Аннотация: "От всего человека вам остаётся часть речи..." И. Бродский
Сколько раз уже брался - а и зарекался сколько! - писать о Кишинёве - стихами ли, прозой или как-нибудь ещё. Ничего не получалось никогда и не получится, потому что Кишинёва попросту не существует в природе (одноимённый географический объект не в счёт).
Сколько раз порывался затаившему дыхание человечеству поведать о Науме Каплане, о южном беспрецедентном невесомом пьянстве вперемешку с русско-еврейскими кровями и молдованско-цыганскими бровями, о вокзальной собственной судьбе, о Борьке, Алке, Лариске, Витьке, Катьке, Мишке, Изьке, Ленке, Наташке, Юльке, Людке, Лёньке, Генке и Сёмке - никогда ни единой связной, вразумительной строчки, не говоря уже о цельном абзаце, не оседало на бумажном листе. Потому что никогда никого и ничего этого не было - ни Наума, ни меня, ни перечисленных выше имён, времён и событий.
Была, однако же, весна - тысяча, скажем, девятьсот семьдесят седьмого года, переходящая уже в лето и ознаменованная принятием проекта очередной ихней конституции, а также явлением в Кишинёве Леонида Апраксина, столичной штучки с диссидентскими замашками (в "Поисках" печатается!), известного в наших кругах под псевдонимом Лёнька Свистунов, с подружкой жизни Фатимой. Все мы по этому случаю дружно напиваемся и движемся от улицы Крутой через Рышкановский мост к Проспекту Молодёжи: Свистунов, Алка Юнко, завотделом поэзии местной комсомольско-молодёжной газеты, Борька Викторов - трагический, но тем не менее публикующийся член Союза писателей, брат его Шурик, сапожник высшего класса, и я - самый пьяный из всех.
Общаясь преимущественно матом, но в рифму, мы обсуждаем нечто исключительно важное: то ли - кого бы ещё расколоть на бутылку, то ли плюсы и минусы печатания стихов на Западе. Викторов, как всегда, вслух тоскует по московской жене и обжимается с Алкой, завирая при этом что-то о своих дружбах с великими - от Кузьминского до Вознесенского - и сетуя на кишинёвских редакторов. Викторову внимает Шурик, другой рукой удерживая меня от соскальзывания в траву и сон, а худой, лысеющий Апраксин шагает впереди. Мне, пожалуй, лучше всех: я ничего не соображаю (это моё нормальное состояние) и смотрю свои картинки - раннее утро на Армянском кладбище, заросшее диким виноградником, облезлая скамейка, уже наполовину раздетая сотрудница пропаганды и агитации забыл, какой газеты, спелая и сочная, возня в траве за могильными оградами (думали - мертвецы, оказалось - школьник со школьницей из соседской школы, казёнщики бесстыжие, подсматривают), зелёная бутылка красного вина, словом, повторяю - картинки...
Дальше - больше. Кинематографический эффект, подражание Аксёнову - над Проспектом Молодёжи проплывает голубое, воздушное, бестелесное, да ещё под руку с чрезвычайно довольным собой Нюмкой Капланом - по направлению к нам и куда-то мимо. Короче, оказался я на еврейской свадьбе, где бестелесное обернулось душераздирающим в полном смысле этого слова телом, а Наум наш исполнял при теле роль душеприказчика и ещё демонстрировал кино. Это вообще было его основным повседневным занятием: снимать в ЗАГСе свадьбы утром и днём, а вечером крутить плёнку гостям, родственникам и молодожёнам. Работа - сказка, вино и деньги - рекой, а что стихи не печатают, в ГБ тягают, обэхаэсэс натравливают - чёрт с ними, их же не существует вовсе, а если существуют они, то нет, как я уже сказал, нас...
Он рассказывал: какой-то низший чин его долго пугал в ярко освещённом кабинете, потом чин повыше выгуливал в парке Пушкина, угощая заморскими сигаретами. Интересовался личной жизнью и творческими планами, сочувствовал по поводу неурядиц, предложил стучать.
- Хорошо, а на кого? - цинично поинтересовался наивный Наум.
- Ну, - оживился чин, - для начала на сионистов. Вы же - советский человек, понимаете, что они - враги не только нас, но и вас, евреев...
- Простите, - наивно осведомился циничный Наум, - а нельзя ли для начала на антисемитов? Они ведь, если я верно понимаю учение о пролетарском интернационализме, тоже враги не только наши, но и ваши?..
