О моей первой любви.
1. Как это изложено в 1989 году.
Свои каникулы я проводил у тётушки, и она старалась сделать всё, чтобы я был радостным. Тётушка искала бумажки, которые я прятал, очень восхищалась всеми моими поделками, что вызывало во мне бурю желаний удивить её и обрадовать своими поделками ещё больше, и я склеивал многогранные цветные фигуры, кубики, ёлочные украшения. В восьмилетнем возрасте из радиоконструктора 'Электронные кубики' я изобрёл маломощный средневолновый радиопередатчик, подключив к схеме 'Морзянка' звукосниматель от магнитофона к базе транзистора и перемычке и наружную антенну, и переговаривался с мужчиной, жившим в 200 метров от нашего дома. Тогда я испытал радость, которую испытывает изобретатель, когда он изобрёл то, о чём мечтал. Тогда, наверное, и родилось во мне желание стать учёным-исследователем, изобретателем, то есть желание открывать что-то новое. Восторгу тётушки не было предела, и это делало мою жизнь невыразимо счастливой. Но я рос, и дистанция между моими и тётушкиными интересами всё увеличивалась. Мне нужны были сверстники.
Мальчишек я не любил и никогда с ними не дружил, так как вынес очень много мучений от их побоев и издевательств в детском садике. Очень часто я видел, как мальчишки доводили девчонок до слёз, поэтому я возненавидел всех мальчишек, никогда не искал себе друга среди них, а хотел дружить только с девочками, которых я считал во много раз добрее и лучше мальчишек.
Первым моим другом и первой любовью была Света. С ней связаны все самые дорогие для сердца воспоминания моего детства. С каким волнением, грустью и нежностью произношу я такие слова, когда прохожу мимо тех мест, где мы гуляли со Светой: 'Вот тот незабываемый прекраснейший ручей, по которому мы пускали кораблики'. И слёзы навёртываются на глаза от сознания того, что это время никогда уже не вернуть. Как весело, как здорово, как интересно нам было вместе! Мы строили бумажные самолёты, колдовали, играли в прятки, догоняли друг друга, прыгали в сугробы с крыш. Как сейчас вижу я её лицо: улыбающееся, радостное. А ведь видеть рядом с собой радостное улыбающееся лицо другого человека было для меня большим счастьем. Поэтому нетрудно понять, почему уже в восьмилетнем возрасте сердце моё сжималось и сладостно ныло при каждой встрече со Светой, во время каждой игры, доставлявшей ей радость. Моему счастью, казалось, не было предела, и я погружался в него весь, забывая обо всех своих прошлых горестях и страданиях. Я всей грудью вдыхал это целительное счастье и не думал ни о чём. Все тревоги и тяжёлые воспоминания улетучивались, как дым. Оставалась одна лишь бесконечная радость играть, веселиться и видеть то, что рядом с тобой весело ещё одному человеку - Свете.
Вот она прячется, я ищу её. Она выбегает, застукивается и смеётся надо мной, что мне снова придётся водить. Она смеётся! Боже мой, что бы я дал сейчас, чтобы вернуть тот момент, когда я доставил ей этот смех! Я снова ищу её и всегда стараюсь, даже если найду её, сделать вид, что не нашёл, и позволить 'застучаться', лишь бы ещё больше посмешить её, разыгрываю досаду, что меня 'заводили'. Она смеётся ещё сильнее. Света залезает на дерево и свешивает на нитке куколку, говорит мне, что если я достану эту куколку, то она откроет мне важный секрет. Как только я протяну руку - куколка улетает вверх. Я прыгаю, подбегаю и, не поймав её, разыгрываю отчаяние. Света смеётся, и мне кажется, что я сейчас потеряю сознание от радости, слыша этот смех, видя радость на её разрумянившемся лице. Мне кажется, что всё это - какой-то волшебный сон, мне кажется, что я тону в бездонном океане счастья и захлёбываюсь этим счастьем. Осуществилась моя мечта - своими действиями я мог приносить смех и радость другому человеку. И поэтому счастью моему не было никаких границ. Я приходил домой, как пьяный, и не мог думать ни о чём, как только о пережитом счастье. Одно за другим вставали передо мной видения этого счастливейшего дня: и всюду её смех, всюду её улыбающееся лицо. Если Света что-нибудь проделывала надо мной, как-нибудь, шутя, издевалась надо мной, то я был в восторге от этого. Это было удивительно: другой бы мальчишка обиделся на моём месте. Но мне всего дороже был смех Светы и её радостное настроение. В те минуты, когда она смеялась при играх со мной, я чувствовал себя самым счастливым человеком в мире. Я вспоминал всё это всю ночь, и сердце моё сладостно щемило от этих воспоминаний. 'Только бы побыстрее настал завтрашний день, чтобы снова быть рядом со Светой', - думал я, но заснуть смог только под утро.
На другой день я ещё спал, а Света уже заходила за мной. Бабушка и тётушка не стали меня будить. Когда я узнал, что они меня не разбудили, то очень сильно расстроился и очень изругал их. Не поевши, я со скоростью звука оделся и выскочил на улицу. Светы не было.
