Гаенко Татьяна, Румянцева Кира. Светоносные струи невидимых рек, или Краткий абрис истории Дома Страха

Светоносные струи невидимых рек

или

Краткий абрис истории Дома Страха

от начала служения Высоких Грифонов на Чёрной,

составленный в занимательной форме

с поучительными примерами из жизни

Светоносные струи невидимых рек,

Вашей горечи мы не забудем вовек -

В ней дорогу домой естество обретёт,

Лишь коснувшись смертельных живительных вод...

(Переложение древнего игнского

песнопения о Горькой Реке)

1. Священное прошлое и дармоглотские будни

Гена с Гердом - брат и сестра, но не как это бывает у белых: ни общего отца, ни общей матери у них нет. Гена с Гердом - дети одного гнезда, одного дома; Гена с Гердом - дети Дома Страха.

Маленькие, хрупкие, негромкие, невзрачные - о, сколь пронзительна эта грифоновская безвидность, эта пляска светотени на чуть скошенных скулах, эта неуловимая мимика, открывающая взору слушающего всё то, о чём повествует рассказчик!.. Немолодые - по меркам белых людей можно даже сказать пожилые: и Гене, и Герду - примерно по сто лет. Прожив большую часть жизни среди белых, они оба и впрямь склонны считать себя пожилыми - хотя по правде они ещё очень юны, и воспоминания детства помогают им почувствовать себя теми, кем пристало им быть. Но, конечно, это воспоминания не того детства, которое осталось давным-далеко, в Доме Страха - а настоящего детства, детства их плоти, их ветви, их рода.

Гена с Гердом вспоминают сны. Ветреные, тёплые, лёгкие сны - небось, той поры, когда предков ещё не призвали в служение: лежишь над ручьём, на поляне, зверьком из со-светия солнечных бликов - рассыпься-слейся, ищи меня!.. - тебя найдут твои братья, а может - и нет, а может, останешься тут на всю ночь, играть с отраженьем созвездий - слейся-рассыпься, ищу тебя!.. - мерцанье ручья и шуршанье травы, и дыхание тёплой земли. И едва слышный рокот - мурчанье, мурчанье, мурчанье...

О мать Гарденокт, о большой Чёрный Кот!.. Согреты, обдышаны, вскормлены все твои чада. Взгляни и на этих, ты видишь - они повзрослели, теперь им пора обрести свои крылья. Их матерью будет отныне неистовый Охра, ему ты доверишь их смело, ведь он - Огнезверь, он вовеки не бросит пятнистых котят, он возьмёт их в свой дом, приведёт на Великую Чёрную Реку. Там-то и ждёт их высокая доля крылатых, ведь "крылья" - это служение: такое служение, где всё то, чем богаты они от рождения, взрастёт до небес, распахнётся от края до края. Хлипкие крапчатые хамелеончики, плетущие затейливые циновки из тростника, пугливые и любопытные пряхи, способные услышать невысказанное и запечатлеть невыразимое - им дано будет ткать паутины судеб и петь погребальные песни, открывать неспокойно ушедшим дороги к покою; они будут принимать на себя образы этих немирно ушедших, превращаться в них плотью и давать в себе место их страждущим душам, чтобы помочь им решить их земные дела, примириться с обиженными и обидчиками - и всё прочее что потребуется, всё чего не успели доделать покойные. Они будут уметь это делать с тех самых пор и до века, несмотря ни на что - ибо крылья не отнимаются. Провернулись десятки столетий - но и те, кто всего лишь готовил шаманам и пришлым еду, и те, кто фактически сам был шаманом, и те, кто бесстрашно ушли служить в мир, невзирая на то, что служение на Чёрной иссякло, и те, кто закрылись от мира, а после и вовсе вступили с ним во вражду - все дети рода сего, все потомки служивших несут полноту дарований, открытых когда-то на Чёрной. Любой из Высоких Грифонов способен в самый неожиданный миг распахнуть незримые крылья - даже если дотоле он думал, что их нет или что они связаны, что он их недостоин - или что всё это сказка, что крыльев вообще не бывает на свете.

Гена с Гердом вспоминают сны о Великой Реке. Матушка Чёрная, царица Глубокая!.. С северных скал, от хрустальных ключей Еловоди, меж замшелых камней изумрудных и чёрных боров неустанно течёшь ты на Юг - ты, несущая утешение, возвращающая память, провожающая домой. От истоков до устья ты вся - колыбель и могила, обитающие на твоих берегах - все священны и царственны, все преисполнены сил, даже если не знают об этом. Ты не просто хранишь воспоминание об Атлантике, ты сама воплощенье Атлантики; ничего, что врата внешних сфер затворились надолго, быть может, навек - ты послужишь любому потерянному дорогой покоя, ты поможешь любому, кто бродит во тьме, увидать путеводный огонь.

О, эти огни, о Бессонные Огни на Чёрной!.. Маяки у воды, у широких причалов на каменных низких террасах; погребальные костры на утёсах повыше; пламена всесожжения, огненные алтари - а ещё, в глубине лабиринтов, смертоносные для незащищённых огни очищения. Свет Бессонных Огней не имеет преград, души страждущих могут узреть этот свет даже с самого дна преисподней - и рвануть напрямик, чтобы вспомнить себя, чтобы вспомнить свой дом, чтобы встретить всех любящих, всех дожидающихся возвращения.

О, эти огни!.. Неистовый Охра привёл к ним трепещущих пёстрых котят, и те возлюбили служенье огням превыше всякого блага. Маленькие и невзрачные, в обыденной жизни смиренно не причисляющие себя к прочему человечеству - к шаманам, к приезжим различных пород - по ходу служенья они облачались в незримые ризы величия. Высокие Грифоны, о да! - не чада роящихся муринских гнёзд, а почти что шаманы. Жизнь роем осталась вдали, далеко за спиной - "мы были такими, как те, но теперь мы совсем не такие!" Князья и военачальники, с богатыми приношениями приплывавшие на кораблях, чтобы здесь проводить своих мёртвых, получить отпущение для неспокойно отшедших - по сравнению с шаманами эти сильнейшие мира были никто. А грифоны вершили служенье.

Нет на свете даров, не открытых Высоким Грифонам хотя бы отчасти! Чернейшие из чёрных, в отличие от иных чёрных, грифоны совсем не боятся огня - пламя может убить, но не ввергнет их в панику, не обратит в бегство; радиация, смертоносное для большей части живущих незримое пламя - не вредит им, более того - многие из таких излучений грифонам полезны. Те особые "печки", в которых пылает огонь распаденья основ вещества, привлекают грифонов, рождая желание греться и греть - ведь грифоны способны подхлёстывать эти процессы, и срок жизни любой остывающей "печки" будет сильно продлён, если грифоны поселятся при ней и будут поддерживать её дыхание своим. Грифоны распознают вещества в запечатанных сосудах, не пробуя их ни на запах ни на вкус; грифоны читают по пеплу - по следовым количествам праха они могут понять, что это был за огонь, что сгорело и что пережили все те, кто к огню был причастен. Грифоны и вообще могут отслеживать судьбы вещей - прикоснуться, прислушаться, уловить взглядом, вытянуть нужную нить из плетёнки историй... "Стоглазыми" звали грифонов ещё до служенья на Чёрной, и это не просто иное звучание слова "пятнистый", не просто сравнение "пятна - глаза"; тем более, кто наблюдал эти пятна прямым взором, кто видел такое кроме как во снах?.. Зверьки то ли люди с плывущим обличьем, всё тело которых покрыто подвижными моргающими глазками - не символ ли это, не преображённый ли образ огромного чёрного облака с множеством пламенеющих глаз - Гарденокта-старшего?.. И вместе с тем без сомнения это знак Гарденокта-младшего - того, кто своими детьми полагает всех крапчатых, всех пятнистых, всех тех, кто не "чистой породы", а значит - не замкнут в себе, не оторван от мира: такая "пестрота" - это чуткость, глазастость, погруженность в невидимые струи и струны, в переплетения судеб... Ну а уж если опять завести разговор о дарах оклика и отклика, без которых грифоновское служение погребения неисполнимо - то можно смело назвать этих тихих посредников ангелами. Уловить в колебаньях эфира страдание отходящей души или тех, кто лишается близких, лишается смысла; извести чью-то боль на поверхность, найти её корень, явить сей источник страданья глазам каждого из причастных, открыть им врата избывания боли - это мощь, доступная не любому из сонма помощников Сил.

Неприметный, безвидный, несущий чужое мученье -

Эта мощь, эта грозная сила великого - в малом...

А теперь представьте себе, что получится, когда такое существо падёт.

Представили? Вот то-то и оно-то.

Гена с Гердом смеются, они уже очень давно ничего не боятся. Дети Дома Страха, Дома Дармоглотов - никакие ужастики мира их не пугают, хотя очень порою печалят. Однако отсутствие страха ещё не есть ответ на вопрос "почему?", не есть оно также ответ на вопрос "как же это произошло?" Отсутствие страха - точнее, победа над страхом - является ответом на другой вопрос, куда более важный: "как с этим бороться?"