Тогда его прогнали. Наум сокрушался: вот - материал для романа прямо из рук уплыл! Он писал роман о евреях, России и Израиле. Уезжать он категорически не хотел... Года три спустя мой следователь буквально достал меня расспросами о каких-то мифических "сионистских" стихах покойного уже Каплана. Об этих, что ли:
"...но славен Бог - для русской лиры
не писан варварский закон.
Порой в окно чужой квартиры
она бросает камертон.
И здесь, где север полон юга,
где рядом запад и восток,
я взял перо, я встретил друга,
я слушал первый мой урок..."?
Между тем, развивается свадьба, парит над столами девственный парус экрана. В полутёмном сознании выстраивается неровная шеренга якобы поэтических ассоциаций: парус - простыня - первая брачная - пробуждение - жажда - шампанское - холодная курочка... Под покровом киношного мрака умыкаю со стола блюдо с фаршированными яйцами и принимаюсь поедать, запивая напитком из горла. Напиток каплет с бороды на скатерть, способствуя творческим исканиям: алая клякса на брачной постели, бывшая девочка-жена под боком - боже, тоска-то какая! - а на экране под звуки Мендельсона во всю ширь - брак отечественного производства. То есть, плёнка-то с брачком, даром что знак качества на продукции шосткинского химкомбината. И вот оно - расползается через весь гектар вертикальной плоскости ржавое пятно, ненасытная протоплазма из научной фантастики Шекли.
Но выкрутились каким-то образом. С пятого на десятое тёща и свекровь опознали друг дружку в массовке, а замедленная улыбка невесты при обмене колец и вовсе сорвала аплодисмент. Я покончил с яйцами и приступил к шоколадному торту, заодно оросив соседа (чуть не написал "по койке") шампанским гейзером. Захотелось произнести речь, призвать всю эту публику в английских костюмах к возвращению на родину предков. К счастью, вовремя подоспел Наум, увлёк меня со стула и потащил к выходу, где под мраморной лестницей из ракушечника навытяжку торчали Шурик, Викторов и Апраксин, задрав удручённые лица к небу, ожидая итога. Я застыл на секунду, дабы смирить предвкушение триумфа, подкатившее газовым пузырём к основанию глотки, и в следующий момент широко извлёк из-за пазухи одиннадцать куриных ног и две бутылки Негру де Пуркарь. Пиршество состоялось на тротуаре.
Видео-хроника текучих забытий:
Деревья. Много деревьев. Оцепив руками и ногами возлюбленный ствол, я уже не могу сдержать этот разлив, эту лавину, эти термоядерные испытания под водой, в небесах и на суше.
- Где - как обугленные груши?!. - оглашается Проспект Молодёжи хрипловатым баритоном Фрадиса.
Стреляный воробей Свистунов-Апраксин, имевший таки отсидеть в недалёком прошлом год за пьяное хулиганство с первомайскими флагами, благоразумно отступает в тень.
- С деревьев тысячи грачей!.. - на всё согласный, вторит Викторовский басок с соседней липы или платана.
В освещённом пространстве угадывается женское и два милиционера за кадром.
Титры: "...сорвутся в лужи и обрушат сухую грусть..."
- На дно очей, - визжит просветлённая Алка Юнко. - На дно очей!..
Кривое зеркало литературы. Уже не наивно, а просто глупо претендовать на объективность, особенно если берёшься за воссоздание реальности (которая никогда не бывает "объективной"). Особенно когда берёшься за воссоздание мифоподобной реальности Советской Молдавии середины 70-х. Особенно когда берёшься за ум спустя десять лет - и обнаруживаешь себя американским гражданином в Мюнхене, облачённым в белый халат физиотерапевта, без бороды и непьющим. Тогда призываешь на помощь математику, точнее - её метод решения проблем "от противного". И объявляешь себя солипсистом. Абсурдистом. Язычником.
От этого мало что меняется, однако душе становится легче - и вот уже можно двигать вперёд (назад), не слишком заботясь о деталях. Скажем - остановись, троллейбус! Ты несносен! И троллейбус останавливается в феврале, напротив кательцовой груды КГБ и греческой церкви, переименованной в планетарий.
- Я уезжаю в Ленинград, - провозглашаешь ты, и неприступная Лена Шатохина берёт тебя за руку в дырявом кармане плаща. Ещё на грани алкогольного вдохновения и грядущих мучений решения принимаются сходу. Одолжить денег. Достать студенческий билет. Шарахнуть на посошок...
