ГЛАВА 15 и Последняя книги 2. На длинной дистанции
Вот и весна наконец-то пришла. Не приходит она сюда, потому что не уходит толком. Вернее, нет ее здесь, как таковой. И зимы нет. И лето короткое, наступает как-то внезапно и так же внезапно исчезает. А погода может меняться по пять раз на дню. Но я отвлекся.
Весна. Она загорелась зарей на горизонте, к которому я плыл по бурному ночному морю. По морю из зимы. И успокоилось море, прошла зима. Не люблю я зиму, оказывается. Хотя в этот раз я был не один, мы вдвоем плыли. И оказывается, когда вдвоем, то время года и погодные условия как-то стушевываются. Удивительно, что раньше я над этим не задумывался.
Да, весна.
Кому что, а мне вот это:
Вот он, последний километр. Так мне только что сказал указатель, приколоченный к дереву. Мои часы подтверждают. Все точно. Ты почти у цели. Он, этот километр, с хвостиком же, зараза. Ты не забудь.
Я откололся от группы, с которой тусовался почти всю последнюю десятку. Откуда силы... До этого пытался темп найти, чтоб и не подохнуть раньше времени и не совсем расслабон, а то так и до вечера можно. А я не хо-чу. Холодно сегодня. Сырой, промозглый мартовский холод, окунающий тебя в холодную воду, насильственно подвергая православному крещению. Марафон в жару - дело малоприятное, но и бег на холоде лично меня напрягает, по крайней мере, в начале. Хотя начало-то давно было. Перед стартом позавтракал что-то. Второй завтрак. Мои часы говорят мне, что было это часа три тому назад. А мне кажется, что я полжизни бегу. Ну, не полжизни, но целый день - точно.
Большая часть маршрута проходила по лесу и вдоль озера, но даже кое-где в лесу, в начале, на обочине тракта или асфальтовой дорожки стоял народ, зрители. Когда мы пробегали мимо них, они хлопали нам. Были пустые участки между одним пунктом передвижной скорой помощи и другим, там стоял персонал из ассоциации и поглядывал, не хлопнется ли кто-нибудь из марафонцев оземь от перенапряжения. Когда мимо них пробегали, они, персонал, тоже хлопали. Мол, молодцы, что участвуем. Это сильно поддерживает, когда хлопают.
Так, ладно, последний рывок. Будь мужиком. Немножко осталось. Тебя ждут уже.
Стартовал в девять утра, но нам далеко было ехать. Соревнования проходят возле местечка Рандлитц. Уже по названию слышно, что это - на северо-востоке, там, где раньше соцблок был. Но это уже давным-давно в прошлом. Да, далеко ехать пришлось. Так что сегодня утром выехали мы затемно. Нигде поближе ничего не нашел, чтобы меня устроило время. Сейчас еще могу, а следующие месяцы у меня будут довольно загружены. Триатлонов так рано не бывает, холодно же еще. Дуатлонов, чтоб без плавания, мало как-то в этом году устраивали, как оказалось. Так что вот. Попал на свою голову. И где она только у меня была. Ведь я же и бегать-то не особо люблю. Да ладно, скоро уже. А здесь красиво, что ни говори. Соревнование так и называется - "марафон на природе".
Оксанка привезла меня. Я дрых на заднем, Тоха и мать сидели рядом. Отец впереди. Интересно, давал он ей советы по вождению? Жаль, я не слышал. И не видел, как она скрипела зубами, кусала язык, чтоб не сморозить чего-нибудь в ответ. Или цедила по словечку сквозь зубы. На меня бы уже сто раз наорала, отвали, мол, сама лучше тебя знаю. А тут даже не родной отец-то. Кажется, дядя Витя в свое время немало попинал ее, сидя вот так вот с ней рядом. Она говорила - не доверял по первой. За руль вроде даже хватал. Она рассказывала, как вылезала из машины мокрая, красная. А он ей доказывал, что когда-то после получения прав так же ездил со своим отцом. И точно так же вылезал из машины мокрый и красный после наездов, которыми угощал его дедушка Альберт. В Ростове наверняка дело было.
Устал. Устал? Нет, непохоже... Вернее, усталостью это не назовешь... Да, мучения, конечно. Боль тоже... притупленная такая, но потом будет острее... На автомате... еще оглушенность какая-то... Звуки будто вдалеке... вата в ушах... да, словно оглох частично... по башке дали... Не, тогда б совсем... того... в отключке... нет, я ништяк... все ништяк... Немножко еще совсем... Да ладно, не так и тяжело прошло... Блин, еще не прошло... Забыл, там же почти перед финишем, перед тем, как на стадион, где стартовали, сворачивать, подъем еще такой... крутой, сука... И затяжной... Метров пятьдесят, как пить дать... Или не знаю, сколько... Хватает, короче... Только тогда это спуск был, а теперь... Неужели по нему же и возвращаться... Да-а-а, вон он... Вот... По кругу бегали... по здоровенному, запутанному, мать его, кругу... лабиринту, скорее... Там, в лесу, на развилках указатели были, куда бежать... Сроду бы не выбрался, если б не они... Я же здесь не бегал никогда... Один круг - десять. А сорок два с небольшим кэ-мэ - это значит, четыре раза его пробежал... ну да...
По дороге пил и хавал что-то... там было... каждые пять... Да уж... в лесистой... стране живем. Но на марафон... в этих краях... лесов не хватило... вот и пришлось... кругами бегать... Блин... и откуда только... подъем этот... здесь взялся... тут же равнина... плоское все... должно быть... как тарелка... И какой урод... делает, бляха, финиш... после подъема... Неужели... не нашлось... в обход... Так... Ну что, подъем, ты крут, но я круче, а?
