- Снегу-то нынче! С сидячую собаку намело!- Настасья грузно облокотилась на подоконник.
- Всегда ты, бабулечка, смешно скажешь! Будет наш Баська сидеть на снегу и ждать, пока его засыплет,- тоненькая Аришка хохочет, обнажая потаенные ямочки.
- Ить востра... птица.
- Бабуль, а бабуль... идем на двор! Ведь доктор позволил? - Аришка заглядывает ласково, а сама вот-вот прыснет.
- Доктор-то доктор... - баба Настя сердится, молчит, потом все же подает шубейку, валенки, обматывает шалью накрест.
Морозный воздух перекрывает дыхание, обжигает. В первую минуту Аришке кажется, что, распахнув скрипучую дверь, прямо из сеней она попала в другой - сказочный, белый - мир. Но тут с заливистым лаем на нее кидается Басько.
- Дурачок ты лохматый, соскучился...
Басько прыгает, скулит, неистово мотает хвостом, отскакивает в сторону и снова прыгает лапами на грудь. Аришка едва уворачивается от слюнявой морды с бородой из инея.
- Смотри, Басечка, я совсем-совсем уже здорова! А пойдем будем снеговика лепить?
Тут и Настасья выходит из сеней, гремит подойным ведром, клубом пара выпускает избяной дух.
- Ты, Ариша, побудь здесь, пока подою,- и идет к корове.
Ах, каким он вышел славным, Аришкин снеговик. Мокрый снег сминался хрустко, послушный, податливый. Рукавички стали тяжелыми от налипшего, набралось и в рукава, щеки налились ровным румяным, светлые кудерышки выбились на лоб.
Он улыбался веточкой рта, носом-чурочкой он уже умел дышать... А из чего ж глаза-то сделать? Аришка долго лазит по дровянику в поисках подходящего. Потом, тихонько рассмеявшись, бежит к сараю. Вот уже бабушка увидит - так будет ей! Но - счастья-то! Самый настоящий, самый Аришкин на свете снеговик смотрит глазами-луковками, и в снежной голове, накрытой дырявым ковшом, рождается самое первое снежное "здравствуй, Аришка!"
- Во что ж тебя нарядить-то, дедо?
Аришкиным усердием охлопаны приваленные один к другому комья. Облепленные снегом, насквозь мокрые варежки только мешают, и потому кинуты в сугроб. Озябшие красные пальчики сунула в шубные карманы - согреть.
- Вот же, вот! - в кармашке лежит крупная перламутровая пуговица, торопливо сунутая туда Аришкой - когда примеряла вытянутые из Настасьиного сундука вещи матери. Особенно понравилась ей пушистая сиреневая кофта крупной вязки с блестящими пуговицами под воротом. Девочка долго вертелась в ней перед мутным зеркалом, представляя себя то красивой актрисой, то строгой учительницей. А когда снимала - одна пуговка отлетела и закатилась в щель между половицами. Аришка спрятала ее в карман своего тулупчика, а материну кофту завернула обратно в марлю.
Круглую пуговицу, отливающую сиреневым, Аришка прилепила на грудь своему снеговику - и ты, дедо, у меня красивый будешь...
Да только взмыкнула корова в хлеву, и баба Настя с ведерком молока вышла оттуда, задвигая за собой воротину.
"Что, если увидит бабушка? Поймет, откуда пуговка?"- испугалась Аришка. А отнимать жалко. Вдавила пальчиком поглубже, влево, да и залепила сверху снегом.
- Ат ты, птица, вся вымокла! Горе мне с тобой... иди в дом.
В узорчатом окошечке давно темно. А снежный дед все смотрит, все ждет. В будке поскуливает во сне Басько. Месяц зацепился за дымоход, да там и улегся, натянув на макушку синее одеяло, затканное золотыми звездами.
Дремлет и снеговик. И видится сквозь дрему - вот он перекатывается к окну поближе, вот заглядывает, на подушке различает головку с разметавшейся косичкой... Неожиданно и резко полыхнул в окне свет. Нет, почудилось...
Утром Аришки на дворе не было. Не было и днем. Много выходила Настасья. В полдень вернулась со станционным фельдшером. Не было Аришки вечером. Ночью. Завтра. Долго.
Снежный дед, где твое луковое горе? Сиреневым перламутром - там, слева - бьется и тоскует, и не верит, и ждет, ждет, ждет...
- Петровна, дома? - у калитки остановилась соседка, Вера Тарасиха, повернула щеколду, прошла по тропинке к крылечку.
- Как девка-то твоя?
- Шибко дохает, все старое. Доктор велел не студить, да не углядела я...
- На вот ей, молочка погрей козьего,- Вера подала бабе Насте литровую банку,- жалко сироту...
- Не сирота она! - сказала как отрезала Настасья. - За молоко возьми, а говорить пустого не надо.
Тарасиха укоризненно поджала губы, но рублевку взяла.
- А доктор - что ж?
- Поправится - сказал. Бронхит-то у ней по зимам. Слабенькая, сил мало...
Как - мало? А я? Смотри, какой я сильный! Сильней всех! Возьми - мои. Только приходи хлопать меня варежкой. Смейся, зови меня "дедо"...
- Если б я знал, что ты заболеешь, я никогда бы не родился!
- Мне трудно.
- Я с тобой, я каждую минуту с тобой.
- Я знаю.
- Я буду с тобой, пока ты не поправишься.
- Я верю.
- Дай мне руки. Я согрею их. Вот так. Уже и тепло? Жарче? Жарко?
Через три дня, чудно и неожиданно для января - вышла оттепель. Настасья ворчала - лето-то будет по зиме, стало быть недородное. Да и как снег сойдет - то когда еще выпадет?
Аришка уже выходила, хоть и ненадолго - то помочь с дровами, то принести огурцов или капусты из кладовки, то положить овсянки в Баськину миску. Собака лизала и руки, и миску, и ложку, которой Аришка вытряхивала кашу из кастрюли - нетерпеливо и жадно.
Сугробы заметно осели, потемнели и покрылись зернистой корочкой. Под окном бесформенной грудой тяжелого снега лежали рассыпавшиеся комья. Ржавый банный ковшик с дыркой у ручки. Две сморщенные гнилые луковицы. Облупленная сиреневая пуговка, зарытая в собачьей подстилке, нашлась только летом.