Аннотация: Зарисовка, наскоро набросанная в запале одного литературно-религиозного диспута, просто чтобы проиллюстрировать свою философскую позицию автору-оппоненту :-)
Бабка Аксенья на праздник снарядилась, баню стопила, калиток напекла - мужа поминать. Села в лодку и поехала через озеро в город Петрозаводск.
На пристани народу! Один автобус подали, это в родительскую-то субботу. Бабка Аксенья вперед протолкалась, место ей у водителя уступили. Сидит, едет.
- Мужа поминать еду, - говорит. (А муж у ней в Сулажгоре похороненный.) - Вот, калитки везу святить на помин души.
Люди слушают. Кто с лопатой, кто с венком, кто ведро земли хорошей на кладбище везет - цветы, значит, сажать пора. В Сулажгоре-то песок один.
Рассиропилась бабка Аксенья, на людях-то. Дома-то одна как сыч. Слезу пустила.
- Снится он мне, милая, - соседку под бок. Соседка ведро подбородком держит, глаза на бабку косит, слушает. - Как помер, так не снился. А теперь под родительскую всякий год.
- А с батюшкой говорила?
- А что с батюшкой - некрещеный... Лба не крестил, на исповедь не ходил, и умер, - понизила голос бабка, зашептала соседке в ухо, - руки на себя наложил! Грех-то, грех какой, - слезы измочили бабке и лицо, и платок, смотрела в окно, всхлипами дышала, остановиться не могла.
Соседка повздыхала, покивала. А чего говорить? У каждого горе...
Вышла бабка у собора, слезы утерла, сквозь народ протиснулась. Кого бы спросить? Только калитки свои на столик пристроила, а тут и служба началась. Матушка из женского монастыря по собору расхаживает, честным отцам служит, сапогами под рясой стучит. Вот ее бы спросить.
- Мне бы, матушка, у вас пожить, Господу послужить, да мужнин грех замолить. Я хоть старая, да крепкая. Одна живу, все делаю. Снится, ирод, душа грешная! Я б ночами молила бы Господа, - а у самой слезы под воротник текут, - как блаженная Анастасия за брата, замолила бы мужнин грех!
Монахиня губы-то поджала. - Удавился?
Открыла рот отвечать Аксенья, а не может, слезы душат. - Не-е-ет, ма... матушка, ружьем застрелился.
Покачала монашка головой-то. - Точно знаешь - крещеный?
- Не знаю, матушка!
-А как же за упокой подаешь? - Глаза у монахини стали белые, задышала часто. - Прочь иди! - Потом сжалилась, видит, бабка убивается. - Иди вон к отцу Леониду, - (он как раз исповедовал в тот день), - кайся! Что скажет - все делай! В монастырь затеяла! Вот такие всю жизнь грешат, а под старость опомнятся... - отвернулась и пошла, сапогами в пол вколачивает.
У бабки и слезы прошли. А что - всяко, грешница. Пошла становиться в очередь к отцу Леониду.
Очередь длинная, бабка последняя. Певчие уж по десятому кругу одно тянут, дожидаются конца исповеди, чтоб к Святым Тайнам-то приступить. Наконец, отошел последний мужик, шапку мнет. У бабки и ноги отмерли. Что говорить, как?
Так и так, мол, батюшка, грешница, на некрещеного мужа за упокой подавала.
- А вы точно знаете, что некрещеный? - голос у отца Леонида тихий, спокойный. Молодой совсем, и исповедует обстоятельно. Про все расспросит, выслушает. Оттого и очередь столпилась.
- Так откуда знать, батюшка! Тогда ж все были некрещеные, перед войной-то. А жили куда бедно. Мой-то и наш огород вскопает, и соседке. Трактор колхозу завсегда отремонтирует - он у меня курсы кончал. Война началась - а он у меня больной был, внутри гнилой, так ему белый лист дали, в армию не взяли - а уж просился-то! - и вот как финны-то с немцами пришли, так мы уж одной лебедой питались, а он с той лебеды навострился калитки печь. Всем раздавал. Соседи говорили, сладкие калитки были, слаще хлеба!
- А вы знаете, почему он с собой покончил? Обиделся на кого-то? Или пил?
- Да не пил он, батюшка! - вздела дерзко глаза Аксенья. - Беглые у нас в лесу хоронились. С шестого концлагеря убегли. Он им и еду носил, мне ничего не говорил. Шестой-то концлагерь на Перевалке был, они и убегли. Ох страстей рассказывали.
Отец Леонид слушает, певчие резину тянут, монахиня с другого конца собора зыркает: долго ли еще?
Вздохнула Аксенья, вспоминаючи.
- И вот пришли финны, беглых искать. Донесли, видно, люди. А я как раз баню топила - у Васеньки моего с беглыми уговор был, чтоб им в тот день к нам в баню идти мыться. У них радости-то было. А тут финны!
Отец Леонид бородкой потряс - слушаю, мол.
- Ну и... - совсем голоса не стало, зашептала бабка. - Он меня-то с ребятишками и с беглыми за дом, да и на озеро. А мне говорит: любимая, прости, если что не так! И сам остался финнов задержать, чтоб нам подальше уйти. Так я его и не обняла на прощанье, дура старая!
Помолчала.
- Мне потом новый председатель после войны медаль вручил. Гордись, говорит, Аксенья, мужем, пал в неравном бою, последний патрон себе оставил. А что гордиться, если ему покоя нет! Чужие души загубил и свою не пожалел! Как замолить, батюшка, научи! До конца света на коленках к Богородице доползу, только пусть помилует Васеньку!
Закапали слезы на пол. Помолчал отец Леонид. Потом отпустил грехи как положено.
И улыбнулся тихо так.
Бабка слезы утерла, Богу помолилась, людям поклонилась и в Сулажгору поехала. И улыбалась всю дорогу.
С тех пор ей Васенька и сниться перестал. А чего там сниться - много ли осталось, до встречи-то.