Так... Все... Endspurt... Финишная прямая... Вот, на стадион вбегаешь... Все, все... добежал, типа... По ходу, не так плохо и прибежал? За тобой еще порядочно бегут. Сейчас объявят твое имя, по номеру у тебя на груди определят... Объявляют, кажется... чего там?.. Андреас Эккштайн, не являющийся членом ассоциации?.. Беспартийный, типа?.. Было?.. Не слышишь же все равно ни хрена с "ватой" своей... Да и народу-то натолкалось, и галдят все, орут ...
Женщины давно все позади остались, обычно одна какая-нибудь самая лучшая финиширует каким-нибудь тридцатым местом. Или сороковым. Что тоже очень круто. Не видишь никого из таких сейчас. Интересно.
Так, теперь надо бы половчее... Урвать лишних десять сек... Дурак, что ли, на фига... Может, вон того обогнать?.. Мо-о-ожно... И его тоже?.. Дава-а-ай... Откуда силы... Вроде прибавились, что ли, под конец? Ведь это ж из области фантастики... больно длинная дистанция... обгонять начал поздно... До этого думал, как бы добежать достойней... Как бы вообще добежать... Да фигня, ничего... ничего не думал... бежал просто... Когда такая дистанция малореальная, на автопилоте надо, так проще... Определиться со "своей" скоростью и топить... Не такой опытный ты бегун... Когда поддерживают тебя, тоже помогает... Все, все помогает, любой звук, аплодисменты, что угодно. Жаль, мои никто не знали, где стоять... Поэтому бежал я один... Там, в лесу... И все-таки... Откуда силы... Как будто помогает что-то... Кто-то...
Тут мои глаза встречаются с ее глазами в этой толпе за заграждениями. Других своих кроме нее там не вижу. Не вижу толком и, что она делает, не слышу, кричит ли она что-нибудь. Просто глаза ее вижу и бегу к ним. К ней. Кажется, еще кого-то обогнал. Не замечаю. Объявили меня наконец? Не слышу.
Она видит, что я бегу к ней и тискается ко мне. Еще немного, и я дотронусь до нее... Вот он... Огонь... Огонь опять... Нет, горит внутри уже давно все, но теперь это огонь... Эйфория... Да, как тогда, как в первый раз, на триатлоне... Так да не так. Теперь - да, эйфория, конечно, но она другая какая-то. Словно я радуюсь еще и ее радостью. А она радуется, доходит до меня. Я даже не понял, каким из почти девятисот человек стартовавших я прибежал, хотя, судя по тому, что народу из прибежавших не так много, может и не сильно отстал. Но это неважно.
Финиширую и иду к ней, наблюдая, как она ко мне тискается. Иду еле-еле, потому что силы вдруг покинули меня. Теперь, когда загасил темп, возврата нет. Хочется лечь на землю и тупо лежать. Некоторые так и делают, даром, что земля холодная. Плачет кое-кто.
Но нет. Грудь вздымается, как кузнечные мехи. Ломит ноги. Шумит в башке. И горит, горит все внутри. Это тоже неважно. Сейчас гораздо важнее дойти туда, где она. А до нее рукой подать. Я сейчас только что пробежал марафон, неужели не дойду? Вот... Она будто подхватывает меня, и хоть я и не думаю падать, но в этот момент готов упасть на нее, чтобы она меня держала.
Не передать даже словами того, что вдруг нахлынуло. Будто потерялся я, а потом меня нашли и привели домой. Да. Когда расставались с ней на старте, она поцеловала меня и сказала: "Я буду ждать тебя на том же месте. Здесь". Больше не сказала ничего. И дождалась ведь.
Я почти не вспоминал ее слов, пока бежал. Первый круг дался несложно, но после второго поймал себя на тоскливой мысли, что это - лишь полпути и теперь мне предстоит еще столько же. Задался вопросом, какого хрена не захотел бежать полумарафон. Ведь тоже - ха-рэ. Вот сейчас, через двадцать один километр прибежал бы. На третьем пошла хрень. Временами даже удавалось заглушить общий дискомфорт, будто принял слабое обезболивающее и боль чувствуешь лишь отголосками.
Временами боль и дискомфорт прорывались, какой-нибудь тупой подъем - мы в лесу же, е-мое - запарывал дыхалку и поди ищи ее потом. И кто знает, хоть я и не думал о ее словах, возможно, они все же врезались мне куда-то в сознание и были со мной, поддерживая на подсознательном уровне.
Она целует меня без каких-то особых слов, а я окончательно отбрасываю бредовую идею повиснуть на ней и, обхватив ее, просто прижимаюсь к ней губами. Она гладит мои волосы, возможно, что-то мне говорит. А я, даже не пытаясь перекричать толпу, говорю ей между поцелуями:
- Я люблю тебя... я люблю тебя...
В тот момент то было единственное, что мне хотелось и надо было сказать. Вот я и сказал. А она услышала, кажется, потому что после того, как я это сказал, улыбнулась мне, ласково глядя в глаза, поцеловала в лоб.
За ней ко мне проталкивается Тоха с родителями. Братан лезет ко мне обниматься, жать руку и хлопать по плечу. Поскольку Оксанка все еще не отпускает меня, то мы обнимаемся втроем. За ними меня обнимают отец, мать. Фотографируемся с разных ракурсов. Вернее, фотографируют они, я сам ничего не делаю, не способен. Эйфория поддерживает на искусственном питании, но я все же ухайдокался в край.
Восемнадцатое место. Три с половиной часа там тусовался. Не то, чтобы на результат бежал. А даже если бы - зашибись в любом случае. Люди вокруг смотрят на нас, улыбаются. Меня, нас тут никто не знает, поэтому с нами особо никто и не заговаривает, поздравляют просто, хорошо же прибежал. Все-таки, более общительные они тут, чем у нас, на западе.
- Молодец, - это отец мне говорит. Он это серьезно.
Мать просто сдержанно улыбается по своему обыкновению, но я же вижу, как она рада.