Гена с Гердом вспоминают миф о Великой Битве. Откуда он взялся, какие события могут таиться под витиеватым покровом?.. Рассказывают, что когда-то давным-давно все живущие на Земле поделились на два лагеря, чтобы сразиться насмерть. Была устроена величайшая битва, и в неё в числе прочих оказались вовлечены существа, которым воевать категорически запрещалось. Из-за участия в этой битве многие существа переменили свой облик и статус - говорят, что легенда перечисляет великое множество, но Гена с Гердом не помнят всех, только некоторых. Единороги и онагры отказались воевать, а бегемоты согласились - и стали с тех пор носорогами, а те слоны, которые согласились, стали боевыми элефантами. Грифонам же было открыто, где лежат их спрятанные до времени крылья, они взяли эти крылья, чтобы сражаться - и сделались гарпиями. Когда битва закончилась, все оставшиеся в живых разбежались в стыде и ужасе кто куда, оставив на поле великое множество мёртвых тел - и тут Небеса разверзлись, чтобы произвести за беззаконие суд и назначить всем подобающее наказание. Грифонам в искупление их вины было велено немедля оставить все дела и без отдыха погребать убитых, пока не погребут всех до единого. Часть грифонов озлобилась и ожесточилась - с хохотом и глумлением схватили они одно из мёртвых тел, разорвали его и сожрали. Тогда им было произнесено определение, что отныне те, кто так поступил, будут жить от последствий войны и питаться падалью, будут глумиться над мёртвыми, хохотать и выть, бродя по пустым местам - эти самые существа, заключает легенда, и стали с тех пор гиенами.

Сказка? Конечно, сказка. Скорее всего, не было ничего такого на Земле никогда, и перечисленные в легенде существа связаны вовсе не так, как там говорится. Однако же миф на то и миф, что он открывает сердцу нечто более важное, чем внешнюю связь событий.

Как похоже на наш дом, говорит Герд.

Как похоже на наш дом, говорит Гена.

Дом Страха, Дом Дармоглотов! - многие, кто хотя бы соприкасался с ним не понаслышке, утверждают, что это и есть ад или по меньшей мере филиал ада на земле. Дармоглоты - Высокие Грифоны, извратившие свой путь - идут на запах страдания, на запах неуспокоенности; они охотятся на людей, снедаемых тайной болью, заманивают их в своё гнездо, выворачивают наизнанку, сводят с ума. Некоторых убивают и съедают - такое, правда, бывает не часто; однако и те, кто уходят живыми, в течение долгого времени чувствуют себя полусъеденными, иной раз не могут исцелиться от полученных душевных ран до конца своих дней.

Я очень счастливая, говорит Гена.

Я очень счастливая, в течение жизни я много раз переходила из одного общества в другое - и каждый следующий этап моей жизни был лучше чем предыдущий. Я родилась в нашем доме, хуже которого не может быть ничего - поэтому всё, что я знала потом, было лучше, всё лучше и лучше.

Гена улыбается. Когда мы только оживили её, она была смуглая, сухая, старая и без возраста - теперь же она светлая, округлая, юная и без возраста. Но улыбка у неё осталась прежней - так, наверное, улыбалась она и тогда, когда была неудачливым детёнышем Дома Дармоглотов. Гена ошибается - о, как много, оказывается, на Земле мест, по сравнению с которыми Дом Страха - всего лишь патриархальная обитель умеренно агрессивных дикарей!.. Однако ребёнку, какой бы породы он ни был, сравнивать не с чем - его дом служит для него мерилом всего, будь это всё хорошее или всё плохое.

Гена улыбается. Её детское имя в доме - Гиена; когда она была маленькой, она не знала, что это значит, знала только, что такое же имя носила и мать. Так полагается у дармоглотов - мать умирает, а имя передаётся ребёнку, чтобы в доме всегда были одни и те же, чтобы всё сохранялось как надо. Когда Гена стала жить вне дома, её называли по-разному, не спрашивая, какие имена ей нравятся, а какие - нет, однако потом она встретила имя Гена, полюбила его и оставила за собой. Это имя она получила в наследство от моряка, погибшего некогда в плавании на подводной лодке - вышло так, что Гене довелось изображать душеприказчика то ли призрака этого моряка, чтобы раскрутить военно-морское начальство на экспедицию по обнаружению и поднятию вышеозначенной подводной лодки, затонувшей несколько десятков лет назад, со дна. Это нужно было, конечно, не Гене, а тем, кто командовал Геной по линии контрразведки - ведь Гена долго работала в контрразведке, а ещё она после этой истории служила во флоте под именем "капитан Гена" - точнее говоря, до капитана-то она дослужилась не сразу, ну то есть не дослужилась, конечно, а дослужился - Гена же была парнем, она и в контрразведке-то по большей части была парнем, потому что была подневольной, и стать женщиной позволила себе только уже когда стала жить на свободе, а такая пора наступила ой как нескоро.

Герд тоже много лет служил в контрразведке, но там они с Геной никогда не встречались - да и не были бы рады: встреча с единокровными - это всегда страшно и тяжело, это вечная угроза возвращения домой силой. У дармоглотов и так существует обычай не-замечания друг друга, когда они странствуют вне гнезда - чтобы не портить собрату охоту - а уж тем более стремятся игнорировать друг друга беглецы. И Гена, и Герд покинули дом малолетками, не встречались всю жизнь, да и не вспоминали друг друга - однако теперь, лишь прослышав про Герда, Гена сразу же захотела его оживить. Прослышание это было случайным, но вместе с тем и закономерным: ведь грифоны не только нарочно улавливают чужие переживания, они и совсем невольно влияют на окружающих так, что люди, особенно пребывающие в томлении, усматривают в их невнятных обликах болезненное сходство с утраченными близкими. Ну или не с близкими, а с далёкими, такими, которые занимают их мысли - короче говоря, с кем угодно, кто их волнует. Мы с Геной бродили по улицам, Гена была свежеоживлённая и расточала сияние во всю свою грифоновскую мощь, и её приняли за Герда - тем более что, как выяснилось, принявший её за Герда знал Герда у нас на Западе, притом в качестве женщины. Разъясниться с новым знакомцем нам удалось довольно быстро, и по ходу этого разъяснения Гена вдруг поняла, о ком речь - опознала сей пеленг как пеленг одного из мелких своего родного дома.

Оживляя Герда, мы боялись, не стало бы Гене плохо, не испугалась бы она, всё ж таки воспоминания её детства ужасней кошмаров - но опасения наши оказались напрасны. Гена тут же упала на четвереньки рядом с лежащим без чувств, помогала оказывать ему помощь, тормошила его, причитая - братец, братец!.. - а когда новичок наконец очнулся, нежно-нежно спросила - братец, ты помнишь меня?.. Герд в ответ просиял ей улыбкой - конечно, сестра! Как не помнить - меня ведь тобою столько пугали! - мол, смотри, не ходи за ней, это Гиена, она схватит тебя и сожрёт в уголке! - и ты виделась мне очень страшной, огромной, с большими глазами, большими зубами...

Гена с Гердом смеются, они ничего не боятся. Гена с Гердом перебирают ощущения "грифоновского нутра" - то, что помнится кровью, идёт из глубин: шорохи в камышах, шлёпание босых ног, скрипы то ли уключин, а то ли сдвигаемых пяльцев... Но самое важное, самое волнующее - это прялка, гудение прялки! Герд вытягивается, слегка запрокинув лицо, и начинает гудеть, звук сгущается и убаюкивает, наполняя пространство, Гена охает и замирает... Герд умеет изображать и другие будоражащие звуки, нечто вроде "народных грифоновских музыкальных композиций" - наиболее впечатлившей нас вещи мы сообща присвоили название "Пара змей тащит повозку": шуршание, лёгкий скрежет, поскрипывание, побрякивание, поскрёбывание... Герд покачивается, полузакрыв глаза, прищёлкивает, посвистывает - представляется, будто облако звуков окружает его, что он весь растворяется в музыке крови, поющей в ушах.

Герд сухой и подтянутый, он как будто рождён чтоб носить полуформенку без знаков различия, в которую по оживлении в два счёта и облачился - жизнь в женском амплуа его изрядно утомила, он вступил на сей путь исключительно ради покойной жены, ради неё же он и уехал с Востока на Запад. До того Герд служил в контрразведке врачом - деловой, ироничный, суровый; никому из его пациентов, в число коих входили чины из довольно-таки высшего офицерства, даже в голову не могло бы прийти, что сей грозный блюститель здоровья был некогда младшим добытчиком-дармоглотом, всеми пинаемым, из рук вон неловким и неуклюжим. Герда взяли в добытчики рано, так уж сложилась тогда ситуация в доме - у него получалось всё плохо, и он бесконечно страдал, то виня самого себя, что его так рано продвинули, а он оказался такой негодный, то виня всех больших, что его слишком рано продвинули, и из-за этого он теперь никуда не годится.

Как-то раз Герд пытался увлечь в дом добычу, которая очень смущала его самого - этот дядька был пожилым офицером пограничных войск и явно вёл с Гердом двойную игру. Герду ужасно не хотелось вникать в переживания пойманного, с него довольно было, что на крючок дядька попался, принимает Герда за кого-то из своих знакомых - Герд надеялся довести его до дома и сдать большим, а уж там большие пусть разбираются. Герд уже ощущал внутри этого человека безуминку и, конечно, боялся, что ему нагорит, ведь безумцев вводить в дом запрещено, сходить с ума добыча должна только после того как её из дома прогонят - однако куда сильнее Герд боялся, что его накажут, если он придёт и вовсе без никого.

Около входа в дом у человека произошёл-таки срыв - он заорал "ага, теперь я знаю, где укрываются дезертиры, а ты - иди-ка за мной!" - схватил Герда и потащил прочь, и тут срыв случился уже у Герда. Герд неожиданно для себя выдал приступ паники - до того он не знал даже, что обладает даром паники, да это и к лучшему, потому что в доме дара паники боятся и не одобряют. Ударенный паникой офицер отреагировал неординарно, ибо уже в самом деле сходил с ума: он вырубил Герда рукояткой пистолета по башке и рванул вместе с ним на границу, едва ли не останавливая общественный транспорт с оружием в руках. На границе они оба оказались в одном лазарете, и там Герд пережил ломку отрыва от гнезда - ломка прошла легко, потому что состояние Герда было и так не многим лучше, чем состояние его похитителя.

