Моя работа тяжела. Боги свидетели того, как же мне трудно. Необъятная, пологая и пыльная дорога наверх. За этой беспроглядной мглой, безусловно, следует мгновение довольства, иллюзорность свободы, или может, конца пути, чем бы он ни был. Но я обречён на череду возобновлений. Я не забываю о поражении, втаскивая ношу, вспоминаю о неминуемом перерождении на самом дне, но надеюсь. Тщета. И от этой неотвратимости повтора и становится так гадко. Ведь привыкаешь даже к самой гадкой боли - физической, психологической, метафизической. И сейчас я вспоминаю своё самое последнее, но далеко не последнее сладкое поражение. Но чтобы мне веселее жилось, я сортирую сюжеты из жизни по вкусам. Это воспоминание на язык, как абрикосовый шнапс с ореховым сиропом.
В тот вечер, когда мы с Синди расстались, я сидел в дешевеньком баре на стыке Подножного бульвара и Накатанной улицы. Небо бренчало звёздами, а ветер ополаскивал прохожих. Был уже конец ноября и последние теплые полутона совсем исчезли. Но это был тот самый холод, которым хочется умывать лицо и руки. Я просидел за столиком около часа и успел за это время изрядно напиться. После чего пересел за барную стойку и попросил латте с ореховым сиропом. В душном умате, я вздыхал и поигрывал зубочисткой в зубах. Потом кинул зубочистку в пепельницу и закурил. Мне протянули чашку на блюдечке. И понесло орехом. Этот терпкий запах заглушил табачный фимиам, и я был уверен, что его не перебьет ничто на свете, но ошибался. В мои ноздри, поскрёбывая перегородку носа всосались абрикосовые нотки. Мне не удалось обнаружить источник запаха перед собой, и я повертел пьяной головой. Среди медленных, ярких и цветастых слайдов, я успел заметить один рыжеволосый, на фоне двери. Я постарался незаметно пододвинуться и втянулся носом ещё раз.
- Вам нравятся мои духи? - Нежно хихикая, и не поворачивая голову в мою сторону уточнила рыжая.
Я обомлел. Её волосы - медные пружины, то заводились, то ужимались разнимались. Мне было невдомёк то, что она говорит, но другого пути к её механизму не было и быть не могло.
- Даа. Очаровательны. Они. Но не как вы. Я Сизиф, а как величать вас?
- Бросьте. - Обидно для меня отринула она. - По вам видно, что вы не так глупы, чтобы дешевить словами. Ваши внутренние порывы, однако, показывают всё за вас. Вы не обычный проходимец. Вы необычный проходимец.
Она рассмеялась. Я попытался залиться с ней синхронно. В минуты отчаянной радости или грусти, мне всегда было интересно, чувствовал ли кто-нибудь те же эмоции на той же частоте, что и я сейчас? Пульс в пульс, удары сердца, импульсы мозга. Я всегда хотел погрустить с кем-нибудь невообразимым унисоном, при этом смеясь ровно в такт.
- Возможно. Просто мне тоскливо, и я... - Я замер на несколько секунд. Мне представилась картина с ракурса этой девчушки. Я был вросшим в барную табуретку сталактитом, который таял, конденсируя пот и капли джина. Я заглянул сам себе в глаза. Они не горели. Чёрная и вязкая масса измокших углей, и лишь по краям виднелись слабые искорки. Искорки шипели и огрызались, пятившись в тупик. Их так душила влага, переполнившая тусклую тьму моих зрачков. Но я знал, что не выпущу океан горьких событий из берегов, а значит, однажды искорки шепнут о пощаде в последний раз и умрут навсегда. Но это будет только их конец. Я же останусь здесь. Совершенно один.
- Я...просто слегка пьян. - Продолжил мой механизм за меня. Я не внимал увиденному мной видению, посчитав его бредом. Моя программа не позволяла мне поступить иначе.
- Что ж...Меня зовут Стоуни. - Она промедлила и застыла, как камень. - Впрочем, я бы не отказалась пообщаться с вами, хоть вы и находитесь в таком скудном состоянии. Но...Вы же понимаете?
