Степь, уже проводившая в полуденную сторону славное, умеренно знойное, щедрое ко всему живому лето и погрузившаяся в ленивую предзимнюю полудрему, вдруг встрепенулась. Заблестели тревожными искрами серо-голубые глаза луговых озер-ставков; скинули сонную одурь, настороженно прислушались темные курганы. Посерело, обеспокоенно нахмурилось высокое небо. Полз над придонским раздольем рокот - тяжкий, тягучий, нарастающий, жуткий, как рев весенней реки, взломавшей ледяной панцирь. Надвигался рокот со стороны Итиля, стороны восточной, недоброй, родины свирепых ветров-суховеев и злых людей.
Тысячи ног - конских, бычьих, человечьих - били в грудь матери-степи, и она, терзаемая, исходила стонами. Пар, исторгаемый жаркими глотками, рвался к небу, превращался в зыбкую пелену, сквозь которую не видно было солнца. Ночами рокот слабел, не смолкая совсем, и загорались сотни костров, застилали поганым едким дымом лицо светлого месяца.
Кричала степь, упреждая всех, способных слышать, о надвигающейся угрозе, солнце клинками лучей рассекало зловонное марево, месяц из последних сил рвался сквозь дымные клубы, небо хлестало плетьми дождей, стараясь задержать продвижение темного полчища. Упредить, задержать, помочь тем, для кого Степь - мать, Небо - отец, Солнце с Месяцем - братья родные.
И услышали тревожный клич дети Степи и Неба. Полыхнули на вершинах сторожевых холмов костры-сполохи. Всколыхнулись, пошли наутек быстрым ходом овечьи отары, добиравшие остатки травы на дальних выгулах. Стронулись со своих мест небольшие, на несколько семей, таборки, во множестве прилепившиеся перед зимовкой в удобных местах по берегам мелких речушек. Мычание коров, овечье блеяние, натужный скрип телесных колес, перемешивающих раскисшую от налетевших дождей землю - все донское левобережье слилось в едином стремлении. На закат, под защиту укрепленных веж-зимовников, хоть и нет твердой веры в их крепость и способность устоять против огромной силы, идущей с Итиля. И хорошо бы оказаться поближе к высоким каменным стенам Белой Вежи. Там сидит русский князь, а с ним лучшие воины степного пограничья. Там можно отсидеться, укрыться за земляным валом вокруг крепости, втащив на него тяжелые телеги. Урусы не выдадут, помогут отбиться. При нужде можно и за сами крепостные стены уйти, князь пустит, не отдаст врагу на потраву. Продержаться чуть, а там, глядишь, подойдут дружины из коренных урусских земель, отгонят напасть.
Но как людям, отягощенным женами, детьми, скотом, суметь ускользнуть от накатывающей грозы? Догонит, накроет, втопчет в грязь. Засмеются враги, обжираясь дармовым мясом и тешась с беззащитными бабами. Заплачут дети, угоняемые в полон. И потому рванулись навстречу чужой силе малые ватажки храбрых воинов на легконогих лошадях. Нет, не остановить - укусить, ужалить, уколоть. Дать беглецам лишний час, лишний миг...
А еще двадцать дней назад мир и покой, казалось, прочно царили в степи. И небо улыбалось, и солнце щедро раздаривало остатки нерастраченного летнего тепла.
......................
Улыбалось небо, солнце швыряло полными горстями остатки летнего тепла. Сладковатый запах прелого бурьяна дурманяще кружил голову. До настоящего осеннего ненастья оставалось еще время, и земля на отведенном под виноградник полуденном склоне холма, чуть влажная, но не размокшая, не прибитая пока дождем, мягко пружинила под ногами.
Тяжелые виноградные гроздья гнули к земле лозу. Ягоды, чуть перезревшие, налитые терпким соком, готовы были оторваться и рассыпаться при любом неосторожном движении. Приходилось бережно придерживать каждую кисть, срезая черенок маленьким острым ножом и затем нежно, как ребенка укладывать ее в плетеную корзину.
Обожравшиеся сладкой мякоти осы вяло кружились вокруг, садились на голову и руки и даже не пытались жалить, когда их сбрасывали легким щелчком. Осы даже виноград больше не ели, просто недовольно жужжали для порядка, пытаясь испугать человека, покусившегося на их собственность. А человек их прекрасно понимал. Хотя раньше, за все тринадцать лет своей предыдущей жизни, до того, как попасть сюда, в монастырь Федора Стратилата, он и представить себе не мог, что виноградом можно наесться. В доме отца, справного азовского купца Потапа Байбакова виноград на столе тоже появлялся. Но помалу и либо местный, полудикий и кислый, либо привозной из Тмутаракани - вяленый на солнце.
Монастырские же виноградники произвели на парня огромное впечатление. Земляные чаши, огражденные кругами из мелкого камня, в каждой чаше - четыре лозы сказочными змеями плетутся вокруг толстых опорных кольев, утопленных в земле просмоленными концами. И таких чаш - десятки и сотни, тянутся рядами по пологому скату длинного холма. Каждое лето виноградник дарил своим хозяевам сотни пудов крупных, темных, чуть красноватых ягод, которые потом, путем сложных, почти колдовских действий многих людей превращались в добрый, веселый, но опасный при злоупотреблении напиток. Винные погреба монастыря славились до самого Чернигова, за парой-тройкой бочек годовалого вина присылал каждую осень беловежский князь; бочонок старого вина перед Пасхой, с началом водного пути, по обычаю отсылали в Тмутаракань. Купцы спускались из Рязани и Владимира, приходили из Булгара, где, несмотря на строгий запрет, винное питие любили. Половецкие ханы тоже брали легкое монастырское вино, и платили дорого, и в монахи принимали то, что сами желали. А запросы были странными для смиренных служителей Господа: зерно, соль, кони, оружие, брони. Все, больше монастырь не покупал ничего.
