Аннотация: Кордовская легенда о Ла Картулине, танцовщице и модели. Третий лишний? Да. Но кто же станет этим третьим?.. Только для взрослых.
Malagueña salerosa
Besar tus labios quisiera
Besar tus labios quisiera.
Malagueña salerosa...
"La Malagueña"
В маленьком патио с зеленой перголой и большим фонтаном сегодня было гораздо прохладнее, чем на улице. Вся Кордова изнемогала: в час сиесты на площадях, в переулках и закоулочках ни души, ставни домов плотно затворили, а там, где их по какой-то причине не было, окна завесили плотными светлыми тканями, смоченными водой.
Дом - такой же прохладный и уютный. Тишину нарушали только лай очнувшихся от сонной истомы псов, воркование голубей на крыше да легкое постукивание прялки откуда-то из соседней комнаты.
Должно быть, его служанка или родственница. Ла Картулина пожала плечами и искоса взглянула на пригласившего ее сюда дона художника. Не обращая на нее внимания, он прошел в угол, что-то переставил там, громко звякнув, и приказал, все так же стоя к ней спиной:
- Раздевайся до пояса.
Легкая улыбка покривила уголки ее красивого рта с ярко-алыми губами, верхняя из которых была немного толще нижней и с явственной ямкой посередине. Эта особенность - и Ла Картулина о том прекрасно знала - сводила влюбленных в нее мужчин с ума.
Но дон художник не принадлежал к числу поклонников знаменитой кордовской танцовщицы. Он всего лишь пришел пару раз в ту бодегу-харчевню, где она обычно выступала, посидел за столиком у задней стены, глядя вроде бы и на нее, а вроде бы и куда-то мимо, а после надолго пропал. Она уж решила, что этот грузный пожилой сеньор не вернется, но вчера снова его приметила - все на том же месте. Дон де Торрес теперь внимательно наблюдал за ее танцем, ни на секунду не отрывая взгляда от мелькавших в вихре красных и черных юбок изящных женских ног. И сердце танцовщицы, любившей привлекать общее внимание, преисполнилось еще большей гордости, и фламенко стал похож на огненный шквал, сметающий со своего пути все живое.
Шли двадцатые годы двадцатого столетия от Рождества Христова, многое менялось: традиции, еще год назад казавшиеся незыблемыми, постепенно ослабевали, а кое-где, например, в прогрессивном и густонаселенном Мадриде, и вовсе сходили на "нет". Однако здесь, в Кордове, сторонники дедовских обычаев были сильны, как никогда. Женщин ее профессии считали ничтожествами. Ла Картулина знала об этом, знала, как о ней говорят в городе. "Бесстыжая вертихвостка", "пожирательница мужчин", "шлюхино семя" и самое обидное для нее "пахнущая чесноком малагенья". Всех не угомонишь, и Ла Картулина стала учиться пропускать сплетни кумушек мимо ушей; и на рынке, и в модных лавках, и на боях быков - везде и всюду она гордо держала идеально причесанную головку, украшенную дорогими заколками и цветами, и шагала по самому центру тротуара. Неважно, что эти жирные курицы кудахчут, пусть лопаются в своих гнездах от желчи, заламывают руки и негодующе трясут головами. Самое главное - их мужья, братья, сыновья каждый вечер приходят на вечернее представление в бодегу и глотают слюну, глядя на стройные, восхитительные ножки знаменитой Ла Картулины.
Женщины могли думать и говорить о ней что угодно. Однажды Ла Картулину даже оттаскала за волосы матрона, заподозрившая мужа в измене, правда, и досталось ей в ответ будь здоров - ушла домой с подбитым глазом и расцарапанной рожей. А вот мужская половина населения Кордовы знала, что ни одному из посетителей не дозволено было даже коснуться пальцем края пышных юбок знаменитости. Хозяин бодеги Луис Алонсо, ее законный муж, давно уже известил всех мужчин о недоступности супруги самым простым способом: он воткнул у входа в дверной косяк кинжал, а под ним прикрепил лист бумаги с надписью "Помни - пока только смотришь, ты жив".
- Чего ты ждешь? Говорю - раздевайся!
Ее мысли прервал голос дона художника, в котором прозвучали уже нотки нетерпения и злости. Однако он тут же вздохнул и исправился:
- Прошу тебя. Мне сегодня неможется, а поработать спокойно я в состоянии только сейчас, во время сиесты... Домашние спят, а вечером проснутся, будет не до того...
- Луис сказал, вы заплатите мне сразу, - она подняла гибкие руки и стала расстегивать крючки и распутывать тугие завязки корсажа. Наконец это ей удалось, женщина с облегчением вдохнула полной грудью и выдохнула. - Звонкой монетой, сеньор. Как договорились. Плату - вперед.
Он повернулся, и Ла Картулина разглядела его веселую ухмылку. В уголках карих глаз и возле пышных усов виднелись морщинки.
- Вот упрямая, - хохотнул де Торрес. И вынул бумажник, послушно отсчитал монеты, протянул ей: - Бери, бери. Вы с мужем из одного дубового корня вырезаны, видно.