А у Тохи со всей его впечатлительностью эмоции вообще бурлят через край. До меня вдруг доходит, что из нашей семьи он единственный такой эмоциональный.
Оксанка ведет себя по ее меркам как-то поразительно сдержанно и говорит мало, да что там, не говорит ничего, однако не выпускает моего предплечья. Да я и не хочу. Пусть держит, мне так хорошо. Я держу ее за руку. Она успела накинуть на меня куртку, которую притащила с собой, бежал-то я в мембранке.
Естественно, для восемнадцатых церемония награждения и выдача скромной призовой суммы отпадают, но мои все-таки настаивают на том, чтобы я забрал и свою медаль за участие, и футболку финишировавшего, хорошую, беговую. Они мне, естественно, на фиг не нужны, особенно медаль. Но мать заявляет, что заберет ее себе. А футболка - а что, на память.
Пока мы бредем к машине, я вдруг осознаю, что успел проникнуться нежностью к этим местам, в которые вряд ли вернусь. Хотя, как знать, на следующий год, может быть... Словно они за эти несколько часов стали мне родными. Ну да, подыхал тут, как-никак. Но это же не первое мое соревнование, хоть и первый марафон. Нет, здесь случилось нечто большее. Я, как мне показалось, почувствовал ее на расстоянии, да, она поддержала меня - и в конце, и во время. И я прибежал к ней домой. И сказал ей, что люблю ее.
И еще. Когда она встретила меня, и я настолько пришел в себя, что мог понимать выражение ее лица, то заметил на нем не только радость мне, гордость за меня, но и... тревогу, переживание. Это было не так, как тогда, во время болезни, а по-другому. Сдержанная тревога, без жалости, просто озабоченность моим состоянием и тем, как мне было трудно. На старте я ничего такого не заметил. Она сдерживала это все это время и только, увидев меня, дала ему прорваться. Только потом до меня дошло, что она переживала с самого начала, возможно, гораздо раньше, но не хотела взваливать на меня своих переживаний. Потому и вопреки своему обыкновению не поделилась ими со мной, а лишь дала мне стимул прибежать.
***
Обратно везла нас снова Оксанка. Сначала мы скинули моих и Тоху, потом прикатились домой.
Так, а теперь посмотрим...
- Блинский потрох! - луплю кулаком в дверную раму.
- Что, Андрюш?
- Да забыл... в машине... эти... часы...
- Да зачем снимал-то? - всплескивает руками она, а я мочу физиономию поубитей, вешаю нос, мол, совсем никакой я от усталости, дают о себе знать сорок два с лишним кэмэ.
Она же у меня умница и с ходу понимает, а потому рвет вниз - пока там этого лифта дождешься: - Ты заходи, я принесу...
Так.
Побыстрей в подвал спуститься, пока она там будет ковыряться ... Думаю, ковыряться будет долго, потому что часы у меня в кармане вообще-то.
- Оксан, нашел, у меня они! - кричу ей в окошко, когда все готово.
В скором времени в дверях появляется ее наездливая мордашка:
- Ну как ты так за... ой! А откуда это?..
Это она тихонько спрашивает, тоненьким таким голосочком, увидев у меня в руках огромный букет тюльпанов, розовых и белых, ландышей и еще каких-то сиреневых цветочков. Для сирени рано еще. Тетку в цветочном магазине попросил накануне, чтоб зелени поменьше да цветов побольше.
Дарить цветы - это пошло и непрактично, а поэтому здесь мало кто это делает, даже на дни рожденья. Женщины привыкли уже и не ждут ничего подобного. Мало того, твердят сами, что, мол, глупо цветы срезать, да и мусор. И пошло, слащаво. И все такое. Да они тут и от футбола тащатся и разбираются в нем почище мужиков. Такие дела.
Но я-то уже понял, как она любит цветы. Когда мы еще осенью гуляли в парке, она нередко останавливалась, чтобы нюхнуть что-нибудь цветущее. Оранжерею рядом с Японским садом она вообще обожает и может часами стоять возле какой-нибудь клумбы, восхищаясь ею. А отпускаемые мною иногда шутки по поводу того, что, мол, не дарю ей цветов, вот козел я, всегда воспринимает как-то болезненно и раздраженно. Отец тоже дарит матери цветы "по поводу", раза два-три в год. А у ее родителей это, кажется, случается чаще.
Пилить меня на этот счет она считает ниже своего достоинства. Мол, я сам должен додуматься, почувствовав такое жгучее желание. А я его, видимо, не чувствовал. Непривычно же мне. Она не навязывается, страдает потихоньку, хотя ей ужасно хочется получать их почаще. Вообще получать. А стоит ей как-нибудь ненароком вздохнуть по этому поводу, я не упускаю случая подколоть ее, мол, что жалуешься на жизнь.
Теперь же моя любительница цветов в полной прострации от восторга. Она сует в них свой отнюдь не маленький, но такой замечательный носик и с радостным возгласом: "Да они пахнут даже!" - бросает мне такой взгляд, что я ей в ответ способен лишь сдержанно улыбаться.
- С восьмым марта, - говорю просто.
Вместо ответа она бросается мне на шею, обнимая своими длиннющими руками с букетом в одной из них и дарит такой страстный поцелуй, так жмется ко мне, несмотря на то, что я ну, как бы это сказать... после марафона, что я мысленно как следует пинаю себя: "Вот чего стоило раньше приволочь веник? И вообще, почаще дарить. Придурок. Видишь, как ребенок радуется".
А она между тем благодарно щебечет мне, томно закатив глазки:
- Андрюша, спасибо... какие красивые... не ожидала, что вспомнишь...
- Как не вспомнить, - пыхчу я, целуя ее с усердием, - такой... важный... праздник...