Предыстория, как оказалось, состояла в том, что из гарнизона сбежало несколько юношей, один из которых был лично знаком с этим офицером, так что тот надеялся вернуть беглеца уговорами. Поскольку Герду, привезённому в качестве этого мальчика, был поставлен диагноз по психической части - так же как и его похитителю - то скандал погасился сам собой: юноша заболел, потому и бежал и увлёк за собою других - ну мало ли, бывает!.. Как ни странно, обоих больных, подлечив, не комиссовали, а вернули в строй; так наш Герд сделался пограничником.

Служить на границе Герду понравилось несравненно больше, чем быть добытчиком у дармоглотов, а с этим пожилым офицером они и вовсе стали не разлей вода. Герд по-честному не один раз пытался объяснить своему другу, что вообще-то он - совсем не тот юноша, который отсюда сбежал! - но старик неизменно грозил ему пальцем: нечего-нечего, мол! - опять крыша едет, опять в лазарет захотелось?..

Счастливая жизнь Герда на границе оказалась недолгой - через пару лет его старший товарищ умер от разрыва сердца во время учений, и Герд впал в отчаяние. Он искал смерти и рвался на самые сложные операции, какие только случались в мирной пограничной области; Герд получил подряд три награды, после чего начальству это надоело, и Герда перевели в десантные войска контрразведки. В качестве фактически смертника он был брошен на ликвидацию аварии на химическом производстве - будучи грифоном, Герд выжил единственным из своей десятки. Награда, присвоенная другим парням сего десанта посмертно, застала Герда в контрразведческом госпитале.

По ходу лечения на Герда обратили внимание два молодых врача - начинающие акулы медицинского теневого бизнеса, они сумели понять, что перед ними существо из разряда "объектов альфа-икс", которые очень дорого ценятся при нелегальной продаже и на кровь, и на ткани, и целиком. Эти двое буквально прилипли к Герду, навязывая свою дружбу - Герд не мог не видеть, что намерения у них чёрные, но был так одинок, что готов был пойти на союз даже и с ними. Они без устали уговаривали его рассказать, откуда он родом, где живут его братья и сёстры - и, несмотря на все слёзные уверения Герда, что он не помнит и вспоминать не хочет никого из родных, в конечном итоге всё-таки вынудили его отвезти их в город Хрустальных Часов и доставить к порогу Дома Страха.

Результат был закономерным. Одного из несостоявшихся торговцев органами тут же вывернули наизнанку и вышвырнули вон, другого съели - ну а Герд снова оказался в родном доме, на последнем месте. Его не стали никак наказывать специально, только посмеялись, что он три года отсутствовал, зато притащил двойную добычу - однако статус его был теперь подобен статусу пленных чужих: за ним следовало наводить секу, пока он не "переварится", не усвоится домом вновь. Убежать из дома при таком раскладе было нереально, однако Герд, уже познавший вкус свободы, был готов теперь стиснув зубы ждать своего часа; ему следовало только старательно прикрываться от своих, чтобы они не могли прочитать его истинных чувств. Герд взял на вооружение ту практику, которой дармоглоты пользуются в отношениях с добычей: проникая в мысли и чувства ловимого, проникаясь его мыслями и чувствами настолько, чтобы полностью отвечать его затаённым чаяниям, дармоглот должен делить свою душу на две части - в одной, внешней части, он открыт ловимому и солидарен с ним, в другой же, внутренней, он остаётся самим собой - коварным и безжалостным, равнодушным к тому, что снаружи. Так же действовал и Герд, только наоборот. В обращённой ко гнезду части себя Герд был тихим и лояльным, терпеливо и неспешно меняя статусы - покуда не достиг возможности разъезжать по другим городам, продавая трофейные вещи. Тут-то он и сбежал.

Герд хладнокровно залёг, чтобы без помех перемочь ломку, после чего восстановил документы и стал устраиваться на работу. Он успел послужить немного в охране атомной станции, где и сделал для себя ряд важных выводов о жизни своего дома - а затем контрразведка вычислила его как бывшего сотрудника, он был приглашён на работу и охотно согласился. Герд не знал, да и знать не хотел ничего о внутри-контрразведческих дрязгах, так что чудом избежал попадания в так называемый "корпус теней", где грифоновские дары использовались почти столь же цинично, как в его родном доме; Герду здорово повезло - он прошёл обучение у очень хорошего человека и стал врачом. Таким образом он прослужил в контрразведке более пятидесяти лет.

Анриэтт Серинга была девушка с довольно-таки странной судьбой. Уроженка Арийского Запада, настоящая западная Серинга из весьма понимающей себя фамилии, она покинула родной дом, чтобы стать свободной женщиной. Родные не одобряли её, полагая, что ей эта стезя не подходит - однако жизнь закрутила Анриэтт, и она оказалась на Востоке. В скитаниях по Востоку она встретила подростка-Серингу, тоже происходящего с Запада, и усыновила его. Некоторое время спустя они познакомились с Гердом, полюбили друг друга и составили семью. Анриэтт понимала, кто такой Герд, и много рассказывала ему о себе; при этом она во многих отношениях относилась к Герду как к сестре - так получилось, что они увидели друг друга впервые после автобусной аварии, когда Герд оказывал помощь пострадавшим, и Анриэтт приняла его за свою сестру-близняшку, умершую во младенчестве и теперь пришедшую за ней, чтоб вести её на тот свет. Анриэтт очень горевала о своих родных - она чувствовала, что вернуться на Запад ей не судьба, и просила Герда после её смерти принять её образ, чтобы навестить её родных. Так оно и случилось - сперва умер мальчик, их приёмный сын, а затем погибла сама Анриэтт. Герд решил, что в таком случае ему следует полностью переменить свою жизнь - тем более что в контрразведке начали происходить уж совсем ужасающие разборки, и правильнее всего было оттуда бежать. Герд отправился в путь, настроившись так, как если бы это он умер, а жена осталась жива; до границы он добирался, пребывая с нею в общении - после чего предоставил себя Анриэтт, так что границу пересекла уже как бы она сама. Он нашёл её семейство и пришёл к ним в качестве безымянной странницы - они дали ему, то есть ей, комнату Анриэтт и вскоре же начали звать её именем Анриэтт - однако же на самом деле, будучи Серингами, понимали, что это не дочь их семьи, а существо, стремящееся заменить её им. Через некоторое время Герд ощутил, что жить с ними вместе ему больше смысла нет - и, воспользовавшись оказией, отправился в дальнейшие странствия. Продолжая линию Анриэтт, Герд несколько лет пробыл свободной женщиной; с многими из своих мужчин он так и остался в дальнейшей дружбе, и друзья весьма ценили его трезвый ум и надёжность, хоть и сетовали порою, что для свободной женщины он излишне суров. Что же, старый врач - он старый врач и есть!.. Как известно, сапёр ошибается лишь однажды; Герд погиб на боевом посту - его убил безумец, упорно принимавший Герда за ранившую его сердце возлюбленную, с которым Герд утомился бороться при помощи строгости и фактически позволил себя убить. Как уже было сказано, по оживлении Герд в два счёта переоделся в форменку и заявил, что с него хватит - всё же по призванию он и правда лекарь, а совсем не гетера.

2. Дом Страха и мир глазами ребёнка-без-кожи

Об обычаях своего дома Герд и Гена знали не так уж и много - особенно что касается не просто фактов, а их объяснений, смысла традиций. Гена и вовсе покинула дом малолеткой, ну а Герду, хоть он и делал карьеру чтобы бежать поскорее, всё происходящее в доме было настолько противно, что он старался принимать всё по минимуму, после чего по максимуму выбрасывать из головы. По сей причине мы узнавали о внутренней жизни Дома Страха весьма постепенно, по мере оживления всё более и более знающих людей; появление в наших рядах таких корифеев как дядюшка Вок и папаша Ундр сделало видимую панораму дармоглотского житья-бытья достаточно элегантной и завершённой - однако, разумеется, много тайн сокрыто от нас и теперь. Здесь, на этих страницах, мы не будем пытаться изложить всё в подробностях; в нашу задачу входит лишь набросать нечто вроде эскиза, чтобы читатель мог полнее представить себе эту горестную и вместе с тем трогающую сердце картину. На первом этапе это будет набросок скорее с ракурса Гены с Гердом, на последующих - в большей степени с ракурса старших дармоглотов; мы питаем надежду, что так будет понятнее.

Город Хрустальных Часов, где в течение двух тысяч лет жил своей тихой, почти что потусторонней жизнью Дом Страха, уходит своими корнями в весьма отдалённую древность. На последнем этапе довольно-таки малочисленный, городок этот располагается на пересечении важных дорог, является узлом целого ряда транспортных артерий - поэтому там всегда бывает много приезжих, среди коих дармоглоты и усматривают по преимуществу свою добычу. Когда-то очень давно через город Хрустальных Часов протекала река; много лет минуло с тех пор, как её засыпали и территорию эту застроили, однако в роевой памяти гнезда река живёт и поныне - в тех фантастических представлениях, которые дармоглоты разыгрывают перед своими жертвами, тема реки возникает снова и снова. Прошедшие через Дом Страха иной раз пытаются найти то место, где они пережили нечто столь сокрушительное, однако не могут узнать не только дома, но и населённого пункта: они ищут город с рекой, над которой навзрыд объяснялись с давно умершими возлюбленными и утраченными друзьями - а такого города уже нет на земле... Можно сказать, что пересохшая, засыпанная и застроенная река является символом исторического пути дармоглотовского гнезда: служение на Великой Чёрной Реке, служение иссякает как река, служение замещено какими-то иными конструкциями; очевидно, однако, что на сознательном уровне эта тема не отражается, и даже более того - у дармоглотов культивируется мнение, что они никогда не имели отношения ни к какому служению. Никогда, никогда, никогда! - что, впрочем, делает образ реки ещё более значимым и притягательным.

