Если бы я думала головой раньше, я бы сейчас была на пять лет вперёд счастлива. А так всё слишком поздно началось. Я сидела на переднем пассажирском сиденье рядом с пьяным водителем, поджав колени, и мечущимися глазами смотрела в окно на то, как дождь облизывал стекло машины. Когда мы тронулись, я вжала голову в плечи и закрыла глаза. Я успела запомнить только тонкие струйки дождя, медленно ползущие вниз по стеклу. Больше я ничего не помню. И, наверное, не хочу помнить. И то, что было "до" и то, что было "после". Единственное, о чём я жалею, так это о том, что я тогда не остановила его на выходе из моей палаты. Наутро я обнаружила у порога билет до Лондона в один конец и пачку денег. Хоть бы записку оставил... Я помнила, я всё помнила, и до сих пор помню. Я только адреса его не помню. Впрочем...
Год первый
Это город моей мечты. Мне семнадцать лет, я стою в аэропорту "Хитроу" с худеньким рюкзачком на плече и огромным сердцем в груди. Я боюсь сделать шаг - я понимаю, что каждый мой шаг и жест несут под собой большую ответственность, так как от каждого моего шага и жеста зависит моё будущее. И именно от меня зависит, будет моё будущее дрянным или безоблачно-прекрасным.
Я делаю шаг. Я ловлю такси, сажусь и, отлепив язык от нёба и обдав воздухом иссохшее горло, говорю: "Russian Council in London, please". Таксист, плотный мужчинка лет сорока с седой густой бородой, гостеприимно кивает и везёт меня в консульство. Я пожираю глазами проносящиеся мимо дома, улицы, машины, и всё сливается в плотное густое пятно - серое, розовое, красное, чёрное, пропахшее сигаретным дымом и дорогим парфюмом. Шёл девяносто четвёртый год.
Я благополучно доехала до консульства, честно дождалась своей очереди и воспитанно вытерла ноги о половичок, прежде чем зайти в кабинет. Импозантный мужчина средних лет, сидящий в кожаном кресле за очень длинным столом из красного дерева, спустил на нос очки и пропел с акцентом: "Darling, тебе незачем вытирать ноги - наши улицы моют с мылом каждое утро". Я сглотнула слюну и криво улыбнулась, готовясь упасть в обморок. Но мне не дали этого сделать, предусмотрительно усадив меня в низкое мягкое кресло из нежной телячьей кожи цвета какао. Тоненькая девушка в строгом платье участливо предложила мне кофе. Я попросила воды с лимоном. Мне принесли. Я сидела, отпивая мелкими глотками "успокоительный напиток" и, как кролик на удава, смотрела на мужчину. Мужчина представился Алексом (впоследствии выяснилось, что зовут его Александр Громов, и он из Москвы).
- Что ж, Елизавета, э-э-э..., - он посмотрел в мой паспорт, - Гесер. Вы приехали в Лондон, я так понимаю, работать?
- Н-нет..., - мой голос дрожал. - Сначала учиться, а потом работать. Но, я думаю, придётся сделать наоборот.
- Я не совсем понимаю...
- Я хотела сказать, что сначала придётся заработать денег, чтобы учиться.
Алекс добродушно расхохотался.
- Просто так тебе работу никто не даст. Тебе придётся пожить сначала на пособие, перебиваться работой официантки или посудомойки. По истечении двух лет ты получишь гражданство, если будешь хорошо себя вести - через год. Пока тебе выдадут временный вид на жительство - "карточку эмигранта" с регистрацией и прочими данными. С квартирой мы поможем. И всё на этом, - он задумался, потом продолжил. - Ну, если попросишь, то поторопимся с гражданством - для этого нужно сдать кое-какие экзамены. Сама понимаешь, за небольшую плату.
Мои глаза округлились, я поперхнулась водой. Увидев моё замешательство, Алекс мягко улыбнулся и добавил:
- Деньгами, разумеется.
Я растеклась в кресле, подумав о том, что всё не так уж и плохо начинается.
Я вышла из консульства с маленькой карточкой, на которой была моя фотография и идиотски, латинскими буквами по-русски, написаны мои фамилия и имя. Квартиру мне дали крохотную, под самой крышей, в маленьком городке где-то между самим Лондоном и Брайтоном. Чтобы попасть в неё, нужно было преодолеть три жутко скрипящих деревянных лестничных пролёта и пьяного мужчину, лежащего прямо посредине, между двух квартир. Казалось, что он там лежит вечно, но на самом деле он периодически выходил "подышать воздухом", а жена и дочь просто не пускали его домой в непотребном виде.
Чтобы добраться до Лондона я тратила полчаса на поезде, а потом нарезала круги на автобусах. Я тратила кучу денег на проезд в автобусе, пока добрые люди не научили меня пользоваться метро - у себя в городе я никогда этого не делала. Я обвешалась кучей карт и не раз терялась. Я очень скоро поняла, что меня просто подтолкнули, как котёнка к миске с молоком: "дальше - сама".
Меня не пустили даже на порог колледжа Гоулдсмит, на музыкальном факультете которого я так мечтала учиться. Мне сказали, что у меня отличные знания языка, но, чтобы поступить туда, нужно сдать ещё кучу экзаменов, вплоть до теста на IQ. Но последнее - это полбеды. На то, чтобы сдать все экзамены, требовалась куча денег, которых у меня не было. Толстенькая пачка фунтов, оставленных им, медленно, но верно становилась всё тоньше и тоньше. Меня приняли на работу - я продавала книжки в одном из магазинов Ноттинг Хилла, но это были ничтожные деньги, которых едва хватало на еду и оплату проезда.