И вдруг резкая боль пронзила сердце: 'А что, если Света обидится на меня за то, что я так долго спал, и ей из-за этого пришлось так долго скучать?' - пришла ко мне мысль, доставившая страшную боль, нагнавшая на меня страх, сковывающий все суставы и леденящий кровь.
С этого всё и началось. Это было следствием моих предшествующих страданий. Так безрадостна была моя жизнь из-за отсутствия возможности своими действиями радовать кого-либо, и так велико было моё счастье, когда я получил эту возможность своими действиями развлекать Свету, приносить ей во время весёлых детских игр смех и радость, что потерять снова эту возможность, если Света вдруг на меня за что-то обидится и не захочет больше со мной дружить, было для меня всё равно, что спуститься из рая в преисподнюю на раскалённые сковородки. А что даёт человеку страх? Страх даёт ему пессимизм - отсутствие веры в успех и отсутствие веры в свои силы. А что даёт человеку пессимизм? Ещё больший страх. А что даёт человеку ещё больший страх? Ещё больший пессимизм. И так этот процесс развивается в душе человека до тех пор, пока человек не приходит к высшей степени скованности, робости и пессимизма. Стоит только закрасться искорке страха или пессимизма в душу человека, как человек теряет не только веру в свои силы, но и сами свои силы. Нет ничего губительнее, чем бояться своего собственного страха. Нет ничего опаснее, чем бояться того, что ты будешь бояться, боясь своей скованности, из-за чего последняя становится ещё больше, и тогда ты видишь подтверждение своего страха, и он становится ещё больше - всё это губительный самогипноз. Но судьба была благосклонна ко мне, и, несмотря на свой страх потерять дружбу со Светой, процесс этот развивался медленно. Света сама заходила за мной и вызывала меня гулять, всегда выходила и на моё приглашение и никогда на меня не обижалась. Гуляя со мной, она была жизнерадостной и весёлой, придумывала новые игры и развлечения и никогда не скучала. И когда я снова и снова видел её весёлой и радостной, от моего пессимизма, страхов и тревог не оставалось и следа, я только брал от жизни всё самое лучшее, что та мне давала. Такое счастье было у меня где-то около года или двух.
В дальнейшем у Светы стали иногда возникать недовольства мной, и тогда страх и ужас мои были так велики, что я предпочёл бы им тысячу ударов розгой. В один из таких дней и произошёл описанный выше лавинообразный процесс, в результате которого я внушил себе, что до тех пор, пока Света сама не подойдёт ко мне и не начнёт первая разговор со мной, мы не сможем помириться, потому что у меня никогда не хватит смелости первым подойти к ней и заговорить с ней. Произошло это так. 'А что, если я не так уж ей и интересен, и она не захочет со мной помириться?' - пришла ко мне в голову мысль, приводящая меня в ужас. - 'Мне бы нужно подойти к ней и постараться с ней помириться. А что, если она скажет мне, что не хочет больше со мной дружить, скажет, чтобы я не подходил к ней больше?'. И мне показалось таким ужасным услышать от Светы такие слова, что показалось также ужасным подойти к ней первым и заговорить с ней. 'А что, если Света не захочет первая подойти и заговорить со мной?' - с ужасом подумал я и испугался того, что боюсь первым подойти к ней, отчего этот страх подойти к ней первым возрос ещё сильнее, а в результате этого ещё сильнее возрос страх этого страха и т. д.
Так я утвердился в своей вере в то, что у меня никогда не хватит смелости первым подойти к Свете и заговорить с ней. И это относилось даже к тому времени, когда наши отношения были наилучшими. Я уезжал на неделю учиться в Кинешму, на следующий выходной приезжал и, сознавая, что потерять дружбу со Светой убийственно для меня, я, тем не менее, понимал, что как бы я себе ни приказывал, у меня всё равно не хватит смелости ни первым заговорить с ней или хотя бы поздороваться, ни первым предложить ей провести со мной время. В моём подсознании крепко сидел ужас перед тем, что, если я подойду к ней и поздороваюсь, то она может сказать мне убийственные слова: 'Вова, я больше не хочу с тобой дружить, не подходи ко мне больше'. Я страшно боялся услышать от неё такие слова, и поэтому я боялся первым к ней подойти и ждал, когда она сама первая подойдёт ко мне, поздоровается и заведёт со мной разговор.
Я ужасно страдал от этой своей несмелости. 'Что она подумает обо мне, скажет: 'Почему он никогда не подойдёт ко мне первым, не поздоровается первым со мной и никогда не предложит встретиться? Может быть, он и не хочет со мной встречаться?'. Такие мысли вполне могут придти к ней в голову. Нет, я должен перебороть свой страх, подойти к ней, поздороваться и предложить провести время', - думал я. Но только я собирался привести свои намерения в действие - как ком вставал у меня в горле, всё тело наливалось свинцовой тяжестью, и ноги подкашивались. Страх услышать от неё убийственные слова сковывал все мышцы моего тела, и я не мог осуществить своего намерения.