Дом Страха представляет из себя довольно-таки причудливое строение: выходя несколькими фасадами на разные улицы, он занимает едва ли не целый квартал, стенами стыкуясь с уже давно необитаемыми зданиями, так что отличить его от окружающих домов можно только если очень хорошо понимать что к чему. Здание это гнездо традиционно арендует - дармоглоты полагают, что пытаться выкупить дом или перевести его на бесплатное пользование нельзя. Раз в год в мэрию вносится арендная плата; делается это со всякими шутками-прибаутками, чтобы не вызывать у новеньких или пришлых чиновников удивления такой архаикой - старые-то понимают ситуацию если не головой, то нутром, и к дармоглотам обычно не вяжутся. Арендная плата пребывает некогда установленной - восемь золотых - и золотые монеты приходится в течение всего года раздобывать то у контрабандистов, то у музейщиков, то в других местах. Иногда золотые монеты попадаются в числе трофеев, но это бывает не часто.

В Доме Страха существует два главных входа, точнее - вход и выход: это "главная" дверь, через которую "гостей" вводят в дом, а также "чёрная" или "вышибальная" дверь, через которую выгоняют вон тех, кого оставляют в живых. Эти двери находятся на совершенно разных улицах, далеко друг от друга. "Вышибаемому" обычно даётся такой сильный посыл, что он бежит по узкой кривой улице не оглядываясь, не помня себя - и начинает хоть сколько-нибудь соображать уже далеко. Многим навсегда врезается в память главная дверь, выщербленные ступени к порогу, старинная литая дверная ручка... Однако найти эту дверь среди многих в пустынных кварталах, построенных в незапамятные времена, практически никому не удаётся.

В подземной части Дома Страха располагается хитрая вязь подземных ходов - лабиринт, не имеющий ни одного тупика; в центре этого лабиринта пребывает то самое, что является сердцем дома - атомный реактор. Данный реактор относится к числу самых первых реакторов на Востоке, это реактор закрытого типа, то есть "одноразовый" - добавление в него топлива невозможно. Если бы не живущие около него грифоны, он бы прекратил своё существование уже давным-давно; для дармоглотов же он важнее солнца, это и в самом деле сердце их дома: дыхание роя и дыхание реактора слиты воедино. Разумеется, обыкновенные дети гнезда отнюдь не мыслят в категориях атомной энергетики и не размышляют о том, как определяется то-что-обитает-в-лабиринте с точки зрения внешнего мира; лишь встречаясь с другими подобными объектами снаружи, грифоны Дома Страха могут разобраться, что к чему.

У дармоглотов не принято никого ничему учить, специальное обучение чему бы то ни было считается дурным делом; знание обо всём, что думают дети Дома Страха о себе и о мире, вырастающее в гнезде существо получает или из разговоров старших, или изнутри себя самого - чаще из общей памяти роя, чем из памяти какой-то сторонней ветки. Бесконечные свары о том, как правильно делать то или иное, обычно сопровождаются аргументами типа "мы знаем, как лучше, мы живём уже давно и помним как это делалось ещё когда вы были маленькими!" - и, наоборот - "мы знаем, как лучше, мы живём меньше вашего и лучше помним кровью, как это делалось ещё раньше, а вот вы уже помните только свою жизнь, а настоящее старое давно забыли!" Разумеется, в памяти роя запечатлены и совсем далёкие времена, времена до падения - однако говорить о таких воспоминаниях в Доме Страха нельзя. Ничего подобного никогда, никогда, никогда не было, поэтому вспоминать о таких вещах дармоглот не может.

Думать о себе полагалось примерно так:

Мы, дармоглоты, никогда не были ни животными, ни людьми; мы всегда притворялись кем-то из тех, кто нас окружает, морочили их и так добывали себе пропитание. Иногда мы вступаем в альянсы с другими гнёздами - но всегда стремимся выгадать свою пользу за их счёт. Мы никогда никому и ничему не служили, мы всегда служим только самим себе.

При этом то "мы", которое подразумевается в данном кредо - это отнюдь не отдельные дармоглоты и даже не их совокупность. "Мы" - это дом, Дом Страха, и жизнь сего дома ставится гораздо выше, чем жизнь роя, жизнь гнезда. Дармоглоты являются составной частью Дома - а отнюдь не наоборот.

В Доме Страха есть твёрдые, неизменяемые части, как кости, как панцирь - это фундамент и стены; есть в нём и мягкие, легко меняющиеся части - это дармоглоты. Есть и другие живые части, пребывающие меж застывшим и подвижным составом - главные из них это скатерти. Скатерти питаются кровью и другими телесными остатками; большие пугают мелких, что скатерть может сожрать дармоглота, если тот зазевается - но сами большие прекрасно знают, что это неправда, что скатерти не нападают, а только впитывают такое, что к ним непосредственно приложено. Сердце дома - реактор, а кровь дома - страх; страх исходит из лабиринта, он поднимается оттуда, как вода, наполняя этажи - вся жизнь в доме имеет этот страх основой. Говорить об этом не принято, но все это знают. В лабиринт никто не спускается по доброй воле, однако время от времени требуется совершать вопрошание, и тогда в лабиринт вынужденно входят все. Если нужно получить ответ на какой-то вопрос, который не удаётся решить просто так - все дармоглоты, кроме самых маленьких, расходятся по лабиринту и бродят подземными коридорами поодиночке, пребывая в состоянии общения с сознанием роя, покуда опять не сойдутся все вместе уже с единым ответом. Как показывает практика, ответ этот далеко не всегда бывает верным, поступив сообразно ему дармоглоты иной раз получают совсем не тот результат, к которому стремились - тогда они говорят, что послушали не в то ухо, что они неправильно поняли предков или даже что предки их обманули.

Рой составляют тринадцать "больших" и не более чем вдвое "маленьких" - в "маленькие" включаются рождённые в доме дети и подростки, краденые дети и краденые женщины, а также все прочие несвободные - те, кого дом ещё должен "переварить" и "усвоить". Общее число дармоглотов не должно превышать сорока, но и меньше чем тридцать девять тоже быть не должно. Если по какой-то причине образуется нехватка, следует её восполнить, родить нового ребёнка или сделать перемещение - одного из маленьких перевести в большие, а на его место украсть кого-нибудь подходящего снаружи. Число добытчиков в доме всегда больше чем число больших, часть маленьких уже является добытчиками, они выходят из дома и промышляют вокруг, но покидать город им нельзя. А прочим маленьким и вовсе не разрешается выходить из дома - ни несвободным, ни детям.

Главная дверь никогда не запирается, но зато за ней постоянно следят, равно как и за всеми тремя коридорами, которые к ней ведут; чёрная дверь, наоборот, заперта практически всегда - её отпирают только для вышибания. Существуют и другие выходы из дома, но чаще всего это выходы не прямо на улицу, а в соседние дома - пустующие, где раньше располагались учреждения; выходы эти, как правило, тайные, они заделаны и забыты - отдельные дармоглоты могут обнаруживать их и держать в качестве своего личного секрета. Внутри дома двери не запираются, чтобы "гости" не могли закрыться в случае чего, однако некоторые двери, "штурвальные", открываются с трудом, только после того как ручка-"штурвал" будет прокручена несколько раз. Это тоже удобно, поскольку "гости" не знают этого, а хозяева знают. Все окна в Доме Страха заделаны и не отпираются; стёкла покрыты изнутри специальной плёнкой, которая пропускает свет в одну сторону - с улицы нельзя увидеть даже что в доме включены лампы, так что Дом Страха не отличается от прочих нежилых построек.

Жилые помещения дома разделены на две половины - "гостевую" и "свою". На гостевой половине всё содержится более-менее прилично, как у белых людей - хоть дармоглоты и морочат головы гостям, однако быть уверенным в постоянном контроле над сознанием гостя нельзя, поэтому вопиюще грубо выпадающих из "сюжета" деталей появляться не должно. На гостевой половине всегда есть мытая посуда и чистая одежда, туда ни в коем случае нельзя затаскивать подушек из человеческих волос и тому подобного - мало ли какие чуткие могут попасться! На гостевой половине есть телефон, но ненастоящий, он связывает только некоторые помещения внутри дома, и даже есть телевизор - только он не работает, принято считать, что смотрение телевизора может сбить гостя с настройки на то, что ему показывают дармоглоты. Если дармоглоты хотят показать гостю нечто как бы по телевизору - они ведут его сюда и около телевизора наводят на него иллюзион. На половине для "своих" всё устроено иначе - так, как удобно жить дармоглотам.