На каждом шагу у меня спрашивали регистрацию. Не столько из-за того, что там всё так строго, сколько из-за моего вида испуганного и взъерошенного воробья. Полицейские, наверное, думали, что я опустившаяся наркоманка, и поэтому очень придирались. Зря - с наркотиками мне предстояло познакомиться позже.
Девяносто четвёртый был годом поисков и рушившихся надежд. Я приехала в этот город принцессой, и он встретил меня как принцессу, но я обернулась нищей. Хотя внутри и осталась невинной принцессой и, наверное, до сих пор ей и остаюсь. Почти как по Марку Твену.
В этот год я впитывала в себя Лондон, как губка, небольшими порциями. Я фотографировала виды бизнес-центра, Темзу и помпезные дома Вест Энда днём, а вечером возвращалась в свои трущобы и с ужасом смотрела на низшие слои лондонской общественности и засыпала под тонким одеялом, мечтая поскорее выбраться отсюда.
В тот год у меня ещё оставалась вера в светлое будущее, я ещё надеялась, что это только на первые полгода, что потом я стану королевой. Не вышло.
Я часто думала о нём в тот год. Думала о том, от чего я бежала, когда просила его купить мне билет и дать немного денег. Он купил билет и дал много денег. Он любил меня, боготворил меня, как никто другой, затмил даже любовь моих родителей, заботился и взращивал, как вечнозелёный цветок.
Год второй
В девяносто пятом я всё ещё работала в книжном магазине, но уже совмещала эту мою деятельность с деятельностью внештатного фотографа для одного мелкого глянцевого журнала. Мне платили по двадцать фунтов за снимок, снимала я каждый день по двадцать-тридцать фотографий, из которых, дай бог, отбирали штук пять. По крайней мере, это было лучше, чем ничего, и я уже могла заплатить за один экзамен для колледжа. Радовало одно: здесь это стоит гораздо дешевле, чем, если бы я сдавала тот же самый экзамен в России через агентство.
Мне снова показалось, что всё безоблачно и кристально, когда я, приплясывая, выходила из консульства с сертификатом о сдаче первого экзамена. Я пришла домой, бережно упаковала заветный листочек - один шаг к мечте - и таким же приплясывающим шагом отправилась в один из лондонских пабов "праздновать победу". Я намеревалась вернуться к полуночи...
Я заказала себе виски на палец со льдом до краёв, аккуратно устроилась глубоко в углу зала наедине со своей судьбой и счастьем. Я никогда не пила прежде, однако курила крепкие сигареты. Я сидела и цедила обжигающе-терпкий виски, чувствуя, как огненная жидкость медленно, тонкой нитью стекает по моему пищеводу и мёртвым грузом приземляется в желудке. Мне становилось сначала очень жарко, а потом сладко кружилась голова и кровь приливала прямо к глазам - я чувствовала её мягкое давление изнутри на глазницы. Я глупо улыбалась и хлопала глазами, рассматривая полупьяным взглядом своё отражение в коричневатой жидкости, и тихо посмеивалась, глядя на ломаные линии своего лица, которые отражались в гранях стакана. Good girls go to heaven; bad girls go to London...
Мелкими шажками, держась за стенки, я вышла из паба, чтобы глотнуть свежего воздуха. Я села на тротуар и закурила. Я выпускала дымные кольца и смотрела, как они сливаются с лондонским воздухом, превращаясь в тёплые прозрачные линии, исчезая в темноте.
Я встала и пошла, куда глаза глядят. Меня не волновало, который сейчас час и даже то, что я спустила в пабе почти пятьдесят фунтов и мне едва хватит денег на обратную дорогу. Меня вообще в тот момент ничего не волновало - в моём теле снова поселилась инфантильная принцесса, которой было всё дозволено, и которая не ведала границ и рамок. Я так и жила в России - не считала денег и мужчин, жила ради своего удовольствия, пользовалась всеми поблажками и подарками судьбы, правда, хорошо училась и была отлично воспитана интеллигентной мамой. Я возвращалась домой в трезвом виде не под утро, носила в сумочке сигареты и тратила деньги на развлечения. В целом, я была неплохим человеком. Там, в той жизни. Сейчас я чувствовала только вседозволенность. Никаких рамок, ничего невозможного.
Я прошла пару кварталов и снова села на тротуар отдохнуть. Снова закурила. Рядом со мной присел странного вида молодой человек. В темноте я плохо его разглядела: высокий, худощавый со сверкающими глазами. Я тогда не поняла, что они у него сверкают от принятой дозы. Он попросил закурить, я не отказала. Он спросил, откуда у меня такой странный акцент, я ответила. Он спросил, не спешу ли я никуда, и я сказала, что нет...
Наутро я проснулась в незнакомом месте на плюшевом матрасе, укрытая белой неглаженной простынёй. Я села на матрасе и принялась рассматривать помещение. Это была очень маленькая комната, небрежно убранная, с огромным - от пола до потолка - окном, прикрытым полупрозрачной шторой из старого пожелтевшего тюля. Стены были покрыты старомодными обоями в цветочек, на потолке висел абажур, на полу лежал огромный ковёр, местами прожжённый пеплом. Я лежала на матрасе прямо посредине комнаты, по углам были расставлены низкие кресла, чуть левее стоял журнальный столик с пепельницей, набитой окурками. В воздухе витал кисло-сладкий запах того, что называется dope.
Через минуту в комнату вошёл мой вчерашний знакомый. Я спокойно посмотрела на него и спросила:
- Как тебя зовут?
Он рассмеялся.
- Ты что, совсем память потеряла? Говорил тебе вчера, не надо ещё травой накачиваться - наутро не вспомнишь, как зовут. Но я не думал, что ты не вспомнишь, как МЕНЯ зовут.
Он снова рассмеялся. Я плохо понимала, о чём он говорит.
- Ладно, так и быть. Меня зовут Найджел.
