Люблю высоту, нисколько не боюсь ее. Возможно от того, что состою в родстве с кошками. Но про кошек -- отдельная история, а сейчас -- об одном из самых сильных моих пристрастий: о высоте.

   Любовь к чему-то или к кому-то -- очень потаенная штука. Иногда может прийти медленно, исподволь и неотвратимо, словно... нет, обойдемся без избитых метафор -- не станем сравнивать со смертью, хотя и похоже. Давайте уподобим это неизбежному наступлению ночи -- так лиричнее и точнее, ибо любовь никак не может быть смертью -- это ее противоположность... А иногда любовь может вдруг, разом, взять тебя, растворить в себе и слиться с тобою в одно целое - и без того чувства уже не мыслишь себе существования... Так со мной сплавилась высота.

   Интересно, что это измерение открылось мне благодаря моему папе. Повезло мне с родителями. Впрочем, не буду скромничать, в этом есть и моя заслуга: я их долго выбирала. Начала присматриваться к ним еще в 50 году, через два года они познакомились... Хотела было появиться у них в 63-м, но решила повременить и понаблюдать еще. И окончательно убедилась, что они идеально подходят для того, чтобы помочь мне воплотиться, в конце 71 года. Девять месяцев промчались, как легкий и сладостный сон, и в начале октября 72 года я получила свидетельство о рождении.

  

   Что может сделать человек, чтобы открыть ребенку неизведанное измерение? О, способов тысячи, было бы желание... А у моего папы этого желания -- дарить мне мир и вместе удивляться его тайнам -- всегда было очень много. Я уже разменяла четвертый десяток, ему далеко за семьдесят, мы очень давно живем порознь, но до сих пор он старается сделать что-то такое, чтобы я ахнула, улыбнулась и сказала: "Здoрово, пап!"

   В детстве и отрочестве я купалась в солнечных лучах этой удивительной родительской любви, принимая ее как должное, и на ответные чувства не скупилась никогда. Потом-то я узнала, что таких отношений, как у меня с моими родителями, с папой в частности, еще поискать, что далеко не всем выпала такая счастливая детская доля...

   Почему папа так пестовал и взращивал мою душу? Да, конечно, одна из причин в том, что я была очень восприимчивым существом, а у него -- несомненный педагогический дар. Это делало наше с ним общение совершенно полноценным для обоих: ему было, что отдать, я всегда была готова принять -- одно из непременных условий взаимности. Но недавно, уже сама став родителем, я поняла, что же было первопричиной его трепетного отцовства.

   Да, он дал мне физическое существование и свои гены, обеспечил продолжение рода. Но гораздо более важной своей задачей почитал он передать мне умение быть человеком. Такое знание вручается душой - душе. Сам он был этого наполовину лишен - по приговору чрезвычайной "тройки" у него, пятилетнего мальчика, отобрали отца. А у человека в самом расцвете творческих сил - моему деду шел тридцать девятый год - отняли жизнь. Просто так, по всесоюзной разнарядке, в порядке общей очереди отправили в расход.

   Отец, достигнув того же возраста, жизнь подарил. Мне...

   Всех не перевешаете.

  

   Идти за тем, кому доверяешь - такое же счастье, как и вести за собой доверяющее тебе создание... Дверь в неизведанное измерение находилась на двенадцатом этаже. Внешне все обстояло просто. Наш дом был одним из немногих многоэтажных в старой низкорослой столице маленького островного государства. Крыши были доступны всем жильцам -- в странах Средиземноморья традиционно эта часть дома активно используется в быту.

   Сначала мы проезжали на лифте на последний этаж, а после -- поднимались по лестнице, ведущей к двери на крышу... О, эта дверь на крышу! Даже теперь, когда немало я их распахнула, они по-прежнему завораживают и манят меня. Над проемами этих дверей никогда не засветится "Оставь надежду всяк, сюда входящий!"

   Первое, что раз и навсегда пленило меня, когда мы вышли на крышу, было -- небо. Оно оказалось везде, оно царствовало над нами, ему хотелось молиться. Очарованная душа, которая живет в каждом ребенке, тут же возложила себя на алтарь неба. Затем выяснилось, что кроме неба, есть город, залитый расплавленным золотом закатного солнца, а еще -- горизонт, и древние горы, и узор, вышитый на складках гор белыми ниточками дорог. Душа, не колеблясь, поклонилась и им.

  

   Возвращение в родной город подарило мне новые встречи с высотой. Дом наш даже по нынешним московским меркам довольно высок -- шестнадцать этажей. А тогда он и несколько однотипных построек казались просто небоскребами среди пяти- , девятиэтажек, максимум -- двенадцатиэтажек нашего спального микрорайона.

   Одна из самых увлекательных игр нашего дворового детства -- казаки-разбойники. Я всегда старалась оказаться в команде "разбойников" -- убегать, бродяжничать, открывать и обживать новые потайные местечки, срываясь оттуда, когда возникала опасность приближения "казаков", шедших по нашим стрелкам.