Время шло, и скованность моя становилась всё сильнее. Я не только не мог уже первым подойти, поздороваться и заговорить, но вообще ничего не мог говорить по своей инициативе без вопросов со стороны Светы. И если во время гулянки разговор прерывался, то я не мог по своей инициативе его возобновить и прервать тягостное молчание. Однажды Света не стала задавать мне всё новые и новые вопросы и рассказывать что-то своё, и тогда мы молчали подряд два часа. Я прекрасно понимал, что своим молчанием я ставлю себя в глупейшее положение, моё сердце разрывалось от боли, но я не в силах был заставить себя сказать хотя бы слово и только тяжело вздыхал, несмотря на множество мыслей в моей голове, которые я не мог осмелиться высказать Свете. Самогипноз развернул все свои зловещие возможности в полную силу.
И всё же судьба была благосклонна ко мне. Долгое время, несмотря на всю мою скованность, Света проявляла желание дружить со мной. Она всегда сама подходила ко мне и непринуждённо завязывала разговор, заваливала меня вопросами. Боже мой, каким громадным наслаждением было для меня отвечать на её вопросы! В такие минуты меня бросало в жар, вспыхивало от восторга лицо, и вскипала вся кровь. Но вот вопросы её истощались, и на сердце снова наваливалась тоска - в затухании разговора я винил только свою проклятую скованность. Но Света и тут находила выход и предлагала какую-нибудь игру. И тут я прилагал все свои силы, чтобы ей было весело играть со мной. Опять я слышал её смех, опять видел я её радостной, и мне казалось, что я вижу какой то волшебный сон, в котором нет никаких страданий и переживаний, а есть одно сплошное, безграничное, волнующее счастье. При каждой её улыбке, при каждом её радостном возгласе бешено колотится моё сердце, и от нежных чувств в душе хочется плакать. Я просто задыхаюсь от радости, и мне кажется, что ещё немного - и я погружусь в какое-то сладостное небытиё, где не будет ничего кроме одной нескончаемой безграничной радости, от которой будет трепетать каждая частичка моей души.
- Света, иди обедать, - зовёт её мать.
- Через полчаса я выйду. Вова, и мы ещё поиграем, - говорит Света и улыбается мне.
Она уходит. 'О, боже мой, я весь дрожу. Почему мне так хорошо? О, если бы навсегда остановить это время! Если бы всегда вот так играть со Светой и видеть её радостной, смеющейся. Как много радости я хлебнул, и через полчаса я снова буду в этом океане счастья. Вот бы так всегда: и завтра, и послезавтра ... Но ведь так и будет! И завтра, и послезавтра снова и снова я буду так же счастлив, потому что ей весело со мной, и она с радостью проводит со мной время! О, я счастливец!' - с восторгом думал я. Мне хотелось в эту минуту разрыдаться от счастья.
Через полчаса Света выходила, и мы играли с ней до вечера. От нежных чувств ком вставал в горле, и слёзы навёртывались на глаза. Я был бесконечно благодарен ей за то, что она такая радостная и весёлая. Вспоминая ночью её милую улыбку, я плакал от счастья. Таким счастливым был для меня какой-то месяц. Думаю, что тогда мне было около одиннадцати лет.
У Светы появились подруги. Он любила их больше, чем меня, и это уже ограничивало моё счастье до определённого предела. Самым большим удовольствием для её подруг было чем-нибудь поиздеваться надо мной. Они загоняли меня на крышу базара и обстреливали камнями и палками; пока я купался, они закидывали мою одежду на самые верхние ветки деревьев, которые просто обломятся, если я залезу на них; они сажали мне в штаны кусачих насекомых, засовывали мне в рот ужасный порошок, сталкивали в одежде в воду. Другому человеку они досадили бы такими издевательствами. Но я сам был бы рад тому, чтобы надо мной издевались, если бы эти издевательства приносили им чистую радость, смех от души. Я бы сам делал всё возможное, чтобы посмешить их: сам бы забросил на дерево своё бельё, обкидал сам себя палками и посадил бы к себе в штаны кусачее насекомое. Однако я заметил, что их издевательства вовсе не преследуют цель посмеяться, поразвлечься и повеселиться, а преследуют цель разозлить меня и причинить мне страдания. К такому выводу я приходил потому, что чем больше я позволял им над собой издеваться, чем дольше не обращал никакого внимания на их издевательства - тем больше они ненавидели меня и желали мне досадить. Позволяя им издеваться над собой и даже радуясь тому, что могу быть причиной их веселья, я получил вместо благодарности ко мне с их стороны неприкрытую ненависть. Только тогда я догадался, что их издевательства были продиктованы не желанием повеселиться и поразвлечься, а стремлением причинить мне боль, рассердить меня. Поскольку им никак не удавалось меня рассердить - они меня и возненавидели. Я подумал, что надо бы не позволять им больше издеваться над собой. Но я не знал, как теперь это сделать, и решил и дальше не обращать внимания на их издевательства. Тогда их терпение лопнуло, и они причинили мне физическую боль крапивой. Физической боли я боялся и поэтому убежал от них. Им стало скучно без меня, и в дальнейшем они отказались от причинения мне физической боли. Остальное меня не особо волновало, хотя было неприятно то, что я потворствую садистам, которым приятно мучить другое существо, покоряюсь им ради того, чтобы быть рядом со Светой. Позднее, когда развившаяся скованность завладела всем моим существом, я был даже рад таким издевательствам со стороны подруг Светы, как способу хоть как-то себя проявить и быть чем-то нужным в их компании.