Я упала навзничь и спустила голову вниз. Никогда мне ещё не было так противно осознавать собственную сущность, ведь я столько раз себе обещала не браться за это дело, вспоминала о своём воспитании, о возможностях, о планах, которые я строила. И тут в один миг всё рухнуло...
- Ты вообще хоть что-нибудь помнишь? А? - после небольшой паузы спросил Найджел. Я развернула глаза в его сторону и оглядела с ног до головы: действительно, очень высокий, худощавый молодой человек, с очень бледным лицом, пепельно-русыми волосами, тонкими безжизненными губами и длинными музыкальными пальцами. Несмотря на свою наркоманскую сущность, он был очень хорош собой, просто чертовски хорош собой. Отличительной чертой его были глаза - обычно у наркоманов со стажем они блёклые и красные, как у белой крысы, а у Найджела они были ярко-зелёного цвета, огромные зелёные глаза с длинными тёмными ресницами.
- Ну? - поторопил он меня с ответом.
- Я помню, как напилась в пабе и познакомилась с тобой на тротуаре в Сохо. И всё, - я лежала и болтала в воздухе поднятыми вверх ногами.
- И больше ничего? - удивлённо протянул мой новоиспечённый знакомый.
- Нет. А что было после?
- Знаешь, ты была в таком невменяемом состоянии...
- И?
- И я долго думал, угощать тебя коксом или нет, - Найджел усмехнулся. - Я притащил тебя к себе домой, ты опустошила почти целую бутылку скотча, я раскатал тебе пару дорожек, а потом ты принялась за мою траву. Около трёх часов утра ты отключилась.
- Боже мой, ну и дура...
Заметив мои округлившиеся глаза, Найджел спросил:
- Что, сама от себя не ожидала, да?
Я вскочила с матраса и принялась поспешно собираться. Найджел молча наблюдал за моими перемещениями, а когда я уже собралась уходить, нагнал меня у двери и протянул какую-то бумажку.
- Вот, держи. Мой адрес и телефон. Если ещё понадоблюсь - найдёшь меня.
- Понадобишься?..
- Непременно...
Я пулей выскочила из его квартиры и понеслась на вокзал. Всю дорогу до дома у меня колотилось сердце: как же так? Я, всю жизнь отвергавшая... подобного рода "образ жизни"... под любым предлогом... и теперь вот так...
Дома я выпила, наверное, литр горячего чая с молоком, потому что у меня во рту была Сахара, язык прилип к нёбу и не хотел меня слушаться. Я хотела говорить, но мне противно было слышать свой голос. От большого количества чая с молоком меня вывернуло наизнанку, а потом я заснула в холодном поту на полу в ванной...
Найджел понадобился мне через три месяца, когда я провалила второй экзамен. Я рыдала дома часа два подряд, рвала на себе волосы и швырялась посудой, отчего одни соседи грозились вызвать полицию, а другие предлагали успокоительное. Я знала, какое успокоительное мне нужно - кокаин...
Да, я пыталась взять себя в руки, курила одну сигарету за другой, пела дурацкие песни, считала овец, пытаясь заснуть - всё безрезультатно. Я закрыла глаза и вспомнила, как сладко кружилась голова от первого прихода, как размытые очертания окружающих вещей наливались цветом, таким ярким, что резало глаза: розовый, красный, жёлтый... потом белая линия больно резанула по глазам, и я отключилась, цепляя напоследок приглушённое биение моего сердца - тяжёлый неровный стук.
Я сорвалась с места, бегло взглянув на часы: было девять вечера, Найджела ещё можно было застать дома. Я едва не опоздала на поезд, у меня было очень мало денег, мне опять не хватит на дорогу, я ещё планировала вернуться...
Я два раза упала, поднимаясь по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Звонок не работал - вместо него в стене зияла огромная дыра. Я принялась неистово стучать в дверь и кричать не своим голосом. Я не знаю, сколько я так простояла у двери, вероятно, достаточно для того, чтобы у соседей ещё не кончилось терпение. Найджел открыл мне дверь, стоя в проходе в одном полотенце на бёдрах. Я окинула его взглядом сверху вниз, у меня отчаянно билось сердце. Найджел зевнул и улыбнулся:
- Я же говорил, что понадоблюсь тебе. Входи.
Я вошла, удивляясь, как уверенно я шагаю по квартире, как будто сто лет здесь живу. Я прошла в знакомую уже комнату и плюхнулась на кресло, уставившись на Найджела выжидающим взглядом.
- Может, покурим сначала?
- Нет, - злобно прошипела я. - Пожалуй, обойдёмся без закусок и приступим к основному блюду.
Найджел расхохотался, потом по-хозяйски раскатал на столике две дорожки - для себя и для меня. Я хотела сначала возразить, что одной мне будет мало. Но потом немножко остыла и решила, что для первого раза достаточно.
Что было дальше, я уже не помню. Помню только каких-то людей, которые приходили и уходили, пафосные клубы, где играли ненавистный мной транс (но мне было абсолютно всё равно, потому что я постоянно была под кайфом), раскрашенных девушек и женоподобных мальчиков, долговязых и тощих любовниц Найджела и свет лондонских фонарей, который так больно резал мне глаза.
В какой-то момент я решила, что надо передохнуть и подумать о том, а надо ли мне всё это. Я сидела на тротуаре где-то в East End и ждала Найджела с пакетиком вожделенного белого порошка, когда вдруг увидела, как огромное тяжёлое солнце лениво поднимается откуда-то из-за верхушек домов, мягко опуская своё тепло на сонный ещё город. Я невольно вытянула шею, чтобы посмотреть, откуда же оно всё-таки поднимается. Воздух вдруг стал блестяще-оранжевым, и я вспомнила, что лето заканчивается, а я его так бессовестно упустила. Я вспомнила о своих планах, о том, что должна превратиться в принцессу, а не умереть под забором от передозировки - рано или поздно всё этим и закончится. Мне даже стало страшно за себя.