Я одновременно приподнял правую бровь и уголок рта, выражая недоумение. Не для неё, конечно. Просто моё нутро частенько выворачивалось наизнанку таким образом. Да и я был порядочно пьян. Но Стоуни не заметила моей гримасы и продолжила.
- Я имею ввиду, что мне нужно говорить с вами на одном языке, чувствовать на том же диапазоне частот, что и вы. Понимаете? Нам нужно слиться в одно целое.
Как грязно было сказано. Я видел, слышал и чувствовал, чего она хочет. Мне было противно, ведь я искал другого...но моя программа.
- Хотите напиться? - И я улыбнулся в невольническом полуоскале.
Мы перепорхнули за столик у окна. Стоуни кто-то позвонил, и она расплылась в беллетристических бытовых историях. Я заказал выпить и закурил. Бар находился на краю города и через замутненное окошко проявлялись неоновые вывески на фоне лесопарка. Контрастно. Я могу смотреть на такие вещи вечно. Но моя программа была иной вечностью. А в столкновении вечностей рождается миг. И этот мне не понравился. В этот миг на улице молодой парень в хорошем костюме обнимал миниатюрную девушку. Дождь жадно облизывал их, но парочка даже не удосужилась раскрыть зонтик, который в руках парня так просился на волю. Девушка была в очень милом закрытом розовом платье. Они обнимались крепко, но с видной нежностью, подобно кузнецу, наносящему свирепые удары по раскаленному металлу, но аккуратно, ласково и точно выверяющему удары, каждый из которых сближал мастера и будущее орудие. И мне стало дико интересно. Я телепортировал свою фантазию за окно, на улицу. А за окном, в баре сидели два абсолютно чуждых друг другу человека, встретившихся непонятно как, и непонятно для чего, но представляющих грядущие часы. Бессмысленные часы, случайные встречи, настолько частые и настолько случайные, что уже вполне могли бы носить бытовой характер. Там любовь, а здесь её подобие. И мне никак не вырваться за эти пределы. Когда нам принесли заветную бутылку шампанского, Стоуни ещё разговаривала по телефону. Крышка легко поддалась и сошла по резьбе. В тот момент я подумал, что спутница моего вечера поддалась гораздо легче той крышки, и на её душе и вовсе не было резьбы. Ведь есть такие люди, и их много - тело, как крышка, накинутая на голое, сточенное горлышко души. Таких легко заполучить, но часто колеблешься по поводу того, стоит ли вливать ли в себя столь сомнительное содержимое? И я, наверное, встал и ушёл бы, оставив её наедине с дистанционной подругой и бутылём шампанского. Но что-то во мне в очередной раз не позволило. Боги хитры и коварны. Я разлил искрящуюся жидкость по стаканам и стал наблюдать. Пузырьки шипели и хихикали, играя в догонялки. Я подумал: "А не залить ли мне шампанское в глаза, чтобы в них прибавилось хоть немного блеска от искорок"? Наконец Стоуни отложила телефон и всерьёз принялась за шампанское. В интервалах между шипящими приливами, она рассказывала мне о несправедливости этого мира. Мои попытки поведать о чём-то, что хоть на йоту не касалось Стоуни, провалились. После каждого второго стакана истории закруглялись и повторялись, будто вся её жизнь - офисная лента мёбиуса для принтера. Хотя с каждым кругом она становилась всё более заносчивой и жесткой в выборе слов. Не знаю, был ли тот парень, что её бросил в самом деле таким дегенератом, как она рассказывала. Вряд ли. Меня коробило не то, что она порицает и оскорбляет всё, что её окружает. Вовсе нет. Стоуни, насколько я понимал, рассталась с парнем, но не видела меня. А я страстно мечтал о поломке системы и настоящей вечной любви. Кхм, ещё она вечность. Иногда их бывает даже слишком много. Но я уже устал огорчаться и подумал, что, быть может, они друг другу идеально подходили, а парень просто ошибся. Теперь у бедняжки нет вечности. Лишь разрозненные обломки разъёмов, энергии в которых хватает ненадолго. И надо ли говорить о всех сложностях постоянной смены зарядки для её блока? О постоянных скитаниях её кабеля. Ведь я и сам такой. Разница лишь в том, что во мне заключено чересчур нечеловеческое, а в ней слишком человеческое. В любом случае, после второй бутылки шампанского, Стоуни окосела.