Но проделки девчонок стали известны моей бабушке, и она стала ругать их за то, что они надо мной издеваются. При том злой дух подсказал её, как пустить мне стрелу в сердце. Она обвинила во всём ни в чём неповинную Свету и стала ругать её. Когда я увидел это, мне показалось, что я убит на месте - так велики были мой ужас и отчаяние, что мне казалось, что я потеряю сознание. С отчаянным бешенством тигра я бросился на свою бабушку, готовый растерзать её на месте за это. 'Что теперь будет, если Света обидится на меня и не захочет больше дружить со мной! - с ужасом думал я. - У неё теперь есть очень много подруг, а моя молчаливость ей уже давно, наверное, опостылела и наскучила. У меня же ни за что не хватит смелости первым к ней подойти, а она вдруг возьмёт и не будет больше приглашать меня гулять после того, как моя бабушка высказала ей столько обидных упрёков'. Я всю ночь кричал, рыдал и бился головой об стенку, требуя того, чтобы бабушка не смела больше говорить Свете ни одного обидного слова, а иначе я убью её. Но ни бабушка, ни тётушка не жалели меня и использовали любую возможность сказать Свете что-то обидное, чтобы разбить нашу дружбу. Почему добрая тётушка это делала, несмотря на моё отчаяние? Не знаю. Может быть, её сердце чувствовало, что Света - не для меня, раз он дружит с такими подругами-садистками, у которых цель - доставлять мучения мне.
Так или иначе, моя скованность, молчаливость и застенчивость, а также бабушкины обидные слова сделали своё дело - Света перестала предлагать мне встречи. Для меня настала тоскливая пора. 'Эх, высказать бы ей все свои многочисленные мысли, имеющиеся в моей голове, или рассказать ей о своих чувствах', - думал я, но от этой мысли наливалось тяжестью всё тело: этого я не осмеливался сделать.
Целыми часами сидел я возле дома с тем, чтобы только увидеть её, мечтая услышать от неё хотя бы одно слово. 'Только бы никого из соседей не было возле дома, может быть, тогда Света подойдёт ко мне и заговорит со мной!' - молил я судьбу. Иногда эта моя мечта осуществлялась, и Света подходила ко мне и заговаривала со мной, но от страха и смятения я не мог сказать ей в ответ ничего кроме односложной фразы. Мне было очень больно сознавать то, что, несмотря на всё своё желание, я никак не могу побороть свою скованность, сшитость и застенчивость. В отчаянии я признавал, что из-за этой застенчивости я выгляжу круглым дураком, но из-за этого отчаяния моя застенчивость становилась ещё сильнее.
Иногда ко мне в голову приходила радостная мысль о том, как показать Свете то, что творится в моей душе. Света собирала, сушила и сдавала в аптеку лепестки васильков по 25 рублей за килограмм. Узнав об этом, рано утром отправился я в поле и, не отдыхая ни минуты, собирал лепестки васильков пятнадцать часов подряд. На следующий день я отдал Свете всё, что набрал. Она пришла в изумление, хотела отдать мне деньги за это, но я категорически отказался взять деньги. Я видел благодарность на её лице и был в восторге от совершённого поступка. В другой раз я уехал на целый день за черникой и, набрав целую корзину черники, решил подарить её Свете. Отец Светы, открывший мне дверь, отказался взять эту корзину черники, и это повергло меня в уныние, но мысль о том, что он скажет дочери о том, что я хотел подарить целую корзину черники, привела меня в восторг.
Мои поступки были оценены Светой, и она испытывала некоторую симпатию ко мне, но интереса у неё ко мне никакого не было, потому что моя скованность и робость, дошедшие до предела, делали меня в её глазах бесконечно скучным и пустым человеком. Она даже, наверное, и не подозревала о том, что в голове моей имеются множество мыслей, потому что я всегда боялся высказывать свои мысли ей. Бояться своей скованности означает раздуть свою скованность до наивысшего предела.
Так печально закончилась история моей первой любви, длившейся пять или шесть лет. Валера, которого Света полюбила, отличался находчивостью, смелостью, энергичностью, остроумием. Недавно Света и Валера пригласили меня прогуляться с ними. Я был рад насладиться радостными воспоминаниями своего детства рядом с той, которая принесла мне так много радости в жизни. Но, несмотря на то, что за эти годы жизнь сделала меня очень разговорчивым и общительным человеком, я опять молчал и вынужден был признать, что чары гипноза действуют и по сей день. А Валера развлекал Свету анекдотами и разными историями. Мне было очень завидно и обидно. 'Ну, почему это так? - думал я. - При общении с другими людьми я могу быть разговорчивым и интересным собеседником, а в присутствии Светы никак не могу раскрыть свой внутренний мир. Что мне мешает? Что не позволяет мне говорить? Так Света никогда меня и не узнает'.