Рядом со мной лежала сумка Найджела. Я достала оттуда кошелёк, вытащила тридцать фунтов и рванула на вокзал. Я неслась, не разбирая дороги и не оборачиваясь назад, лишь бы меня не догнали, лишь бы я не оступилась...
Я приехала домой, по привычке вставила ключ в замок, но он не поддавался. Я пробовала снова и снова, пока не обратила внимания, что в мою дверь врезан новенький замок. Я позвонила, и мне открыла дверь статная женщина лет сорока в лёгком летнем платье цвета раздавленной вишни. Я глупо уставилась на неё, хлопая глазами от удивления.
- Тебе чего? Если денег, то не проси - не дам. Я наркоманов не обеспечиваю.
- Я не...
- Знаю я вас! - отчаянно крикнула дама. - Убирайся!
- Нет, вы не поняли, я... меня зовут Лиз... Элизабет Гесер, я здесь...
-Ах, вот оно что, - дама немного смягчилась. - Мисс Эллиотт говорила мне, что тут жила какая-то Лиз,... но поскольку она уже два месяца не вносит плату за аренду, её пришлось выгнать на улицу.
- За аренду?!
- А почему ты удивляешься, дорогая? - дама злобно оскалилась.
- Но мне сказали в консульстве...
- Ах, да, ещё она просила передать тебе вот это, - дама вытащила мою сумку из мешковины, - если объявишься.
- Как же так? - я тупо смотрела на свою пыльную сумку с вещами, и на мои глаза наворачивались слёзы.
- Послушай, девочка, ты меня утомила. Я тебе не консульство, чтобы осыпать меня вопросами! Раз выгнали - так гуляй на все четыре стороны! - дама сердито захлопнула дверь.
Я вышла на улицу, добралась до вокзала и села на скамейку. Два месяца... я провела два месяца в бреду, во тьме... оказалось, что я провела у Найджела не два дня, и даже не две недели...
В моей сумке лежала моя одежда, учебники и какие-то письма. Я прочитала одно, и оказалось, что экзамен можно пересдать, нужно только немного подготовиться. И даже ещё можно было успеть. Мне ничего не оставалось делать, как ехать в Лондон и начинать всё заново.
Я снова зарегистрировалась на сдачу экзамена - на этот раз день сдачи выпал на декабрь, ещё я должна была пройти два месяца дополнительной подготовки. Я попросилась жить к Найджелу, который был ужасно зол на меня за то, что я сбежала, стащив у него деньги, а я пообещала отдать с первой же зарплаты. Я поклялась себе, что просто поживу первое время у него, пока не найду себе жильё, и не прикоснусь к порошку. Я так хотела выжить, так хотела добиться цели...
К счастью, меня не выгнали ни с одной работы, мне удалось достать справку о болезни и пообещать, что больше такого не повторится.
Я продержалась чистой ровно три недели. Я не выдержала и сорвалась, снова опустившись на самое дно, снова встав на канат. Принимать наркотики - это как ходить по тонкому канату, который вот-вот порвётся, а позади кто-то чиркает спичкой, отчего за тобой начинает ползти огонь. Он рано или поздно настигнет любого наркомана - всё зависит от того, быстро или медленно ползёт огонь по тонкой ниточке.
Мне было достаточно втянуть в себя порошок один раз в день, "чтобы взбодриться". Пару раз я курила на работе гашиш, пока за этим занятием меня не застала моя напарница Луара, которая потом прочитала мне нотацию и пригрозила, что пожалуется шефу, если я "не выкину всякую дурь из головы". Несмотря на свою зависимость, я исправно ходила на работу и готовилась к экзаменам, мне ещё было интересно, я ещё была готова совершать подвиги.
Я весело жила у Найджела: меня веселили приходящие и уходящие люди, которые несли всякую чушь, среди них были даже музыканты и художники, и я даже перекинулась парой слов об искусстве кое-с кем из них. Меня веселили подружки Найджела - глупые сухие модели, сидящие на героине, некоторые из них даже лечились пару раз от зависимости где-то в Америке. Меня веселило то, как эти люди восхищаются Лондоном: городом, где, по их словам, возможно всё и нет границ, где давно уже никого ничем не удивишь, город, где нет больше места консерватизму. Они называли Лондон Зазеркальем или Wonderland.
Я кое-как сдала второй экзамен, немного хуже, чем первый, но всё же сдала. Когда этот груз свалился с моих плеч, я получила Рождественский отпуск на работах, и пустилась во все тяжкие. Я праздновала что-то, сама не зная что, пила всё, что течёт, и принимала почти всё, что могло в меня влезть. Я не заметила, как пришёл новый 1996 год, а потом ещё два месяца пролетели, как один день в тумане, в темноте, в огне...
Этот год я не заметила вообще. Я не замечала ничего вокруг себя в тот год. Девяносто пятый стал для меня точкой отсчёта, и только я могла решить, была ли эта точка конечной или стартовой. Мне казалось тогда, что у меня уйма времени, что я должна всё посмотреть и попробовать. Я тогда была ещё в состоянии думать, соображать и принимать решения. Мне нужна была твёрдая направляющая рука, которая может вывести меня на свет, но рядом были только руки, тянущие меня вниз...