Быстро прибрав деньги, она завертела головой в поисках кошелечка "с секретом". Да где он? Ах да, она же сбросила его только что вместе с пояском, дурочка... Поднять и сунуть туда добычу, вот так... Очень хорошо.
Снова выдохнув, она бросила кошелек на пол и тут же швырнула на него снятые верхние юбки и блузку. На ней оставалась лишь нижняя сорочка из тонкого белого льна, простая, даже без вышивки и кружев. Ла Картулина царственным движением стянула со смуглых плеч бретельки и спустила сорочку на талию.
От его взгляда, который, казалось, проникал под кожу, кончики грудей напряглись. Соски отвердели, ореолы стало покалывать, теплая тяжесть разливалась по шее, талии, бедрам. Прикусив нижнюю губу, она встала боком к нему и поправила волосы - лишнее движение, чтобы скрыть проступивший вдруг на щеках румянец. Ла Картулина сама себе удивлялась: ну что такого в этом не особенно красивом, давно не молодом, молчаливом человеке?..
А волна тепла шла все ниже, ниже, захватывая ее стыдное местечко, вызывая давно забытые уже ощущения... Коротко и хрипло дыша, она протянула руку к полке с цветущим деревцем и блюдом с фруктами:
- Красиво. Вы сажали, сеньор?
- Нет, служанка... Готова?
- Минутку...
Она что-то болтала, стараясь отвлечься от возбуждения, такого непрошеного и сильного, такого пугающего.
"Луис Алонсо, ай, какой же ты дурак. Зачем ты согласился отпустить меня к этому мазилке, а? Деньги понадобились срочно, нечем отдавать долг старому приятелю. Долг чести, подумаешь, эта ваша мужская честь. Что, она тебе дороже моей? Ведь за все наши годы я такого не чувствовала, а теперь... теперь... Еще приказал ты, Луис Алонсо, чтобы глаза не смела поднять на чужого и рукавчик стянуть, а этот попросил... и почему-то я не смогла отказать..."
Лихорадочно бежали мысли - как напуганные лошади, вырвавшиеся из горящей конюшни. Она сжала губы, потом кулаки и выпрямила спину.
"Провались все! Согласился - значит, пусть твоя голова и болит, а я просто заработаю денег да уйду..."
- Как мне встать, сеньор? - она более или менее взяла себя в руки и выглядела бесстрастной. Как обычно.
Де Торрес кивнул на полку:
- Вон туда, вплотную, лицом ко мне. И возьми с блюда несколько апельсинов, положи их на руки и подними, прижимая к груди...
Она подняла брови, но повиновалась.
- Вот так?
- Да, именно так... Умница.
От этого краткого, небрежно брошенного "умница" между ее ног потянуло, а глаза сами собой стали закрываться. Опомнившись, Ла Картулина вновь выпрямилась, подняла руки повыше, так, что плотные тяжелые плоды подперли ее нывшие, налитые груди и застыла. Открытый хмурый взгляд женщины, направленный на мужчину, говорил о вызове, в изгибе губ читалась страсть.
- Это будет лучший "бодегон" из всех, которые я писал... Какие лимончики у тебя - только знаток такие оценит... Только не шевелись, умоляю!
Де Торрес уже ставил мольберт с прикрепленным к нему холстом в нужную позицию. Щурясь, он минуту вглядывался в натурщицу, потом схватил кисть, палитру и начал работать.
Спустя какое-то время она устала, и яростный блеск в глазах стал гаснуть, его сменило жалобное выражение несчастного дитяти. Де Торрес писал, переводя взгляд с нее на холст и обратно. Он облизывал пухлые губы и иногда утирал катившийся со лба пот тыльной стороной ладони. Она заметила, что на ней густо росли черные волосы, у Луиса Алонсо все совсем иначе... "Должно быть, и на теле у этого сеньора много волос, везде... Лежать на нем - как на шерстяном коврике". Эта мысль заставила ее хихикнуть.
- Что такое? - художник покосился на нее. Он отошел на шаг и теперь придирчиво разглядывал холст. Что-то ему там, видимо, не нравилось, поскольку густые черные брови сдвинулись, а нос сморщился.
- Ничего особенного, сеньор. Просто подумала...
- О чем же? - уловив в ее голосе необычную интонацию, де Торрес отложил палитру и кисть. Угрюмое выражение слегка смягчилось, в карих глазах заплясали искорки.
Ла Картулина передернула плечами, груди качнулись, апельсины напомнили о себе. Живот словно переполнился медом, во рту она ощутила сладкий привкус греха.
Она решилась. Вот так, мгновенно. Когда еще представится случай.
- О том, что только знаток может оценить мои лимончики. - Вкрадчивый шепот, снова пожатие плеч, но на этот раз намеренное.
Их взгляды скрестились, как два обоюдоострых клинка. Два желания. Две сути - женская и мужская.
