Аннотация: Один рывок до свободы, один единственный шаг вниз.
Оставался один рывок до свободы, один единственный шаг вниз. Владимир нервно дернул петлю галстука. Внизу, обездвиженные жарой, цвели липы. Человека, твердо решившего покончить с собой, мучила аллергическая одышка. Маленький внутренний дворик был заставлен машинами. В жилом доме напротив женщина в ситцевом васильковом халате вешала белье. Никому. Ни до кого. Не было дела. Стеклопакетное окно общего сортира было распахнуто настежь. Третий этаж. Измученный жарой, в светло-серой рубашке с коротким рукавом, взмыленный и немного пьяный, он стоял на карнизе, как последний идиот.
Сегодня был его тридцать четвертый день рождения. Ничего не подозревавшие коллеги пили водку и шампанское из пластиковых стаканов. Дурацкие тосты, дурацкие шутки. Извечное бухтение генерального маленькой фирмы на шестерых ООО "Симплекс". Владимир сказал, что пойдет покурить. Уже полчаса его не замечали, поэтому исчезновение виновника торжества прошло легко и бесследно. "Сраный день рождения. Сраные коллеги. Сраная жизнь".
Кризис среднего возраста, как он есть. "Хорошо бы сходить к психологу, как у этих буржуев. Стресс. Необходим отпуск. Поправить расшалившиеся нервишки. Наконец-то сводить жену в кино. Ничего, посудомоечная машина подождет. Павка - единственный сын, канючит самокат. Сдался он ему, как все прочие его подарки, забросит через неделю. Вчера просил еще собаку. А кто будет с ней гулять?"... Куча вопросов без ответов. Ответственность.
С самого рождения Владимир был несвободен. Пресловутое "Ты должен" галстучной петлей давило кадык. Должен улыбаться папе и маме. Должен поцеловать дедушку на девятое мая. О старом вдовце Антоне Федоровиче, отце матери, вспоминали только по праздникам. Он всем прощал. И обязательный поцелуй внучка Володьки. В садике на новый год Владимир старательно исполнял роль зайчика. И так несколько лет. Никто не спрашивал. Деньги были только на хламиду из простыни, криво наметанные шортики, ватный хвост и эти сраные уши. Заячьих новогодних ушей Владимир Степанович стыдился до сих пор и иногда видел в кошмарах.
В школе Володя учился хорошо, отец хвалил и хлопал сына по плечу, мать умилялась, смачивая накрученные на волосы бигуди пивом "Жигулевское". Отец тогда стал глав инженером, и Володьке перепадало на карманные, девчонок и сигареты. Курево в сортире, "дымовушка" из линейки с геометрическими фигурками, первая девушка - Танька из 8-го Б.
Потом стало туго по всей стране. Завод развалился, запил отец. Бессмысленность бытия ощущалась во всем. Купонами и ваучерами можно было подтираться. С молотка распродавали промышленные гиганты, народ разгоняли. Кому везло, тем компенсировали продукцией, лежалой на складах. Деда Антона хоронили в "гробу на прокат". На что наскребли денег, поминок не было - макароны с тушонкой. Володька получал от матери подзатыльники, зажимал уши руками, чтобы не слышать, как она кричит. Вера Антоновна кричала все больше о володькином проклятом тунеядстве, поминала отца. Тот что-то бурчал спросонья и поворачивался на другой бок, лежа на затертом, проваленном диване. Техникум. Узкие коридорчики, грязный паркет, а по ночам - разгрузка составов.
Человек, который "сделал себя сам" полез в карман брюк, достал из пачки сигарету, помял. Покурить на дорожку. Воспоминания лились рекой. Мазутные, черные, с привкусом копоти из выхлопной трубы армейской машины. В двадцатник он вернулся из армии, решил "взяться за ум". Работал, где придется. Не всегда чисто, не всегда с теми. Наскреб денег. Закодировался отец. Мать всех простила, жизнь потихоньку налаживалась. Вовка поступил в институт заочно. Учился, как мог. Где учил в перерывах между подсчетами китайского аляповатого барахла, где приходил с коньяком и отрепетированной еще в детском саду улыбкой. Закончил.
Жену Люсю он считал не то, чтобы дурой, но не далекого ума. Женился "по залету", первые два года сомневался, что Павка его, но пацана любил. Павка рос смышленым малым, хоть и был матерью балованным. Владимир иногда стращал его обещаниями лишить карманных денег, а Павка к своим шести уже наизусть выучил протяжное, гундосое "Паап". Вспомнив сына, Владимир нервно улыбнулся. "Люська что-нибудь придумает, все ему объяснит. Ну, подумаешь, не купят они посудомоечную машинку, а Павке самокат. Да, эгоист. Да, мать вашу, сейчас возьму и прыгну". Вниз головой в асфальтовый омут замкнутого дворика, мимо треклятых лип, о бампер новенькой директорской Peugeot. Вспомнился кредит на семьдесят тысяч. "А чем Люська будет платить? С ребенком-то на руках? Мудак ты, а еще мужиком зовешься"...
Полноватая, крашенная рыжая Люська будет вытирать ладонью опухшие глаза и повторять "Мудак, мудак", обнимая понурого, храбрящегося Павку.
Судорожно докурив, Владимир с досадой бросил окурок и сделал шаг назад. Очнулся от морока. Сел на подоконнике, пачкая пылью зад. По-мальчишечьи, широкими ладонями взъерошил на висках волосы. Три раза выматерился, как в юности, словами, которых наслушался от грузчиков. Продышался и слез. До сих пор тряслись руки. Вытер тыльной стороной лоб. Потом долго умывался холодной водой, утирал лицо мятым платком. В кабинет генерального, где шел сабантуй, Владимир вернулся с улыбкой. Секретарша Юлька подвинула стул:
- А мы думали, ты утонул, Владимир Степаныч.
- Все хорошо, Юленька. Все хорошо, - улыбнулся он, как улыбался когда-то деду Антону, родителям и воспитательнице в детском садике.
- А у нас тост!
Как человек тяжелую ношу, он поднял пластиковый стакан, опрокинул разом извечный "децл" горькой и подумал о том, что на ближайшее время со свободой придется повременить.