На самом деле не вспомнил бы сроду. Здесь это не красный день календаря, его никто не отмечает, далеко не все о нем знают. А чтоб поздравлять - упаси меня бог на работе даже заикнуться. Сочтут за... чудика какого-то. Нет. Просто я накануне подслушал один ее разговор с Ленкой, что живет и работает учительницей на юге, в общем, далеко. Она настолько занята устраиванием своей личной жизни, что еще ни разу не удосужилась нас навестить. По Оксанкиным словам, до "меня" все не так запущено было, но они тогда тусили вдвоем. Да уж.
Так вот, кумушки эти обсуждали козлов-мужиков, нас, то есть, которые "тут" совершенно распустились. Свой "Фатертаг, они, значит, гуляют, как черти". Это они про День Отца. По календарю католической церкви это - день вознесения Иисуса Христа. А среди местных мужиков его давным-давно превратили в бухательный праздник и отмечают в сугубо мужской компании с пивом, грилем и тэдэ. Есть конечно еще и Муттертаг, день вознесения св. Девы Марии, а значит - что? Правильно, День Матери. Но это реально для матерей, которым детки в детсаду цветочки и подарки дарят. Короче, восьмого марта они обе, такие вот бездетные, цветущие красотки "в пролете, стопудово".
Не то чтобы эти ее душевные излияния тогда как-то особо меня расстроили. Позабавили, скорей. Но, сам не знаю почему, за день до марафона тихонько свалил, пока она что-то готовила. "Ты же не собираешься сегодня бегать?" - крикнула она мне вдогонку, на что я только промямлил что-то невнятное. А веник после покупки упрятал в подвал и зорко следил, чтобы она туда как-нибудь ненароком не завалила.
А приятно, оказывается, цветы дарить. Прикольно. Мне почему-то вдруг кажется, что эта моя зардевшаяся от радости и моих поцелуев девушка в моих не первой свежести объятиях - так, душ, срочно - сейчас и сама похожа на один из тех розовых тюльпанчиков, которые она только что нюхала так восхищенно.
Она вдруг вспоминает, что у нас даже не во что их поставить.
- А вон туда поставь, - показываю я на вазу в гостиной на столе, которую тоже пришлось купить. Пока она там лазила, мои часы искала да материла меня потихоньку, я даже воды в вазу налил, что она и констатирует сейчас со смехом.
Между тем, в то время, как она расставляет в ней свой букет, я обнимаю ее сзади и перевожу наши объятия на "этажом ниже". Довольно-таки настойчиво и недвусмысленно. На обратной дороге я опять отдыхал и поэтому теперь в полной боеготовности. Да при этом деле и совершенно другие мышцы задействуются, чем при беге на длинную дистанцию. А что выдержки у меня хоть отбавляй - кто до сих пор не понял, сегодня понять должен был.
- О-о-ой, а я думала, ты сейчас ни на что не способен... - хихикает она и, нежно целуя меня, запускает руку в мои волосы.
- Я не утверждаю... - говорю ей и, поднимая ее на руки, тащу в ванную, ей не надо, но мне-то надо. - Тебе будет видней, на что я способен... сейчас заценишь... - и мы раздеваемся уже в душе, потом судорожно включаем воду, и вот уже я в ней и люблю ее страстно и медленно, а она с наслаждением подставляет мне себя, а свое лицо - горячим струям.
- Вот это да-а-а, - стонет она протяжно, в ритм нашим медленным движениям, когда довожу ее до оргазма. - Еще как... способен...
- Цветочек мой, - говорю ей, целуя ее мокрое лицо, ее закрытые глазки и жадные, припухшие, раскрасневшиеся губки.
- Вообще-то... - шепчет она, отвечая на мои поцелуи, - ...это я тебе цветы дарить должна... Встречать тебя с ними... Спортсмен ты мой...
- Твоя заслуга, между прочим, - шепчу ей в ответ. Не вдаюсь в подробности, поясняю лишь в общих чертах: - Если бы тебя не было там со мной, я бы и не добежал. Свалился бы на фиг и валялся бы в лесу, пока меня бы там не подобрали... Так что все нормально...
Ее глазки светятся такой теплой нежностью, когда она говорит мне, улыбаясь:
- Андрюшка мой...
Мы вытираем друг друга и переносим действие на ковер возле дивана. В нашем доме так тепло, что можно делать это на полу даже в марте, когда за окном холод.
Несмотря на мои геройства я вдруг чувствую дикую усталость после душа, и мне хочется, чтобы она немножко поскакала на мне, поэтому сажаю ее на себя. Ишь, какая бодренькая. Попрыгушка. Как глазки закрывает, назад откидывается с наслаждением.
Сейчас, после обеда, когда от этого дня уже мало что осталось, вдруг вылезло солнце. Красивая она какая в темном золоте его лучей. Как нереально ярко сияют в свете солнца ее глаза, когда открывает их. Глажу ее сладкое, податливое тело, пока она двигается на мне. Почти не бывает у нас в этой позе, а ведь кайф какой - видеть ее такую, чувствовать на себе. Ласкать ее, пока вместе со мной ее ласкает послеобеденное солнце.
Какой кайф, что руки свободные. Глажу все ее тело, везде, где только могу дотянуться. Мои руки блуждают по ней с солнцем наперегонки.
Не отдам. Ему даже не отдам. Моя. Видишь? Видишь, как она мне отвечает? Как телом своим отзывается на каждое мое прикосновение, каждую ласку? Моя.
Видя ее такую, в золоте, вдруг вспоминаю тот далекий день в юности. Она была там со мной на террасе в общежитии. Тогда я тоже увидел ее в золоте. Тогда впервые прикоснулся к ней. Я держал ее за запястья, чтобы потом отпустить, когда она убежала от меня, и на долгие годы больше не касаться вовсе. Как же это было давно. А я ведь тогда еще сказал себе, что она будет моей. Не ошибся.