Де Торрес шел к ней медленно, на полпути остановился, снова вытер лоб тем же, привычным движением ладони. Она ждала, трепеща, опуская веки, так, что густые ресницы ложились на щеки и вновь взлетали, чувствуя, как бешено бьется в жилках пульс, как тяжелеют ноги и руки от его близости.
- Я не знаток. - Его шепот у ее уха, прозрачной раковины, прикрытой густым завитком волос цвета летней полночи. - Совсем не знаток, милая...
Он тронул левый сосок, и от нежного прикосновения тот совсем сморщился и стал похож на камушек, обточенный водой - она любила собирать такие на берегу реки. Ла Картулина чуть слышно застонала, водя пальцами по его твердым щекам, по усам, губам, шее, мощной мужской шее, от которой так сладко пахло туалетной водой и мылом; воротничок оказался полурасстегнут из-за жары, она рванула его хищно, нетерпеливо.
- Хочу я тебя... - Ее шепот, потом она губами нашла в распахнувшемся вороте рубашки межключичную ямку и припала к ней, вдыхая его, втягивая чуткими ноздрями. - Хочу, но... Нет, не могу... держи меня...
Де Торрес уже мял руками ее груди, апельсины с глухим стуком сыпались на пол, раскатывались по плиточному прохладному полу. Прялка давно замолкла, голуби тоже, а псы, наверное, уснули или сбежали со двора, но она не могла об этом думать сейчас, она снова превратилась в огненный шквал, поднимающийся все выше и накатывающий на партнера, разлетающийся по патио брызгами искр... Влага была на его языке в ее рту, между ее ног, но и той не хватало, чтобы загасить огонь. Не хватало до тех пор, пока они не опустились на пол и де Торрес не познал ее сокровенную глубину, ту ее часть, которую до сего дня не знал никто, даже муж.
Пальцы скользили по влажной коже, где пот смешался с соком раздавленного молодого апельсина, и зернышки кололи спину. Прическа рассыпалась, волны женских волос спутывали их, пеленали вместе саваном. Руки и ноги слабели от наслаждения; она умерла трижды еще до того, как он стиснул, как клещами, ее сильные бедра. Не надо этого, шепнула в лихорадке, синяки останутся. Он только застонал в ответ, нежа ее ртом и вырывая из ее груди вскрики чистейшего удовольствия.
Оле, милый, оле! Иди ко мне, чтобы я сумела убить тебя в ответ блаженством. Глубже, сильнее, горячее.
Два тела танцевали на потеплевших плитках - истово, высекая все новые и новые искры друг из друга. Вел он, потом вела она, и снова двое менялись местами, проверяя, кто главный. Оле, оле, оле! Сталкивались телами, как бык и маха, уклонялись, скользили, падали, вставали, умирали, жили.
А потом на пепелище их страсти наступил покой, и они уснули, мирно, как малые дети, на разбросанной одежде танцовщицы.
Еще дважды они встречались. Тайно. Луис Алонсо уже собрал деньги и отдал долг чести.
На третий раз она пообещала прийти в четверг, поздно вечером, после отъезда мужа к родне в Мадрид, но так и не появилась. На столе остывал праздничный ужин, апельсины и лимоны сияли маленькими солнцами, дорогое красное вино пришлось снова закупорить, чтобы не выдыхалось, свечи де Торрес погасил. Ругаясь на "ветреницу, трясущую юбками перед мужиками", он лег спать и долго ворочался с боку на бок, вспоминая их лучшие моменты страсти. Потом, не выдержав, изласкал себя рукой до краткой судороги наслаждения, вымылся и уснул.
Ему снилась не женщина, а будущая картина. Лучший на свете "бодегон".
Наутро мальчишка-газетчик принес ему свежий выпуск новостей. На первой полосе крупными буквами был пущен заголовок: "Хозяин бодеги убил жену из ревности!".
Долг чести. Мужчина всегда платит по своим долгам, верно?..
В ту ночь он принял снотворное. И ему ничего уже не снилось.
Странно, а может, и нет, но сны не посещали Хулио Ромеро де Торреса до самой смерти в 1930 году.
Словарь:
Бодегон - жанр испанской живописи, объединивший как привычные натюрморты, так и бытовые сценки с посетителями харчевни-бодеги.
Малагенья - жительница города Малага в Андалусии, Испания. "La Malagueña" (др. название "Malagueña Salerosa") - испанская и мексиканская народная песня, очень популярная и любимая многими исполнителями; в фильме "Однажды в Мексике" ее играет А. Бандерас, в фильме "Убить Билла ч.2" - группа Chingón.
Грациозная малагенья,
Я бы хотел целовать твои губы,
Я бы хотел целовать твои губы.
Грациозная малагенья...
Перевод (с) Lesia
Маха - горожанка-щеголиха из простонародья в XVIII-XIX вв.; образ махи очень любил Гойя.
Оле - в первом значении "браво!", во втором - один из андалузских танцев.
Патио - открытый внутренний дворик в доме, обычно очень ухоженный и обсаженный растениями; ежегодно в Кордове проходит Фестиваль патио.
Пергола - навес из вьющихся растений для защиты от солнца.