Гостя могут ввести в дом на один день или на несколько, это решается на живую нитку и зависит от того, насколько гость интересен, что можно стрясти с него ценного в материальном и всяком другом смысле; иногда гостем занимаются всего один-два дармоглота, иногда несколько. Если внезапно возникает мысль, что как раз неплохо бы этого гостя съесть - на него, конечно, собирается пялиться весь дом. Какие именно представления разыгрываются вокруг каждого конкретного человека, зависит скорее от его личного душевного расклада, чем от хозяев - хотя иной раз темы возникают такие, которые самих дармоглотов сильно волнуют. На последнем этапе жизни Дома Страха, скажем, повторяющимся мотивом был образ арендной платы: к примеру, человек обнаруживает своих трагически утраченных близких живущими в нищете и убожестве, и те жалуются что их обижают местные начальники, грозят выселить и даже убить, если те не внесут арендную плату в срок - вынуждая гостя постепенно отдать абсолютно всё что у него есть, пойти на любые меры по раздобыванию денег тут же в городе (под контролем дармоглотов, конечно) и т.д. и т.п. Интересно, что на самом деле никаких проблем с арендной платой тогда как раз и не возникало - однако реактор умирал, и вместе с ним действительно умирал дом, дармоглоты агонизировали, пробуждаясь к активности только время от времени, так что всё это складывалось в весьма специфическую картину.

Что касается жертвы, то в доме категорически отрицается, что убийство и пожирание человека представляет из себя элемент культа: мы никому и ничему не служим, никакого культа у нас нет - просто дому нужна еда, и в числе прочего дом питается людьми. Через дом должны понемногу протекать вещи и деньги, живые, полусъеденные и съеденные люди - дом пропускает всё это через себя, чтобы нужное переварить, а ненужное выбросить. В жертвоприношении участвуют только большие, но едят потом все, это один из ключевых моментов "усвоения" домом похищенных и прочих некондиционных: "кто с нами ел - тот наш". Жертва поедается домом в течение многих месяцев, потому что нужно съесть абсолютно всё, что вообще возможно съесть - так что уклониться от того, чтобы есть части жертвы вместе со всеми, практически невозможно. Убитого человека кладут в котёл не снимая одежды - "в чём (он) есть, в том и будем есть!" - и варят до тех пор, покуда не сварится кровь и всё прочее, чего в доме нельзя проливать, а уж потом вынимают и делят: отдельно вываривают одежду, после чего её можно привести в порядок и носить либо продать как любую добычу, отдельно варят части тела - рассчитывая всё таким образом, чтобы сперва постепенно съесть всё вкусное и съедобное, после чего переходить к невкусному и несъедобному, добавляя в другую еду порошок из растёртых костей и толчёных ногтей, так что процесс затягивается надолго. С телами умерших своих обращаются похоже, но существенно проще - скажем, то, что не очень съедобно, разрешается попросту выбросить. Со стороны хорошо понятно, что таким образом дармоглоты изображают собою погребальный костёр, сжирающий всё без остатка; особая специфика потребления тела жертвы состоит в том, что всё достояние должно быть по максимуму обезличено: если на теле убитого остались амулеты, перстни и пр., которые не удалось по обычаю убедить снять до убийства, то их следует лишить формы - переплавить, пережечь, даже пуговицы с одежды срезать (правда, можно нашить их на другую одежду), только после этого можно присоединить достояние жертвы к остальным трофеям. Трофеи делятся по категориям и продаются в разных городах - дармоглоты отдельно знают места, где скупают часы, отдельно места, где скупают бритвенные приборы, отдельно места, где скупают сумочки и так далее. В конечном итоге от жертвы остаются только волосы - их можно не есть, но нельзя выбрасывать, так что ими набивают подушки, плетут из них всякие хозяйственные мелочи и пр.

"Кто с нами ел, тот наш": принято считать, что дом может переварить и усвоить любого, взятого с улицы и найденного подходящим - однако на самом деле, конечно, глаз кладут не на любую ничейную женщину или бесхозного ребёнка, а чаще всего на тех, кто относится к той же или сходной породе. Дармоглотские женщины родами умирают, так что ребёнок обычно сперва питается молоком своей мёртвой матери, а потом ест её тело вместе со всеми; дети Дома Страха, в отличие от большинства чёрных, не помнят своих матерей - "рождаются спиной к ним" и могут вспомнить мать только при каких-то особых обстоятельствах, обычно уже покинув дом. Женщины в Доме Страха зачинают детей не вступая в плотские отношения с мужчинами - однако отцовство несут именно мужчины, от того каковы мужчины в доме, зависят и дети. Мальчики, рождённые крадеными женщинами, отцовства в этом смысле не несут, хотя могут быть добытчиками; девочки, рождённые крадеными женщинами, могут быть полноценными матерями - рождённые от них дети обоего пола уже настоящие дармоглоты. Краденая женщина иной раз может родить два-три раза, а потом скорее всего всё равно умрёт; свои же женщины умирают родами практически всегда. Мальчики зачинаются во время жертвоприношения - встряска, которую получает организм будущей матери, как раз достаточна для того, чтобы зачать мальчика, в котором таким образом запечатлевается актуализованная в жертвоприношении структура дома. Именно поэтому настоящие мужчины Дома Страха - это те, кто рождён участницами жертвоприношения, а не крадеными: они являются носителями схемы внутренних силовых линий жизни гнезда.

Всеми делами в доме заправляют большие; они дают маленьким хозяйственные поручения, но среди маленьких тоже одни сильнее, другие слабее - и маленькие могут вынуждать друг друга исполнять то, чего не хотят делать сами. В итоге все только и делают, что грызутся между собой, и большие, и маленькие; большие, конечно, никому не позволяют отнимать у себя еду, а маленькие крадут друг у друга или попросту отбирают силой, так что если зазеваешься - останешься голодным. Совсем умереть с голоду, конечно, большие не дадут, зачем им потом искать кого украсть с улицы на замену - однако дружеские отношения, прежде всего между старшими и младшими, в доме редкость. Когда кто-то относится к кому-то особым образом, это всегда привлекает внимание прочих, вызывает неодобрение и пересуды.

Я очень счастливая, говорит Гена.

Я очень счастливая, в течение жизни я много раз переходила из одного общества в другое - и каждый следующий этап моей жизни был лучше чем предыдущий.

Подобно другим чадам гнезда, Гена не помнила своей матери, да и в доме-то прожила слишком мало для того, чтобы узнать, помнит ли кто-нибудь толком её мать и похожа ли она на неё. Говорилось невнятное: "эта Гиена не такая... та Гиена такая не была... интересно, эту Гиену кто-нибудь кормил?... вот именно что никто её не кормил... тогда почему она такая?" Как ни странно, при Гене ни разу не было сказано прямо, что эта Гиена ещё более никчёмная, чем та, предыдущая; быть может, этому препятствовали специфические Генины странности - те самые, из-за которых ею пугали Герда. Наибольшей странностью Гены была склонность к посещению лабиринта, однако об этом чуть погодя. На самом деле кое-кто из больших очень даже помнил мать Гены, хоть та и умерла молодой - например, дядюшка Вок. "Ну что за добытчица!" - добродушно ворчал он в ответ на наши с Геной взволнованные расспросы, - "как щас помню, стоит у цветочного лотка целый час да нюхает цветочек! вместо того чтобы хватать и цветочную корзину, и цветочный лоток, и цветочницу - и тащить в дом..."

Когда Гена была совсем маленькой, она однажды бросилась в котёл с кипящим щёлоком; это было так давно, что она помнит это чисто внешне, подобно рассказу из книжки - историю про ребёнка, который залез на стол и рухнул в кипяток, не желая жить по законам, принятым в его родном доме. Грифоновская порода немыслимо живуча, так что Гену вылечили, спасли - с неё полностью слезла кожа, но впоследствии всё заросло без следа. "Ну вот ещё что за глупости", - ворчал дядя Вок, получив от нас с Геной подтверждение, что он помнит всё правильно, что это и есть та самая девочка, которая некогда упала в котёл, - "тоже мне придумала, была потом вся красная, варёная и без кожи, тоже мне красавица, тоже мне добрая душа!.." В дальнейшем для Гены много значил этот образ - она так и говорила себе, что непохожа на других детей потому, что она - без кожи: поэтому-то ей всех жалко, поэтому она во всех влюбляется, мечтает всех спасти и так далее. На самом-то деле Гена понятия не имела, что переживали и что думали другие дети - она ни с кем в доме не дружила и вообще мало обращала на сверстников внимания.

Маленькая Гена проводила много времени у окон, прижавшись носом к стеклу и разглядывая редких прохожих; она одновременно и мечтала посмотреть на них поближе, и ужасалась, что любой из них может в ближайшее время оказаться в доме, быть ограбленным, сведённым с ума или вовсе съеденным. Именно так, в окно, она увидела когда-то давным-давно Дабл Ю и сразу же влюбилась в него; когда он появился в доме, она чуть на месте не умерла - однако тут же и успокоилась, поняв, что боится напрасно: выяснилось, что Дабл Ю - один из сынов Поймы, а сыны Поймы не только могут свободно входить в дом и выходить из него, но и вообще считают себя кураторами дармоглотов, а дармоглоты предпочитают с ними не спорить ("мы вступаем в альянсы с другими гнёздами - но всегда стремимся выгадать свою пользу за их счёт!") Дабл Ю очень много значил для Гены в течение всей её жизни, но об этом потом.

Рано узнав о страхе, Гена решила вступить с ним в борьбу, чтобы освободиться от него. Трудно переоценить значение, которое имел в доме страх - страх был кровью дома, страх нужно было уметь выказывать, страх нужно было уметь скрывать; страх поднимался из лабиринта и наполнял дом как тёмная тяжёлая вода - и маленькая Гена выступила противнику навстречу. Она стала спускаться в лабиринты, погружаясь в страх, позволяя ему наполнять себя целиком - чтобы исследовать его, перемогать его, отделять его от себя. Эти экспедиции не только давали Гене пищу для размышлений и переживаний, но и побуждали её бродить по всей остальной территории дома, исследуя как и что. Таким образом она и наткнулась как-то раз на заделанный потайной ход в соседнее здание, расколупала его, изучила и на правах подрастающего детёныша оставила этот секрет за собой; через этот самый потайной ход она впоследствии и покинула дом.

