В городке Юзавске Петр Крючков был личностью не просто известной, а дико популярной особенно среди женщин чуть старше среднего возраста.
Были у него когда-то и дом, и жена Марина, и машина, но он всё променял на многочисленные и беспорядочные романы.
Что так нравилось в нём дамам сказать трудно: пятидесятилетний мужик, сухопарый, высокий, практически лысый, но было нечто такое в его быстрых темных глазах и в морщинках на высоком лбу, от чего таяло женское сердце.
Оставив жене и сыну большой дом, Крючков перебрался жить в будку при лодочной станции на берегу речки Юзы. Работал он в местном МЧС пожарным (день через два), а в свободное время подрабатывал сторожем на той же самой станции. Так что, можно сказать, будка досталась ему как служебное жилье. И хотя удобств там было минимум, да и холодновато зимой женщин это ничуть не отпугивало, и страсти в убогом жилище кипели нешуточные. Дамы и дрались между собой, и выясняли отношения с неверным любовником, и устраивали загулы со всеми элементами оргии.
Но числились за Крючковым ещё и такие поклонницы, которым вход в будку был закрыт, но это ничуть не уменьшало их интереса к его похождениям. Речь идет о старушках, проживающих вблизи лодочной станции на улице Речной.
Для них он был человеком-праздником, можно сказать, единственной отрадой в их практически лишенной развлечений жизни. Едва только начинало смеркаться, бабушки, шустро постукивая тростями, подтягивались к ближайшему дому и занимали давно облюбованные места на завалинке как кресла в партере и начинали пристально следить за подходами к будке. И ничто не ускользало от их коллективного взора: ни одна даже самая юркая бабенка не могла прошмыгнуть незамеченной этими престарелыми Аргусами. А утром, отправляясь в больницу, на рынок или в банк за пенсией старушки охотно делились полученными сведениями со своими товарками с других улиц, поэтому подробности любовных похождений Крючкова знал весь город.
Кто-то смеялся, кто-то осуждал, а кто-то и завидовал.
Но вот когда Петра нашли в будке убитым, стало ясно, что кто-то его ещё и ненавидел. И этот некто раскроил череп мужику пожарным багром.
- Тьфу, плевое дело,- сказал на "оперативке" начальник отдела местного РОВД,- и без того ясно, что или баба отомстила за измену, или мужик какой-то вспомнил, почему по утрам штаны надевает! У местных бабок спрашивайте! Они вам прямо под протокол всё выложат, ещё и от себя подробностей прибавят.
Его подчиненные уныло переглянулись. Оптимизм начальства не вызвал в них ответного энтузиазма.
- Пенсионерки на Речной могут конкурс устроить: кто из них противнее и склочнее! Поголовно самогон гонят и посторонних на порог не пустят! На Речной в каждом дворе по две, а то и по три собаки! Зубы, как у стаи Годзилл! И даже если достучишься до такой бабки, сразу же глухой, слепой и больной скажется! Или всякой ерундой голову забьет, к делу не относящейся!
Начальство зло запыхтело, исподлобья глядя на "оперов".
- Вот расскажите мне об этом, когда премию распределять будем!
- Да мы что, мы - ничего! Только можно ведь и по-другому сделать, - моментально пошли те на попятную, - быстрее и результативнее!
- И что вы предлагаете?
- Тимохин на Речной всех знает! Вот пусть и идет в подворный обход. Пенсионерки ему всё выложат, как на духу.
Участковый Федор Иванович Тимохин был ветераном местного РОВД, и уже давно вышел на пенсию, но всё ещё оставался на "боевом посту" по вполне уважительной причине: заменить его было некому.
В полиции, как и в здравоохранении, и в образовании и пр. бюджетных сферах постоянно идет так называемая "оптимизация" производства. Но если закрыть в селах школы, больницы и библиотеки довольно легко, то правонарушения и преступления одним росчерком пера соответствующего министерства не остановишь, зато увеличивать закрепленную за участковым территорию можно до бесконечности. А уж как бедолага будет разрываться между тремя большими селами, десятком деревень, да ещё и городскими улицами никого не волнует.
Вот и получалось: придет Федору Ивановичу на смену стажер, помучается месяц, другой и, сообразив, что всё равно ничего делать не успевает, норовит всеми правдами и неправдами найти себе не такое хлопотное место.
Тимохин был мужиком заводным, нервным, постоянно ругался с начальством, но к работе относился ответственно, знал её и любил.