Впрочем, парня, попавшего в монастырь позапрошлой весной, это все не особенно занимало. Гораздо больше его привлекала возможность есть чудо-ягоду вдоволь, без ограничений - монастырская братия снисходительно относилась к слабости своего младшего товарища. Поэтому день, когда его впервые приставили к уборке винограда, стал днем радости и, одновременно, как следствие, тяжкого расстройства живота. Безвылазно просидев в отхожем месте ночь и следующий день, парень стал с осторожностью относиться к коварным гроздьям.
Нынешняя уборочная страда для него - вторая. Он уже считает себя опытным виноградарем и знает, что лоза требует любви и ухода. Обрезать, подвязывать, укрывать на зиму, присыпать сеном междурядья - работы достаточно, но она не в тягость. Да, в монастыре и помимо виноградника работы для парня хватает: и на огороде, и на конюшне, и за состоянием белокаменной стены и рва вокруг обители следить надо, подправлять временами. Хорошо, что вся братия, все две сотни под началом игумена Ермолая, работает. А когда гуртом - любое дело ладится быстрее.
Парню вообще нравилось в монастыре. Отец оставил его, вдруг тяжко занедужившего, в обители Федора Стратилата, на возвратном пути с большого весеннего пушного торга в Булгаре. Поначалу было тоскливо. Один, среди незнакомых, неприветливых на первый взгляд, людей. Из тенет неожиданной болезни, терзавшей молодое тело жаром, болями в груди и надсадным сухим кашлем, выпутывался долго, до самого лета (монах-врачеватель, брат Алексий, обмолвился как-то о бесовских кознях). Измученный парень даже всплакнул пару раз, лежа ночью в маленькой кельюшке, куда его поместили до выздоровления. Но болезнь ушла, парень начал выходить во двор обители, поначалу осторожно, отдыхая после каждого десятка шагов. Да и монахи выглядели вполне себе гостеприимными, а послушники и рясофоры (все, как один, молодые, крепкие, тяжкорукие) - еще и веселыми.
Сам монастырь при близком рассмотрении оказался вполне пригодным для жизни местом. Еще когда шли с отцовской торговой ватагой, на малых лодьях, водным путем вверх по Дону, монастырь привел в благоговейный трепет. Белокаменные стены высотой сажени в три, могучие угловые башни с прорезями бойниц - монастырь твердо стоял на обрывистом мысу. Золоченый купол высоченной звонницы за многие версты приветствовал всех православных путников. Хорошее место. Под стенами обители любили останавливаться купцы, идущие в дальнюю дорогу на север и восток. Знали - здесь можно быть спокойным, никто не тронет. Ссориться с суровыми насельниками монастыря не рисковали ни степняки, ни свой разбойный люд.
Внутри же четырехугольника, образованного стенами, как теперь увидел парень, все было устроено просто и как-то уютно. Жилые строения, тоже сложенные из камня и с усердием утепленные; в них - общие спальни для младших чинов и отдельные кельи - для старших и для хворых. Светлая и чистая, даже с небольшим двориком для выгула, конюшня, где-то десятка на четыре лошадей (а кони-то славные, как сразу углядел потомственный, от дедов-прадедов, купец). Хлев-козлятник, сенной сарай, амбары для зерна, ледник для рыбы, выложенный камнем колодец со сладкой водой (почти чудо в здешних местах) - все сработано прочно и основательно. И над всем эти стремится ввысь белый храм с той самой звонницей, взлетающей к самому светлому небу.
Когда, после выздоровления, парня впервые позвали в общую монастырскую трапезную, было чуть боязно. Мало ли... Вдруг иноки непрестанно изнуряют себя строгим постом, сухоядением и одной только репой сыты? Нет, еда была простой, но вполне приемлемой. Рыба с молоком присутствовали на столе регулярно, кроме больших постов, разумеется. Молодым послушникам и мясо перепадало, нечасто, правда, негде было взять особо, только гостевавшие путники оставляли.
Кстати о путниках. Вскоре парень заметил, что погостить у стен монастыря останавливаются не только купцы. Еще по лету завернула на богомолье полусотня всадников. Пожили под стенами пару дней и удалились в сторону Итиля, получив благословение игумена. Парень успел к ним присмотреться: лица у богомольцев были самые разбойные.
По осени тоже заезжали похожие гости. Приехали как-то с утра и их вожак, по всему видать - тертый калач, пожилой, но крепкий, с бронзовой, выдубленной солнцем и ветрами кожей, усами до груди и бритой налысо головой, до самого вечера говорил с отцом-экономом. В ночь ушли, уведя с собой два десятка лучших коней.
В общем, нескучно было в монастыре. Занятие нашлось и для тела - та же работа, да и еще кое-что поинтереснее, и для ума. Отец Павел, хранитель монастырской библиотеки, охотно учил парня всему, что знал, а знал старый монах-книжник немало. Ну, счету и письму купеческого сына обучать не надо было - и так владел неплохо. Оставались чужие языки: греческий и персидский (скучноватое дело, но давалось легко, благо с самого малолетства привык тараторить на разных наречиях), сказания об иных землях, истории о деяниях святых, древних правителей и полководцев.
