Аннотация: Розы, любовь, смерть... и новое начало.
Где-то на пересечении реальностей, там, где сходятся явь и сон, заговорил первый:
- Знаете ли вы, как обжигают глаза эти рваные брызги на зимних простынях, эти улыбки жизни и памятки смерти на великолепной, непорочной белизне? Чувствовали когда-нибудь хоть что-то, отдаленно напоминающее эту пронзительную боль узнавания, эту нежную ласку вдохновения и свершения, это сбывшееся наяву чудо?
Фигероа заблудился не сразу.
Сначала он ехал, то и дело сверяясь с картой на экране планшета - темные очки лыжника подняты на макушку, молния дорогой меховой безрукавки расстегнута, как и воротничок рубашки, на смуглом лбу капельки пота. Чуть прищуривая глаза и прикусывая нижнюю губу, он уверенно вел своего Зверя по заснеженному шоссе. Позади остался курорт с его головокружительными спусками днем, толпами фанаток (все веснушчатые, джинсово-круглобедрые, глупые) и сумасбродными ночными загулами. Гора отдалилась и стала похожа на своих сестер. Теперь он и не сказал бы, где она - там ли, справа, или там, на востоке. А впрочем, неважно. Прошлое - это прошлое, и незачем к нему возвращаться. Этого принципа Фигероа придерживался всю свою жизнь, и принцип себя оправдывал.
На дорогу выскочил дикобраз. Мужчина ударил по тормозам, и планшет вылетел из руки, зло хрустнул и умер.
Когда он опомнился и вылез из машины, дикобраза и след простыл. Фигероа постоял минут пять, пытаясь сообразить, каким образом колючий паршивец мог оказаться здесь, в Гельвеции, посреди зимнего шоссе. Мороз куснул его за грудь, он пришел в себя и залез обратно. Прошлое - это прошлое, и нет смысла горевать над разбитым планшетом. Мужчина забросил гаджет в бардачок, просвистел пару тактов из "Травиаты" и поехал дальше. Он помнил, где свернуть в следующий раз, потом надо будет отыскать указатель - там другой поворот и узкая дорога, ведущая к пансионату супругов Левен, а дальше... дальше уж дело в шляпе.
Только шляпа оказалась дырявой. А может, это неведомый фокусник взял, да и вытащил из нее совсем другой путь.
Заблудившись, Фигероа не сразу себе в этом признался. Чем выше стоит мужчина в иерархии этого суетного мира, чем краше он и сильнее, тем труднее признавать ему свои ошибки. Поэтому он делал вид, что просто решил проехать по более удобной дороге. Потом делал вид, что любуется видом. А потом уже не осталось ни первого вида, ни второго, и тяжелые страшные лапы елей заскребли Зверя по бокам. Позднее лес чуть расступился, и Зверь попал на старую просеку. Ели стали в круг, и, подобрав пушистые юбки, закружились и затянули скрипуче: "Пропал! Заплутал! Пропал!"
Фигероа остановился и потянулся к бардачку. Там лежала пачка с последней сигаретой. Лежала уже два года, три месяца и восемнадцать дней. С того дня, как он бросил курить и оставил Катарину в...
Стоп. Выкинуть из головы мусор. Прошлое - это прошлое.
Он смял пачку, хотел швырнуть в окно, передумал, вылез из машины и сделал несколько шагов к ближайшей ели-старухе. Она подмигнула ему, уперев ветки в боки и натужно проскрипев что-то ехидное.
Фигероа размахнулся, зажмурился и бросил пачку неизвестно куда.
Полчаса спустя, уже надев пуховик, шапку, перчатки, он стоял, оперевшись о капот, и смотрел, как заходит солнце на западе. Кофе из термоса обжигал губы и желудок. Ему было не больно. Боль тоже осталась там, в мусоре прошлого. Как и сочувствие. И многое другое тоже.
Перед отъездом он пришел на вечеринку братьев Арано, и пил с ними, и смеялся, и даже тискал одну из девок, которую старший Арано, Фредо, только что бросил. Она страдала и хотела отомстить. Ей почти удалось соблазнить Фигероа на закрытом теннисном корте, между столиками для пинг-понга, но в последний момент он девку оттолкнул, плюнул ей под ноги и вышел.
А после напился уже всерьез.
Утром его не мог добудиться дежурный администратор. Помогла только пригоршня холодной воды в лицо. Мокрый Фигероа, конечно, разъярился и обложил администратора крутыми словами, но за старательность добавил к счету пару сотен. Администратор-кореец сложил руки и по-восточному поклонился, потом удалился, пятясь к двери задом и лепеча благодарности и что-то о двенадцати братьях и тетушках, которым он теперь поможет быстрее выехать из Объединенной Кореи в Европу.
