|
|
||
В потоках речей
Слово... мне так хорошо в стихии твоей, так ловко и ладно... любовно и пусть не творю тебя - ангелы мне трубят, будто бы выдувают шары для новогодних елей, а я -- мир украшаю колкий... и пусть не пишу стихов, а их вспоминаю, какими когда-то знала в мирах, послушных велению слога, но в потоках речей я будто за пазухой Бога...
Стихи
Прежде текли слезами, ныче едва -- смолою, О счастье поётся легко, о боли -- неловко молвить. Бог молчалив образцово, пуще своих народов, Которые в качестве зрелищ по-прежнему жаждут крови Мессии, пророка, поэта -- к чему беспокойный этот Чужак из иных измерений? Вытравить плод из чрева, Покуда не заразил всех совестью и мечтою! Они ни гроша не стоят, только надрывно стонут, Глядя на эти стада, сгораючи от стыда За жирных, тупых, потных, в протухшем исподнем -- И натекая смолою, чёрной, как гнев Господень.
Полночь над городом
Полночь над городом, тишина Тоненьким снегом припорошена. Кто я на этом ландшафте из них? Эпитет, глагол, существительное Или предлог для печалей пожизненных? Где ты, Николенька, Ванечка, Витенька? Где, в которой из звёздных обителей, Колющих зрак человеческой женщине, Так что слеза за слезой поражение Их притяжением признают. Как бы хотела здесь рифму "уют", Рифму "тепло, рифму "любовь"... Только б не помнить последний ваш бой... Может быть, Господи, ты же всесилен! -- Там, за пределами всех пределов, Будет у дедов моих Россия, Долгая жизнь, и подруги, и дети... Всё, чего здесь не успели, родные, С той не вернувшиеся войны...
Человечность
Доброй она не была, но иногда в ней опалесцировала человечность. К тому, особенно, что уже стало давней историей, в которой шельмы клеймом каторжан помечены и биркой на палец ноги -- жертвы. Тогда и приоткрывались ставни её тяжёлой тёмной души, где вперемешку змеи, жалость к себе, зависть и черви, она вздыхала, на свою собаку шикала, чтоб не пищала, и бормотала: "От же ведь дураки несчастные". Касалось это, не думайте, что вторых -- исключительно первых.
Ночь
Ночами она долго-долго смотрит в окно и пишет стихи на упаковках из-под лекарств. Стоит перед нею небо сияющею иконой, миллионом свечей-фонарей мерцает пространство адского самого из городов земных, самого райского. Она слушает пульс часов на руке и судьбе задаёт вопросы, возникают строка за строкой на картонках неласковых, не спешат ответы -- ничто не дается просто. Проживай, выгрызай, может будет из этого толк. А быть может, совсем и не тот, ожидаешь который. Она смотрит в зрачок окна, далеко расстилается мир, она всегда здесь была лишь гостьей, не званой в чужой пир, но пришедшейся кстати внезапно, подвернувшейся, как нога, что подстроит кому-то паденье, если подставить. Сплошная словес игра её занимает, как погремушка младенца, правда, всё чаще фоном. Раздевшись перед оконным стеклом, будто бы перед зеркалом, глядит на себя, нага. Ей отчётливо видно, как сердце подрагивает под кожей, ритмично, ещё ритмичней, пульс отдавая городу, страшному, одинокому -- ни одного прохожего, только проезжие редкие, чьи маски топорщатся корками крови, свернувшейся на изможденных лицах. Молиться за них, молиться ей предначертано, и она молится.
Дождь, снег, дождь
...и... дождь срывается на снег! Мы потерялись в нем, нас нет, один лишь хаос, хаос! В нём, радостно толкаясь, мы звоны извлекаем из душ, освобождённых от плоти, от подённой тоски её таскать... Но рано радость пела -- из горнего предела веленье прилетело -- и снег срывается на дождь, как вошь портошная, дотошный...
Плоды нелюбви (записки старого недоврача)
Дети, усталые дети, плоды нелюбви своих несчастных матерей и отцов -- на веках, тяжелых, набухших слезами -- строки морщин; в них читаю: Боль. Боль... Боль! Несут её из десятилетия в десятилетие, приносят ко мне: -- А давай, покажу, что у меня в кармашке?.. -- Показывай, -- и стараюсь, чтобы не слишком явно звучала в голосе обречённость. Моя. Их. Что я могу поделать с теми кучками пепла и гноя, которые эти дети вываливают из карманов, где ничего, кроме? Ни-че-го! Что я могу -- у меня только слова, слова, слова. Слова -- перекись водорода, слова -- раствор марганцовки, слова -- круглые иглы и кетгут, слова -- пластыри... Пепел и гной нарастут снова, поверх... Эти дети -- они рождены в нелюбви, для нелюбви -- и чтобы плодить нелюбовь.
Синий час
А над городом - синий час, красоту принести ему тщится, но город насупленный в пробках продолжает куда-то тащиться и корчиться в тесных коробках бетона, стекла, кирпича, благодати не замечая... Да чёрт с этим городом, пусть! Однажды он станет пуст, как стали все те, где ослепшие к красоте тащились за целями лживыми и забывали жить.