На разрыве со Светой заканчиваются печальные последствия моего воспитания. Сейчас в 1989 году я думаю, что если бы моя мать не прогнала тётушку, если бы в детстве я не хлебнул так много страданий из-за невозможности своими действиями приносить кому-то радость, то открывшаяся возможность приносить радость Свете, играя с ней в прятки и другие детские игры, была бы для меня обычным делом, и я бы даже не подозревал, что можно не иметь такой возможности и страдать от этого. Тогда не было бы этого ужасного страха потерять дружбу со Светой, не было бы этой робости, скованности, молчаливости и пессимизма. Я бы смело открывал Свете все свои мысли и был бы для неё тогда, наверное, не менее интересен, чем Валера. Разве может человек чего-либо бояться, если он не познал горя и страданий? Разве мог бы у меня возникнуть какой бы то ни было страх, а из него пессимизм и скованность, если бы я не испытал страданий в детстве? Конечно, нет. И, может быть, тогда судьба бы моя сложилась гораздо счастливее? Не берусь утверждать. Я так же мало знаю о Свете, как и она обо мне.
1989.
Когда я писал это в 1989 году, я был очень застенчивым и закомплексованным человеком и поэтому скрыл всё то, что связано с громадным сексуальным влечением, которая вызывала во мне Света.
2. Как всё было на самом деле. (Написано в 1995 году)
Самым первым чувством, которое вызвала во мне Света, была ненависть к ней. Я увидел то, как она убивает веткой муравьёв, и возненавидел её тогда всеми силами своей души. Я так ненавидел её за то, что она убивает и мучает насекомых, что хотел её убить за это саму. Мне казалось величайшей несправедливостью то, что за убийство одного человека сажают в тюрьму, а за убийство тысяч насекомых не предусмотрено никакого наказания. Я весь кипел от бешенства, от клокотавшей во мне ярости. Ненависть вдруг стала любовью. О её платонической надстройке подробно написано мной в 1989 году. Но я тогда грубо преувеличил своё одиночество, забыв о том, что всюду и везде все надо мной смеялись, и в возможности быть шутом недостатка у меня никогда не было. Поэтому не свалившаяся на меня возможность стать творцом её улыбки и вызывать её бурный смех при игре в прятки, нет, не это вскружило мне голову, а, может быть, вот этот незабываемый эпизод.
Был жаркий летний день. Не помню, сколько лет мне было тогда. Помню только, что, искупавшись, Света надела на себя синее ситцевое платье, которое было на пятнадцать сантиметров выше колен и доходило только до середины её бёдер, потом сняла с себя сырой купальник и, держа в руке трусы и размахивая ими, пошла домой в одном этом коротком платьице, надетом на голое тело. У меня захватило дух от волнения, моё сердце стучало, и я не отрывал своего взгляда от её ножек, наблюдая, как широкое платье при каждом её шаге нежно прикасается к её нагому телу. Когда мы зашли в подъезд, она вдруг приподняла сбоку подол своего широкого платья, показав мне свой обнажённый бок, и сказала:
- Вовочка, а я без трусиков.
Боже мой, какой возвышенный восторг охватил тогда мою душу! То, что она не стыдилась так ходить, а наоборот гордилась своей полуобнажённостью, делало её богиней в моих глазах, и самые чистейшие нежные чувства захватили мою душу. Мне хотелось броситься ей на шею и говорить ей, что люблю её больше самой жизни, хотелось прижаться к ней всем своим телом, хотелось сказать ей самые нежные слова, хотелось расцеловать её всю с головы до ног, хотелось всеми силами показать, как благодарен я ей за то, что она вот именно такая существует на свете, смелая и раскрепощённая. Я бросился к ней на шею, обуреваемый самыми нежными чувствами, неописуемым восхищением, чувством благодарности и раздирающей меня радостью души. Но Света убежала, захлопнув дверь в свою квартиру прямо перед моим носом.
С этого дня мне всегда хотелось верить в то, что под юбкой у Светы нет никаких трусиков, когда она гуляет со мной.
- Светочка, милая, я очень тебя прошу, не надевай ты никогда под платье эти трусы. Выходи всегда гулять в одном платье без трусиков, - просил я её.
- А я так и делаю, - отвечала мне Света. - Что в этом особенного? Всё равно ничего не видно.
Не знаю, как часто она лгала мне, что не носит трусы. Я боготворил её, и моя рука не могла осмелиться прикоснуться к её спине или боку, чтобы узнать, есть ли у неё под платьем трусы. Но я не отрывал своего взгляда от её стройных ножек и от подола её платья, и только тогда, когда платье было очень коротким, гораздо короче, чем до середины бёдер, мне изредка удавалось увидеть её трусы и убедится в том, что она солгала мне, что всегда ходит без трусов. Увидеть на ней трусы всегда было большим разочарованием для меня.
- Уж лучше бы ты надела длинную юбку ниже колен, но трусов под юбку не надевала! - говорил я ей обиженным тоном.
На другой день Света выходила в красивом платье длиной до колен или чуть выше колен и уверяла меня, что на этот раз трусов под платье не надела. Я не мог, конечно, никак узнать, лжёт она мне или говорит правду, но я верил ей без доказательств, верил в то, что на ней под платьем нет никаких трусов, и боготворил её. Её нежный образ запал мне в душу. Я с утра до вечера желал видеть её прекрасное лицо и слышать звук её голоса.
А как мне хотелось поцеловать Свету! Как завидовал я её подружкам, с которыми Света запросто дружески целовалась, обнималась, ходила с ними под ручку. И как велико было моё счастье, когда мы стали играть на фантики в такую игру, где выигрывающий фантик может приказать проигравшему фантик спеть песню, рассказать стихотворение, попрыгать на одной ножке или поцеловать кого-нибудь. Мечта поцеловать Свету вызывала во мне горячее волнение крови. Но, к сожалению, мне выпала возможность поцеловать другую девчонку, а не Свету. Испугавшись, что эта возможность не реализуется, я воскликнул:
- О, если бы мне Свету поцеловать! Как бы я был счастлив!
