Экстриментатор сидел посреди нигде и никак смотрел в никуда.

  - Эх, Врубелю бы его, позировать, - цыкнув серебряной фиксой с выгравированным на ней черепом, произнёс в ничто некто.

  - Сомневаюсь, - чуть манерно прозвучало из ниоткуда в ответ, - такой унылый.

  - Надо будет заняться твоим вкусом, - привычно, словно застарелый супруг, проворчал первый. - Он уникален. Но, не хочешь Врубелю, я его Микеланджело подгоню, для "Сотворения мира".

  - Боюсь, ангел мой, универсальности ему не хватает, - очень терпеливо и очень вежливо ответили отовсюду, - слишком харaктерен. Нос длинноват, кость узковата, глаза... нет, это воплощённое уныние.

  - Именно! - разгорячился тот, кто и должен быть пылок по определению, - душа моя, это чистый юниверсум! Уникальное сочетание начал! В каждом, в каждом довольно и чтобы Врубелю, и чтобы Микеланджело!

  - Учил альфу битый, - высокомерным второй голос не был только потому, что звучал ласково. - Твой протеже беспросветно уныл. Свет не таков, не такова и тьма.

  - Lonely, I'm so lonely, - голосом Томаса Андерса просеренадил первый.

  С другой стороны прилетело лишь фырканье. Впрочем, презрительным оно не было - задумчивым. А через вечность, наконец, пришла того размышления мягкая волна:

  - Вот только непонятно мне, - он в одиночестве или в уединении?

  Навстречу полыхнуло тёмным сладким жаром.

  - Душа моя, соглашайся на всё.

  - Но я так не могу, - капризно прозвучало и вовсе не чуть кокетливо. - Знаешь ведь, правило, всегда - "или - или".

  - Великолепная идея! - проворковал первый, - первенец будет мой "или", а младшенькие, так и быть, "или" твои.

  А субъекту этого высокохудожественного спора так надоело сидеть одному, что он тяжко вздохнул, послюнявил палец и потёр им ничто напротив своего носа. Получилась дырка, из неё стал свет.