Аннотация: Жил-был человек. Плохо жил. Но вот однажды, в канун Рождества, кое-что случилось...
- Вставай, Боренька. Вставай, родненький, уже полдень почти... в погреб надо слазить, картофли нема...
Лежавший на диване мужчина всхрапнул, дернул правой ногой и снова замер. Его опухшее красное лицо с темными кругами под глазами было расслаблено. На правой скуле виднелся пожелтевший уже синяк, окруженный царапинами.
Старуха, будившая его третий раз, начиная с девяти утра, обреченно махнула рукой.
- Не вставай, коли хош, дак и толченки нема будет. Я и мяско уже варю, тушить буду с лучком. Ты же любишь с лучком-то, Боренька?
И, прошептав еще что-то, она повернулась и вышла из его комнаты, опираясь на палочку. Хороша была палочка, с литым набалдашником в виде медвежьей головы, сынок сам делал в цеху. Еще в те поры, когда работал, а не пил без продыху и не лез в драки, чуть что ему скажи...
Лукерья и сама не понимала, как же так вышло - неладно стало с единственной кровинушкой. Ведь добрый, честный парень был, с малолетства помогал матери по хозяйству, а как повзрослел, так и стал меняться. То ли компания его во всем виновата - сплошь рожи бездельные да гулящие, то ли та девка Манька, что сердце ему все наизнанку вывернула... кто ж их разберет. А может, и не их винить надо, а то, что со страной случилось. Поменялось все. Так поменялось, что вот уже больше двадцати годов не могла старая признать родимой страны. Как в кривом зеркале все отразилось.
И никого рядом из мужиков, чтобы сыночка на путь истинный наставить. Говорила Лукерья с батюшкой, просила хоть как повлиять, а тот вздохнул тяжеленько да спросил у нее: "А скажи, мать, много ль твой Борис в церкви бывал? Хоть на Рождество иль на Пасху ступала тут его ноженька? Вот то-то и оно. Какой я ему авторитет... намедни встретил его на улице с друзьями, они зубоскалить стали, мол, поповска рожа невпроворот, ноги толстые, куда деньги прихожан идут... А разве ж я им посреди улицы справку достану от врача, что диабетик я, отекаю иногда сильно? Промолчал, помолился про себя, пошел далее с миром". Забормотала виновато Лукерья: "Ой, ироды ж наглые... простите, простите их, не ведают, что творят. Уважает он вас, отец Виталий, клянусь, уважает, просто свести бы вас надо где-то на стороне". Покачал батюшка головой: "У меня, Лукерьюшка, сторона одна - божья да храмовая. Коль не хочет сюда идти сын твой - ничего не попишешь. Сама знаешь - невольник не богомольник. Но если вдруг захочет себе работу поискать, помогу, чем смогу, поговорю со знакомыми и родней". Только и оставалось старой, что всхлипнуть да подойти под благословение, а после еще стоять в опустевшей церкви и тихо умолять всех святых, в земле Российской просиявших, о помощи.
А святые смотрели на нее с иконы, и лики их были исполнены великой, непостижимой земному уму тайны.
Проснулся Борис Евстигнеев, когда уже зимний день наполовину истек. Хрюкнув, сел на кровати, моргнул глазами и потер их кулаком. Взгляд упал на повешенного над дверью старого тряпичного Деда Мороза. К одной ноге Деда прицепился бумажный красноносый олень, вырезанный из комикса, к другой - ангел. К чему они там висели, Борис и сам не знал, так, баловство, памятка с детства. Праздники для него уже давно стали не светлым пятнышком, а темным провалом, полным бутылок, визга приглашенных девочек, довольного уханья дружбанов и ярких будоражащих вспышек. Вспышки то рассыпались огнями фейерверков, то плавились потеками автопокрышек, пущенных с горки в момент самого безумного веселья.
Да, хорошо Новый Год встречали. Борис почесал нос пятерней и потянулся к тумбочке, схватил минералку, заботливо приготовленную матерью, и выпил половину одним махом. Крякнул, встал, спросонок сунув ноги мимо тапок.
Теперь надо марку держать и встретить Рождество с таким же размахом. У него уже и задумки были интересные: вот позвонит Кольке Барганову, встретятся в "Пельмешке" и сообразят, что и как.
Словно отвечая его мыслям, зазвонил мобильник. Колька, кто ж еще-то. Дружбан с детсадика, горячая голова, шутить умеет, зажигать на вечеринках умеет. Короче, со всех сторон правильный пацан.
- Алло, Колян? Тише давай, башка раскалывается... угу, от вчерашнего. Ты мне, итить, чего за туфту намешал в стакане? Да хватит ржать уже. Говори, когда пересечемся... Что?
