Раньше его любимым цветом был голубой. Не потому что он голубой...или
 считал себя таковым. Просто романтика, там, меланхолия - его дыхание, есенины всякие...
 Но прошло время и краски, бывшие когда-то неинтересными или даже
 раздражающими, стали теперь такими теплыми и близкими, что он стал разделять их на оттенки,
 и любить их все по отдельности и по-разному, настолько, что для некоторых понятие любви
 уже никак невозможно было применить, но это как любить по-настоящему, когда,
 осознавая неприятные черты, не принимаешь их...или не замечаешь, притворяешься сам себе...
 как-то так. Это как открыть вдруг для себя то, что было всю жизнь рядом незамеченным.

    Он гулял сегодня по своему городу, как по чужому. Потому что был один. И он
 подумал о том, что для него, наверное, нет чужих городов, как и своих. Что он будет
 в каждом городе равно также своим, и каждый город ему будет равно также своим,
 как и чужим. Так же, как он смог сегодня почувствовать свой город чужим себе, а себя -
 чужим в нем...от неузнанных улиц, которые, то ли так стремительно изменяются,
 что он не успевает жить за ними, то ли он живет так быстро, что не успевает задержать
 свой взгляд на кажущихся привычными и неизменными декорациях пространства. 

    И тогда же он вдруг утвердился в мысли, что может и хочет быть своим во всех
 домах. И что он не сможет, наверное, и не захочет иметь никогда своего дома, чтоб не
 быть привязанным только к нему. И жить понемногу то - там, то тут и привязывать
 их к себе, а не наоборот. И города, и страны... 

    И он ходил, упиваясь в эти крыши, в эти грязные подтеками историй балконы,
 в эти тротуары, которым недолго осталось быть захваченными вереницей стояночных
 автомобилей, в ряд впритык выстроившихся, а не полосой для прохожих, которые
 могли бы чувствовать себя на них защищенными и быть благодарными им за это... Мура
 какая-то! Полная чушь! Его совсем не это волновало...

    Любовь закупорилась в сальных железах и, заполнив их докрасна, пёрла
 воспаленными угрями наружу сквозь корку.