Реактивная тяга несёт что то, нечто, что ли, я ли, в поле, где снег и кости кустов чернеют, граница тёмно-серого с чёрным, а снег как снег, небо лазурью в яшмовом сердце тихо колышется, вдох, выдох, пар растворяется... Там на кургане сидит собака с длинной и тонкой мордой и то же пар из пасти отпускает, и ни облачка над нею в торжествующем небе. Солнца не скрыто, но оно не для глаз, посмотришь - ослепнешь.
"Медуза глаза сохнет в чёрной яме, когда её касается огонь небесный."
я-я-я-я-я не собираюсь слепнуть. Шамаша выводят боги. Вслед его тьма и холод. Он же не греет ноги. Тихо стоит ранее идущий. В руках его нож, но пальцы слабеют от скуки. Падает и вонзается жало в землю. А он думал, что здесь только камни, он прошёл воротами гор. Его глаза - слёзы. Ноги слёз имели не пальцы, а костяные когти, пятки чёрный наждак и красный перец кожа. А тело переливалось всеми лучами алого Солнца, и слёзы летели, вверх, потому что, стоящий ранее стал идущим, бронзовым копьеметателем. Мрел ветер тела испытывая туристов отсутствием горизонта, или линии соприкосновения тела с воздухом. Хотя, все вещи, пока он на них не смотрел кричали в бешенной пляске видимой только напрягающим периферийное зрение, различающим и упорным, кропотливым и внимательным, но, без напряжения сердца, подсматривающим за пламенем этой бешенной пляски вещей заспинной, за затылочной, у вискочной, в мертвозонной, беззвучной... без различимого звука, вещи кружатся, бурлят,соприкосаются, целуются и кровоточат, варятся в собственном красном соку, и ты, хватая вилку не предполагаешь, что чистый металл не чист, а весь в страшном соку, сок стекает с твоих пальцев, по руке, падает пеленой на колени, покрывает всю зримую пустоту. Не видимая пустота, её не касается глаз и значит, он её не помнит. Пустоту помнит сок, соус вещей, так помнит утром тело ночной холод. Неудобство, а именно резкое обострение самоощущения. Просыпание. Вот оно какое, шолнышко моё. Шамаш тихо ходит, боги не видны, ни кому не стоит оказаться у них на пути. Стоит. Слово из торговли или, торговля это сношения Шамаша и богов. Пучок стрел сломанных Гаутамой, не хилая ваджра русских степей и перелесков, лесов и неба над ними, над всем этим действием небо. Такое небо, что идущий кричит во всё горло, и сладко ему и не горько ему.
Вновь сердитая смотрит на солнце, глаза завернув внутрь, не верится ей, что точно, и не слышится ей каюк, огибая сидящее тело, прокладывая тропу, черепаха смотрит влево, на вкусную колбасу. Рядом черви бурлят, играют, а над ними знамя твоё. Родина! ты такая желтая, тебя ни куда не возьмут. И не надо!, у нас всё тихо, лес наливается золотой почтой, или ногой, наступает эпоха белого, ей предшествует домовой. Он сидит в углу у камина, он ждёт сырых холодов, мы растопим камин, нальём рому, выпьем и снова нальём. Осень сладка, осень как ножик, что при всех обстоятельствах прав. Одной стороной отражает лето, другой отражает ночь. В этой ночи коты гуляют оставляя черные ямки следов, в этой ночи пьяные умирают, сладко засыпая в сугробах снегов, в этой ночи ветер находит, то, что летом искал - звенящий белый покой. Замершие деревья, слепые лампы черных столбов, тупые окна развалин, долгий гудок из дали. Ветер, на много сажень, раскидывается и спит. По краю его ходят мыши, блестят глаза их, и коготки. Небо прогнувшись фиолетовым пузом опирается на фонарные Геба торчи, дороги перекрещиваются и расходятся, до города нет пути. Ты в нём оказываешься как то сразу, не делая шага, и вот огни. Шум костра - и другая сторона луны - скрежет железной толпы.