Выслушав краткий рассказ Кольки, Борис открыл рот и сел обратно на диван. Забыл даже до конца натянуть носок на левую ногу.
- Ну, итить-колотить... и что ты там, в травмпункте отдыхаешь? Коляныч, да каким макаром тебя угораздило?
Барганов стал объяснять, и Борис окончательно приуныл.
Это же надо такому случиться. Сломал три ребра, поскользнувшись на обледенелом мосту. Курам на смех.
- Лады, брат, понял. Планы меняются. Я к тебе потом подскочу в больничку, проведаю. И все сделаю, как ты сказал. Угу, погнал, давай.
Дав отбой, Евстигнеев посидел пару минут, приходя в себя. Потом ругнулся и поплелся в ванную. Душ он принципиально не принимал каждый день, после того как прочитал в Интернете статью о каких-то полезных микроорганизмах, которые смываются вместе с мылом или гелем. И вообще - предки мылись раз в месяц, и ничего, жили как-то.
Умывшись, побрившись и сменив старые трусы на свежие, Борис в махровом халате пошел на кухню. Там было пусто, только стояли на плите две кастрюли, одна с тушеным мясом, вторая с макаронами. И лежала на столе записка: "Ушла помогать украшать храм. Здоровья тебе, Боренька, милый мой. Если вдруг захочешь пост подержать, хоть денечек, в холодильнике есть овощное ассорти маринованное".
Кольнуло: представил, как мать суетилась, готовя совсем не постную еду только для него. Он поел ассорти с макаронами, подумал немного, потом ушел к себе и оделся. Выходя из дома, захватил пластиковый стаканчик горячей воды, и точно - металлическая задвижка на калитке примерзла после материного ухода, пришлось отливать кипятком. Пустой стаканчик отправился в ближайший мусорный бак, а Борис - в лес.
Коляныч сообщил, что дома погибла высаженная его сестрой в горшок сосенка, из-за чего всполошился весь дом, и очень просил найти взамен подходящую елку. Как не уважить друга? Да и в свой дом неплохо бы принести пушистую красоту. К Новому Году как-то позабыл, а сейчас - самое время ставить. Праздники без елки - как пивко без воблы.
Запрет на вырубку в местном лесу давно уже никому был не интересен - местные как браконьерствовали до публикации запрета, так и продолжали это делать после. А что делать-то, а куда денешься, не мы такие, а жизнь такая, и все в том же духе.
И ближе к деревне Рощино деревьев хороших стало, естественно, маловато; кое-где и вовсе зияли безобразные проплешины, на которых в лучшем случае подрастал кустарник, а в худшем - одна трава росла, и та жиденькая, словно старая метелка.
Сегодня снега было немного, сугробы низкие, и Борис решил, что до конца дня успеет выбрать и отметить два деревца. А завтра с утречка вернется с санками, срубит и развезет по домам, своей мамаше и родителям Коляна.
С удовольствием вдыхая свежий холодный воздух, он шел, посвистывая и поглядывая свысока на окружающее. Вон там, справа, вроде бы виднелась купа высоких елей. Слишком уж высоких - потолок пробьют, а обрезать под нужный размер лениво. А вон там... ага!
Он не колеблясь сошел с тропки, зашагал, иногда проваливаясь, к намеченным целям. Две небольшие елочки-близняшки росли рядышком и были на удивление схожи, ну точь-в-точь из одного корешка выросли.
Он обошел кругом, пощупал ветки, осмотрел стволики. То, что нужно. Вынув из кармана подбитой мехом куртки строительный скотч и моток бронзовой блестящей мишуры, пометил основания деревьев. Не обрезая, вернулся к тропе, и длинная лента потянулась следом. Так, теперь закрепить у этой выросшей прямо на обочине березы. Сверху мишуры побольше, пусть блестит, так издалека видно. Вот и отлично. До завтра продержится. Если кто придет сюда же и увидит его отметины - елок не тронет. Уж на это совести у деревенских пока хватало.
Когда он закончил, подул откуда-то ветер и снег пошел снова. На сей раз - крупными тяжелыми хлопьями. Борис на миг выставил ладонь и поймал пару снежинок, усмехнулся, глядя, как они тают на горячей коже. Повеяло детством - беззаботным и радостным временем, когда все кажется легким, любые проблемы решаются чуть ли не в мгновение ока, и даже самые плохие происшествия не отягощают сердца. Или так только кажется? Плохое ведь забывается, а его у детей тоже немало...