Год третий
Я помню, как проснулась на лужайке в Гайд-парке. Я помнила, что мы провели ночь в клубе, отмечая день рождения Найджела, а потом пошли гулять по городу, попутно обливая друг друга шампанским. На кокаин нам не хватило денег, поэтому в тот раз мы накачались какими-то таблетками. Я помнила, как люди стали медленно расходиться, а реальность расползаться... я упала,... кто-то тащит меня за ноги... потом провал. Я огляделась: надо мной нависали ярко-зелёные деревья, огромные деревья, через листву которых проступал нежный солнечный утренний свет. Ветер ласково трепал мои волосы и легонько хлестал по щекам. Я заметила, что вообще-то уже весна, конец апреля, всё цветёт.
Я поднялась, отряхнулась, и пошла бродить по Лондону наедине со своими мыслями. Очередной просвет. Вернее, первый за этот год, все предыдущие просветы были в прошлом году. Я шла, размахивая руками и глубоко дыша. Очень хотелось есть, горло просило воды - мягкой тёплой прозрачной жидкости, способной очистить меня. Проходя мимо витрины магазина, я остановилась, чтобы оглядеть себя, я не помнила, когда в последний раз смотрелась в зеркало. Я была в ужасе: на меня смотрела очень худая, сухая, больная фигурка. Невозможно было понять кто это - девушка или парень. На мне были тёртые джинсы, явно не моего размера, клетчатая рубашка и стоптанные кеды. Сухие волосы были спутаны, кожа стянулась, губы были синими и дрожали.
Мне стало тяжело дышать, и я бросилась к Найджелу. Я ворвалась в его квартиру, подобно урагану, стала швыряться вещами и топтать всё вокруг, я кричала, что он убил меня, заставил медленно тлеть, уничтожил во мне всё человеческое, что только могло быть. Он кричал в ответ, что я истеричка и что у меня ломка, а его очередная подружка хохотала, как ненормальная.
Я взяла себя в руки, приняла душ, причесалась, переоделась и даже немного подкрасилась. Я собралась идти на работу, но выяснилось, что меня отовсюду выгнали из-за того, что я не являлась уже три месяца. В отчаянии я кое-как выбила себе в тот же день нищенское пособие по безработице и побежала плакаться к Найджелу. В моей голове пронеслась мысль, что, если возвращаться к реальности, то можно свихнуться, потому что в реальности всё плохо, лучше жить в постоянной эйфории. Я говорила всё это вслух. А Найджел и его подружка кивали мне в ответ. Найджел раскатал мне три дорожки, и я снова забылась, опустившись в липкую бездну наркоманского сна.
Мне было всего девятнадцать, я могла бы уже многое успеть, если бы не встретила тогда этого мерзавца Найджела, и если бы моя инфантильная сущность во мне не перевесила амбиции. Я верила в редкие минуты просвета, что всё ещё можно исправить, что всё ещё может повернуться назад...
Девяносто шестой я не запомнила. Если в девяносто пятом ещё что-то происходило, то в этом году моё существование было одним большим чёрным пятном из грязи и пошлости, которое обволакивало меня с ног до головы, пытаясь утянуть в пучину и задушить, а я слабо сопротивлялась. В тот год я мало думала, мало говорила, начинала медленно деградировать, если бы не...
Год четвёртый
...если бы не весна девяносто седьмого. Я шла поздно вечером в нашу берлогу, когда меня в очередной раз вышибли с работы, и мечтала только об очередной дорожке. Я продиралась сквозь толпу демонстрантов, мельком разглядывая транспаранты: это местные нетрадиционалы снова пикетировали правительство. Я не знаю, во что бы я превратилась, если бы не столкнулась тогда с ней. Едва встретившись с ней взглядом, я поняла, насколько она светлый и чистый человек, без комплексов, очень гармоничная, яркая. В самую сердцевину моего умирающего сердца проник лучик тепла и нежности.
На меня смотрели два огромных блестящих карих глаза, лица моего касалось тёплое дыхание с едва уловимыми нотками корицы и шоколада. Мне улыбались совершенно не тронутые помадой губы, правильно очерченные, аккуратные, бледно-розовые. Снежинки приземлялись на её фарфоровую кожу, таяли на её слегка румяных щеках.
Она схватила меня за локоть и весело прощебетала:
- Не угостишь меня горячим шоколадом? Мне не хватает одного фунта, чтобы купить чашечку горячего шоколада, - она весело засмеялась. Мне оставалось только обезоружено кивнуть и повиноваться.
Мы приземлились в кафе неподалёку, и я заказала горячий шоколад для неё и крепкий кофе для себя.
- Меня зовут Луна, - она протянула руку для рукопожатия. - А тебя?
- Элизабет... Лиз, - громким шёпотом сказала я. Луна весело рассмеялась, и я невольно ей залюбовалась: тоненькая, как тростиночка с гладкой фарфоровой кожей, с узкими плечами и бёдрами, правильными чертами лица. Волосы её были каштановыми, едва тронутыми мелированием, и спускались мягкими волнами к плечам.
- Ты участвовала в демонстрации? - поинтересовалась она.
- Нет, я не...
- А, ты натуралка, - протянула она.
- Теперь ты потеряешь ко мне всякий интерес, - вздохнула я. Луна немного подумала. Она несколько минут внимательно смотрела на меня, не отрывая взгляд.
- Лиз, ты принимаешь наркотики?
Я была в шоке.
- Как ты...
- Очень просто - у тебя впалые щёки, неестественная худоба и красные глаза с узкими зрачками. А ещё тебя трясёт. Лиз..., - она ласково погладила меня по руке, а я сидела, опустив голову. Впервые мне стало стыдно перед посторонним человеком за себя. Раньше я пафосно кичилась своей зависимостью, а теперь...
- Луна, не думай, что я совсем в запущенном состоянии...
- Что ты! У тебя есть шанс, Лиз.