- Да что там,- орал он в отделе, услышав про задание, - у меня же шесть ног! Я же пулей всю Речную проскочу и каждой бабке в душу залезу! А ещё попутно в каждый двор зайду и пересчитаю всю птицу на предмет прививок от птичьего гриппа, и бочки с водой проверю, потому что пожарным лень ж... поднять! Что ещё там надо сделать? Все тряпки в сундуках пенсионерок проветрить, пока опера со следаком будут самогоном накачиваться да пузо чесать?
Отведя душу ещё и множеством нецензурных пожеланий в адрес коллег, участковый закрыл кабинет и поплелся в сторону Речной улицы, сжимая под мышкой видавшую виды папку с бланками протоколов.
Начало октября в том году выдалось по-летнему теплым, и было даже приятно прогуляться в сторону реки, вдыхая прохладный воздух и любуясь уже порыжевшими ивами в изобилии растущими близ воды.
Надо сказать, что мыслями Тимохин был весьма далек от подворного обхода. Он прикидывал: удастся ли съездить в ближайшие выходные на рыбалку, если зять починит к тому времени свой внедорожник. Но, к сожалению, этого же события нетерпеливо дожидались дочь и жена, чтобы съездить в областной центр за покупками. Федор Иванович сомневался, что ему удастся перекричать дражайшую половину, доказывая, что "Ашан" потерпит и до следующих выходных, а вот погода может испортиться.
А вот и лодочная станция. Лодки и катамараны уже поместили на зимовку в сараи, поэтому причал был пуст, и только злополучная будка - последний оплот грехов покойного Петра одиноко отражалась в по-осеннему медлительных водах Юзы.
Крючкова Федор Иванович хорошо знал и не раз с ним беседовал по поводу его разгульной жизни.
- Допустим, Марина тебе не угодила,- терпеливо толковал он ловеласу,- найди себе другую да живи, как люди! Голова уже седая, а ты как кобель в будке торчишь: ни дома, ни нормальной постели. Ешь, что попало, пьешь всё, что горит! Эти шмары, пока ты кобелируешь вокруг крутятся, а как заболеешь? Печень-то не железная! Некому будет даже таблетку аспирину подать!
- А, - отмахивался тот,- надоело! Любой бабе все время что-то надо: то шубу, то холодильник, то зубы фарфоровые! А вот мне сейчас всё пофигу: свободен, пьян и нос в табаке! Загнусь, так загнусь! Зато хоть остаток жизни проживу весело, не забивая себе голову всякой ерундой!
Кто бы мог подумать, что этот "остаток" окажется величиной с гулькин нос! И кому же Петр так помешал? Коллеги считали, что чей-то ревнивый муж его багром приложил, но Федор Иванович не мог припомнить, чтобы кто-то из местных мужиков имел претензии к Крючкову. Тот не разбивал счастливых семей. Как правило, появлявшиеся в его будке дамы либо были "разведенками", либо находились в процессе развода.
Впрочем, всякое бывает.
Участковый не стал ломать себе голову версиями, а оказавшись на месте, внимательно оглядел тускло поблескивающие окошки окрестных домов. Жителей Речной улицы он знал прекрасно, поэтому к живущей напротив бабке Нюрке Шестаковой не пошёл. Та, если даже что и видела, внятно это никогда не изложит да ещё всё переврет. Тетка Настя Калаберда была вредной до дурости, и к ней отказывалась ездить "Скорая помощь", потому что даже умирая от высокого давления, баба из пакостности спускала на медиков собак.
Чуть дальше по улице жили: вышедшая на пенсию учительница младших классов Ядвига Львовна Штырь, тетка Марья Перегудова и престарелая бабка Фрося, хорошо помнившая, как на местном вокзале во время коллективизации выступал сам Бухарин.
Казалось бы, надо начинать с учительницы. Дама всё-таки с образованием и с хорошо поставленной речью. Но Федора Ивановича дрожь охватывала даже при мысли об этой бабе.
Ядвига Львовна была причиной многих седых волос на его голове. Она постоянно засыпала вышестоящие инстанции жалобами на его работу.
- Да не знаю я, кто у гражданки Штырь с веревки белье снял,- пылко оправдывался он перед начальством.- Вот она мне написала: "Пропали трое панталон розовых в зеленый цветочек и двое желтых в оранжевых уточках". Мне теперь всем встречным бабам подолы задирать, чтобы убедиться, что на них трусы без уточек?