Солнце почти село.
Фигероа допил кофе и пошел по расчищенной кем-то тропинке. Машину он не запер. Не от кого. Так он почувствовал.
Дом был двухэтажный, старинный. Ничего в нем не было бы примечательного, если бы не розы - они выплескивались из распахнутых окон наружу, стекали по белокирпичным стенам и дальше, на свежий снег. Крохотное окошко над входной дверью, должно быть, открыть забыли, и розы пробили себе путь (младенец так прорывается наружу из материнского лона, не обращая внимания на ее муки, чувствуя только собственные) и водопадом устремились вниз. Густая пелена алых цветов, закрыв вход, застила и глаза Фигероа.
Опомнившись, он на негнущихся ногах приблизился к крыльцу. Долго не решался протянуть руку к перилам. Смотреть на розы было невозможно, а не смотреть - немыслимо.
Он поднялся и каким-то образом сумел отодвинуть розовый занавес. Запах наполнил ноздри, он запрокинул голову и фыркнул, как отпущенный на свободу жеребец. Облачко пара разошлось и исчезло.
Внутри, в прихожей, они были везде. Вся мебель оказалась погребена под слоями роз - мертвыми и увядшими, живыми и распустившимися, зреющими бутонами. Под взглядом Фигероа один крупный бутон вздохнул чуть слышно и медленно раскрылся, поворачивая головку в его сторону.
Еще можно было повернуться, уйти, не оглядываясь. Еще можно было истребить розы в себе, испепелить цепкое, вьющееся, с острыми длинными шипами прошлое, уничтожить все следы Катарины. Он даже шагнул назад. Но тут розы запахли так пронзительно и тревожно, что он, будто под воздействием монотонной мантры, обогнул цветочный курган - бывший журнальный столик, оттолкнул ногой клетчатый детский мяч и под легкий звон потревоженной игрушки ступил на лестницу. Спальня должна была быть наверху.
Она и была там. И кровать под двойным балдахином из потертого зеленого бархата, с темно-зеленым, шитым золотом покрывалом, аккуратно сложенными шелковыми подушками. И девушка на ней.
Седые волосы рассыпались по зеленому полю кровати, как первый снег. Розы, занявшие все свободные места в комнате, задушившие книжные полки и телевизор на тумбочке, у подступов к кровати остановились и отступили. Словно ни одна из них не отважилась коснуться даже краешка покрывала. Запах усилился так, что Фигероа стал задыхаться. Он разделся, парка и шапка полетели в сторону, туда же отправились и перчатки. Но и безрукавка мешала - он снял ее тоже. Закатал рукава.
Лицо девушки было квинтэссенцией покоя. Ни у мертвых, ни у живых, ни у статуй восточных пределов, ни на русских иконах - нигде не встречал Фигероа такого совершенного спокойствия. Фарфоровая кожа светилась изнутри. Дыхания почти не ощущалось, грудь подымалась и опускалась так медленно, что и заметить было сложно. Губы алели, как раздавленные розы.
Не отводя глаз от ее лица, Фигероа обошел кровать. В окно пытался проникнуть холодный воздух, но ему это почти не удавалось. Теплая влажность царствовала здесь, в зачарованной спальне, и сдаваться не собиралась.
Ему показалось, что ресницы спящей задрожали.
Сердце глухо заныло и начало отплясывать джигу. То ли в такт прошлому, то ли - настоящему. Или они слились друг с другом? Могло ли такое быть?
Все эти вопросы - и миллиард других, значимых и неважных - промелькнули у него в голове и испарились, не оставив после себя следов.
Катарина заперлась в ванной надолго. Он стучался трижды, и трижды она не отозвалась. Тогда он пригрозил вышибить дверь, и она появилась на пороге - голая, как в день появления на этот негостеприимный свет, с розовым, отмытым до подкожного слоя телом в синяках и ссадинах, с нездешним покоем в глазах. Он потянулся к ней, но она увернулась от его ищущих рук и коротко рассказала, что с ней случилось этой ночью, в номере люкс на втором этаже. Она рассказала про Фредо и Мануэля и про то, что они и их дружки с ней делали, пока юрист уговаривал его в баре подписать контракт с хозяином команды, Арано-старшим.
Он сказал, что она лжет. Сказал, что это какая-то женская месть за его потрясающий успех, за всю эту невероятную полосу везения, которая, внезапно начавшись, могла так же и кончиться. Многие его товарищи вот так сгорали, едва вкусив победы, многие пропадали и тонули в тине будней и уныния.