Теперь про Веро. Веро был человек совершенно незаурядный и оказался в Доме Страха на положении, которого Гена до того никогда не наблюдала: он был пленным - и вместе с тем расхаживал где хотел и делал что хотел, его только не выпускали из дома; Веро активно общался и с большими, и с маленькими, рассказывал и расспрашивал, и никто не пытался его морочить - наоборот, всем ужасно интересно было поглазеть на такого человека, послушать его рассказов о местах где он странствовал, полюбопытствовать как он делает то и сё. Дети вертелись вокруг Веро почти всё время, помимо интересных историй им то и дело перепадали от него какие-нибудь гостинцы - Веро охотно делился своей едой и не давал одним отбирать её у других, и вообще заступался за обиженных. Веро был путешественник, он успел побывать на Арийской Территории и даже на Северном Полюсе; его зажигательные повествования не оставляли равнодушным никого в доме. Гена очень любила Веро, но никак не могла разобраться, грозит ему что-либо или не грозит, может она как-нибудь помочь ему или нет; про то, что Веро связан с Дабл Ю, Гена не знала.

Строго говоря, Веро вошёл в дом сознательно и добровольно - дармоглоты уже какое-то время безуспешно пытались Веро заловить, но поймать его им не удавалось, а тут он захотел прийти сам, чтобы наконец разобраться, кто у кого ворует девушек и каких именно. Обвинения дармоглотов в отношении Веро и "всех там ваших" были не совсем беспочвенны, потому что контрабандист Кондор, с которым Веро был в приятельских отношениях, некоторое время назад и правда украл из дома юную добытчицу ("совсем плохую, ненужную", как было принято говорить о тех дармоглотах, кого удавалось украсть посторонним) - однако в качестве ответной акции дармоглоты украли двух Наст, старшую и младшую, то есть мать и дочь, а эти Насты были близкими Веро. Младшая Наста была малолетней, и мать кормила её грудью; Гена смотрела на них и тосковала, что не может вспомнить своей матери, хотя и успела попить молока из её остывающей груди - а другие дети украдкой превращались в маленькую Насту и подкатывались к старшей Насте пососать. Маленькую Насту при этом отпихивали прочь и вообще старались вытолкать из помещения, так что ясно было, что вскоре она захиреет; да и старшая Наста чувствовала себя всё хуже и хуже. Когда Веро попал в дом, дармоглоты стали глумиться, что теперь он даже не сможет угадать, кто из женщин и детей дома - его собственные: дескать, Насты уже наши, мы их уже переварили!.. Ни Насты, ни Веро не повели себя с точки зрения гнезда опасно, и их оставили в покое - однако через какое-то время Насты всё-таки сбежали. История эта была весьма удивительной. В доме вдруг отключилась вода - а надо сказать, что дармоглоты относятся к воде очень плохо: вода считается "грязной", прикасаться к воде без особой нужды зазорно, пить воду просто так нельзя, и вообще дармоглоты стараются иметь со своим водопроводом как можно меньше дела. Они даже склонны полагать, что одна и та же вода омывает реактор и течёт у них из крана, что это вода замкнутого цикла, не приходящая в дом извне и не выходящая из него - хотя любой здравомыслящий дармоглот легко понимает, что это не так. Плохое отношение к воде, однако, с угрозой радиации не связано: как уже говорилось, радиации грифоны не боятся, даже наоборот; есть основания полагать, что запрет на общение с водой связан с нежеланием вспоминать жизнь на Великой Реке, где общение с водой имело для грифонов огромное значение. Короче говоря, водопровод оказался испорчен (после всего он, правда, починился столь же таинственно, как сломался - никому и в голову не пришло, что Веро может найти в доме соответствующий вентиль, перекрыть его, а потом включить снова), и когда потребовалась вода, то неприятное задание идти за водой на колонку передавалось по цепочке от старших к младшим, покуда в экспедицию не оказались отряжены самые маленькие - вопреки обыкновению не выпускать их из дома. В числе прочих были и обе Насты. Группа дармоглотов изображала собою нечто вроде фольклорного показа костюмов "Здравствуй, лето!" - несколько девушек и девочек в сарафанах и косынках с вёдрами; им преградил дорогу военный автомобиль, парни в форменках высунулись и стали заигрывать, девушки начали отбиваться - и по ходу всего веселья Насты бесследно пропали. Много позже Гена узнала от Дабл Ю, что операция по спасению Наст была подготовлена общими усилиями, что машина принадлежала контрразведке, к которой Дабл Ю имел отношение уже тогда - и что там же в контрразведке Наст укрывали вплоть до того, как освободился и сам Веро.

Странствуя в лабиринте в борьбе со страхом, Гена неоднократно встречала там Веро и не боялась его, однако не догадывалась, что Веро исследует дом во вполне практических целях. Помимо водопроводного вентиля, Веро обнаружил и другую ценную штуку - изучив устройство клоаки, Веро придумал способ, как разобраться с её решёткой, чтобы покинуть дом через неё. Уместно добавить, что исследования Веро не остались незамеченными со стороны того же внимательнейшего дядюшки Вока; как-то раз дядя Вок исподтишка увидел Веро стоящим в одних трусах - на глазах изумлённого Вока Веро снял с себя трусы, выжал их - из трусов потекла вода! - повесил их сушиться и стал одеваться в верхнюю одежду. В потрясении Вок истолковал дело так: известное дело, что Веро любит воду; оказывается, он такой ушлый, что знает способ конденсировать воду себе на трусы!.. Как бы то ни было, через некоторое время после исчезновения Наст бежал и Веро - дармоглоты так и не догадались, как это случилось. Гена была сему очень рада; она продолжала свои экспедиции по подвалам, покуда однажды вдруг не встретила там Дабл Ю. Они оба слегка испугались друг друга, однако Дабл Ю хмыкнул, Гена захихикала; Дабл Ю назвал её по имени - она ужасно испугалась, а он сказал: "Угадал? Тогда выведи меня отсюда!" - он забрался в дом тайно и заблудился, изучая лабиринт, так что сейчас ему и вправду угрожала опасность. Гена вывела его своим личным потайным ходом, а когда они оба достигли выхода на улицу, Дабл Ю спросил: "Ты не выдашь меня?" - Гена честно сказала "Не знаю!", так как не была уверена, сумеет ли она закрыться от старших в случае чего. - "Тогда я не могу тебя тут оставить!" - сказал Дабл Ю, завернул Гену в свою куртку и унёс с собой. Гена для порядка даже куснула его пару раз, но вообще-то это было то самое, о чём она мечтала.

Дабл Ю принёс Гену в своё частное жильё вне Поймы, и там её накрыло ломкой - ломка была очень тяжёлая, Гена буквально каталась по полу и едва слышно выла, больше всего боясь, что кто-нибудь засечёт её и вернёт домой. Её действительно заметили - сыны Поймы пришли, обыскали дом и нашли; они говорили с Дабл Ю в другом помещении, но Гена поняла, что Дабл Ю не хотел её отдавать, однако они вынудили его уступить, потому что по сравнению с ними, в пойменских понятиях, он был "маленьким", немногим "старше" чем сама Гена. Впоследствии Дабл Ю не хотел соглашаться с тем, что его напрягли и дожали, как мальчишку - он говорил Гене, что она, мол, сама захотела уйти от него в Пойму! - но это было неправдой, они сперва заставили его смириться, а уж потом стали говорить с ней. Сыны Поймы и в самом деле спросили Гену, желает ли она принадлежать Пойме? - и Гена была так потрясена и так восхищена этим (её впервые в жизни спросили о том, желает ли она того, что хотят с ней сделать!), что немедленно согласилась. Однако от этого она чуть не умерла: вступив в контакт с роевым сознанием Поймы, Гена не могла Поймой "перевариться", а стала агонизировать - и сыны Поймы велели Дабл Ю, из-за которого такое существо оказалось в Пойме и чуть не осквернило её, вывезти Гену из Поймы вон, сжечь и пепел развеять. На каком этапе и как всё было состроено, чтобы её спасти, Гена не знает, но помнит ощущение бездонного, безоблачного счастья - они плывут вдвоём на плоту, Дабл Ю гребёт, Гена лежит и не может пошевелиться, а сама думает: "Вот, он бежит от своих ради меня!" - а потом над ними начинает гудеть вертолёт контрразведки, Дабл Ю поднимает ружьё и делает сигнальный выстрел, плот переворачивается, они оба в воде... - Гена теряет сознание и приходит в себя уже в контрразведке, среди людей, знающих толк в таких существах как она - эти люди сами по себе довольно страшные, но они живут уже по совсем, совсем другим законам, чем законы Дома Страха.

Я очень счастливая, говорит Гена.

И с этим невозможно не согласиться.

3. Грузовик неодобренной рыбы, или Размышления продвинутого дармоглота о культе

Большую часть жизни дядюшка Вок полагал себя несгибаемым прагматиком и аналитиком - ещё будучи молодым, он выстраивал свои действия строго рационально, проверяя все эмоции в свете логики. Думать о каких бы то ни было "высоких материях" ему приходилось только ежели вдруг припирала нужда, но и в этом случае он старался пользоваться прежде всего силами разума. Целесообразность и научный подход были главными свойствами, которые с юности привлекали Вока в белых людях - так что ещё весьма задолго до того, как им был замышлен и осуществлён побег из Дома Страха, Вок стремился догнать и перегнать белых по их наиболее ценным качествам.