Пока она продолжает любить меня, я вдруг переношусь в себя, четырнадцатилетнего, корявого, неопытного, втрескавшегося по уши - да-да, теперь-то знаю, что это такое было тогда. Жаждущего хотя бы посмотреть на нее, поймать ее взгляд, презрительный, вредный, любой, но обращенный на меня, сорвать с ее губ улыбку, хотя бы язвительную усмешку, все равно... А теперь она моя безраздельно. Она со мной, и она будет со мной. Это ее глаза светятся, когда она смотрит на меня. Это она трахает меня сейчас. Это ее умопомрачительные бедра уводят меня куда-то далеко, в волшебную страну.
И вдруг я закрываю глаза и представляю себе, что мы снова еще почти дети, пацан и девчонка. И она, эта девчонка, такая голая, красивая, горячая, худенькая, сутулая, близорукая, сидит на мне и делает это со мной где-нибудь в общаге... или в зарослях у реки... или в кустиках в парке... А я тоже худоватый, конопатый, жадный, нетерпеливый щегол, у которого башню сносит от такого кайфа. Глаза сужаются, рот приоткрывается, потому что - ох...е-е-еть... поверить не могу, что все это происходит со мной. Сердце лопнет сейчас в груди. В горле пересохло, дышать нечем. Я ж неопытный совсем, а все рвет наружу. И я сейчас не выдержу.
И я не выдерживаю и кончаю со стоном, а потом открываю глаза и вижу, и чувствую, что и ты как раз кончила вместе со мной. А потом прижимаю тебя к себе, глажу и целую с тихим смехом.
- Девочка моя... Моя девочка... Девочка...
- Чего-о-о? - спрашиваешь ты, тоже смеясь.
- Так... Вспомнил кое-что, - вообще-то, я в сладостном упоении от своего воспоминания, своей маленькой тайны. Но ты же не отстанешь.
- Что?
А почему бы и нет? Поделюсь с тобой...
- Как трахался с одной девочкой. Почти трахался. Детьми еще были. Так и не удалось. А как мечтал...
- С какой еще девочкой?
- Так. С одной девочкой.
- Скажи! А то хуже будет! - ты вскинулась в шутливом негодовании и готова кинуться на меня с кулаками.
Ревнивая ты у меня что ли, а? Злючка? Да помню я, как же. Злючка-колючка. Цепко хватаю тебя за запястья, купаюсь в солнечном огне твоих глазок. Только теперь ты от меня уже никуда не денешься.
- С тобой! Мечтал-то я о тебе...
Да, я мечтал о тебе. Долго, сильно мечтал. А потом замучился и обрубил. И забыл почти. Но потом вспомнил опять. Ты сама мне напомнила. Если сильно захотеть, то все бывает.
Когда злишься - в шутку или всерьез - ты такая страстная. Горячая. А когда ты такая горячая, то мне нет ничего проще, как одним только прикосновением расшевелить в тебе желание. Расшевелить только, ведь оно никуда не уходило, лишь заснуло ненадолго. Мне-то кажется, что хочешь ты всегда.
Притягиваю тебя к себе, целую лицо, шею, губами трогаю грудь, языком - соски. И вот опять тебя уносит уже, ты откинула голову назад, запускаешь руки в мои волосы и перебираешь их. Девочка. И грудь-то у тебя маленькая, как у девочки, но это наркотик мой, они такие маленькие, а соски - наоборот, большие, твердые, упругие. Стоит только дотронуться - тебя словно током бьет, а если с сосками играешь твоими, то тебя вообще уносит, и ты от одного этого стонать начинаешь.
Ты и пошлости мои любишь слушать, поэтому я запускаю в тебя очередную фразу, как разряд тока, тебя скручивает, когда ты слышишь мои: "Шлюха... моя шлюха...". Смотришь на меня и в глазах твоих отчаяние, до того ты хочешь этого. И сама мне говоришь такое всякое, глухим таким голосом просишь, чтоб трахал тебя, не переставал... еще... еще... полузакрытыми глазами смотришь мне в глаза или мимо них, а меня корежит от слов твоих бесстыдных, сожрать тебя хочу, сдавить.
Потом опять - губы, неизменно губы, каждый раз к ним возвращаюсь. Уже мои руки везде на тебе, ласкают, тискают, мнут, ваяют твое тело, когда входят в тебя, то стон твой - почти плач. Какая ты вся горячая, влажная, страстная, думать не можешь, можешь только чувствовать и хотеть, хотеть безмерно. Меня хотеть, страдать, желать меня. Я твой, я распаляю тебя, от меня тебя бросает в дрожь. Ты прикасаешься ко мне, ласкаешь меня, хочешь, чтобы я вошел в тебя, двигался в тебе, был в тебе, любил тебя, еще, еще, еще...
Ты стонешь, выгибаясь мне навстречу сквозь поцелуи и ласки, беспомощная, готовая принять меня. Как же меня прет от тебя, сучка ты маленькая, девочка моя ненасытная. Какой это кайф - так сладостно себя насиловать. Сдерживаться, чтобы не въехать в тебя сразу, как танк, не вдавиться в тебя, не растянуть, не подмять под себя, не поднять вверх, не прошить насквозь и не пришпилить к стенке. Грубо, быстро, чтобы ты стонала еще непонятно, от чего больше, от кайфа или боли, теряя рассудок, мутно глядя мне в глаза своими прекрасными глазами, хватаясь за меня, как за спасительную соломинку, хватаясь слабеющими руками, которые схвачу, буду сжимать, давить нещадно, заламывать назад, кусая твои губы. Только бы ты не вздумала гладить меня или делать что-нибудь сама. Нет, терпи, стони, ты принадлежишь мне, ты - часть меня, и я хочу поглотить тебя. Терпи, терпи меня и отдавайся мне до слез, до рыданий, до слепоты в глазах, до того ты хочешь меня, я - это твое предназначение, твоя суть, твоя плоть. Я ведь тоже хочу тебя, всегда хочу, по-разному хочу, сейчас хочу хищно, жадно. Я хочу тебя, и я беру тебя, вот... вот... вот как я тебя беру, но... я не буду делать этого. Не в этот раз. В этот раз будет по-другому. Мы ведь с тобой любим, чтоб по-разному, да, солнышко, а... а?..
