Аннотация: Жизнь после смерти. Не твоей - близких тебе людей. И твой выбор.
Он проснулся мгновенно, словно кто-то шепнул: "Пора!", и сразу же инстинктивно натянул на голову одеяло, прячась от яркого солнца. Внутри было темно, тепло, безопасно. Но потом стало жарко, даже слишком, и он нехотя раскрылся, спустил одну ногу на прохладный пол - так пловец-новичок пробует воду - и сел. Протер глаза... точнее, хотел протереть. Он опять забыл, что руки в перчатках.
Большие хлопчатобумажные перчатки, под ними много слоев бинта, пропитанного лавандовым маслом. Всюду здесь лаванда - в воздухе, в пище, даже вода, которую Генри достает из колодца, и та пропитана ее запахом, а еще букетики на прилавках, флаконы с маслом, бутылочки с порошком, везде лаванда, лаванда, дурацкая лаванда! Он начал обнюхивать свои подмышки, надеясь уловить собственный запах, но все впустую - только этот ненавистный провансальский цветок, символ юга. Кожа воняла лавандой. Закрыв глаза, он досчитал до тридцати, открыл их, встал, дошел до ванной комнаты и неуклюже справил нужду, путаясь в резинке трусиков толстыми, как сосиски, пальцами. Для душа пришлось сменить тряпичные на другие, резиновые. Мама в них мыла посуду...
Одеваться было мукой. Идти куда-то - тоже. Он задумался - не вернуться ли в постель? Просто лежать, укрывшись с головой, в уютной норе, не видеть мир, и чтобы мир тоже его не видел. Вот только Генри... Все равно покоя не даст. Вытащит из постели, как пить дать. Зануда.
- Джек, завтрак стынет.
Дядя уже сидел за столом, покрытым полосатой бело-голубой скатеркой, и пил апельсиновый сок.
- Не хочу.
Он демонстративно отодвинул на самый край тарелку с аппетитно пахнущей глазуньей, творожным сырком и двумя ломтиками поджаристого бекона. Его любимого. Стул поставил спинкой вперед и сел на него верхом. Засвистел грязную песенку, услышанную вчера в третьесортном кафе.
- Экскурсия через полчаса. Ехать довольно долго, потом часа полтора будем заняты. Устанешь, проголодаешься...
- Плевать! - Джек оскалился, как волчонок, и шлепнул руками по столу. - Плевать!
- Джеки...
- А я говорю - не буду! К черту завтрак! И тебя! И этот Прованс! Все это!
Стул с грохотом полетел на пол. Через секунду племянника уже не было. Хлопнула дверь, мимо распахнутого окна промелькнула тень - синие джинсы, голубая футболка, руки работают, как поршни, перекошенное от злости лицо. Генри не двинулся с места. К чему? Все равно Джек окажется в порту, как и вчера, и позавчера, и поза-позавчера. Будет неприкаянно бродить по набережной, провожая взглядами корабли, время от времени отвлекаясь на мусорные урны и пиная скамейки ногой, а добропорядочные молодые мамы будут шарахаться от "маленького американского монстра" и увозить прочь аккуратные плетеные колясочки с младенцами. И если он, Генри, попробует подойти к мальчику и положить руку на худенькое плечо, тот вывернется и прошипит: "Отстань, зануда". А то и скажет что-то неприличное, нарочито громко, чтобы и мирно играющие в шахматы старички расслышали все, до последнего словечка.
Полгода прошло с той ночи. А Джек все еще там. Кричит, барахтаясь в соленой бездне и отплевываясь; бьется в руках спасателей; тихо лежит под капельницей; каменно молчит на похоронах, не подходит к закрытым гробам, чтобы положить белые розы, которые он, Генри, сунул в забинтованные пальцы. Мальчишка все еще там. Застрял, как мушка в тягучей смоле горя, и помощь дяди ему не нужна. Нет - он думает, что не нужна, но на самом деле...
Гудок снаружи. Гид, Марве, и другие туристы ждут. Генри застонал и потер висок. Совсем потерял счет времени. Придется все же идти за племянником.
Ехали и впрямь долго. Хозяин полей, Ришар Сульво, густобровый улыбчивый брюнет, перецеловал двум дамам ручки, дружески похлопал мужчин по плечам и кивнул в сторону бесконечной, как море, синевы. Джек уныло плелся в хвосте, прислушиваясь к пульсации крови в обожженных пальцах, и думал. Он думал о том, какие черные тени у Генри вокруг глаз, как он постарел за эти полгода - седина проглянула в волосах, а ему ведь и тридцати нет... Отчего-то раньше он этого не видел. И не замечал, как Генри похож на отца. Он стиснул зубы и попытался вновь ожесточиться, но лаванда мягко прильнула к его ногам, обволокла тревожным сухим ароматом и зашелестела глубоко внутри. Краем уха уловил шепоток одной из дам: "Бедный ребенок... оба сгорели на яхте, да... трагедия, Сэлли, я просто не представляю...", и свернул на другое междурядье, потом еще, и через некоторое время оказался в одиночестве. Лег и раскинул руки, и позволил лаванде победить себя. Было солнце, были кузнечики, тишина, и сладкая синева, от которой захватывало дух, кружилась голова; стук сердца, и огонь, и крики, и молчание; а потом ничего уже не было, кроме слез. Он не плакал даже на похоронах, а сейчас вдруг вспомнил, как Генри каждый вечер менял ему повязки, словно не замечая запекшейся кожи, и волдырей, и вони, и как однажды поцеловал эти страшные руки - нежно, почти благоговейно, едва касаясь губами. Он тогда сделал вид, что ничего особенного не произошло. А ночью ему приснились папа и мама. И дядя стоял рядом с ними, и все трое смеялись. Не заметив его, Джека, прошли по пушистому ковру облаков, и исчезли.
А Джек остался один.
Шаги. Не стоило открывать глаза - и так все ясно. Генри.
Дядя молчал. Послышался шорох - это он лег рядом, головой к его голове, так, что макушки соприкоснулись.
- Что мне делать? - Джек, не замечая этого, мерно стучал кулаками по земле. - Что делать?
Дядя не произносил ни слова.
И Джек вдруг все понял.
Он резко сел, снял и бросил в заросли лаванды бейсболку. Перчатки - мамины, тончайшей кожи, модные - снимались с трудом. Он зашвырнул их так далеко, как мог, размотал бинты, помогая себе зубами, и протянул дрожащие руки к ближайшему кусту. Листья на ощупь были как наждак, лепестки цветов ранили, но он гладил их, приручая, и вслушивался в себя.
- Они не заживали так долго, потому что я не хотел.
- Да, - откликнулся Генри.
- Я не хочу больше прятаться.
- Я рад.
Дядя пошевелился, сел. Джек бессильно откинулся на его широкую, такую надежную спину и затих. Было солнце. Была тонкая нить между ними двумя.
И сладкая синева.