Синяки наливались темным красным цветом. Он от них отвернулся.
Он сказал, что его спортивная карьера на взлете и что торговля автомобилями в салоне отца - не его стезя.
Потом предложил одеться и поторапливаться в бар. Неплохо ведь, правда неплохо отметить такой поворот и великолепный контракт на полтора миллиона в год чистыми, без налогов. Отметить непременно сухим марочным шампанским, которое она так любила. И букетом темных, как венозная кровь, голландских роз.
Он повторял все это, как автомат, пока она, наконец, не оделась и, механически, неловко двигаясь, не спустилась вниз.
Так же механически она слушала похвалы юриста и отвечала на его вопросы. Потом попросилась обратно в номер, и Фигероа ее отпустил.
Он бросил курить по дороге в Аспен. Он оставил ее лежать там, в скромном номере, где суетился врач неотложки, и где уродливая трубка выползала из ее белых губ. Он сбежал от себя. Прошлое - это прошлое, сказал он твердо, и захлопнул дверь, и поехал навстречу своей великой судьбе и удаче.
Он даже не узнал, что с ней сталось. И что выпало ей на постоянно вращающемся колесе жизни - продолжение или конец, зеро.
Девушка на кровати вздохнула, и бутоны в углах затрепетали и отозвались. Несколько сухих цветов упали на голову Фигероа и его опустившиеся, когда-то широкие и уверенные плечи.
Он встал на одно колено на кровать и нагнулся к ней.
От ее губ исходил тот же цветочный аромат. Какого вкуса были эти губы - меда, корицы, мха, желчи, предательства?
Не попробовав, не узнаешь.
Он зажмурился и слепо ткнулся в них. Отшатнулся, по-прежнему не открывая глаз, и встал прямо.
Молчание.
Где-то на пересечении реальностей, там, где сходятся явь и сон, колесо рулетки замедлило ход.
Шарик подпрыгнул, споткнулся и, наконец, лег туда, куда и хотел.
Зеро.
Нулевой километр.
Первый игрок поднял глаза: соперник оперся локтями о стол, положил на сложенные ладони подбородок и улыбался.
- Теперь мы квиты?
- Конечно, - согласился второй.
- Это будет в летописи судеб?
- Это всегда было в ней.
- Как история нас?
- Да. Как истории всех, когда-либо явленных в творении.
Первый игрок задумался. Второй все так же улыбался и ждал.
- Все будет хорошо. Для меня это неприемлемо, я ведь Кривда.
- Не так, - второй медленно протянул руку и взял шарик. Раскрутил колесо и пустил шарик прыгать по нему. - Все всегда хорошо, потому что я Правда.
Катарина завела мотор и посидела немного, не думая ни о чем конкретном - просто так. Зверь мурлыкал, довольный. Салон постепенно прогрелся. Кофе в термосе отчего-то не было, а она ведь наливала его только что доверху. Странно все...
Над просекой выкатывалось бледное зимнее солнце. Хорошая это была идея - пожить в коттедже подруги после больницы, после двухлетнего курса лечения у лучшего психиатра Берна, доктора Шехаузена. А ведь долгое время она и думать не могла про горы и снег.
Да, отличная идея. Но все хорошее заканчивается, вот и ей пора в аэропорт. Там ждет чартер, и он отвезет ее в Коста дель Соль. Крестная мать Рената уже приготовила комнату в мансарде и место в своем сердце. Как всегда.
Она тронулась с места. Дорога мягко ложилась Зверю под лапы, он урчал. Катарина считала минуты и мили и улыбалась.
В старинном двухэтажном доме, где никогда не бывало роз, на большой зеленой кровати спал мужчина. И ангел покоя не осенил его застывшее, как посмертная маска, смуглое лицо.
Где-то на пересечении реальностей, там, где сходятся явь и сон, подхватил второй:
- Принцессы, странствующие по миру в поисках спящего суженого, о вы, бездумные, вечно спешащие принцессы!
Знаете ли вы, как обжигают глаза эти рваные брызги на зимних простынях, эти улыбки жизни и памятки смерти на великолепной, непорочной белизне? Чувствовали когда-нибудь хоть что-то, отдаленно напоминающее эту пронзительную боль узнавания, эту нежную ласку вдохновения и свершения, это сбывшееся наяву чудо?
Колесо крутилось все быстрее и быстрее. Правда и Кривда смотрели друг другу в глаза. И ни один не отводил взгляда.