня, не только я - ее. Просила, умоляла, требовала - возьми, войди... останься во мне... приди ко мне... не выходи... не оставляй... не уезжай больше... так плохо без тебя... я беспокоилась... я так волновалась...
Мне жаль, что именно ей от этого теперь так больно, не мне, но... А ну, испепели меня, ты, там, где и кто бы ты ни был - если бы она попросила меня сейчас: "Войди в меня еще... возьми... растерзай... разорви" - я, гад... сделал бы. Но она не просит, к счастью.
И еще. Те ее слова, что, мол, переживала, беспокоилась. Кому угодно они покажутся глюком. Кому угодно, только не мне. Нет. Я радуюсь ее словам во время бури, насаживая на твердого, горячего себя мягкую, кипящую и кричащую ее, прижавшись лбом к ее лбу, глазами - к ее глазам, дыша открытым ртом в ее рот, упиваясь горячими слезами ее оргазма, что брызгают в мои воспаленные глаза, заливают их, освежают. Я радуюсь ее словам во время затишья, лежа на ней в обхвате ее ножек, выглядывая головой и плечами из плотного кольца ее обессилевших рук, точно письмецо из конверта. Я радуюсь ее словам, смачно, основательно облизывая ее твердые сосочки, будто кормясь из них, пока мой язык, трепеща от их пьянящего вкуса, гуляет то по одному пунцовому соску, то по-другому, щекочет кончиком кончик, кружит надоедливой центрифугой, обегая мокро, скользко не только сосок, но и всю сисечку, одну, потом вторую, забираясь под нее, тешась в теплой, влажной от ее горячего, сладкого пота складочке и доказывая, что не такие уж они у нее и маленькие, вон, попробуй всё обойди. Ведь ни миллиметра нельзя обделить вниманием. Ведь обидятся же, а они мне добренькими нужны. Гостеприимными. И лакомками. А она лежит подо мной, дает, и тут дает мне, моему языку погулять, порезвиться на себе, поиграться с ее грудками. Лужаечка, полянка моя, травушка... Лежит, запрокинув назад голову, закрыв глазки в бессилии, дышит с дрожью и лишь, насколько хватает сил, легонько гладит мои волосы, ласкает меня тихонько.
В конце концов, хоть я того и не хотел, мне удается снова возбудить ее. Она еле слышно стонет мне с мольбой, чтобы я вновь вошел. Что она правда-правда хочет этого. Что ей сейчас очень больно, но что ей, если я не вернусь в нее сейчас, будет только хуже. Когда я медлю, у нее на глазах появляются слезки. И я беру себя в руки, принимаюсь успокаивать ее, как можно нежнее лизать ее, израненную, уверяя, что ей сейчас нельзя и что так будет лучше. Она покорно отдается моему языку, теперь нежному и мягкому, ласково гладит мои мокрые волосы и кончает со вздохом, тихонько плача. А я обцеловываю ее мокрое личико, шепчу куда-то в ее раскрасневшиеся щечки, в припухшие губки и в зареванные глазки, шепчу, что, мол, моя девочка - умничка, самая сладкая в мире, и что я сделаю так, чтоб у нее ничего не болело, и чтобы плакала она со мной только от радости.
Да.
Я пребывал в жестком обдолбе от нее, от ее тела, вкуса ее кожи, ее запаха, звуков, издаваемых ей, от всего, связанного с ней. И меня беспрестанно переполняла перманентная, греющая радость. То была радость от ее слов, простых таких слов: "мне было плохо без тебя... я волновалась... я беспокоилась". Ведь тогда она впервые проявила заботу обо мне. И она сказала мне, что я ей нужен. И оказывается, слушать такое чертовски приятно.
***
Саундтрек-ретроспектива
Apocalyptica - Love
Marcy Playground - Sex and Candy
Radiohead - High and dry
Andrea Guerra - Cuore Sacro
***
Андрюхин словарик к главе 14. Зной в феврале
берн-аут - здесь: синдром психического истощения, иногда сопряженного с физическим недомоганием, вызванный чрезмерным стрессом и переработками на работе
Берт Мориссо, Мари Бракемон, Мэри Кэссет и Эва Гонзалес - художницы эпохи Имрессинизма
вэлью-экспертиза - заключение по оценке объектов или коммерческих компаний
глобал плеер - "глобальный игрок", крупная корпорация, ведущая бизнес на мировом уровне
Гринхиллз - вымышленное название юридической топ-фирмы, место работы Андрея
дедлайн - срок, установленный для сдачи проекта
джойнт венчер - совместное предприятие
дью дилидженс - "необходимая проверка" или "необходимая тщательность", процесс проверки и юридического анализа всей документации предприятия, в результате которого предоставляется заключение о юридическом положении объекта такого анализа
Е-11 - вымышленное название здания. в котором располагается офис фирмы-места работы Оксаны
инхауз - юрисконсульт организации, являющийся ее работником
Канненбеккер - начальник Андрея
кик-офф-встреча - начальная встреча, на которой обговаривается, как будет проводиться проект
Люфтганза - авиакомпания
Майль - вымышленное название пешеходной зоны с торговыми и развлекательными комплексами
Макс Бекман - художник, представитель эпохи Экспрессионизма
Мене Текель - "мене, текел, фарес", согласно Ветхому Завету слова, начертанные на стене во время Валтасарова пира незадолго до падения Вавилона. В современной культуре упоминаются, как условное обозначение предзнаменования какого-нибудь рокового события.
партнер - здесь: компаньон и руководящее лицо в юридической топ-фирме
Пернхайм - вымышленное название выставочного зала
Поколение Y - поколение "игрек", т.е., родившихся после 1981 г., по словам работодателей отличающееся завышенными ожиданиями от своего трудоустройства и предпочитающие подстраивать условия работы под свою жизнь, а не наоборот. При всей своей работоспособности предпочитают использовать гибкое рабочее время.
принсипал - здесь: продвинувшийся по должности юрист в юридической топ-фирме
ротация - здесь: временная смена офиса внутри организации сотрудником
Театральная - вымышленное название площади
ТНБ - транснациональный банк
Тоталь - Total S.A., французская нефтегазовая компания, четвертая по объему добычи нефти в мире.
Филипп Рейс - физик и изобретатель, первым в 1860 г. сконструировавший электрический телефон
фрау Фаринанго - секретарь Андрея в Гринхиллз
Чаттануга - город в США, штат Теннесси, в котором находится первый в США завод автоконцерна Фольксваген, построенный в 2008-2009 гг.
![[]](/img/f/flo_rencen/glava_14_znoy_v_fevrale/znojwfewrale.jpg)