Я снова возвращаюсь к твоим вспухшим алым губам, вторгаюсь в твой рот, играю языком с твоим языком. Вдруг у меня появляется коварная мысль, преступная, принимая во внимание наказание, непременно ожидающее меня, как только эту мысль свою я превращу в дело.
Хватаю тебя, распаленную от моих поцелуев и ласк, готовую на все, готовую принадлежать мне уже. Хватаю за локоток, резко отрываюсь от твоих губ и языка и ныряю в подмышку, верней, делаю вид, что ныряю. Наблюдать за тем, как ты неистово и отчаянно борешься каждый раз, когда я это делаю и смешно, и заводит до чертиков:
- Нет!!! Укушу, ты же знаешь! Пусти-и-и-и!!! - и правда пытаешься укусить.
А я тебе - притворно:
- Да я не делаю же ничего... ладно, не буду, не буду, - а сам борюсь с тобой, и, пока ты извиваешься, кайфую, как маленький. Утомленная борьбой, выдыхаешь:
- Не будешь? Смотри у меня!
- Не буду, обещаю...
- Обещаешь?
- Обещаю - при одном условии...
- А-а-ах, шанта-а-аж, да?!! - и вновь ужесточаешь борьбу.
- Да ты дослушай сначала... Не буду если...
- Если?!...
- Если скажешь, почему тогда дверь не открывала, в общаге!
И не знаю, что меня дернуло брякнуть - так, просто.
Она явно не ожидала этого вопроса. Да я и сам его не ожидал.
Она затихает и успокаивается как-то сразу, вопреки моим ожиданиям, пытливо смотрит на меня, изучает.
- Ну, колись. Что там делала? Ревела, да?
Многозначительно смотрит и вместо ответа, красивая, обнаженная, растрепанная, разгоряченная, красная - на лице, везде, где щипал ее, поднимается с пола, затем скрывается куда-то из комнаты. Я заинтригован, признаюсь.
Говорил я уже, что мы не мусолили чувства. Я и сам не любитель их жевать. Она до сих пор ни разу не говорила мне о своих, теплея лишь, когда я называл ее "любимая". А я с этим смирился, просто купался в лучах ее нежности и радовался, что она у меня есть. А еще я заметил, что об определенных вещах она вообще говорить не хотела.
И вот я там голый, на полу терпеливо жду, как пень, когда меня соизволят посвятить в этакое загадочное "нечто". И в этот самый-самый заветный момент, откуда ни возьмись, откуда-то из ядовитых испарений смертоносного тумана перед моим внутренним оком всплывает ОН. Вернее, это уже не самое он, а, скорее, его дух, но и дух этот ни с чем не спутать. Вот он приподнимает уголки рта в слащавые складочки, даря мне свою ядовитую улыбку. Конечно. Вопросик. И теперь я вдруг явственно чувствую, что ответ на него как-то связан с ответом на мой вопрос, что задал только что. Понимание этого снисходит на меня ударом молота по башке, венчая ее веселым роем звездочек. И от ожидания ответа меня знобит, я покрываюсь испариной и отчего-то готовлюсь к худшему.
Спустя некоторое время она возвращается с толстенной записной книжкой в матерчатом переплете с какими-то вышивками в китайском стиле. Раскрывает ее, немного полистав, протягивает мне. Я не хочу ее брать, но делать нечего. Читаю "18.8.199... г." - ага, дневник! Ловлю ее взгляд - выжидающе смотрит на меня, пока я пытаюсь разобрать каракули, написанные довольно крупным, размашистым и не по-девчоночьи корявым почерком - написано по-русски, а я ведь по-русски только печатными читаю. Мучаюсь, наконец все же разбираю с горем пополам: "Сегодня я стала девушкой и в начале даже сама этого не поняла. Испугалась, начала уже неизвестно что думать, но потом вспомнила, как мама рассказывала мне, что у девочек...".
Так, понятно. И на том спасибо. Ощущая легкое разочарование, но и успокоение, для проформы позволяю взгляду скользнуть дальше. Что это там, а?
Вчитываюсь, перечитываю, как индюк, еще и еще, пока до меня окончательно не доходит смысл: "А еще сегодня я влюбилась, кажется. И в кого - в этого придурка Андрея! Вот и сама дура, вот дура!" Листаю, читаю еще. Мои глаза привыкают быстрее находить и различать это слово и однокоренные ему слова. Люблю... Слово, которое не ожидал там прочитать, слово, которое одно важно для меня, способно все определить и изменить. "Люблю его, хоть он того и не заслуживает". "Он постоянно смеется надо мной. Я его ненавижу. И люблю". "Сегодня я что-то сделала. Валя ни в чем не виновата. Это все из-за него. Что теперь будет. С каким отвращением он смотрел на меня. Все. Теперь - все". Дальше она уже листает сама, перелистывает мне на нужное место. Да, потом прошли годы. "Ездили в парк кататься и поругались. Что же он за урод, липнет ко мне, а сам свою Наташку облизывает. Как он только мог сказать то, что сказал... Хоть я и заслужила, но зачем же так. Может, теперь наконец-то разлюблю его". "Нет, не разлюбила". Еще дальше: "А еще вчера там был он, и он целовал меня. По-моему, это произошло случайно, я не знала сначала, что это был он, но... У меня никогда ни с кем еще такого не было, чтобы казалось, что земля уходит из-под ног, а я улетаю. И почему это именно с ним так должно было быть, ведь нам не быть вместе. А потом... как понять то, что вчера было и не сойти с ума?" Да, я тогда тоже чуть с ума не сошел после нашего первого поцелуя. И заболел. Еще: "Он тоже был в клубе, вероятно, теперь плохого мнения обо мне. Поверил сплетням, как и все, но так даже лучше, а то я уже устала любить его. Зачем он за мной таскался. Знает теперь, где живу, ну и пусть. Он такой же, как все, он не может быть другим, а значит, я и его презираю." "Все равно люблю." "Это было вчера, вернее, сегодня. Я должна была умереть сегодня. Он использовал меня, как шлюху, давалку какую-то. По пьяне, кажется, только и всего. Все, теперь все разрушено окончательно. Может, теперь наконец-то." "Не могу больше. Не могу. Определенно, я больная. Сколько же можно любить его, когда же это кончится." Кажется, она вела дневник, пока училась в школе. Я не спрашиваю.