Он направился обратно, не обращая внимания на тропу, ноги и так свое дело знали. Мысли шли все больше рваные и тяжкие: вспоминалась Манька-рыжая, истравившая ему всю душу и уехавшая потом с одним из соседских ребят в Питер. Дрянь, ох, дрянь девка. Вынула все лучшее из него и выкинула, как ненужный мусор. С нее все и началось, а после покатилось снежным комом с горушки. Пьянки, увольнение с завода, снова пьянки, подработки в местной авторемонтной мастерской, ссора с ее хозяином - Саньком Степановым, безденежье, безнадега... И мать все время кряхтит, умоляет обратно попроситься на завод, готова чуть не сама идти и в ноги директору кланяться... А ему-то это как нож в печенку, запретил, да еще накричал на старую. Она потом ревела втихаря у себя в углу, Борис слышал...
Он дернул плечом, набычился. Фиг с ней, с постоянной работой, пашешь как вол, а денег особо не капает в карман. Вон Коляныч позвал таксовать на пару, и нормально. После старого нового года и начнут помаленьку.
Внезапно мысли прервало появление какой-то яркой птички. Приседая, она вертелась прямо у его ног и что-то забавно выкрикивала резким, громким голосом, совсем не подходившим эдакой малявке.
- Кра-а! Кра!
- Кыш, - Борис отмахнулся, но упорная и сумасшедшая птаха лезла под ноги и постоянно "кракала", точно бросала вызов человеку.
Тот остановился, затопал ногами, заругался. Потом в задоре попробовал нагнуться и схватить птицу, та отпрыгнула вбок и снова закричала, еще дерзче.
Борис разозлился, сам не понимая, почему. Вот ведь наглая птица! Сейчас бы наподдать ей, чтобы перья полетели по ветру. Снег повалил гуще, видно стало уже плохо, и день катился к исходу. Но ему уже было все равно, он сосредоточился на этой незваной обидчице и хотел выместить на ней всю свою нутряную тоску.
Борис сошел с тропы и побежал за птахой, а та кричала протяжно и по снегу убегала в лес.
Несколько часов спустя Борис стоял под осиной и бессмысленно глядел вокруг. Ничего знакомого, ни малейшей приметы дороги. Словно обморочили его, глаза отвели дурным колдовством. В самую чащу завела птица - и бросила, пропала невесть в каких зарослях. Он пытался отыскать свои следы, но снег уже успел их замести, ровным белым полотнищем выстелив землю. Хлопья падали и падали, хороня под собой все, что росло и жило в лесу; ни зверька рядом, ни птицы, только сплошная гулкая тишина и светлое спокойствие.
А ему неспокойно, да так, как давно не бывало. Сердце заполошно стучит, выбивая чечетку о ребра, ноги подрагивают, и по вискам пот льется. Казалось бы, что волноваться, все знакомое, эти места он с пеленок знает и заблудиться не сможет даже в темноте и с завязанными глазами... только...
Только отчего так страшно стало и захотелось увидеть хоть кого-нибудь? Пусть даже дворового пса Коляныча, Фильку блохастого? Снег... тишина... пустота кругом. Будто один-единственный живой человек в мире, и кричи не кричи - не услышит тебя никто.
Он ругнулся, отлепился от осины и пошел вперед, зорко высматривая в сумерках возможные препятствия. Ноги проваливались уже сильно, он кое-как вылезал, делал шаг, другой, третий. Пятнадцать минут - и дыхание стало сбиваться, он весь взмок и сопел, выпуская облачка пара из ноздрей. То ли паровоз, то ли лось-сохатый.
В другое время сравнение с лосем его бы повеселило, но сейчас страх вырос до размеров горы и заслонил собой все.
Сердце уже прямо-таки выбивалось из груди, хотелось руки вытянуть и поймать его на лету. Но Борис стискивал зубы и пер вперед, как привык делать. Только вперед. Ничего, скоро тропа отыщется, и он вернется в родную берлогу...
И не успел он додумать эту мысль, как под левой ногой что-то громко хрустнуло, подалось, и Борис почувствовал, как летит вниз. Собственного крика он не разобрал сперва - а крик был пронзительный, почти рев:
- Ма-а-а! ...а!
И его швырнуло на что-то мягкое и вместе с тем прочное, огромное и тяжелое, похожее на обитую мехом скалу. Воздух выбило из легких, он хрипнул, забился и замахал ушибленными руками и ногами. Скала заворчала и приподнялась.
Борис смолк. На него глядели с расстояния менее полуметра два зеленых глаза. Под ними открылась пасть, полная зубов, желтовато-белых и очень острых. А через секунду зверь зарычал. Пока негромко. Не угрожающе, скорее раздраженно. Но Борису хватило и этого, он жалко промяукал и пустил струйку прямо в штаны.