Алка и Лена провожают объединённым взглядом сверхзвуковое такси, где тело христосика-Фрадиса обретает, наконец, блаженную невесомость. К Науму! К Науму!
Алка и Лена переглядываются, пожимают плечами и расходятся: первая вниз, к маме, вторая вверх, к мужу - по улице имени Сергея Лазо...
У Наума - отдельная однокомнатная квартира. У Наума - кроха доча и строгая Люда-жена (такая же, вообще-то, пьянь, как и мы). У Наума пока ещё, слава Богу, нету машины... Мы разливаем с ним сухую Фрагу по высоким тонкостенным стаканам, и Наум - в который уж раз - читает мне "Иону", мой любимый рассказ про библейского горе-пророка. Мы просиживаем с Наумом на его куцей кухне недели напролёт. Я уже и ночую там - всё равно податься некуда: с женой разрыв, с родителями напряжёнка, любимая женщина замужем... Наливаем ещё (вина на балконе литров 40). "Нобелевская премия по литературе, - говорит Наум, - мне обеспечена. Но если Викторов опять сядет писать пулю со всякой швалью, отмазывать его я больше не пойду!.." "А знаешь, - это уже я ему, язык заплетается, как сука, - я понял одну абсолютную, бля, истину. Никто. Никому. Ничего. Не должен. Вообще!.." Наум щурится. Не понять - гримасничает или смеётся. "Конечно, Саша, ты прав. Никто никому ничего не должен... Кроме того, что должен."
Возраст, блин, - занятная штука. (это при том, что я всегда утверждал: времени не существует). Наум был на пять лет старше меня, то есть уже подбирался к тридцатнику. Женька Хорват - забегая вперёд - на девять лет младше. Я в детстве Кишинёв не любил, считая его местечковым террариумом. Женька его просто ненавидел, поскольку сочинил себе столичное детство и дворянское происхождение (может, и не сочинил - главной чертой его характера всегда оставалось безумное благородство - ну, да какая разница). Наум с нами на эту тему никогда не спорил. Он просто знал, что Кишинёв - город священный, пронизанный силовыми полями во всех мыслимых и немыслимых плоскостях. Точка Сборки (нет, о Кастанеде мы тогда и слыхом не слыхивали - это меня сейчас вдруг осенило). Но я не о том. Мы все, как попугаи, тараторили: Пастернак, Мандельштам, Ахматова... А Наум, улыбаясь мягко и иронично: нет, братцы - Хлебников!
Мы ему: Москва, Питер, Париж. Он в ответ: Кишинёв. Но за Нобелем в Стокгольм я сгоняю с большим интересом! Не говоря уже об Иерусалиме... Позже он напишет песню "Поэты уезжают из России", там будут строчки: "...жаль Пушкина - он едет нынче с ними. Он за границей сроду не бывал..." Напишет песню... Потом - наперекор дурным знамениям - купит машину... И уснёт за рулём...
Порой Кишинёв - это озеро, вышедшее из берегов. Бывают такие сумасшедшие озёра на высоте нескольких километров над уровнем моря. В горах. Они в один високосный день прорывают ледяную дамбу, которая их, кстати, породила, - и разливаются вкривь и вкось по долине. При этом всё тонет, гибнет - даже многие обитатели водоёма. Однако озеро не исчезает. Глядишь - к зиме оно плещется себе, как ни в чём не бывало, и всё на месте, и новая дамба, словно здание железнодорожного вокзала, отражается в мокром асфальте...
А Женька жил на Проспекте Молодёжи, в доме с зоомагазином, через дорогу от ресторана с еврейской свадьбой. В гостиной стоял рояль. Мама преподавала немецкий. Соседи отличались прямо-таки евангельской терпимостью - а ещё атеисты (или там иудеи)! Под балконом была остановка троллейбуса.