Имя Вока в доме звучало как Ву, точнее даже - Вууу! - что означает "вой". Голос Вока и правда имеет большую силу, но в течение многих лет Вока это не занимало; лишь в последнюю часть жизни, когда Вок служил кладбищенским грифоном и пел для умерших, он не раз благодарил судьбу за дар голоса, равно как и за дар чтения - Вок всегда умел схватывать на лету, о ком и о чём думает визави, и проникать в эти мысли достаточно глубоко. В общении с посетителями кладбища последнее пригождалось Воку очень и очень; в юные годы оно, конечно, тоже пригождалось, но иным образом, по-дармоглотски. Выходя на промысел, Вок обычно не ограничивался тем, чтобы изображать абы что абы как - он любил вникать в детали, в охотку обсуждал с добычей третьих лиц, которых знал лишь с подачи самого заманиваемого; Вок запросто мог построить сложную комбинацию, превращаясь то в одного, то в другого её участника - челночная дипломатия импонировала ему не только эффективностью, но и чисто эстетически. Вок с младых ногтей понимал себя умельцем, рано вошёл в число добытчиков и знал себе цену. Как и принято у дармоглотов, он весьма презирал прочих больших и их дурацкие мнения - однако на своём мнении настаивать не любил, предпочитал просто поступать так, как считает нужным.

Воку нравилась жизнь белых, он разбирался в ней и умел пользоваться её благами, так что охотно проводил время в разъездах, питаясь в кафешках, нежась в уютных креслах и наслаждаясь дизайном. Вок считал суеверием принятое в доме убеждение, будто "внешняя" еда дармоглотами не усваивается, поэтому отмечал все местечки, где можно было задаром или задёшево пожрать и потусоваться с другими посетителями не для дела, а исключительно ради кайфа; он всегда находил бесплатные магазины, чтобы прибарахлиться хотя бы на время поездки - возвращаясь в дом, следовало отдавать всё лишнее на общую поживу. С тем, что сии нелегальные удовольствия оплачиваются ломкой, Вок был знаком не понаслышке: задерживаясь в особо приятных закутках, Вок начинал испытывать всё более болезненную тягу домой, в гнездо - воспринимал это как несвободу и уязвлялся. Вок то и дело слышал от своих жалобы типа: "вот, они меня там не выпускали и до того задержали, что меня даже начало ломать!" - и всякий раз думал о том, так ли уж поневоле сородичи застревают у белых, так ли уж силой их принуждают ещё часок посидеть за столом, ещё полдня поваляться в пуховых перинах?.. Однако же мысль о том, что можно сбежать, чтобы жить среди белых всегда, Воку не приходила в голову долго - а после того как она пришла и поселилась, он ещё долго не решался её реализовать, страшась ломки: уж если не всерьёз бывает так тяжко - что же будет при действительном бегстве?!

Будучи одним из больших, Вок относился к ситуации с Кондором, Веро и Настами с полной ответственностью. Он считал правильным, что Наст взяли в дом, хотя склонен был полагать, что нужна скорее большая Наста, чем маленькая, и находил абсолютно неправильным, что Веро удерживали силой - с точки зрения Вока, Веро как раз относился к числу таких, кто должен свободно входить в дом и выходить из него, и тогда дому от него будет польза, а не вред. Когда Насты и Веро сбежали, Вок отправился по следу и выяснил, где они, полагая, что большую Насту лучше всё-таки забрать. Защита со стороны контрразведки не позволяла дармоглотам просто прийти и уволочь Насту, так что Вок стал описывать круги, желая состроить необходимую комбинацию, и обратил внимание на парня, который был приставлен Наст охранять. Это был молодой офицер по имени Дак - молчаливый, хмурый, недоверчивый, с тайной болью внутри: когда он был маленьким, погибла его любимая подружка-ровесница, и теперь он засматривался на младшую Насту, мечтая, как здорово было бы взять её в сестрёнки, ну а большую Насту куда-нибудь девать, желательно насовсем. Вок решил, что это подходящий расклад - и что лучше бы всего Веро выманил большую Насту из-под защиты контрразведки, тогда Вок схватит её и утащит, ну а уж маленькую пускай забирает себе Дак. Вок изобразил было большой Насте Веро, стал звать её - но та не поверила, и он понял, что требуется подлинный Веро. Вок стал крутиться вокруг Веро, изображая Дака, убеждая Веро поскорее отправиться к Насте и позвать её выйти вон. Тут совсем некстати заявился Кондор и стал лезть во всё - был постоянно взвинчен, запугивал Веро дармоглотами, настаивал, что это нежить, с которой нельзя церемониться; Воку очень хотелось отодвинуть Кондора, чтобы тот не мешался, но Кондор так боялся, что не поддавался ни на какие резоны. С Кондором Вок общался тоже под видом Дака - приходил-уходил, уговаривал; опасался Кондора, но не слишком, полагая себя достаточно опытным добытчиком, чтобы почуять угрозу заранее. Вок ошибся. В нежданный момент у Кондора началась истерика, которую, скорее всего, он сам же себе и спровоцировал; выхватив пистолет, Кондор всадил в Вока разрывную. Вок упал, заливаясь кровью, а Кондор бросился бежать, и буквально через два коридора наткнулся на ещё одного Дака - настоящего.

Собрав нервы в кулак, Кондор заговорил с Даком как ни в чём не бывало, сумев не возбудить в нелюдимом и подозрительном страже никаких опасений; они даже вместе перекурили, после чего Кондор изобразил нечто вроде сердечного приступа то ли печёночной колики. Дак проникся сочувствием и чуть ли не в охапке потащил Кондора к врачу, и тут Кондор изловчился и всадил вторую разрывную Даку в спину, после чего бежал, не желая разбираться, сколько тут ещё бродит дармоглотов, жадно алчущих лишить его запаса патронов. Делиться такими приключениями с Веро Кондору нисколько не хотелось, так что он собирался всё это скрыть, но вышло иначе.

Кровавый след Кондора связал между собой тяжелораненого Вока и умирающего Дака. Если бы не сочетание всего в совокупности - и то, что Вок общался с Даком, и то, что он его изображал, и то, что они были расстреляны при столь сходных обстоятельствах - скорее всего, Вок не соединился бы с Даком и не стал бы его провожать, ведь Вок не знал даже, что на такое способен; так получилось само, и для Вока эти первые в жизни проводы умирающего оказались едва ли не важнее, чем для Дака. Физически они не были рядом, но в пустынных коридорах никто не увидел двух растерзанных тел, никто не помешал общению павших; не отличая Вока от Веро (ведь Вок ранее приступал к Даку под видом Веро), Дак полагал, что Веро пришёл посидеть с ним, умирающим - и горько жаловался ему на свою нескладную жизнь и нелепую кончину.

Дак был незаконным сыном популярного киноартиста от случайной связи со смазливой официанткой. Отец вроде как относился к нему неплохо и даже брал пожить в свою семью; жена и дети отца нещадно издевались над Даком, по виду признавая его за родного, а по сути презирая. И мать, и отец Дака были хороши собой, а Дак получился похожим на отца, но карикатурно, и считал себя ужасным уродом: массивные челюсти, невысокий рост да чёрная шевелюра - вылитый главный герой сериала про ублюдка, помесь волка с медведем, которого лесники вырастили служакой, грозой браконьеров. Этого страшного воина звали Даком: в его-то честь наш Дак и взял себе имя, поступая в контрразведку. Он мечтал, что сделает карьеру и "всем покажет" - кому покажет и что, было неясно для него самого. Наиболее светлые воспоминания Дака касались погибшей в нежном возрасте подружки, прочие окружающие виделись ему врагами. Вероломство Кондора оказалось для Дака непереносимым - в кои-то веки он пожалел человека и захотел помочь!.. Неизбывное горе Дака, в свою очередь, сокрушило Вока, ведь он был абсолютно неопытным провожатым - и он полностью присоединился к Даку во всех его переживаниях.

Вместе с Даком Вок воззвал к Веро; предсмертный вопль отчаяния достиг адресата, и Веро помчался на крик, не разбирая пути. Он искал того, кто взывает о помощи, и поэтому нашёл живого, а не покойника - то есть Вока. Не раздумывая, Веро сорвал гардину и туго запеленал в неё то, что осталось от воковского тела, после чего спрятал кокон в безопасном месте: это был самый надёжный способ спасти жизнь грифона, но Веро поступил так не из осведомлённости, а лишь повинуясь внутреннему чувству. Вок провёл достаточно времени запелёнутым, чтобы произошла полная репарация - после чего вышел из кокона изрядно обновлённым. Это приключение послужило для Вока подлинным овердрайвом: пройдя через смерть вместе с Даком, Вок осознал возможность столь тесной близости с человеческим существом, о которой никогда не помышлял. Более того: пребывая в коконе в переживаниях даковского прошлого, Вок понял, что честно было бы ему и далее жить жизнью Дака. Пусть даже он не будет настоящим Даком - всё равно он может стать его наследником и занять его место. Если бы Вок был опытным похоронным грифоном, он сумел бы утешить умирающего, взяв на себя его важные недоделанные дела, однако ситуация была не такова. Неизбывное горе Дака рухнуло на Вока и погребло его под собой, Вок принял на себя всю ненависть и всё желание мести, которым терзался Дак - можно сказать, что Вок пообещал Даку исполнить отмщение, и только так успокоил и отпустил сию несчастную душу. Делать этого было нельзя, но Вок понял это лишь потом. Провожающий грифон ни при каких обстоятельствах не должен становиться рупором мести, рупором смерти, иначе возникает амок - безжалостный вихрь убийства, увлекающий в чёрную воронку всякого, кто окажется рядом.

