Скорее всего, дело было в том, что этот мальчик чересчур хорошо одет, в этих его белых кедах, белой ветровке и вельветовых, таких зелено-желтых, брюках.
Или даже дело в огромном пакете "Беннетон". Или нет, в пушистой челке на весь лоб и воздушно растрепанных волосах, не коротких, не длинных... моей любимой длины. Дело в кошачьем, чуть курносом, носе, и в голубых до прозрачности глазах.
Дело в том, что его волосы отливают зеленоватым золотом в некачественном освещении вагона метро.
Я полагаю, ему 12-13 лет.
Но это как раз совершенно неважно.
Все дело в сурово изогнутых длинных бровях и чувственных губах. Губы с чувством - они вот такие. Четко очерченные, с изгибом вверх - таким детским, неоформившимся, и с ухмылкой - такой неосознанно порочной.
С этими грозными бровями, прозрачными глазами и ненадежным изгибом рта на меня на Севастопольской оценивающе посмотрел маленький демон.
Но я думаю, что это мне только показалось - из-за безупречно чистых, белоснежных в январе, кроссовок и гигантского, до безобразия измятого, желтого бумажного пакета "Бенеттон".
Когда он заклевал носом к Серпуховской, голова склонилась, и челка упала набок. Он подпер розовую щеку рукой, а потом приоткрыл рот. Зубы крупные, да, белые, брови все также нахмурены, сведены к переносице. Этот ребенок красив. Я не знаю, каким он вырастет.
Я не имею права смотреть дальше - моя пересадка. Жизни не пересекаются.
Из пакета виден небольшой рулон чертежной бумаги.
Не придумать ничего более глупого, чем ехать в центр, так будет дольше, и вообще мне нет никакого дела...
Я улыбаюсь подружке на прощанье, встаю, иду к дверям, и все-таки оборачиваюсь, и с нарочито идиотской физиономией заглядываю прямо в пакет.
Там рисунки.
Двери открываются.
Мальчик не открывает глаз.
Акварелью я мельком вижу море и чьи-то силуэты, и выбегаю.