Отец со своей ватагой снова завернул в обитель через год. Поговорил с сыном, присмотрелся к нему, окинул острым оценивающим взглядом; побеседовал с отцом Павлом, после - с игуменом. И оставил парня в монастыре еще на год, уже просто для учебы. Возражать не приходилось, с Потапом Байбаковым особо не поспоришь, да и не хотелось, честно говоря. Так и расстались, отец увез домой поклоны матери, дядьям, младшим сестренкам и, отдельно - еще одному, особо дорогому человеку. Бажена, дочь старого батиного друга, была сговорена за Василия чуть ли не до своего рождения. Нельзя сказать, чтобы они росли вместе, родители держали Бажену в похвальной строгости, но все-таки парень часто видел эту веселую славную девчонку: в церкви, на торгу, на праздниках. В последний раз он виделся с ней за пару месяцев до ухода с отцом на Булгар. Тогда, на Масленой неделе, подростки купецкого конца сходились стенка на стенку со сверстниками с рыбацких выселок, и парень, чувствуя оценивающий взгляд нареченной, превзошел самого себя...
.............
- Василь, кому кричу?! Заснул, малой? - громкий басовитый окрик выдернул парня из раздумья. Кстати, к своему крестильному имени "Василь" он тоже привык. Раньше как-то нечасто доводилось слышать. Домашние звали его детским именем Власко, на улице кликали Байбаком - семейным прозвищем (отец все смеялся: "А ты в нору к байбаку руку не суй, пальцы враз отхватит!"). Василем, Василием Байбаковым ему полагалось стать только с началом самостоятельной жизни, ну, а если покажет себя, то и Василь Потапычем. Монахи же начали звать полным именем сразу, словно признавая парня взрослым и ответственным за свои поступки. Без отчества, конечно, но так уважение нужно заслужить.
- Бегом неси корзину отцу Авдею, а сам - мухой на ближний плёс. Я там жду. Да, и смотри, не жри ничего по дороге, а то ты ровно порося. Набьешь пузо - и никакого прока с тобой возиться.
Громкий, рокочущий басок принадлежал брату Сысою, а значит, начиналось самое интересное. Та часть монастырской жизни, что привлекала больше всего. Брат Сысой, довольно молодой, не старше тридцати, послушник, тоже обучал парня. Но, если отец Павел упражнял ум и память, то Сысой - школил тело и дух. Под его началом Василь до изнеможения бегал по лугам и косогорам, плавал в Дону (а Дон-батюшка строг бывает к пловцам, особенно по весне), таскал камни и бревна, пока руки, ноги и спина не наливались горячей тяжестью. И дрался. Точнее, учился. Учился биться на кулаках, осваивал борцовские ухватки. Овладевал сабельным и копейным боем. Монахам нельзя брать в руки оружие? В обители Федора Стратилата на запрет смотрели как-то по-особому. Во всяком случае, оружейная монастыря могла заставить позеленеть от зависти некоторых князей. Впрочем, наставляя Василия, Сысой железа в руки почти и не брал - обходился крепкими ореховыми кольями и свежесрезанной хлесткой ивовой лозой. Парню вполне хватало, с тела и так не сходили синяки и багровые полосы. Но сколько же радости было, когда удавалось пустить сулицу (настоящую! боевую! с хищным граненым наконечником!) на тридцать шагов, попав при этом в брюхо вязаному из сухой травы чучелу. А еще лучше, если получалось срезать клинком (а сабля какая! ох, и сабля!) воткнутый в песок тонкий прутик, причем располовинить его точно посередине. И, конечно, больше всего восторгов приносили оплошности наставника в учебных поединках, редкие, но от этого еще более ценные. Всего четырежды за все время Василь достал Сысоя, зацепил железом, пустил кровь (тот, не жалея ученика, и себя не щадил), и каждый раз бывал счастлив неделю.
Сегодня парень рассчитывал добиться успеха в пятый раз (была одна задумка). Избавившись от корзины, он понесся вниз по склону к ближнему плесу - месту, где Дон после поворота особенно широко разливался и речной берег был низким и ровным, как стол. В предвкушении предстоящей забавы он подпрыгивал молодым зайцем-тумаком, и поэтому не сразу заметил, странную фигуру, вынырнувшую из-за соседнего с монастырским взгорка. По дороге, ведущей к южным воротам обители, шел человек.
Путник-одиночка, да еще пеший. Такое было почти невозможно, точнее, возможно в единственном случае - если путником этим являлся Блаженный Касьян, живая легенда Беловежья, Тмутаракани и всей юго-восточной Руси. Касьян бродил по всей необъятной степи от Кубани до Дона, от Дона до Итиля. Поднимался берегом вверх по Донцу и Хопру. Встречали его в Приазовье и у самых границ Булгара. Худой, босоногий, одетый в рванину, с длинными жидкими волосами, он все время шел какой-то своей, неведомой для других людей, дорогой. Разное болтали про Блаженного. Говорили, что если повезло увидеть его - ждет удача в дороге, а уж если он кого осенит крестным знамением, то будет тому успех во всех делах ближайшие семь лет. Говорили, что знает Касьян ответы на все существующие в мире вопросы, умеет видеть прошлое и будущее. Только никому не удавалось догнать его и задать вопрос по своему желанию. Блаженный появлялся всегда неожиданно. Мог встретить вдруг водный караван, стоя на каменистом острове посреди реки. Мог выйти ночью к пастушескому костру, и ни одна собака не поднимала тревогу. Когда хотел - молчал, когда хотел - говорил, жаль, что не всегда его речи были понятны для людей. Был те, кто пытался проследить его путь, только нехорошие вещи случались потом с такими неразумными.
Этот странный старик временами захаживал в монастырь Федора Стратилата. Подолгу беседовал с игуменом и отцом-книжником, изводил всех остальных насельников монастыря руганью и придирками. Василь видел его трижды. В первый раз он столкнулся с Касьяном во дворе монастыря, торопясь куда-то по хозяйственным делам. Старик злобно зыркнул из-под косматых бровей и беспричинно разразился самой черной бранью. Опешивший парень склонился было в поясном поклоне, отдавая честь старшему, и тут же получил по спине изогнутой суковатой палкой, служившей Блаженному вместо посоха.