Медведь. В спячке. Давно залег. А он ему свалился на голову. Убьет.
Все это пронеслось мгновенно, и, не помня себя от безумного ужаса, Борис Евстигнеев впервые за тридцать лет своей жизни стал шепотом умолять:
- Не убивай. Родненький. Мишенька. Христом богом. Только не трогай. Все сделаю. Не трогай.
Рычание стало громче и злее, хищник явно оценивал будущий обед. Черный нос сморщился, из пасти воняло, а глаза полыхали ярко и остро, как две небольшие фары.
Борис завыл и упал на четвереньки, ударился лбом об утоптанный земляной пол. С губ уже едва срывался лепет.
- Пожалуйста... пожалуйста...
И вдруг вспыхнуло в помрачившемся сознании старое, почти забытое: образ святого Серафима с медведем. Мать еще ласково его называла "Симушкин медведь".
И каким-то уже последним наитием обреченного Борис выхрипнул:
- Симушкина медведя ради... милый... не трогай... век буду молить за вас, за всю породу...
Медведь взревел уже в полную мощь, и от этого рева Бориса пригнуло к земле, расплющило по ней, и сердце, казалось, остановилось. Кровь застыла плотным комом где-то в горле. Он ловил губами воздух и не мог вдохнуть.
"Конец".
А потом еще мысль пришла: "Скорее бы. Только бы сразу, а не кусками жрал".
Он уже не понимал, что с ним, не ощущал, что скулит и ноет, а из-под закрытых век струятся слезы. Сквозь скулеж, тем не менее, прорывалось:
- Симушкина медведя... ради...
Бесконечно долго он лежал и повторял эти слова, как заезженная старая пластинка. Трясся и плакал. Ждал смерти.
Ждал. Ждал. Ждал.
А потом через пелену черного страха пробилось низкое ворчание, и левый бок ощутил жар. Будто печь рядом положили, да между нею и Борисом протянули меховой занавес. Хрипя и задыхаясь, Борис Евстигнеев пошевелился, извернулся как-то и приоткрыл глаза. Все верно, никакой ошибки.
Медведь лежал рядом с ним, бок о бок, лежал совершенно спокойно и мирно, свернувшись клубком. Морду он отвернул в другую сторону, то ли выказав презрение и брезгливость, то ли еще по какой-то звериной причине. Этого Борис не знал, да и не желал знать, он понял одно: казнь, казавшаяся неминуемой, отложена. И снова затрясся и заскулил, как перепуганный младенец или щенок.
Он ревел так долго, боясь даже двинуть рукой или ногой. А когда решился отползти - медведь властно, не поворачиваясь к нему, рыкнул, и незваный двуногий гость снова замер.
Тихо постанывая от страха, Борис решил лежать смирно и читать "Отче наш" без перерыва, как учила мать. Так шли минуты, часы. Он впал в какое-то полузабытье, из которого иногда возвращался и обнаруживал себя все в той же позе. В берлоге было душно, жарко, но скинуть куртку Борис даже не думал. Он обливался потом и терпел. Он готов был вытерпеть и не такое, лишь бы страшный хозяин берлоги не передумал.
Среди ночи, а может, и ближе к утру, Евстигнеев очнулся от зыбкого сна, приподнялся на локте. Медведь сопел ровно, его сильные бока так и ходили туда-сюда. Вздохнув, человек снова опустился рядом с животным и застыл.
"Слава Богу за все".
Одна эта мысль сейчас вертелась у него в голове. Он благодарил не только высшие силы, но и усталую, обруганную им старуху-мать, и отца, сгинувшего некогда в Балтийском море вместе с траулером и командой, и учителей школьных, и Коляна, пославшего его за елкой, и даже Маньку-рыжую. Благодарность распускалась в нем огромным цветком, белым, с золотыми краешками, и хотелось отдать частицу ее всем, кто хоть как-то оказался сопричастен этому чуду.
Борис Евстигнеев плакал и благодарил до рассвета. А медведь все так же мирно посапывал в своей уютной берлоге, засыпанной толстым слоем снега. Он не проснулся, когда человек стал выбираться оттуда. Даже ухом не повел.
А в храме певчие, среди которых стояла и старая Лукерья, уже тянули древний мотив, четко выговаривая все звуки. С большого старинного образа косился на них Симушкин медведь. Большой, толстый и бурый, с умной мордой и зелеными, как фары, глазами. Вечный житель лесной и хозяин чащоб и тропинок заветных. Внимательный слушатель проповедей святого. Косился и слушал, как певчие выводят те самые слова, и довольно морщил черный нос.
"...ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют..."