Я посмотрела на неё глазами, полными надежды. В тот день мы провели с ней вместе вечер, а ночевала я в её гостиничном номере, на её руках. Впервые я выспалась. Тогда мы провели вместе целую неделю, рассказав друг о друге всю жизнь, я успела поплакаться, пожаловаться, поделиться и устроить пару истерик. Луна выдержала мою ломку, закрыв меня в ванной, где я разгромила всё, что можно было разгромить, Луна не выпускала меня целые сутки, а потом я просто выдохлась и могла произнести только одно слово: "помоги". Луна напоила меня марганцовкой, чтобы вызвать рвоту, а потом долго отмывала в горячей ванной, приговаривая, что обязательно поможет мне, что я ангел, не освобождённый из сетей. Я тогда убедилась, что Луна - святая.
Она заплатила за ущерб, причинённый мной гостинице, а потом положила меня в Priory. Я назвала ей адрес Найджела, и она вызвала туда полицию. Его взяли вместе с группой его дружков, которые были и моими дружками тоже, с большим количеством кокаина и ещё какой-то гадости. Луна сожгла все мои вещи, чтобы не было лишних воспоминаний, и сказала, что мы купим новые. Луна искренне полюбила меня как женщину, я это знала, но я могла только благодарить её, не более.
Когда я легла в клинику, я уже знала, что беременна. Я знала, что отцом ребёнка был Найджел. Я поклялась себе, что найду для моего ребёнка самого лучшего в мире отца, а Луна предлагала нам двоим воспитывать его, говорила, что так можно.
Я не знаю, что бы случилось со мной, если бы не Луна. Возможно, я была бы уже мертва. Я не встречала таких святых людей никогда, поэтому очень дорожила Луной.
Я лечилась полгода. Я проходила физиотерапию, мне оказывали психологическую помощь, я занималась йогой, читала книги, писала стихи, занималась спортом. Луна привезла мне гитару, и я стала писать песни. За мной ухаживали люди, постепенно приучая к тому, что мне придётся потом всё решать самой, подготавливали меня к выходу из клиники.
Луна не разрешала мне вести какую-либо деятельность, когда я вышла из Priory. Я уже к тому времени была на седьмом месяце, у меня был огромный живот и всё, что мне позволялось делать - это ходить за покупками, писать песни и смотреть телевизор. Пару раз мы уезжали в Шотландию, к маме Луны и ещё пару раз ездили в Брайтон, на юг Англии, купаться. Никто обо мне так не заботился, как Луна. Мы вместе снимали квартиру в Camden Town в East End'е, и Луна сама организовала "детский уголок" для моего будущего малыша.
Немо родился немного раньше срока, слабеньким и худеньким, нам пришлось задержаться в больнице около месяца, так что домой я вернулась только к декабрю, счастливая, с Немо на руках.
Признаться честно, я не чувствовала себя матерью. Есть такие женщины, которые родились с материнским инстинктом, призвание которых - плодиться и множиться, и они странным образом получают от этого удовольствие, самоутверждаются за счёт этого, что ли. А я... не чувствовала в себе этого возвышенного чувства, которое наполняет каждую клеточку, при одном только взгляде на ребёнка. Нет, конечно, я люблю Немо, потому что в нём течёт моя кровь, но... говорят, что есть такое понятие - "послеродовая депрессия", когда на мир смотреть тошно и заниматься своим дитя совсем не хочется, более того, противно и невозможно это делать. Я, наверное, стала жертвой этой депрессии.
Ребёнком занималась Луна. По крайней мере, первые три-четыре месяца, это я точно помню. Луна порхала над ним, словно птичка, дрожащими руками переносила всю заботу и любовь, которая у неё была, всю нерастраченную нежность, которую отвергала я, она дарила Немо. Когда он плакал, и Луна брала его на руки, он сразу же затихал, мирно посапывая и причмокивая пухленькими розовыми губками. А когда я брала своего сына на руки,... он долго не мог успокоиться, долго плакал, как у чужой на руках. И мне от этого было тошно. Я завидовала и в то же время ненавидела саму себя за то, что снова упустила свой шанс стать матерью, настоящей любящей матерью, какая была у меня. Мама избаловала меня, и сейчас я не могла совладать со своей инфантильностью. Я сидела в кресле и грызла ногти, наблюдая, как Луна кормит из бутылочки моего сына. МОЕГО сына!
Я просыпалась ночью в холодном поту от плача Немо, вскакивала и бежала к кроватке, начинала качать, но... как только появлялась Луна, он тут же замолкал. Ей не нужно было ничего делать, он затихал, едва почувствовав её тёплую прозрачную ауру. Луна - святая...
Я попыталась выйти на работу, но у меня не получилось, пришлось жить на пособие. Луна помогла мне, и я поступила в Гоулдсмит, как и хотела. Я была в жуткой эйфории, не могла совладать со своей радостью, ведь я так хотела... Я праздновала это событие, танцуя в одном из клубов Сохо, литрами вливая в себя мартини, в то время как Луна сидела дома и, обливаясь слезами, укачивала Немо, у которого в ту ночь поднялась температура. Я пришла домой в полуневменяемом состоянии, у Луны был шок, она хотела меня убить. Луна кричала, топала ногами, кидалась в меня вещами, а я валялась на полу и хохотала, как безумная.
Я спала, наверное, сутки, а когда проснулась, узнала, что луна забрала моего мальчика и уехала в Шотландию к своей маме. Я проклинала себя за бессердечность, за то, что не держу слово, срываюсь, как глупая инфантильная девчонка. Мне было двадцать лет,... какая я была тогда мать???
Луна позвонила мне вечером.
- Лиз, зачем ты тогда рожала?
- Я думала... я чувствовала, что мне нужен этот ребёнок. Но ты же сама знаешь от кого у меня этот ребёнок! - я срывалась на крик, перемежающийся сдавленными всхлипами.