Во вторую их встречу раздача тумаков началась сразу же. Не принимая во внимание просьбы о пощаде и словно еще больше ярясь от них, Касьян отходил парня так, что тот еще дня три потом перемещался, скособочась. Блаженный бил умеючи, не повредив ничего важного, но боль и обида не проходил долго.
В третий приход юродивого Василь долго уклонялся от свидания с вредным стариком. И все-таки наткнулся, когда тот уже выходил из ворот, отправляясь в степь. Повезло, старик остановился и, обернувшись назад, высматривал что-то в глубине двора. Василь как раз входил во двор, огибая полуоткрытую воротину, поэтому успел среагировать первым. Касьян еще разворачивался и заносил руку для удара, а парень, подшагнув (ай, спасибо Сысою!) вырвал у него посох, отшвырнул и отскочил, намереваясь пуститься наутек.
Блаженный вдруг оказался рядом, ухватил за ворот рубахи цепкой клешневатой рукой. И прижал всем телом к каменной стене. Ни вырваться, ни ударить толком. Парень сжался, ожидая жестокой трепки, еще успел краем сознания удивиться, что юродивый не воняет, хотя, вроде бы, должен. И вдруг понял, что свободен, старик не держит его, а вообще находится шагах в десяти от ворот, идет себе спокойно, даже посох успел подобрать.
Еле разжав сведенную судорогой правую руку (когда и сжал-то, да так что костяшки аж побелели?), Василь нашел на ладони небольшой медный образок. Блаженный вложил, не иначе, только как успел? Отец Павел потом долго рассматривал его, неуверенно покашливая, и все-таки вернул парню со словами: "Ну, раз Блаженный дал - носи. От него зла не будет". Замешательство книжника было вполне понятно, образок выглядел необычно. Отец Павел определил, что изображен на нем Николай Угодник, но где еще можно увидеть святого Николая с мечом в руке и, главное, медвежьей головой на плечах?
Сегодня Василь, выходит, встретил Блаженного Касьяна в четвертый раз. Это - уже дивно, не каждый в родном Азове мог похвастать, что вообще его видел. Почему-то захотелось броситься навстречу старику, поприветствовать, проводить до ворот. Он уже не казался страшным, наоборот - почти родным.
Сдержался. Пусть его... Блаженному к игумену идти, о своих высоких делах разговаривать. А у Василя Байбака свое занятие есть, его ждет телесная наука, через которую возвышается дух человеческий (не сам такое придумал, брат Сысой сказал!).
...........
Они были совсем непохожи друг на друга. Ермолай, игумен самого знаменитого на юго-востоке русской земли монастыря и Блаженный Касьян - странник, калика перехожий, юродивый. Ермолай был огромен и могуч, Касьян - невысок и тонок в кости. Игумен носил окладистую седую бороду, у блаженного на лице и голове росли какие-то клочки пегой шерсти. Игумен имел под началом две сотни не самых робких на свете душ, странник повелевал только самим собой и не хотел иной доли. Ермолай беседовал с князьями и половецкими ханами, вел переписку с Владимирским и Черниговским митрополитами, Галицким и Тмутараканским епископами, католическими прелатами из Польши и Венгрии. Касьян смеялся над земными владыками и говорил только с Богом, а тот отвечал ему прикосновениями ветра, улыбкой солнечного лика, шепотом луговых трав. Они ссорились почти каждую свою встречу, спорили, не соглашаясь ни по одному вопросу. При этом непробиваемо спокойный в иное время Ермолай заводился, как мальчишка, а Касьяну и заводиться не надо было. И все же эти разные люди понимали друг друга лучше, чем кто-либо другой понимал их во всем свете.
Белый Старик и Черный Старик - так прозвали их враждебные итильские кипчаки-бесермены. Одна была у них общая черта: оба вошли в тот возраст, когда пора готовиться к переходу в иной мир и оба же туда нисколько не торопились, сохраняя завидное здоровье.
- Так ты говоришь, Джарбаш-хан ушел под руку Баркут-хана? - Ермолай уперся в собеседника суровым негнущимся взглядом. Даже в полумраке маленькой кельи, освещаемой только голубоватым лунным светом сквозь узкое оконце, Касьян видел, как помрачнело, осунулось и без того невеселое лицо игумена. Казалось, на лавке возле стены сидит каменный истукан, невесть как перенесшийся с вершины одного из древних степных курганов
- Дней двадцать назад. Они встретились в излучине Кара-Сала, вроде бы для битвы. Ушли оттуда вместе, объединив силы, и двинулись на запад, - юродивый, скрестив ноги, сидел прямо на земляном полу и говорил тихо, но твердо и ясно, четко произнося каждое слово. Сутулый, взъерошенный, он походил на орла-могильника, после долгого полета устало присевшего на старую сурчину.
- Плохо... Я надеялся, что Джарбаш задержит Баркута. Одолеть его он бы так и так не смог, но время до следующего лета нам бы дал... - снова разлепил тяжелые губы каменный истукан.
- Чего хорошего... - коротко проклекотал в ответ орел.
Какое-то время монах и странник молча смотрели друг на друга, словно слова им уже были и не нужны.
- Неспроста это, такие дела так вдруг не делаются - все-таки продолжил Касьян - Еще по весне Баркут засылал послов в орду Джарбаш-хана. Потом сам Джарбаш в Булгар приезжал, тайно, с десятком воинов, не больше. Как раз в то время, когда там Джагар, племянник Баркута и его правая рука гостевал.
- Если тайно, откуда ты знаешь? - усмехнулся краем рта Ермолай.