Любит, значит. Любила. Уже тогда любила. Все эти годы. Не переставая. Всегда. Меня любила, придурка несчастного. Вот ведь придурок. Придурок и есть. Досталось тебе чудо в перьях, оценить надо было и, главное, поймать и не упускать. Ну, и терпеть. И радоваться, что любит.
Стоит ли говорить, что залпы пушек давно уже долбят по духу вопросика, беспощадно громят его, повергая сами воспоминания о нем в небытие. А после их артобстрела на его руинах сразу же расцветает, взметается ввысь что-то такое яркое, красочное, ослепительное и всеобъемлющее, что невозможно передать словами. Можно лишь попасть туда, в него, а выходить потом уже больше никогда не хочется. И стоит ли уточнять, что в этот самый момент я попадаю туда, и вот я там. Я наконец-то добрался до точки назначения. Там, куда добирался долго, упорно и путано, полагая, что всегда сам и своими силами. Не чая, что доберусь вообще - и все-таки добрался. Не сам добрался, а с тобой, с твоей помощью, моя девочка.
- А сейчас? - спрашиваю только.
Нет, если ей трудно произнести сразу, я подожду, я... я потерплю... вон, сколько я ждал...
Но она садится ко мне на колени, обхватывает меня своими ножками. У меня уже почти срабатывает рефлекс - посадить ее на него и заняться с ней любовью. Но... я жду.
- Жара, - говорит она.
- Да, жарко, - глажу ее, - еще как.
Но она ласково целует меня, качая головой, мол, я не понял. Смотрит прямо мне в глаза, настойчиво повторяя:
- Жара.
И начинает читать:
А с вами такое бывает?
Я думала, только со мной
Меня словно в жар бросает
Он врёт, термометр мой
Не тридцать семь - все сорок
Я чувствую, как горю
Вкус чая становится горек
А слёзы сладки... Палю
В себе распаляю я пламя
Но выйти ему куда?
Не огненно его имя
А нежности жаркой волна
И больше не чувствую страха я
Пылая со всех концов
Я душу тебе распахнутую
Протягиваю без слов
Возьми и делай, что хочешь
Не буду тебе запрещать
Ничего я ни днём, ни ночью
Лишь ждать, что придёт опять
Любви твоей свежая влага
Её у тебя я возьму
Тебе же - на, коли надо
Меня забери ты всю
Ничего мне не надобно боле
Как жар свой тобой освежать
И после счастливой боли
В забытии засыпать
Мой разум меня покидает
Мой стих уже сам не свой
А с вами такое бывает?
Я думала, только со мной
Что это, а? И словами не передать... Это раньше я думал, что мне все равно не понять их, ее стихи, какие они там, хорошие, плохие... А теперь... А теперь я даже не знаю, от чего у меня стояк - от нее, сидящей на мне, голой, сладкой, горячей, желанной такой, что башка лопнет сейчас или от того, что это... это она что? Для меня написала? Написала для меня стихи? Мне ж сроду никто их не писал. Или от всего вместе? Пропал я, пропал еще давно, но теперь понимаю, насколько безнадежно пропал.
Казалось бы, всего этого хватит с лихвой, чтобы поработить меня. Но она еще не закончила и теперь окончательно превращает меня в раба, спеша показать, что я - господин.
- Приди, - говорит она. - Приди.
Ты приди, приди ко мне
Свой подарок не забудь
Мне в полночной тишине
Мой покой и сон вернуть
Ты приди. Приди ко мне
Ты приди, когда не сплю
Убаюкай, как дитя
Больше матери люблю
И отца. Люблю тебя
Ты приди, когда не сплю
Ты приди, когда усну
Над тревожною склонись
Сказку моему ты сну
Прочитай - и сам ложись.
Со мной рядом ты ложись
Ты во сне ко мне приди
Ты останься до утра
И уже не уходи,
Нет... куда... Пора? Пора...
И куда ж тебе пора
Ты приди ко мне, приди
Коль дорогу не забыл
Если жар в твоей груди
Не затух да не остыл
Тогда ты ко мне приди
Я люблю тебя, приди
Так ты любишь меня? Правда? Тебе легче выразить это так, стихами?
Не только.
- Тогда написала?
- Не-е, потом. Когда-то. Андрей, я люблю тебя, - говоришь ты просто, с нежной улыбкой, и теперь это уже меня бьет током. - Конечно, я люблю тебя. Я люблю тебя уже давно. С тех самых пор.
Я смотрю тебе в рот, ловлю твои слова любви, которые ты говоришь мне так просто. Я не знал, что когда слышишь их, то может бросать в дрожь, а все перед глазами - плясать. Я не знал. Мне никто никогда их не говорил. А мне и не надо было ни от кого их слышать, пока не полюбил тебя.
Ты продолжаешь еще что-то говорить:
- ...не знаю, наверное, тогда, в тот вечер на террасе... поэтому и записала тогда впервые в дневнике...