- И что теперь, Лиз? Ты теперь откажешься от него, да? Откажешься от этой невинной крохи, от своего ребёнка, который никогда не видел своей мамы! Ты откажешься? А потом, что будет потом? Ты снова сядешь на кокаин? Или начнёшь спиваться?
- Луна, перестань! Я прошу тебя, прекрати, не говори мне этого, умоляю тебя. Мне плохо от этого...
- Тебе не может быть плохо,... тебе было хорошо вчера, тебе всегда должно быть хорошо. Я уже жалею, что тогда спасла тебя, тогда, в январе.
- Луна!
- Послушай, Лиз. Я люблю тебя, и ты это прекрасно знаешь. Я так же искренне люблю твоего ребёнка и не позволю, чтобы он рос среди пафосной пошлости, которой полна ты. Одумайся, Лиз. Найди себе приличного мужчину, в конце концов. Подумай хорошенько, а Немо и я пока поживём у моей мамы. Как только придумаешь что-нибудь дельное, позвони.
Я сидела на холодном кафеле в ванной и обливалась слезами. Мне не верилось, что Луна могла со мной так поступить. Мне не верилось, что кто-то вообще может так со мной поступить. Меня трясло то ли от злости, то ли от обиды, я не могла двигаться, мои мышцы атрофировались, будто налились свинцом, жидкой тяжёлой массой.
Я решила, что подумаю потом. Я встала и пошла в паб.
Я не думала ни о чём в тот год. Лечение оказалось недостаточно эффективным, как хотелось бы. Я могла бы пойти и найти дозу, но я уже не хотела наступать на одни и те же грабли, кроме того, у меня не было денег, и была совесть, остатки совести. Я просто пошла в паб и напилась, распласталась на стуле, смакуя то, как по моему организму вниз стекает обжигающая густая жидкость, разнося светлое блаженство по всему телу, потом собираясь в точку и ударяя в голову.
Я молчала. Я вернулась домой, легла на пол и острым карандашом стала рисовать мишени на венах. Карандаш противно скрипел по сухой, стянутой коже, оставляя красные царапины, поверх которых лежали полоски серого грифеля. Я плакала, и слёзы стекали вниз по щекам, больно обжигая кожу, потом тяжёлыми каплями падали на руки, зализывая оставленные карандашом царапины.
Год пятый
Я решила оставить всё, как есть. Раньше всегда кто-то принимал решения за меня, а теперь я впервые всё решила за себя сама. Как взрослая. Хотя, несмотря на свои двадцать два, я ещё не повзрослела, не всему ещё научилась.
Я поехала в Шотландию, чтобы вернуть Луне ключ от её квартиры и повидаться с Немо. Луна приготовила чай с мятой и усадила меня в мягкие кресла, сама села у ног и стала гладить и целовать мои руки.
- Ты плохо выглядишь, - говорила она, смотря мне в глаза, в самые зрачки.
- Да, знаю. Я плохо себя вела, и выгляжу соответствующе, - низким сухим голосом отвечала я.
- Как твоя учёба?
- Стараюсь...
Мы молча пили чай некоторое время, я смотрела на то, как сопит мой сын в кроватке ручной работы, беленький, молочный, выхоленный здоровый младенец.
- Я бы так не смогла, - выдохнула я.
- Что? - Луна вздрогнула.
- Ну,... ухаживать за ребёнком. Я сама ещё ребёнок.
- Да, ты права, Лиз, - она горько усмехнулась.
Я не плакала. Мне было жаль себя и больно за Немо, но я была сухая, просто не было сил. Я поднялась с кресла, не допив чай.
- Луна, возьми, - я протянула ей ключ.
- Что это?
- Ключ от твоей квартиры. Я сняла себе другую, неподалёку, немного южнее.
К моему удивлению, она не стала меня отговаривать, молча взяла ключ. Я подошла к кроватке моего сына и погладила его по щеке. Я заметила лёгкое беспокойство Луны, я чувствовала его кожей за несколько метров - липкое, тягучее беспокойство.
- Я принесла кое-что, слышишь? - я обернулась, Луна натянула на лицо улыбку. - Подойди ближе.
Луна нехотя подошла.
- Вот это, - я вытащила из кармана своё серебряное кольцо на тонком кожаном ремешке. - Это моё кольцо, которое я ношу с детства. Я хочу, чтобы мой сын тоже носил его.
Луна удивлённо захлопала ресницами, наблюдая за тем, как я вешаю кулон на шею Немо.
- А вот это моя фотография, - я вытащила свою фотографию в деревянной рамке. - Я хочу, чтобы мой сын знал, как я выгляжу.
- Зачем всё это, Лиз?
- Я его мать, не ты. Просто запомни это. Я приеду за ним, Луна, не беспокойся. Ты мне очень помогла, но сейчас мне нужна немного другая помощь. Ты такая же слабая, как и я, а ещё ты очень нежное и ранимое создание, моя девочка. Я скоро вернусь, - я чмокнула Луну в лоб и направилась к выходу. Я слышала за спиной сдавленные всхлипы. Луна топнула ногой и крикнула мне вслед:
- Ты претенциозная нахалка! Ненавижу тебя!
Я не знала, правильно ли я поступаю. Я не думала о последствиях, я просто поступала так, как поступала. Наверное, стоило в тот момент задуматься, но мне нужно было время, много времени. Луна тянула меня, она была для меня грузом, не большим, но таким, что мешается.