- Птицы напели, речной туман нашептал - дернул в ответ плечом юродивый.
- Ты со мной-то свои штучки брось! Нечего тут...
- Я сказал, как есть; ты понимай, как хочешь...
Игумен издал что-то, похожее на смешок, и заговорил, будто бы сам с собой:
- Джарбаш-хан, последний из вольных ханов-поганых. В том году еще Санджар-хан, Кутуз-хан и Адиль-хан - ну эти бесермены, магометане. Это, выходит, что под началом у Баркута теперь все коши из рода кончаковичей и все итильские кипчаки. Всё вместе - никак не меньше двадцати тысяч всадников. Тяжко придется. Эх, жили, не тужили...
- Прибавь еще булгар сюда. Булгары сами войной идти не посмеют, но Баркуту помогут.
- Тоже птицы донесли? Булгарам-то зачем в эту кашу лезть? С ними мирно живем, пятнадцать лет, как ни войн, ни набегов больших не было.
- Нет, тут не птицы, тут просто подумать надо. А ты ровно, как дите малое, думать не хочешь. Говоришь, войны не было? А твой монастырь тут для чего вообще? Что, зря кипчаки его Черным гнездом зовут? А кто первым игуменом твоего монастыря был - неужто не помнишь? Скажешь - отец Феодор, а как его в миру звали напомнить? Ероха Вырви Глаз, лютейший разбойный атаман. И промышлял он как раз походами на Булгар. Вот, у тебя память что-то отшибло, а на Итиле этого никто не забыл. Ты ж им как кость в горле, только прожевать и выплюнуть сил пока не было. - Касьян аж запыхался от продолжительной горячей речи. Игумен, на самом-то деле все сказанное знал и сам и возражать решил чисто из природного упрямства:
- То дела давние... А сейчас мы тут только для защиты и укрепления Веры Православной стоим. Земли чужой не ищем, лишь своих в обиду не даем.
- Вот это ты Баркуту и расскажешь, когда он у тебя под стенами стоять будет со своими двадцатью тысячами и булгарскими пороками и стенобоями. А он тебе напомнит: кто верхнедонским бродникам коней и сброю продавал по бросовой цене, кто им приют давал для отдыха, когда они на кипчакские вежи и на Булгар ходили. Кто их от погони укрывает всякий раз, когда враг на пятки наступает. И кто пять лет тому вывел всю свою обитель против Баркута, когда хан на правобережных половцев в набег шел.
- Не всю. У меня тогда как раз, на удачу полторы сотни добрых коней имелось - атаман Колено оставил. Я полторы сотни братьев в седло и поднял. Так мы ж и не бились - встретились у устья Чира и миром разошлись. Захотел бы хан - смел бы вмиг, у него раз в пять больше всадников было.
- С твоими иноками смиренными - Блаженный ехидно усмехнулся - вязаться - ни у кого здоровья не хватит. Говоришь, миром разошлись? А ты думаешь, Баркут обиду забыл?
- И что, мне нужно было людей православных Баркуту отдать, только, чтобы хан не обижался? - игумен начал сердиться всерьез, уперся кулаками-булыжниками в лавку, горой навис над юродивым.
- Ага, куда там! Как сам думаешь: из тех половцев, которых ты православными зовешь, хоть один знает, как крестное знамение сотворить? - продолжил, было, по привычке язвить Касьян, но вдруг потух:
- Да, ладно, все правильно. Но ты, Еромолай, да и не только ты - все мы, русины Степи, годами дергали волка за хвост. А чего ж? Волк больной, облезлый, полудохлый. Ну вот, теперь к нам припожалует весь волчий выводок. Сегодня уже не в одной ханской обиде дело. Баркут, по всему видать, замыслил всю Степь от Итиля до Днепра под себя загрести. Его очень многие поддержат, тут одно к другому сложилось. Я когда еще твердил: хотим мира - надо выжечь все их вежи по Итилю. И булгар трясти по-крупному мало через два года на третий.
Старики молчали довольно долго. Сидели, почти не двигаясь: монах привалился к стене, а юродивый даже положения тела не менял. В оконце кельи уже можно было видеть, как сереет небо под первыми лучами просыпающегося солнца, когда Касьян все же нарушил тишину:
- Что делать думаешь?
- А что тут сделаешь? - пожал могучими плечами игумен - Ну, пару гонцов в Белую Вежу к князю пошлю, пусть он с Тмутараканью, курянами и рязанцами сносится.
- Помогут?
- Это навряд, но упредить надо. Сам знаешь - сейчас черниговцы по новой с Владимиром сцепились. Курск руку Чернигова держит, как заведено. Рязанцы туда-сюда бегают. Сколько они уже грызутся, а конца-края не видно. Димитрий Тмутараканский на помощь бы нам пришел, он как раз с касогами развязался, в горы загнал. Только вот своей дружины у него четыре сотни. Пока ополчение городское соберет, пока аланы союзные подойдут ... А аланы еще и не вдруг согласятся. Нет, придется нам с беловежским князем самим беду встречать. Проспали, чего уж там... Прав ты, гордыня наша тому виной, да что там наша - моя. Успокоились, зачванились перед кипчаками. Виноградник вон развели - смех один теперь.
- В осаду садиться станешь, не выйдешь в поле?
- Ты ж не хуже меня знаешь: в поле нам делать нечего. Даже с князем беловежским вместе и с его половцами-подручниками нас будет тысячи полторы, две - от силы. Баркут нас стопчет и не запыхается. А за стенами, глядишь, умоем поганых кровушкой. Ну, тут уж как будет Божья воля. Надо бы хоть с полсотни братьев отправить в степь, беглецов встречать, провожать к Белой Веже. Много их будет, беглецов-то... Ну, да уж сами дойдут.