И покуда в лёгких воздух
Свято место не пустует -- зарастает диким мясом, На луну на холостую выйди в предрассветный час, Загляни в её глазища, и увидишь, и поймёшь -- Для того, кто верой нищ, правда то же, что и ложь. Коли так, то нет резона разбиваться в кровь о стены. Только ты из робинзонов, не смиряешься с потерей Своей веры в человека. И покуда в лёгких воздух, Будешь требовать ответа от Того, Кем сам же создан: -- Я тоскую по свободе чистого листа. Я хочу смотреть любови в ясные глаза. В сердце горьком и усталом Возроди Христа!
Весна
Весна... Проснувшиеся дождевые черви, внезапные скворец и дрозд, писк новых воробьиных гнезд и за ночь оперившаяся верба...
Открытка от Персефоны
Знаешь, а сумрак рифмуется с umbra, такая вот сумма печали и тени; я думала, было, что главная тема -- солнце и пламя, а вышло на деле, что что лёд и луна. И звёзды. И ночь. И безраздельность со всем сотворённым и тем, чему быть ещё только обещано. Когда мне сказали, что приговорённая -- с мраком окручена да обвенчана, я им отвечала, что неслучайно прежняя жизнь в складный мотив едва ли вязалась, а как на вокзале -- в поиске правильного пути.
Время ручьёв
Безудержно время ручьёв и вороньих свадеб -- утечет, улетит, не успеешь и "кар" сказать, не то, что кораблик-щепку проводить к океану-морю. И если уж с этим не сладить, то хотя бы во все глаза любоваться и любоваться стремительной этой порою.
Поспела Луна
Что родится из боли моей, мне пока что неведомо, Отче. Может, выйдет вода из морей, беззащитную землю источит. Или, может, вернее, чем гнев, рана сердца исторгнет молитву, и я выиграю эту битву, не погибнув, не осатанев... Будет час -- и я всё узнаю. Я смотрю в предзакатное небо -- в нём поспела ранетка-Луна... Пусть и дальше ей горя нету.
Закатная любовь
Закатная любовь тем горше и ценней, что обнажает суть всего пережитого. Но счастлив тот, кто обретает в ней судьбы итог.
Версификации
Утекли в небеса воды вешние, Потому нынче дождь моросит -- Морду города каменно-угольную, И парков кудряшки нежные Соком жизни он оросит. Небоскребов квадратные пугала Приосанятся, глянут франтами, Отзовется им башня Спасская Неурочным трезвоном курантов. А в России готовятся к Пасхе, Пуще всех -- трудовые мигранты. Ибо хочется жить всему, Даже скрюченному лихолетьями. Что ж, встречаем весну. Начинаем ждать лето.
Открытка Финскому заливу
Я так по тебе скучаю, Финский прохладный залив, по толстым нахальным чайкам, по горизонту вдали, по шкуре твоей осетровой, когда тебя морщит норд, по воздуху града Петрова -- имперский органный аккорд всякий раз душу пленяет, когда по нему иду... Ходила... И пустят ли вновь к фрегатам твоих облаков боги, ревнивцы судьбы?... Но что б ни случилось -- ты был в жизни моей несуразной, её приласкал и украсил. Моя полынная страна
Моя полынная страна, твой горек хлеб. Ворьё в твоём дому, а в храме -- хлев. Сама в обносках, да всё с чьих-то барских плеч. Устала, миленькая, но никак нельзя прилечь -- Не встать иначе; ты держись, моя старушка, Шажок, ещё шажок. Хоть мы недужны С тобою, но упрямые, бредём, Не за каким-то там очередным вождём, А потому что дети есть хотят, А потому что Мурка принесла котят, Да смотрит Шарик скорбными очами. ................................. И мы бредём -- шажок, ещё шажок, Не веря в то, что будет хорошо, Но зная, что не станет плохо, Пока упрямо мы переставляем ноги.
Зима близко
Говорили нам: "Быть зиме!", Да не верилось. Невдомёк, что небушко-то не сине, А засеяно сплошь злыми ветрами. Говорили нам: "Береги тепло!", Да казалось всё, бередит трепло, Да казалось всё, это бабий визг, Не мешала б делам, слушать некогда. А зима оказалась так близко -- Ближе некуда.
Сука
Как странны те, кто сокрушается: "Что же ты, сука, не приручаешься?" Да чтоб не зависеть, етить, От этого их "Ой, забыл покормить!"
Птенец
Неуклюжий птенец, чем я живу? -- уловляя свет крошечным клювом зрачка.
Сантименты
Сентиментальная старая дура грустит по навеки ушедшей натуре (нет, не фигуре) -- по веселому котику, который когда-то затачивал когти об кресло, в коем она покоится вместе с печалями всеми. Котика тридцать годов, как уложила в землю, но чёрт бы подрал любовь, а заодно и память, никак не ржавеют. Уж сколько после пыли и пепла развеяло, от самой осталась лишь на мослах оптика, а вот ностальгирует, вишь, по лохматому обормотику.
Любовь -- к людям
Приуготовь меня этому миру, Для приправы возьми золото, ладан, смирну. Люди ещё приданым их называют, Но люди вообще не внимательны со словами, Потому-то барахтаются в вечной сумятице, Потому-то их мир не существует, а кажется -- Всякому на его манер понимания слов. Им могла бы помочь я, любовь, Но они меня зарифмовали с "кровь" (Хочешь, проверь, как "beloved" рифмуется с "blood"). И ещё удивляются, отчего среди череды миров В их единственном мире -- царит разлад Под личиной порядка. Я могла бы помочь,