- А у тебя...хих....Есть где продолжить вечер? - Она потрясла бутылкой с пенистым осадком на донышке и слегка наклонила голову вбок, глупо улыбаясь.
Я вновь попытался увернуться от божественного коварства, тяжело вздохнув. Нахмурив лицо, я понял, что она слишком пьяна, чтобы заметить моё внутреннее негодование, ведь из меня сочилась улыбка. И я утвердительно ответил, поведя её вслед за собой. Под гроздями ливня. Держа за руку. Пока мы шли до квартирки, в которой я живу, мой плащ плакал чужими слезами. Но небо вовсе не плакало. Оно просто выдавливало из себя всё чужеродное, так что в итоге заплаканной оказалась лишь моя одежда. Когда мы зашли, я и ключи на тумбочку не успел кинуть. Она уже перфорировала мои барельефы своим языком. Он казался мне каким-то далёким, будто сошедшим к нам с дальних звёзд. Стоуни быстро расправилась с форшпилем мерзкого действа. И вот что удивительно: одно и то же действие может быть мерзким, а может оказаться и крайне блаженным. Я и части моего тела бодрствовали, но всё внутри не просто спало, оно было поглощено летаргическим сном. Я взводил затворы и ловко управлялся со спусковым механизмом. Её медные волосы, заводились и прыгали пружинками, звонко повсеместно разбредаясь. Я был ключом для заводной игрушки. Вся горесть и печаль в одном простом правиле - сколько игрушку не заводи, она всё равно быстро затихает. А песнь её - монотонная, механическая и пахнет синтетическим обманом. Под эту искусственную трель мы погрузились в подглядывание за вечностью - в сон.
Проносясь по коридорам тьмы, я неустанно катился вниз, а за мной что-то катилось. Страх чёрной пустотой опоясывал колени, но я не сдавался. В конце концов я увидел золотистое подножье. Но там не было твердой поверхности, лишь дыра, ведущая куда-то за пределы этого странного мира. Ноги не успели коснуться дна и моё тело провалилось. Я проснулся в фазе сонной истерии. В полной постсмертной и преджизненной агонии, со всех сторон меня глодал саспенс. Я не вскрикнул в самом начале, ну и что же с того? Мне хотелось заорать, и я сотряс воздух раскатом звуковых волн. Я был совершенно один, поэтому закричал так, чтобы я сам себя услышал, сам к себе прибежал, и сам себя и утешил. Отчасти мне удалось сделать то, что было задумано подсознательно, и я успокоился.
Золотистые лучи били в покрасневшие глазные яблоки. На столе трещал будильник, зазывая и вытягивая меня к новому восхождению. Стоуни и след простыл. От неё осталась лишь небольшая, уже остывшая вмятина на постели и записка на тумбочке. Не разворачивая бумажку, я открыл нижний ящик комода и бросил её туда. Там несчастный клочок уже ждали сотни таких же записок. Я глотнул абрикосового шнапса, который стоял у кровати, из горла и пошёл в душ. Затем натянул на себя ещё непросохшее пальто, и вновь отправился гулять по городу, до заката.
Когда лучи налились багрянцем, я понял, что Боги вновь хотят крови с моей стёртой души. Механизм завёлся до предела, и я пошёл в бар. Я знал, сегодня мне не позволят и ночи - лишь считанные часы. Выпив пару стаканов вермута, я закурил. Ко мне подсела уже совершенно осоловелая блондинка и улыбнулась.
Я ничего не ответил. Я знал, что могу ничего не отвечать, она всё равно заберёт часть меня и уйдет. Когда-то в наказание я раз за разом втаскивал в гору один и тот же камень. Но, как я уже говорил, даже к самому плохому, но однотипному привыкаешь. И Боги нашли то, что в наше время гораздо грубее, тяжелее и жестче камня. Втаскивать это - настоящая мука. Ведь каждый раз, когда я наверху, мне приходится видеть все образы нашей счастливой совместной жизни с очередной дамой. Боги немилосердны. Они заменили камень на самое чёрствое, что есть на нынешнем веку - человеческие чувства.