А ещё у Ядвиги Львовны постоянно исчезали с огорода тыквы и помидоры. Яйца неизвестные злоумышленники воровали прямо-таки из-под несушек. И если у соседей во дворах мирно стояли насосы, велосипеды и бензопилы, то у Штырь воры с бешеной энергией тягали даже древние потертые пальто и изъеденные молью кроличьи шапки, банки с огурцами, мешочки с семенами, а как-то исчез даже видавший виды ночной горшок. Кстати, последний Федор Иванович обнаружил в зарослях малины, когда выяснял, кто украл у неё двухметровое бревно для нового забора.
Он бы заподозрил в шалостях местных ребят, но точно знал, что ни один подросток не будет даже из озорства прикасаться к её трусам и горшкам. Побрезгуют!
Старательно обойдя дом Штырь, он направился к усадьбе Перегудовых. Тетка Марья выползла за ворота, едва только залаяли собаки. Судя по грязному фартуку и тяпке в руках, она ковырялась на клумбе, окучивая на зиму многолетники.
- Чегой-то ты, Федор Иванович, скребешься? Никак из-за Петьки пришёл?
- Из-за него самого! Утром его директор лодочной станции убитым нашёл.
- Знаю, слышала...
- А что слышала-то, Мария Фроловна?
- Дык, что тюкнули его по темечку! Давно напрашивался. Мыслимо ли дело, мужик нормальный - не лодырь, на двух работах работал, а жил... Тьфу, язык не охота поганить! А всё эти проститутки, шалавы бесстыжие..., как их только земля носит?
Федор Иванович в такт её словам согласно покачал головой, и опять вернулся к своему вопросу:
- Так что произошло в тот вечер? Наверняка, с подружками на улице заседали?
- Мы сидим на улице пока тепло, а сейчас, сам знаешь, темнеет рано! А я в темноте ничего не вижу. Пошла к окулисту, а он мне и говорит: мол, ты, бабушка, умрешь не от слепоты, а от сердца, вот пусть тебя кардиолог и лечит. А я анализы сдавала да у меня их потеряли...
Рассказ о потерянных анализах холодил сердце тревогой о будущем современной медицины, но, увы, вряд ли способствовал раскрытию преступления.
- Мария Фроловна, - терпеливо воззвал к собеседнице участковый,- кто был в тот вечер в будке Петра? Вы кого-нибудь видели? Или, может быть, что-то слышали?
Женщина задумалась, машинально разбивая тяпкой комочки земли под ногами.
- Кто-то был,- неохотно сказала она,- шум какой-то... Не знаю, как сказать!
- Ругались, ссорились?
- Да... вроде бы так, но как-то не так!
Вот и поговори с ней!
- Хорошо,- согласился Федор Иванович,- а с кем ссорился покойный? С мужчиной, с женщиной?
- Да я как-то... тут мой кот пришел, и я его домой гнать стала.
Всё понятно. Тимохин поудобнее перехватил папку и уныло поплелся к бабке Фросе. От неё он тоже многого не ждал, но та хотя бы могла четко сказать, кто ещё в тот вечер куковал на завалинке.
Бабка Фрося Воронцова собак не держала: боялась, что умрет раньше псов, и те беспризорными останутся. Участковый легко открыл калитку, заглянул в дом, в сараи, но хозяйку обнаружил в огороде, где она, несмотря на почти вековой возраст, споро перекапывала грядку под чеснок.
- Чё, Федя, бродишь? Убивцу ищешь? Так у меня его нет!
Огороды в этом месте поднимались в гору, и, остановившись рядом с бойкой старушкой, Тимохин вытер пот со лба, рассеянно оглядывая панораму окрестных лугов с уже порыжевшей травой. Хорошо были видны отсюда и соседские дворы, и серебристая лента Юзы, и будка лодочной станции.
- В тот день, когда Петра убили, вы на улице сидели?
- А как же,- старушка потуже затянула беленький платочек,- сидели. Допоздна!
- И много вас там было?
- Сначала много, а потом мало. Кто сериал ушел смотреть, кто корову доить, вот и остались мы втроем: я, Марья и учительша. Марья ближе к десяти часам кота домой повела, а мы ещё долго с Ядвигой сидели и слушали, как покойный Петр с кем-то разговаривает.
Федор Иванович прикинул расстояние от будки до завалинки.
- Неувязочка выходит, бабушка! Что они там в рупор кричали, если вы их услышали?
Но старушка только отмахнулась от таких глупых придирок, продолжая вонзать лопату в сухую землю.
- Мы с Ядвигой перебрались к самой будке. Больно уж чудно было... не проходил к Петру никто, а говорили вроде бы два голоса. И шум такой, треск...как будто радио барахлит.
Час от часу не легче!
- А этот второй голос - мужской или женский?