Мы познакомились на литобъединении, куда Хорват заявился с лолитообразной подругой Катей-маленькой и легендарным прозаиком Витей Панэ. Ничего путного это знакомство не сулило. Спустя два или три года мы провожали Евгения в Петрозаводск, я расчувствовался и стал лакать талую воду из лужи на вокзальной площади. Благопристойная (по вынужденной трезвости) Костина попыталась было меня урезонить. В ответ я отобрал её сумочку, вытряхнул содержимое в снег и маникюрными ножницами обкарнал себе бороду. Катя-большая - такое долговязое создание, примкнувшее к нам на почве поэзии и впоследствии ставшее... ладно, молчу, молчу! - так вот, Капа меня поняла и поддержала в духе, но не в букве, ибо бороды у неё тогда не было. Нет и сейчас. Зато у Кати-маленькой - даром что ли болгарских кровей - росли крошечные пушистые усики. Где-то между верхней губой и носом, а также у уголков рта. Чтобы их разглядеть, нужно было, конечно, очень близко придвинуть своё лицо к Катиному, возможно, даже уткнуться в него какой-нибудь частью собственной физиономии. Такие поползновения с моей стороны встречались Катей с пониманием (ну, что с этого долбоФрадиса возьмёшь?). Женька же, если и ревновал её к кому-нибудь, - то лишь к Дрейзлеру, да и то понарошку.
Миша Дрейзлер числился у нас по части пионервожатого. Многих - особенно, посторонних - сбивала с толку его саркастическая ухмылка на вечно небритом лице. Именно через Мишку я пристрастился к нимфеткам, которые традиционно шарахались: сперва от него, затем - вопреки логике - к нему. Или наоборот. Когда я пытаюсь думать о Мише, мне почему-то упорно вспоминается автобусная станция в Кишинёве. Я полулежу на потёртом сидении ЛАЗа, жду отправки. А за стёклами автобуса неизмеримо ленивый август, солдат в увольнительной лобзает подружку, и Дрейзлер как всегда опаздывает с газетами, торчащими из карманов, как стрелы из Святого Себастиана. У меня кончаются сигареты и хочется пива, но нет денег, да и билета на автобус тоже нет, и тут оказывается, что Дрейзлер не один, а с тощенькой дурочкой-брюнеткой из театрального училища, и мы её вовсе провожаем, а сами никуда не едем...
Это хорошо. Это знакомо: автобус трогается и увозит нас в Тирасполь, где пахнет утюгом и по-осеннему холодно утром, но зато много литров крестьянского вина под кухонным столом в актёрской квартире. И пока Дрейзлер-со-товарищи бегает по ночным окраинам в поисках солёного огурца, я почти что пристраиваюсь к дурочке-брюнетке на жёсткой кровати и - засыпаю с полуспущенными штанами на потеху публике, не способной отличить Галича от Высоцкого, но играющей в "Город на заре" и даже в "Гамлета", причём - талантливо.
Очень неприятно получается с живыми знакомыми: они куда-то исчезают, возносятся, спиваются, сливаются с декорацией. С пейзажем. Либо ты уезжаешь в Америку - всё равно, что умер. Оттуда шлёшь письма по одному и тому же адресу: Кишинёв, Ботаника, Осень - изощряясь в стилистике. Но исповедь не получается - слишком всё на первый взгляд благополучно. И на второй взгляд тоже. Ну кому из нас и в самой белой горячке могло в голову взбрести тогда, что мы физически переживём этот Рим? Что незыблемые устои, на которых мы так безобидно и беззлобно паразитировали, рухнут в одночасье - и наши бессмертные души погребут под своими картонно-железобетонными обломками... Правильно! Ч.т.д., как учили в школе по геометрии. То есть, нас больше нет, такова аксиома, и Женька Хорват, повесившийся в 1993-м в Гамбурге, - сюрреалистическая тому иллюстрация.
Впрочем (впрочем - любимое моё междометие), мне-то дополинно известно, что времени - а значит и смерти - не существует. Я не выпендриваюсь! И когда Наум с Женькой приходят ко мне по ночам, только и отличия - что мы пьём меньше. Мы пьём лишь то, что они приносят с собой в двухлитровом эмалированном бидоне. Показалось дно - первые петухи. "Заберите меня с собой", - сам не веря, во что говорю, прошу я. Женька ржёт и грозит кулаком. Наум щурится: "Фрадис, Фрадис, ну когда же ты повзрослеешь?" Это кто говорит? Это ты мне говоришь, Нюмка?! Ну-ка быстро бери гитару! А ты, Мэйк-Ап (посл. Худ. Псевд. Хорв. - прим. Фр.), садись за рояль, плевать, что не знаешь - не пробовал! Мы им сейчас такое кукареку устроим!.. Хреновы черти. Голые ангелы. Пожелтевшие от безвременья листья. Не деревьев, нет - черновиков.