Этими словами я разжёг любопытство принимавших участие в игре девчонок, и одна из них приказала мне поцеловать Свету, когда я проиграл ей фантик.
- Светочка, милая, - воскликнул я, подбежал к ней и порывисто поцеловал её в лицо.
- Ну, и дурак! - возмутилась Света.
- Ты бы хотел жениться на Светке? - спрашивали подружки.
- Конечно, - отвечал я.
- Ну, и дурак! - возмущалась Света.
Я и от родителей Светы не скрывал своих чувств к ней, и просто балдел от радости, когда мама Светы называла меня своим будущим зятем и спрашивала, что я умею делать.
И Света стала испытывать мой ум. Она говорила мне:
- Если хочешь завоевать мою любовь и заслужить мой поцелуй, то отгадай загадку: как выбраться ослу, если с одной стороны огонь, со второй - река, с третьей болото, а с четвёртой - лес, где он рога себе поломает.
Я не мог догадаться о том, что рогов у осла нет, потому что я был очень глуп, интеллектуально ограничен, имел узкий кругозор интересов, и это было очевидно. Страсть творить и действовать очень сильно преобладала во мне над желанием что-либо познавать. Я не понимал того, что Света шутит, утверждая, что умеет колдовать, и что она сочиняет сказки о волшебниках и лилипутиках. Я был убеждён в том, что невозможно доказать то, что волшебства и сверхъестественных сил не существует, что говорило о моём нежелании верить в существование законов физики и познавать эти законы. Света надеялась на то, что ради того, чтобы заслужить её поцелуй, я напрягу свои мозги и догадаюсь о том, что у осла нет рогов, но и этого я не мог. В то же время я ханжески догматично осуждал всякую шутку, всякую неправду.
Сегодня, в 1995 году я считаю, что тот, кто желает испытывать радость сам, принося радость кому-то другому, становится интеллектуально ограниченным, потому что причиной его радости является то, что не имеет доказательств - причиной его радости является его слепая вера в то, что он своими поступками радует окружающих людей. Вот если бы он мог делать добрые дела и приносить радость другим людям, сам при этом никакой радости не испытывая, то это не сделало бы его интеллектуально ограниченным. Тот, кто испытывает чувство радости, когда превращает кого-то другого из несчастного в счастливого, деградирует интеллектуально. А ведь я хотел переделать этот мир так, чтобы в нём исчезло всякое страдание, ненавидел всех рыбаков и охотников, мечтал стать монархом, чтобы запретить народным массам рыбачить и охотиться.
Причиной веры является желание верить. Греховно само желание радоваться самому, помогая кому-то другому в беде, независимо от того, удаётся помочь или не удаётся. Поэтому одинаково вредно радоваться, когда случится что-то хорошее, и огорчаться, когда случится что-то плохое. Поэтому Господь Кришна и говорит в 'Бхагавад-Гите':
'Тот обладает истинным знанием, кто никогда не радуется, когда случается что-то плохое, и не огорчается, когда случается что-то плохое'. Эксгибиционизм, то есть желание показать свой половой орган другим людям, и сопутствующая этому желанию эрекция тоже вызывается верой в реальность внешнего мира, то есть верой в то, что не только ты один во Вселенной, а и другие люди тоже могут видеть что-либо. Мечтая выйти на улицу в юбке, я хотел вызвать в других людях желание заглянуть мне под юбку, я верил и, следовательно, хотел верить без доказательств в наличие способности у других людей что-либо желать. Бывает так, что одновременно в человеке существуют сразу два желания: желание совершить преступление и желание удержать себя от преступления, причём последнее желание вызывается страхом перед возможным наказанием за это преступление. Если же при наличии в душе этих двух противоположных желаний человек страдает, то это означает, что он ленив и ему лень интеллектуально трудиться, продумав всё так, чтобы совершить это преступление и остаться безнаказанным. То есть там, где присутствуют эмоции, происходит интеллектуальная деградация. Следует различать также желание не быть одному во Вселенной и желание верить без доказательств в то, что твоё 'я' - не единственное во Вселенной. Желание не быть одному может привести к поиску доказательств существования чужих ощущений, например. Ведь не доказано, что доказательств существования чужих ощущений не существует. Когда люди спрашивали меня, зачем я смешу народ, надевая на себя женское платье, я говорил: 'Смех, как положительная эмоция, полезен, и смешить людей - это доброе дело. Плохо только то, что, когда я смешу людей, я сам при этом испытываю чувство радости, потому что причиной моего чувства радости является моя вера в то, что не имеет доказательств. Но я хочу натренировать себя так, чтобы людей смешить, но самому при этом никаких эмоций не испытывать'.