Ермолай прервал разговор и, пожевав губами, заговорил о другом:
- Гонцом к князю Сысоя пошлю, ты знаешь его, он и доскачет, и вернуться успеет. А с ним - мальца этого, Василя, пусть в городе останется. Нечего ему тут ошиваться.
- Не нужно бы. Князь беловежский добрый слишком, он беглецов за стены пустит. Сумятица будет, потом еды и воды начнет недоставать. Не устоять Белой Веже. Пусть уж малец здесь остается - Блаженный, совершенно не к месту, почесался подмышками и широко, показав на удивление крепкие белые зубы, улыбнулся - Да и я останусь, друже. Глядишь, наши с тобой молитвы рука об руку веселее к небушку побегут.
...........
Пожар в поверженном монастыре разгорался неохотно. За последние дни небо постаралось вылить на головы людям все свои водные запасы. Непрестанно шли дожди, то ненадолго ослабевая, то усиливаясь до обложного ливня. Вездесущая влага, казалось, пропитала все вокруг, земля превратилась уже даже не в грязь, а в мерзкую слякотную жижу. С утра дождь, вроде перестал, но в воздухе висела мелкая морось, и огню никак не удавалось разойтись по-настоящему. Только в одном месте, в сенном сарае, уже пустом, но надежно укрытом от непогоды и потому сухом, он зацепился и теперь, рассерженно гудя, набирал силу. Ничего, от сарая непременно займется конюшня, потом жилые постройки... А когда выгорит все, что поддается огню, хан прикажет разрушить крепостную стену. Это непросто, белый камень из которого построена обитель, хоть и считается мягким, но железу уступает неохотно. Уступит, никуда не денется, приказ хана должен быть исполнен до конца.
Баркут-хан был счастлив. Нет, не так, не счастлив - просто душу старого степняка наполняло чувство хорошо и правильно сделанного дела, понимание того, что давний долг выплачен сполна. И то, что для этого сложили головы сотни его воинов, хана не смущало. Слишком долго, тридцать долгих лет он шел к этому дню. Перед тем, как уйти в свой первый поход на земли проклятых урусов, будущий хан услышал от отца, тогдашнего главы их рода, прямого потомка великого Кончака, древнюю песню. Далекий предок пел голосом отца про необозримые просторы, широту синего Дона, запах зелья евшан - степной полыни. Свидетель давних дней кипчакской славы, прадед взывал к совести своих потомков, звал назад, в родные донские степи. Молодой воин дал тогда и предкам и самому себе клятву: он возвратится, он вернет кипчакам Степь. Да, когда-то коварные урусы, воспользовавшись усобицами, сумели выбить их с Дона, в солончаки и сухие равнины. Они поставили в степи свои города, построили святилища своего Бога, распахали жирную, напоенную солнцем землю. Отдали заливные луга предателям кипчакского племени, поклонившимся русским князьям.
Еще отец Баркута, Бекташ-хан, начал собирать разрозненные кипчакские коши в одно целое. Не было ему большой удачи в этом деле, и не могло быть. Отец не знал тогда истинной веры, а поэтому не получал помощи от Единого Всемогущего Бога. Сам Баркут начал добиваться успеха, только открыв свое сердце Аллаху, Милостивому и Милосердному. "Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед - пророк его!" - должно звучать над всеми землями, где живут люди. А значит, все, что идет на пользу провозвестнику имени Пророка, Баркут-хану - есть добро. Ничего не стоят ни дедовские законы и обычаи, ни неписанные правила ведения степных войн, ни клятвы, данные неверным. Есть только благо правоверных. Поэтому лучшие пастбища должны принадлежать им, лучшие кони, бараны, женщины - доставаться им в добычу. Да, Аллах дал неверным урусам короткое время для торжества, но лишь для того, чтобы затем низвергнуть под копыта кипчакских коней, заставив убедиться в его могуществе.
Годы и годы Баркут-хан кровью, железом, лестью, посулами, подкупом склеивал, сгонял, сбивал кипчаков в Большую Орду. Наконец, все малые орды и коши сошлись воедино. Двадцать тысяч сабель мог бросить Баркут в любую сторону света по своему желанию, значит, пришло время похода на земли неверных. В первую очередь нужно вымести проклятых урусов за Дон, так, как свежий низовой ветер по весне выметает со становища сухой навоз, истолченный овечьими ногами. Потом Орда рванет дальше на закат и на полночь, к большим урусским городам. Города падут, а кипчакам достанутся добыча и слава. Имена Пророка, подарившего победу своим людям, и Баркут-хана, земного орудия Аллаха, будут звучать по всей земле.
Но первым шагом славного пути должно было стать разрушение Белой Вежи и, особенно, Черного Гнезда. Седобородые мудрецы, исполненные знаний, усердные в толковании священных книг, в один голос твердили: Гнездо - средоточие, сердце урусской силы в Степи; уничтожь его - и выгнать урусов будет легче легкого. Для разорения проклятого Гнезда Баркут не пожалел ни сил, ни времени. Город и монастырь Орда осадила почти одновременно, и почти одновременно они пали. Обитель держалась на несколько дней дольше, у нее вообще была возможность устоять: запасов еды хватало, вода была в достатке, а прямого штурма монахи мало страшились - это ж одно удовольствие, сшибать со стены судорожно карабкающихся врагов, как тлю с листьев смахивать. Даже когда осаждающие через две недели подтащили стенобои и высадили ворота монастыря, страха особого не было. К воротам быстро подкатили телеги, преградив путь, поставили за ними лучших бойцов. Пусть теперь кипчаки лезут под градом стрел на жала клинков, пусть платят десятком своих жизней за каждого убитого монаха.