   Наверное, в том, чтобы быть "казаком", тоже была своя прелесть -- преследовать, охотиться, пленять. Однако мне это как-то не особенно нравилось, возможно, в силу трепетного преклонения перед всяким живым существом и его правом жить. Впрочем, если такое существо вдруг ополчится против меня, решив, что я -- легкая добыча, мои убеждения начинают работать на меня. К своей жизни я отношусь так же уважительно, как и к чужой. И драться за себя, когда надо, умею.

  

   Однажды бегство от "казаков" было уж очень утомительным, а майский день -- по-летнему жарким. Желание отдохнуть и попить привело нас в гости к одному из членов команды, жившему на верхнем этаже дома. Вероятно, от этого человечка мы и узнали, что над нашими головами -- чердак и ход на крышу... Подговорить народ разведать, что же там такое, труда не составило: мое предложение, словно искра, упало на хворост детской жажды открытий.

   С замирающими сердцами выбрались мы на черную лестницу, протиснулись сквозь решетку, загораживающую проход к чердаку, на цыпочках преодолели еще полтора пролета вверх, и вот уже перед нами заветная дверь наружу...

   Как всегда, первым распростертыми объятиями встретило нас небо...

  

   Я стала часто приходить на крышу нашего дома. В течение нескольких лет я, бывало, встречала здесь рассветы, любовалась плывущими на запад созвездиями, вглядывалась сквозь вальсирующую метель в глаза моего любимого города... Тайну хранила - ни родители, ни даже самые близкие друзья не знали о моих вылазках.

   Позже, повзрослев, я встретила человека, с которым совершила очень увлекательное путешествие: на одну из самых высоких крыш в центре Москвы. Пробрались мы наверх по черной лестнице через чердак. А дом, разумеется, был еще дореволюционной постройки.

   Сказать, что город раскинулся под нами во всей красе -- ну, это слишком банальные слова для того, чтобы рассказать об откровении, которое довелось мне пережить тогда... Откровение, как ни странно, предполагает таинство, которое -- невыразимо.

   Начав приглядываться к другим старым домам в центре города, я обнаружила еще немало подобных проходов. На черные лестницы можно было зайти с внутренних двориков; входы туда бывали для виду заколочены несколькими досками, сквозь которые так легко пролезать: юность, гибкость, любопытство. Черными лестницами во времена оные хаживали с рынка кухарки, тем же путем ходила и прислуга. Господа, понятно, пользовались лестницами парадными... Но с них ни за что не удавалось попасть наверх!

   На большистве этих лестниц было сумрачно даже днем: свет еле проникал внутрь сквозь немытые узкие окна. На некоторых широких подоконниках стояли консервные банки, полные окурков; обитатели коммуналок, коими стали огромные господские квартиры в другую эпоху, пользовались дверями из кухонь на эту лестницу, где удобно задумчиво курить вечерами, глядя сквозь пыльное стекло на унылый дворик, где чахлый ясень боролся с асфальтом за жизнь. Окурки также служили предупреждением: здесь бывают люди, иди тихо, чтобы не шуганули...

   Со многих крыш удалось полюбоваться мне панорамой моего города. И с домов современной постройки, и с московских "высоток" конца девятнадцатого - начала двадцатого веков... Но местами моего регулярного паломничества стали крыша дома на Сретенке, пожарная вышка на здании в переулке между Остоженкой и Пречистенкой, и ротонда, украшающая здание на углу Спиридоновки и Садового кольца. С них город виделся созданием удивительной красоты и энергии...

  

   Меня тянуло на эти крыши стремление быть где-то "между" -- ни в городе, ни в небе, и в то же самое время и там, и там сразу. Никогда никакие иные способы оказываться в пограничном состоянии меня не привлекали так сильно, как этот. Разве что поэзия и музыка соперничают со страстью к высоте.

   Где бы я ни оказывалась волею судьбы или по собственному желанию, я старалась забраться на самую верхотуру - оглядеться. Судя по количеству желающих, которые толпятся на смотровых площадках Эмпайр-Стейт-билдинг и берлинского Рейхстага, преодолевают бесчисленные ступени, карабкаясь на башню стокгольмской ратуши и на купол Исаакиевского собора, платят немалые деньги, чтобы увидеть просторы Финского залива со знаменитой обзорной вышки Хельсинки или крымское приволье с Ай-Петри, я не одинока в своим пристрастии. Про альпинистов уж не говорю - просто скромно восхищаюсь ими издали.

  

   Если бы Вавилонскую башню строили при мне, и если бы ее все ж таки успели достроить, я бы помчалась по ее ступеням первая -- чтобы сказать Ему спасибо за все, что есть вокруг нас! Может быть, тогда бы Он и не стал рушить это творение человеческих рук. Понял бы, что не одна лишь гордыня движет созданными им по образу и подобию... Понял бы, что с башни так легко и радостно любоваться окружающими просторами. Понял бы, что населяет наши души невыразимая, молитвенная нежность к раздолью неба, к материнской щедрости земли, к братьям и сестрам, к детям и родителям. Нежность, равная благодарности за созидательную силу любви.