Света заслонила всех других девчонок в тот день своей смелостью и раскрепощённостью. Я не мог признаться даже своей бабушке, что мечтаю спать совсем голым без майки и без трусов, а она, искупавшись на людном пляже, надела своё короткое ситцевое платье, потом сняла с себя трусы и пошла домой в одном этом платье, одетом на голое тело. Думаю, что именно тогда я и влюбился страстно в неё за это. Я боготворил её, с нежностью произносил её имя, писал его на бумаге, и даже одно созерцание написанного слова 'Света' и восприятие на слух этого слова вызывали бурю нежных чувств в моей душе. Я часами смотрел на неё в окошко, и сердце моё щемило от нежности к ней. Нет слов, чтобы описать волнение моего духа, когда мы гуляли с ней вдвоём наедине, слёзы счастья, которые я проливал, благодаря судьбу за эти счастливейшие мгновения, когда в душе моей была жива надежда как-нибудь понравиться ей, например, обыграв её в такую девчоночью игру: нужно было прыгать, пиная камешек, чтобы он попал в другую клетку, причём потом на одной ноге. Как весело было Свете, когда нога моя уставала, как смеялась она, говоря: 'Нога уже того'! Я всеми силами своей души желал показать ей, что я ради неё готов пойти и в огонь и в воду.
- Ты очень любишь Светку? Докажи это, прыгни в воду, если ты на самом деле её любишь, - пошутили однажды девчонки.
- Да, - воскликнул я, и прямо во всей одежде прыгнул с мостков в воду, обуреваемый чувствами.
- Ну, и дурак! - удивилась Света.
'Трус. Дурак', - эти слова, сказанные ею, и вся их интонация очень прочно запечатлелись в моей памяти.
'Я, конечно, не равен тебе, моя богиня, но позволь мне просто быть твоим слугой и твоим преданным рабом, готовым исполнить любое твоё желание, - вот что говорило моё поведение, когда я хотел подарить ей корзину черники, собирал лепестки васильков и почки от деревьев. А когда Света стала готовиться к экзамену по геометрии после окончания восьмого класса средней школы, я помогал ей выучить теоремы и решать задачи. Это был удивительный день в моей жизни. Мне вдруг представилась возможность продемонстрировать Свете свои глубокие познания в области геометрии и алгебры и доказать тем самым, что никакой я не дурак. Возможно, что именно желание доказать то, что я не дурак, и заставило меня так прилежно и глубоко изучать математику в школе. Я помнил наизусть все формулы алгебры и мог вывести любую из этих формул. Я помнил наизусть все теоремы геометрии с их доказательствами, мог доказать любую теорему. Я мог решить любую задачу по математике из школьного учебника без всякого труда. И Света удивлялась тому, что всегда получался правильный ответ. (Позднее в 1985 году
я с отличием окончил заочную физико-математическую школу при Московском физико-техническом институте). Света была удивлена, что спустя год после экзаменов я не забыл ни одной формулы по алгебре, ни одной теоремы по геометрии, мог вывести любую формулу, доказать любую теорему и решить любую задачу. Не менее сильным было и моё удивление тем, что Света так плохо знает математику и не может решить такие простые, на мой взгляд, задачи. Но моя богиня сказала мне: 'Везёт же тебе! Мне бы такую умную голову' Она попросила меня: 'Научи меня решать задачи и объясни мне теоремы, которые я не понимаю, чтобы я их запомнила, и чтобы мне не получить 'двойку' на экзамене'. Снова мной завладело волнение и возникло желание добиться того, чтобы Света, которая даже на 'тройку' не знала геометрии, знала её на 'пятёрку', не хуже меня, и свободно могла решать все те задачи, какие решаю я. 'Конечно, научишься, - сказал я. - В этом нет ничего сложного. Можно за день весь учебник геометрии выучить наизусть, если только очень захочешь. Но давай я буду рассказывать теоремы, а ты запоминай'. Я рассказывал ей все эти теоремы и доказывал их, объяснял ей всё. Я считал, что способности у Светы не ниже, чем у меня, но у меня просто было желание изучать математику, а у неё такого желания не было. Но теперь, когда надежда на то, что Света перестанет меня считать дураком и полюбит, окрылила меня, я пришёл к мысли, что если она меня полюбит, то захочет научиться разбираться в математике не хуже меня и сдаст экзамен по геометрии на 'отлично', а если не полюбит, то захочет сдать этот экзамен только на удовлетворительную оценку. Вот почему я так страстно желал подготовить её к экзамену по геометрии так, чтобы она сдала его на 'отлично'.
Но вот появился Валера. Он обнимал Свету, целовал её постоянно, а главное - беспрерывно болтал с моей богиней, рассказывая ей разные анекдоты и случаи из жизни, а она с восторгом слушала его. И я удивлялся тому, почему я точно так же могу беспрерывно болтать в компаниях других девчонок и очаровывать их своей болтовнёй, а в присутствии Светы постоянно молчу и не знаю, о чём говорить, и выгляжу, наверное, невероятно скучным человеком в её глазах. 'Хорошо, что ей не скучно с Валерой, - думал я. - Но как бы мне хотелось сидеть рядом со Светой и Валерой и просто слушать их разговоры! Как бы мне хотелось просто видеть постоянно свою любимую!' Но они отсылали меня. И я только издали мог украдкой подглядывать, как они целуются и счастливы друг с другом. Иногда я спрашивал их, не могу ли чем-нибудь быть им полезным, говорил, что они всегда могут рассчитывать на мою дружбу. Света каждый день обнималась и целовалась с Валерой, а я по-прежнему твердил ей, что если ей что-то потребуется, то я с громадной радостью исполню любое её желание. Я не скрывал от неё своей бесконечной безграничной любви, любви, которая выше всех любых предрассудков, любви, которая не знает ревности и никогда не исчезает. Такая преданность и верность с моей стороны, наверное, удивили и заинтересовали Свету.