По приезде из Шотландии я двое суток спала. Я пропустила кучу лекций и практики в колледже, мой телефон разрывался от звонков, но я лежала без движения, зарывшись с головой в одеяла и подушки. Меня трясло в ознобе, мне было жарко и тесно, мысли лихорадочно перемещались в мозгу, сменяя друг друга. Впервые в жизни, наверное, я не знала, что мне делать. Я пятый год живу здесь, но так и не научилась поступать правильно, с моей точки зрения. Я бездарно упустила время, данное мне на то, чтобы устроить и прочувствовать свою жизнь, нарисовать совё будущее красным карандашом на белой бумаге. Я не чувствовала себя виноватой ни перед кем, кроме себя и сына. И если себя мне было не жалко, то за Немо я очень боялась, мне очень хотелось его защитить, но на один шаг вперёд я делала два шага назад. Я боялась, что он вырастет в постоянной лжи, но я понимала, что как мать не могу ему дать ничего. Ничего материального, только любовь и страх.
Я много думала о нём летом девяносто восьмого. Я подумала, что если бы тогда его не отпустила, если бы уговорила поехать со мной, всё было бы совершенно по-другому. О таком отце для своих детей я мечтала. Хотя, если бы... то я бы не родила в двадцать лет, я бы подождала, по крайней мере, лет пять, но всё же... я бы знала, кому мне быть благодарной за своё будущее. А теперь у меня будущего нет. И не будет, если я не сделаю хотя бы один шаг с кровати.
Год шестой
Живу, как в вакууме. Механически. Я с удовольствием хожу на занятия в колледж, сочиняю музыку, но не веду абсолютно никакую жизнь в полном смысле этого слова. Я уже давно не выхожу из дома, почти не слежу за собой, не смотрю в зеркало и на окружающий мир. Я превратилась в бестелесное, бездушное существо, которое не ощущает себя. Я не чувствовала, как заканчивается новый день и начинается новый - всё сливалось в одно сплошное серое пятно. А между тем приближался новый век, новая эра; это был последний год девяностых, а потом ещё год, а потом...
Я решила написать ему письмо. Я села за письменный стол, взяла лист бумаги и почему-то карандаш, и стала зачем-то рисовать. Я рисовала его портрет по памяти. Я плохо помнила его, если бы я постаралась, я бы запомнила его очень-очень хорошо и навсегда, а теперь я просто восстанавливала по памяти его портрет. У него приятное лицо - идеально вырезанный овал, большие круглые голубые глаза, мягкие, слегка вьющиеся, слегка рыжеватые волосы. У него тонкие, почти идеальные, симметричные черты лица и тёплая задумчивая улыбка. Когда он улыбается, в уголках его глаз появляются тоненькие морщинки, едва заметные, очень игривые.
Закончив рисовать, я перевернула лист и стала тем же карандашом писать ему письмо. Я писала, не задумываясь о том, что я пишу - я изливала ему, невидимому, душу. Я писала, что он всегда был моим другом, что другого такого у меня не будет, что я его помню и очень жду. Писала о своих злоключениях и первых промахах здесь, писала о том, как мне трудно без его поддержки. Я писала отрывисто, короткими односложными предложениями, мелким почерком, не деля на абзацы. Получилось, как исповедь в личном дневнике. Я три раза поцеловала листок, потом сложила вчетверо и поместила в конверт. Заклеив конверт, я на время задумалась, куда я собираюсь посылать письмо. А вдруг он больше не живёт по этому адресу? Вдруг он забыл обо мне? Вдруг с ним что-то случилось? А, может, он уехал? Потом я подумала, что если он и переехал, то люди, живущие по этому адресу, наверняка перешлют письмо ему, если они порядочные. А если нет, то - будь что будет! Мне не пришло тогда в голову, отчего я так ясно помнила его адрес. А, может быть, я просто перепутала.
После того, как я отправила ему письмо (а я отправила его сразу же), я сидела на своей маленькой кухне, пила горький невкусный чай из грязной кружки и думала. В первую очередь о себе. Я мало думала вообще на протяжении своей маленькой поганой жизни, до сего момента, просто потому, что времени не было. Я его бессовестно тратила на ерунду. А сейчас, поскольку у меня было время, я решила подумать. Кто знает, может и не предвидится больше шанс...
Я думала о том, что не ценила людей, которые меня окружали. Мне желали добра всю мою жизнь, а я этим пренебрегала. С другой стороны, ко мне относились настолько либерально, что я расслабилась и превратилась в избалованную, испорченную девчонку. С третьей стороны, я и хлебнула горя, чувства отвратительной ненужности и ужаса за будущее, которого завтра могло бы не быть. Я могла бы запросто умереть: от голода, от нервного истощения, меня просто могли бы убить руки самого близкого мне человека. И, может быть, не было бы тогда вот этого всего. А было бы лучше, если бы я не пережила всё то, что переживаю сейчас? Это же элементарный опыт, моё поколение, чьей жертвой я являюсь. Нет. Я жертва самой себя. Я просто так взяла и сгоряча швырнула себя в преисподнюю, просто потому, что хотела посмотреть, что из этого выйдет. А теперь карабкаюсь оттуда изо всех сил. Плохо получается. А всё потому, что не ценила того, что мне давали, что отрывали от себя и скармливали мне, а я отплёвывалась.
У меня никогда не было желания учиться. Не просто так учиться, а осознанно, не ради карьеры, а ради собственных знаний. Я по молодости и по глупости считала такой подход эгоистичным и нерациональным. А оказалось, что всё в этой жизни для собственного удовольствия делается, а никак иначе. Теперь я училась. Каждый день я ходила в колледж и впитывала в себя, как губка всё то, что нам преподносилось. Я хотела набраться больше знаний, чтобы потом отдать всё полученное ему, моему ребёнку, оторвать с мясом и скормить, как поступали со мной. Я попрошу его не отплёвываться - не повторять моей ошибки.
Прошло много времени, и однажды, на исходе девяносто девятого, глубоко в декабре, раздался звонок. Это была Луна.
- Как ты, Лиз? - спросила она мягким воздушным голосом, который, как мне показалось, немного постарел за это короткое время.