Одного не учли монастырские братья: ордынцы готовы были отдавать свои жизни не только десятками, но и сотнями, пожалуй. Ужас перед гневом Баркут-хана терзал их сильнее, чем пугали клинки урусов. Устилая пространство перед стенами своими трупами, кипчаки на третий день после пролома ворот ворвались-таки в монастырь, и началась страшная резня. Хан приказал вырезать всех, но последнего монаха непременно взять живым, чего бы это ни стоило.
И вот он - последний. Стоит на коленях перед конем Баркут-хана. Почти мальчишка, простоволосый, оборванный, на локоть утонувший в жидкой грязи, до самой макушки покрытый слякотными разводами. Избитый (видно, что били уже плененного, беззащитного), с руками, стянутыми за спиной кожаным ремнем. А наглый все-таки звереныш, ишь как смотрит, целится одним глазом - второй заплыл лиловым кровоподтеком! Так бы и кинулся, если б руки освободили. Говорят, что пока его вязали, это хорек заколол кинжалом доброго воина и еще одному располосовал руку от локтя до кисти. А ну-ка...
Этого Василь никак не ожидал. Холодная сталь коснулась пальцев, почти потерявших чувствительность, заставив вздрогнуть (все! сейчас на куски резать начнут!), и застоявшаяся кровь горячими толчками побежала по жилам, начала отогревать освобожденные руки. Что-то глухо булькнуло, упало совсем рядом, возле правого колена. Нож. Плохонький нож, с лезвием в ладонь длиной и надтреснутой костяной рукояткой. Невиданная щедрость, княжеский, нет, ханский подарок. Руки оживали, пальцы поползли, окунулись в грязь, ухватились, сжали рукоять. До важного кипчака, по всему видать - вожака вражеского, каких-то три сажени. Два прыжка, и третий - чтобы дотянуться до горла врага, сидящего в седле. Сейчас вот только отойдут до конца руки...
Хан ждал, с интересом разглядывая пленника. Забавно, если бы тот кинулся в безнадежной попытке отомстить. Баркут даже, пожалуй, хотел бы, чтобы не вмешивались телохранители, давно уже не доводилось самому пускать в дело саблю. Уже и забыл, как разлетаются под клинком урусские головы.
Но нет, видно звереныш на прыжок так и не решится, не хватит смелости. Что ж, это его выбор, будет теперь умирать долго. Хотя можно и по-другому:
- Отпустите его. Дайте коня, одежду и еды. Да, и баранью шкуру, чтобы не замерз, а то эти урусы слабые, как бабы. Пусть идет к своим и расскажет: скоро война придет на их землю.
.............
Преодолеть больше трехсот верст по предзимней степи, в одиночку, без нормального оружия, почти без еды, невозможно. Летом - да, летом можно рискнуть, при сноровке и изрядном везении, которое нужно, чтобы не попасться шальной разбойной ватаге. А в ноябре такой путь - верная смерть. Если, конечно, ты не Блаженный Касьян, не калика перехожий, для которого Степь давно стала родным домом. Эх, лежит теперь Касьян вместе со всей монастырской братией... Или не лежит - растащили кости его хищные птицы и звери.
Василь, в общем-то выжить не надеялся и конца, практически неизбежного, не боялся. Страх, нахлынувший в тот день, когда орда Баркута вязким черным кольцом окружила стены монастыря, загнанный в потайные закоулки души и снова вынырнувший наружу под торжествующий визг вражеских полчищ, вламывающихся в обитель, теперь ушел совсем. Господь проявил свою великую доброту (или, наоборот, послал испытание), не дав лечь в общую могилу с монастырской братией. Роптать, плакаться на долю, страшиться будущего - к чему? То, чего боялся, случилось, зло победило, спасение не пришло. Нет теперь ни страха, ни печали, ни гнева, ни ярости.
Есть только долг перед родичами, родной землей и теми, кто ушел по звездной дороге на встречу со святыми и праведниками прошедших времен. Нужно добраться до дома, оклематься чуть, набраться сил. А потом вернуться. Вернуться с войском, огромным, могучим, страшным. Прогнать поганых назад, к Итилю, прийти туда, в их земли и пройтись, прокатиться огнем и железом по кочевьям, обращая их в пепел, не оставляя в живых даже скота. Добраться до булгарских земель и там тоже предъявить к уплате кровавый долг с большой лихвой.
Откуда возьмется такое войско, Василь не знал, да и не думал пока об этом. Сейчас главным было - дойти до своих, не ради себя, ради будущей мести. Об этой милости он просил Господа Вседержителя, Матерь Божью, и Николая Угодника. И кто-то из них, видать, помогал парню - первые дни дорога была гладкой. Словно по молитве Василия, распогодилось, легкий морозец чуть прихватил грязь и отпустил, не стал давить по-настоящему. Обложные тучи ушли, и теперь можно было двигаться ночами в свете луны или во время рассветных и закатных сумерек. Днем Василь прятался в балках или густых зарослях боярышника-катеринки, в изобилии растущего по степным неудобьям. Даже безлистный, он служил неплохим укрытием. Так удалось пройти верст полтораста - купецкий сын, сызмальства привычный к походной жизни, Василь хорошо оценивал расстояние и верно выбирал направление. Разграбленную Белую Вежу сторожко обошел, повезло не наткнуться ни на четвероногих падальщиков, ни на двуногих. Перебрался через две небольшие речки, благо лед пока становиться не собирался. Первую удалось пересечь вброд, верхом, через вторую пришлось плыть, а после - долго бежать, согреваясь. Хорошо, хоть конь попался смирный, послушно трусил рядом.