- Плохо было слышно! Ты уж лучше, Федя, спроси у меня, о чем Петр говорил!
- И о чём?
Бабка Фрося перестала копать и задумчиво уставилась на собеседника. Была она морщинистой и иссохшей словно живая мумия, но потерявшие цвет глаза смотрели остро, без малейшего намека на старческий маразм.
- Леший знает, о чем! Вроде бы Петр подначивал того другого. Мол, что ты мне можешь сделать, у меня ничего нет, поэтому и отнять нечего. Гол, дескать я, как сокол! "Клиником" каким-то себя обозвал. Смеялся...
- Над чем смеялся?
- Над чем смеяться не надо! А тот, другой ему вроде бы говорит: "Кого ты из себя корчишь? Я ведь все про тебя знаю! И про обиду твою, и про краденые вещички!" А Петр в ответ: "Это и за кражу считать нельзя, так... дрянь всякая!"
Федор Иванович недоверчиво покосился сначала на будку, потом на старушку. Ещё и кража? Да что же в тот вечер происходило на самом деле?
Между тем, бабка Фрося, оказывается, ещё не всё сказала:
- Я так думаю, что это бес к Петру приходил. С ним он ругался и спорил!
Федор Иванович едва сдержал стон. Вот только ещё бесов ему для полного счастья и не хватало!
Ну ладно бы покойный допился до белой горячки и разговаривал с чертями, но бабки-то утверждают, что ему кто-то отвечал. Неужели разом умом тронулись?
- Вряд ли, бес мог тюкнуть Петра по голове багром,- осторожно заметил он, чтобы не обижать старушку. - Я, конечно, не специалист по этому ведомству, но мне доподлинно известно, что убивают друг друга все-таки люди, как бы ни крутилась вокруг них нечистая сила.
- А я и не говорю, что Петра бес убил - не видела! Но это с нечистым он толковал в тот вечер, дразня его и подначивая. Так и сказал: "Рога коротки"!
Федор Иванович тяжело вздохнул, и, поправив форменную фуражку, решил спуститься огородами во двор Ядвиги Львовны. Видимо, без неё не обойтись!
- Дома Штырь-то? - грустно спросил он у бабки Фроси.
- Дома была! По хозяйству хлопотала. Одинокой бабе кто поможет? Вот и пенсия у неё хорошая, а концы с концами едва сводит!
Заборов между соседскими огородами не было, поэтому участковый ловко перебрался между уже вскопанными грядками через две усадьбы и оказался на земле, принадлежавшей Штырям.
Он уже прошел примерно половину огорода, когда заметил, что во дворе раскачиваются на веревке женские панталоны: розовые в зеленый цветочек и желтые в оранжевых уточках. Соответственно, пять штук.
Федора Ивановича чуть паралич от злости не разбил, когда он вспомнил сколько ему пришлось писать объяснительных во все инстанции по поводу этих предметов женского исподнего белья. Они ему даже как-то в кошмарном сне снились. Дескать, он убегает куда-то в туман, а те мчатся за ним, норовя намотаться на голову. Причем, вслед за панталонами летели оранжевые уточки. Бр-р!
- Ах ты, проклятая баба!- прорычал Федор Иванович, убыстрив шаг. - Да я тебя заставлю сожрать всю эту срамоту, в глотку твою крикливую забью "оранжевых уточек"!
Но это было ещё не всё!
Когда Тимохин открыл калитку, отделяющую двор от огорода, то увидел, что на заборе висит старое поношенное пальто из вельвета, фигурирующее в другом её заявлении, и тут же красовалась порыжевшая от времени черная кроличья шапка из того же списка пропаж.
Федор Иванович моментально остыл. Гнев сменился замешательством.
Ладно, может, дурная баба куда-то сама спрятала свои трусы, а потом их нашла, но из упрямства не пожелала в этом признаться, но всё остальное? Не любил он Ядвигу до зубной боли, но всё же понимал, что вряд ли она придумала столь своеобразное развлечение просто из ненависти к нему.
Пока он в недоумении пялился на пальто и шапку, во дворе появилась сама хозяйка.
Ядвига Львовна была высоченной плотной женщиной лет шестидесяти с суровым, никогда не улыбающимся лицом аскетки. Стриглась коротко да ещё из экономии кромсала волосы сама. Косметикой не пользовалась, и уже лет двадцать как носила одну и ту же синюю юбку и красную кофту, независимо от времен года. Короче, сущее пугало. Неудивительно, что она так и не нашла себе пары, оставшись старой девой.