И Валера вдруг захотел драться со мной. Однажды, когда я ехал на велосипеде, Валера окликнул меня и попросил подъехать.
- Поставь велосипед и подойди ко мне, - сказал Валера.
Я повиновался. Он ударил меня кулаком по лицу. Я испугался того, что он ударит меня ещё второй раз, и стал упрашивать его, чтобы он меня не бил.
- Валера! За что ты бьёшь меня?! Что плохого я сделал тебе? - воскликнул я.
Но Валера после этого ещё второй раз ударил меня кулаком по челюсти. Я ещё сильнее испугался, решив, что Валера, наверное, очень сильно решил меня избить, и мне будет очень больно. Я ломал голову только над тем, как уговорить Валеру не бить меня больше. После того, как Валера дал мне несколько ударов кулаком по зубам, он приказал мне:
- Не смей больше подходить к Свете! Если ещё раз подойдёшь - тебе будет ещё хуже.
- Хорошо, не бей меня. Я никогда не буду больше подходить к Свете, - сказал я, боясь только того, что Валера ещё сильнее меня ударит.
- Ну, иди, - сказал Валера. Я взял велосипед и уехал.
Света вышла замуж за Валеру. Я сейчас понимаю, что Света была права, что не полюбила меня. Трусы любви не достойны, а я был тогда самым настоящим трусом. Терпеть физическую боль при драке - совсем не одно и то же, что терпеть боль, когда прыгаешь на одной ноге по клеткам, и когда 'нога уже того'. Света была абсолютно права, когда, произнося слово 'трус', вкладывала в него всё своё презрение. Избиение меня Валерой могло быть даже просто психологическим экспериментом. Я любил Свету самой чистой возвышенной любовью, радовался за неё, когда она весело проводила время с Валерой, потому что я хотел только того, чтобы она была счастлива. За что было Валере бить меня? Я должен был возмутиться его наглым требованием не подходить к Свете, дать ему ответный удар. Но из-за своей трусости, из-за страха снова быть избитым Валерой я не подошёл бы к Свете, даже если бы она вдруг позвала меня, умоляя о помощи. Как я мог не испугаться физической боли, если я боялся даже надеть на себя очки?
Есть великая логика в том, чтобы презирать трусов, не выходить за них замуж и не рожать от них детей. Тот, кто никого не жалеет, кто зол и жесток, обычно достигает большого интеллектуального развития, вследствие чего получает силу и власть над людьми. Если не перебороть свою трусость, если не заставить себя осознать необходимость драться, рисковать и терпеть боль, то зло восторжествует. Подлость, бессердечие и естественный отбор в человеческом обществе будут господствовать до тех пор, пока добрые и справедливые не начнут объединяться для самоотверженной борьбы с теми, кто их сильнее и умнее. Вот почему трусость является одной из причин существования зла, и прав апостол Иоанн, который говорит, что
совершенная любовь изгоняет страх. Света правильно поняла, что я тяжко болен этим недугом - трусостью, ибо я боялся дать ответный удар тому, кто меня ударил, боялся носить очки, боялся выйти на улицу в юбке, хотя всегда об этом мечтал, боялся даже первым подойти к ней и поздороваться. Я очень многого тогда боялся, потому что я был тогда самый настоящий трус.
Но я смог измениться и стал теперь самым смелым человеком. Теперь я ничего не боюсь.
1995
Примечание.
Я писал вторую часть в 1995 году и ошибочно считал, что я изменился и стал смелым человеком. Но это не так. Я заблуждался, думая, что стал смелым человеком. Оказывается, я всё так же панически боюсь драться. Когда в 2011 году я поехал в Харьков, в поезде на меня напал какой-то пьяный парень и стал меня избивать. Я страшно перепугался, звал на помощь, умолял пассажиров защитить меня от него, умолял вызвать милицию, вместо того, чтобы вступить с ним в бой и постоять за себя. Я остался всё таким же трусливым, как тогда, когда позволил себя избить Валере Васёнкину, не дав ему ни одного ответного удара.
Чем объяснить такую патологическую трусость, такой панический страх перед драками? Объяснить это повышенной болевой чувствительностью никак нельзя, так как я не могу припомнить, когда бы я пострадал очень сильно от какой-то драки, был очень больно избит. Даже когда Николай Лебедев разбил мне в кровь лицо, после чего сел на три года в тюрьму за нанесение мне побоев, мне совершенно не было больно.
Говорят, что я получил травму головы при рождении, родился чуть не мёртвым. Может быть тогда, при рождении я испытал такой панический ужас перед возможной смертью, что память об этом ужасе отложилась в моём подсознании - и именно поэтому я так панически боюсь драться, становлюсь таким ужасным трусом, как только дело доходит до драки.
6 мая 2013 года.
Продолжение автобиографической рукописи, написанной в 1989 году, по следующей ссылке:
О моей второй любви к Любе