Тогда, в тот вечер ты была вся в золоте. Золотая, ты бросилась наутек. И ты убежала от меня. А я петлял за тобой так долго.
- Я люблю тебя, - повторяешь ты, и из глаз твоих струится свет.
А я не свожу с тебя абсолютно обдолбанных своих глаз, ну и видуха у меня, должно быть. Смотрю в твою беззвучно смеющуюся рожицу: сложив руки на груди, скосив голову набекрень, прикалываешься, потешаешься надо мной. Голая и бесстыжая, моя, родная до одури. Смейся, смейся же надо мной, мне и самому смешно, мне радостно. Радостно слушать твое признание в любви, радостно так, что голова кругом. Радостно слушать твои стихи, потому что они твои. И они такие же, как ты - местами красивые и головокружительные, а местами - корявые и спотыкучие. Да, в них ты, все - ты. И поэтому - читай их мне. Читай всегда, я буду слушать их все.
Солнце играет у тебя в темно-золотистых твоих волосах, освещает твои глаза бешеной подсветкой. Они сияют, они прозрачны, как стеклышки, через которые на солнце смотрят. А у меня сейчас башка лопнет от счастья.
Отшвыриваю в сторону твой дневник, лезу к тебе, хватаю за руки, тыкаюсь в тебя головой, лицом, закрывая глаза, рожа сама собой расплывается в блаженной ухмылке. Потом заглядываю тебе в глаза:
- Оксан, я люблю тебя, - говорю тебе просто.
- Андрюш, а я тебя люблю.
- Скажи еще, - прошу, - мне мало...
- Я люблю тебя.
О-о-о-о, какой кайф это слышать. С ума сойти, греет как. А всего-то слов... И не надо ничего больше, все в них, в этих словах. Ничего больше не хочется, только смеяться от радости. Так я и делаю - смеюсь и начинаю ее тыкать. Она пытается увернуться, но я тискаю ее, и ей не деться уже никуда.
- Чего раньше не говорила, а? Я же ждал... столько ждал...
- Не знала... Ошибиться боялась. Тут ведь - или да или нет, середины быть не может.
- Чего-о-о?
- Ну... не уверена была...
- Ни фига себе - не уверена. А - вон? - киваю на дневник.
- А, мало ли, что я там писала... У меня в башке знаешь сколько всего...
Это точно. Но не все бестолковое. А что бестолковое, мы забудем просто. Я уже забыл, забудешь и ты.
- И потом... я ведь не знала тебя совсем... какой ты... я полюбила твой образ, но не знала, такой ли ты на самом деле... Может, я все себе понапридумывала... Со мной и такое бывает...
- И что - таким я оказался?
- Нет, - уверенно качает она головой. - Не таким. Другим совсем. Но это было уже неважно. Это все мысли, впечатления. А чувства - они как-то помимо этого жили, своей жизнью... Все эти годы... Мне только время потребовалось - окончательно понять.
- И когда поняла окончательно?
- Не знаю. Понимаю как раз. У меня так - приливами-отливами. Как у моря.
- Блин, значит еще и отлив может случиться? - смеюсь. - Тогда ловлю волну: а ну, скажи еще...
Ее шаловливые губы - нижняя чуть кривенькая, словно закушенная, с родимым пятнышком - произносят опять:
- Я люблю тебя, Андрей. Я люблю тебя, - а в глазах - нежность, робость, любовь. Да, свет этот - это и есть любовь.
Кайф, аж трясет. Да этим вообще, по ходу, питаться можно. Еще хочу, еще... Каждое ее признание награждаю поцелуем, будто пью ее. Сон это, что ли? Не хочу больше просыпаться тогда.
- Солнышко... - целую ее, - солнышко мое... ясное мое солнышко, вот ты кто... Мне-то чего не отвечала? Говорил же тебе уже...
- Боялась... боялась, что и ты ошибаешься... что передумаешь... И разлюбишь, когда узнаешь меня получше... когда поймешь, какая я...
Не бойся, не передумаю. И не разлюблю. Не надейся, вернее.
- Любимая моя... - целую опять, взяв в руки ее нежное, сияющее личико. - Любовь моя...
О, а тебе тоже вставляет. Вон, вздрагиваешь как, глаза закрываешь... дрожишь... Совсем как когда ласкаю тебя...
- Оксанка, ты - моя любовь... Я люблю тебя...
Ты открыла глаза и смотришь в мои, когда говорю тебе. И говоришь мне просто:
- Андрюшка... мой Андрюшка...
Стискиваю тебя покрепче. Трусь об тебя, целую твое лицо, губы, потом всю тебя целую, исцеловываю... Давно надо было так, давно, давно, годами - только целовать тебя, прижиматься к тебе, слиться с тобой, стать тобой... Мне нужно наверстать все, так что держись...
Мну, щипаю тебя, тащусь от твоих визгов. Ох, как же ты хочешь меня - а как я тебя хочу. Всегда хочу, всегда хотел. Я пришел и забрал тебя наконец-то, я останусь с тобой, счастье мое. Так на же, получай... меня получай теперь...
Держу тебя крепко, вхожу в тебя глубоко, от твоего приветственного стона, от того, как ты подаешься навстречу мне, отдавая себя, у меня сбивает крышу. Я двигаюсь в тебе, а ты льнешь ко мне всей своей плотью, всем существом, словно тебя не могло быть без меня в тебе, словно это и не ты была вовсе, а я люблю тебя страстно, почти жестко, почти грубо, но только почти. Вытворяю с тобой то, что и собирался, но, наверное, нежнее все-таки. Ведь помимо необузданного желания, накатывающего снова и снова - так будет всегда - меня распирает нежность к тебе.
И я бормочу, беспрестанно бормочу, уткнувшись в тебя, двигаясь в тебе:
![[]](/img/f/flo_rencen/glava_15_na_dlinnoy_distanzii/crgjd9begau_mini.jpg)