Но сегодня Ядвига сияла неподдельной радостью, нежно прижимая к себе какую-то вылинявшую красно-розовую тряпку.
- Мамин фартук,- поделилась она счастьем с участковым.- Думала, уже никогда не увижу! Мама так любила в нем жарить оладьи, здесь даже пятнышки ещё маслом пахнут!
Мило, конечно, нечего сказать, но душа участкового жаждала менее сентиментальных, но более конкретных объяснений.
- Откуда здесь взялись эти вещи, если, по вашему же заявлению, они были в разное время у вас украдены?
Ядвига с такой любовью погладила облезлого кролика словно это было манто из песцов.
- Я их нашла!
- У себя в сундуке?
- Нет! Но я... в общем, нашла! В одном месте.
Разве только на помойке? Черт с ней, у Федора Ивановича были дела поважнее всплывшей из неизвестности рухляди.
- Гражданка Воронцова рассказала, что вы вчера возле лодочной станции сидели, и слышали разговор между убитым Крючковым и ...
Он не успел ещё договорить, а выражение блаженства уже покинуло лицо Ядвиги Львовны, и она моментально превратилась в привычную злобную каргу:
- Ничего я не знаю! И ничего не слышала! Гражданка Воронцова стара, вот и болтает абы что. А вы бы лучше преступников настоящих искали и порядочным людям мозги не выносили! Крючков ваш редкостным мерзавцем был, туда ему и дорога! Распутник, жулик, да ещё вор в придачу!
Последнее обвинение насторожило Федора Ивановича. О краже толковала и баба Фрося, но до сегодняшнего дня ни в чем подобном Петр замешан не был.
- А что же он украл?
Только что злобно вопящая Штырь мгновенно заткнулась и заметно занервничала.
- А кто пьет, тот всегда крадет! Откуда деньги на выпивку-то брать? - после недолгого раздумья нашлась она.- А мне по этому делу больше нечего сказать!
Ой-ли! Теперь Федор Иванович точно знал, что мудрит баба, нагло врет, но к её совести взывать бесполезно.
У Штырь была странная логика согласно которой мир вокруг состоял из одних врагов, зацикленных на её персоне. Если кто-то из прохожих смеялся, то она была уверена, что над ней, а если случайно слышала ругань, то адресовала её только себе. Была помоложе - всех подозревала в домогательствах, стала старше - решила, что каждый встречный норовит её сжить со свету. И вела себя соответственно: жаловалась, лгала, скандалила, нападала. На войне как на войне!
Что же, никуда не денешься: пришлось идти к тетке Насте Калаберде.
По причине скандального характера женщина редко проводила с соседками время. Зато мучаясь бессонницей, тётка Настя ночи напролет просиживала у окошка. Карауля возвращающихся с дискотеки соседских юношей и девушек, она отмечала: кто кого провожает и во сколько идет домой. А потом результатами наблюдений с соответствующими комментариями делилась с их родителями, по причине чего находилась в "контрах" с половиной улицы.
Дури в бабе было немерено, но работа участкового редко радует общением с приятными людьми. Покинув усадьбу Штырь, Федор Иванович поплелся к дому Калаберды.
Собаки за забором уже охрипли от лая, когда, наконец-то, скрипнула калитка, и на улицу высунулся острый носик щупленькой хозяйки. Со спины тетка Настя напоминала горбатую двенадцатилетнюю девочку.
- Ой, да я ничего не слышала, - заголосила она, не дожидаясь вопросов,- не видела! Я ж всю ноченьку глаз не сомкнула, так у меня ноги болели, так суставы крутило...
- И Ядвигу Львовну не видела? А она говорит, ты на неё в окно пялилась?
Да, солгал. Нехорошо это? А препятствовать следствию хорошо? Вот и приходится хитрить, допрашивая кликуш, наподобие тетки Насти.
- Учительшу видела! - не стала отказываться Калабердиха. - Она какие-то вещи несла уже за полночь. Большой такой узел!
Так! Это уже интересно.
- Откуда несла-то?
- Да кто ж знает! Я её заметила, когда она уже под фонарем оказалась....
Баба задумалась, почесывая нос, и внезапно лицо её озарилось счастливой улыбкой:
- Так это учительша Петьку-то убила!- ликующе ахнула она. - Убила и обокрала, а ещё...
- Эй, - перебил её обеспокоенный Федор Иванович, - искать преступников - дело полиции! И даже когда человека рядом с трупом застают с окровавленным ножом, и то степень его вины суд определяет! А будете зря языком тренькать, гражданка Калаберда, сами подсудимой станете! За напраслину в тюрьму сажают.