Круг соленого подплесневелого овечьего сыра сумел растянуть на четыре дня, отъедая маленькие кусочки. Потом пришлось поститься, но голод еще нескоро должен был обессилить крепкого, отъевшегося на монастырских харчах парня.
На шестой день Василь потерял коня. Место его дневки засекла проезжавшая мимо половецкая ватажка, десяток всадников растянулся полуподковой, начал неспешно приближаться к маленькому, на полсотни низкорослых, тщедушных деревьев, лесному островку посреди обширной луговины, где парень дремал после ночного перехода. Василь прозевал их приближение и очухался, только, когда до всадников оставалось саженей сто. Проверять: свои это половцы или враги не было никакого резона, тем более, что для одинокого путника да еще в нынешнее время между ними не было разницы. Вскочил коню на спину, но тот, до этого смирный, как теленок, вдруг взбрыкнул и, сбросив неопытного наездника, ударил в намет. На счастье, половцы пустились за конем, не став прочесывать лесок.
Дальше пришлось идти пешком, вот теперь стало тяжело по-настоящему. В день Василь теперь проходил от силы верст пятнадцать-двадцать. Он двигался уже и днем и ночью, не разбирая времени, останавливаясь на отдых, если заканчивались силы, возобновляя путь, когда холод пробирал до костей, и оставаться на месте становилось тяжелее, чем идти. Усталость и голод брали свое, к тому же холода усиливались, мороз, хоть и слабый, установился твердо. Очередную реку переплыл уже на пределе сил, на берегу упал, не желая вставать. Даже одеваться не хотелось, тем более, что одежду, завернутую в шкуру, все-таки замочил, да и как было не замочить. Закоченевшими пальцами сжал чудом сохранившийся касьянов образок: "Что же ты, Святой Николай Угодник? И Блаженного не спас, и обитель нашу не защитил, и мне не помогаешь?". Показалось: ухмыльнулся в ответ святой во всю свою клыкастую пасть. И голос Блаженного Касьяна раздался где-то совсем рядом: "Вставай, щеня! Иди дальше. Твое дело теперь - идти. А как дальше сложится - не тебе решать".
И Василь шел еще больше суток. Не шел - брел, временами почти полз, сорвав половину ногтей на пальцах. Повторяя нескладную молитву собственного сочинения: "Господи Боже, Пресвятая Дева, Николай Угодник! Небо Светлое, Солнце Красное, Месяц Ясный, Степь-матушка! Помогите мне дойти, дайте мне вернуться!".
Нет, он бы, конечно, не дошел. Повезло сильно - на него, сидящего, приткнувшись к стволу старого тополя, случайно (хотя, бывают ли в таких делах случайности?) наткнулась сторожевая станица, одна из многих, высланных тмутараканским князем в степь. И другой раз повезло - воины опознали в нем русина, своего. Сильные руки подняли парня с земли, в горло потекла струйка сладкого, согревающего питья, закачался мир вокруг. И уже в полубеспамятстве, трясясь на растянутом меж двух идущих иноходью коней, Василь бормотал одну и ту же фразу: "Я вернусь, братья... Я вернусь".
.............
Вернуться не пришлось. Сначала была не такая уж близкая дорога домой, а после приезда в отцовский дом Василь слег, измученное тело отказалось повиноваться. И почти полгода выхаживала его мать, да еще полгода восстанавливал он утраченные силы. Случился нежданный касожский набег. Тмутараканский князь в тот год увел свою дружину на помощь Святославу Курскому, который вместе с православными половцами и черными клобуками вцепился в донское правообережье, не пуская туда орду Баркут-хана. Свирепые горцы, оттесненные было тмутараканцами в бесплодные районы, воспользовались случаем, прорвались, переправились через Кубань в нижнем течении и ударили по приморским русским городкам. Азов сумел отбиться, и Василь стоял тогда на городском валу в одном ряду со взрослыми горожанами. Баркута за Дон тоже не пустили. Кто знает, может хану как раз и не хватило тех сотен, что легли под стенами Черного Гнезда и Белой Вежи.
Вскоре отец заслал сватов к родителям Бажены. Рановато бы жениться, но против воли отца не пойдешь, да и лучше Бажены Василь себе жены не представлял. Через год с небольшим после свадьбы Василя отец умер, видно не зря торопил сына, чуял недоброе, хотел внуков понянчить. Успел, первенец родился за пару месяцев до смерти деда.
Схоронив отца, Василь по праву наследования стал во главе всех его дел. Тяжело было малолетку разобраться в хитросплетении торговых дел. Ничего, осилил, встал на ноги крепко. Потом расширял торговлю, вместе с купцами из Тмутаракани боролся с ушлыми фрягами -злейшими соперниками в торговых делах. Тут все было: и ножи в бок, и идущие под воду корабли, и горящие склады с товарами. Никак не мог исполнить Василь своего давнего обещания. Все-таки он был не воин - купец, потомок старого купецкого рода.
Но только когда, через сорок лет после падения Белой Вежи, черниговский князь, собрав великую силу: и курян, и рязанцев, и тмутараканцев - вышел в большой поход за Дон, была в этом войске сотня азовских ополченцев, наполовину вооруженная на средства купца Василя Потапыча. Сотенным головой выбрали Бушуя Васильевича Байбакова, уважаемого как за отца, так и за собственные дела. Из далекого и трудного похода русское войско вернулось поредевшим, но никогда больше не поднялся сожженный Булгар, и враждебные степняки после этого не помышляли вернуть себе Придонье.
А Василь Байбаков (грузный, весьма немолодой, седой, как лунь) взяв из руки воротившегося сына (тоже уже изрядно битого сединой) пучок сухой травы евшан - степной полыни, плакал во второй раз в своей взрослой жизни.