Выйдя из кокона, Вок возвратился в Дом Страха, однако вскоре почувствовал, что желание мести вновь разгорается в нём, и захотел дать ему выход - ведь он обещал Даку, что "мы отомстим!" Имея привычку оценивать всё трезвым взглядом, Вок осознавал, что эта сила гнёт и тащит его, но что следует делать, решить не мог. Он поехал туда, где находились Веро и Кондор - они вновь были вместе, и Вок бродил вокруг их жилья, заглядывая в окна и в двери, прикасаясь к их вещам то мысленно, то руками. Увидев тот самый пистолет, Вок не задумываясь коснулся его - и почувствовал, как амок перетекает на тяжёлую рукоять, вливается в чёрное дуло... Вок затосковал и остался поблизости ждать продолжения.

Веро и Кондор пришли, Веро увидел пистолет, стал спрашивать Кондора, взял пистолет в руку - на него накатило, перед его глазами встало всё как есть: вероломный выстрел, ужасная смерть... Веро не мог, да и не пытался понять, сколько их было, кто из них умер, кто нет - гнев и ярость накрыли его, свет померк, он стал требовать с Кондора правды, тот в отчаянии заюлил - Веро поднял пистолет, и Вок понял, что сейчас тут будет ещё один растерзанный труп. Ещё один труп - у Вока внутри аж всё вновь заболело! - ещё один труп, а Дака не будет, всё равно не будет!.. И тогда Вок толкнул Веро под руку - из-за двери, не приближаясь - и Веро промахнулся, пуля прошла мимо. Она должна была взорваться, но не взорвалась - не взорвалась, потому что случилось нечто ещё более страшное.

Вслед за Веро и Кондором, как выяснилось, приехала Дина Дельфинка - дочь Клана Стражей, высокая госпожа и безбашенная хулиганка, состоявшая с Кондором в нежной дружбе, фактически в побратимстве. Уголовник-контрабандист, любитель задушевных стихов и торжественных слов, Кондор пленил Дину хищной простотой и безыскусным лукавством; ради друзей Дина и так-то была готова на всё - правда, и убить могла на месте от ярости, безо всякого амока - а уж за того, кого числила под своим покровительством, Дина просто могла порвать в мелкие клочья любого. Она оказалась в комнате как раз в тот момент, когда грянул выстрел, и от ужаса за Кондора сделала так, чтобы пуля не взорвалась, однако сила разрыва и амок ударили по ней. Вок увидел, что Дина перенесла напряжение, недопустимое для женщины; она вышла и опустилась прямо на ступеньки крыльца, запрокинув лицо, на лице была кровь - то ли губу закусила, то ли нос и глаза пострадали... Веро сидел за столом, уронив голову на руки, а Кондор, вновь обретший дар речи, клятвенно рвал перед ним рубашку на груди. Вок понимал, что амок теперь в Дине и что случилось непоправимое, хотя в чём именно дело, не видел - у него уже не было сил смотреть. А дело было в том, что Дина была беременна, и что вскорости после этой истории у неё случился выкидыш.

Вок в печали уехал, однако долго быть в стороне не смог; через пару недель он вернулся, чтобы на них посмотреть - и узнал, что Веро предназначен для жертвы в Клане Стражей. Шоковое состояние Дины затянулось, после выкидыша она металась по людным местам с оружием в руках, чуть не застрелила кое-кого из клановых сервов, бредила дармоглотами - всё это вызвало разбирательство, по ходу которого Веро был обвинён в пособничестве дармоглотам, поскольку наотрез отказался выдавать сынам Клана то место, где дармоглоты живут. Вок очень горевал, крутился вокруг, но помочь ничем не мог; кое-кто из клановых мужей принял было Вока за одного из родственников и пригласил для участия в жертве - однако есть Веро Вок не захотел и отправился восвояси. Уезжая, он видел прибывающего Дабл Ю и понадеялся, что, быть может, это добрый знак - о дружбе Дабл Ю с Веро Вок не знал, но у него проскочила ассоциация между Дабл Ю и историей бегства Наст, так что он подумал - а вдруг Веро выпутается и на сей раз?.. Однако его надежды не оправдались. О том, что Дабл Ю и правда хотел спасти Веро, умолял, чтобы Веро разрешил Дабл Ю заменить его собой, однако Веро отказался наотрез, и тогда Дабл Ю просто остался участником, чтобы Веро проводить - обо всём этом Вок в ту пору так и не узнал.

Пережив все вышеописанные горести, Вок принялся проводить в жизнь свой план по занятию даковского места. Для начала он заявился к врачу, который констатировал смерть Дака, когда был обнаружен труп, и пожаловался на ерундовое недомогание, которое якобы случилось у него по выздоровлении от ранений; врач отнёсся с одобрением, не сказал ничего прямо, но дал понять, что жить - хорошо, а ежели кому удаётся выжить и после смерти - ещё лучше! Вока это вдохновило, и он стал понемногу обживаться в контрразведке, для начала на даковском месте службы, а затем уже там, где было сподручнее ему самому. В течение многих лет Вок не мог решиться на полный уход из дома и совмещал работу в контрразведке с работой дармоглотом, пользуясь правом большого разъезжать вне дома сколько заблагорассудится. Теперь у него имелись хазы, где он обеспечивал себе комфортную жизнь белого, и вопрос о том, чтобы при возвращении отдавать лишнее барахло сородичам, уже не вставал. Зато с течением времени перед Воком начали вставать другие вопросы, и обдумывать их было всё более мучительно. Это были вопросы о допустимости участия в дармоглотовском промысле и жертвах - а заодно и о том, нельзя ли вообще как-нибудь прекратить этот кошмар, если не враз, то хотя бы постепенно?..

Будучи сторонником научно-практического подхода, Вок стал последовательно испытывать разные способы смягчения того воздействия, которое дармоглоты оказывали на внешний мир. Не разделяя многих суеверий, которым были подвержены его собраться, Вок тем не менее доверял главному положению идеологии Дома Страха - "никакого служения у нас нет, мы никому не служим, мы просто добываем себе пропитание". Поэтому поначалу он прилагал массу усилий, чтобы досыта накормить гнездо, чтобы необходимость охотиться на людей отпала сама собой. Вок мешками таскал в дом консервы с контрразведческих складов, раздобывал деньги, приносил посуду и шмотки - всё что душеньке угодно!.. - и с величайшим удивлением убеждался в том, что это не действует, даже наоборот: изобилие барахла вызывает всё большее недовольство, ведь барахло отвлекает силы на то чтобы его разбирать, пристраивать для носки, продавать или жрать, а надо-то ведь охотиться, надо-то заманивать и морочить - спрашивается, кто будет делать это и, кстати, когда, если весь дом занят сортировкой?!.. Как-то раз Вок раздобыл две огромные бадьи с рыбой и с торжеством прикатил их на краденом грузовике - грузовик пришлось бросить, потому что никаких транспортных средств дармоглотам не полагается, а с этой рыбой дом разбирался едва ли не месяц, и все ужасно на Вока злились. И это при том, что вообще-то дармоглоты обожают рыбу, что они обычно покупают рыбу с рук за деньги, что сыны Поймы приносят дармоглотам рыбу в качестве расчёта за то, чтобы забрать у них кого-нибудь из пойманных или за выполнение каких-нибудь частных поручений... Одним словом, Вок с горечью убедился, что без охоты на людей дело никак не обходится - так что ему приходилось время от времени кого-то в дом вводить, хоть он и старался уследить, чтобы его человека не щипал никто, кроме него самого, и стремился обойтись минимумом психотравмы, по возможности просто мошенничеством и грабежом.

Самым изнурительным для Вока было, конечно же, участие в жертвах - продолжая жить в доме, он не имел возможности уклоняться ни от убийства, ни от еды; размышления об этих материях, порождаемые конкретными ситуациями, приводили к резонным сомнениям по части отсутствия у дармоглотов культа, тем более это и было как раз то самое, на чём они настаивали почти истерически. Очевидно было, что жизнь гнезда очень сильно завязана на этих жертвах, в том числе что каждая жертва подхлёстывает рождаемость - однако не так-то легко было разобрать, в какой момент и на что действуют главные факторы: что регулирует, скажем, обилие мяса - а что сопряжённый с убийством страх?..

Время от времени рой впадал в томление и беспокойство, начинались разговоры о том, что давно мы, дескать, никого не ели! Дармоглоты могли проводить целые часы в спорах о том, каких лучше всего есть - препирательства касались и породы, и возраста, и цвета волос... А уж какие перебранки происходили обычно после жертвы! - конечно, такое бывало не в первую неделю, в первую неделю все только благодушествовали и валялись, переваривая мясо; даже на промысел в эти дни не ходил никто. Зато потом, когда всё вкусное уже съедено, когда нужно грызть тугие жилы и жёсткие мослы, неизменно затевалась взаимоуничижительная критика - дескать, мол, и кто это только придумал такого есть, ничего хорошего в нём нет, да и вообще - разве таких едят, тем более при наших обстоятельствах? Полагается брать не таких, а совсем наоборот... - те же, останки чьего выдвиженца уныло поскрипывали на зубах, глухо и раздражённо огрызались - мол, в следующий раз приведёте своего, и тогда мы посмотрим!

Страх, неразрывно связанный с убийством жертвы, присутствовал в доме не менее стойко, чем страх, ползущий из подземелий, от умирающего реактора - только страх из подпола был резче, горче и плотнее, его можно было буквально нащупать руками, а страх жертвоприношения был тонким и еле заметным, как лёгкий дымок чуть курящейся папиросы; в обычные дни про него даже можно было забыть, и во всю мощь он вырастал только в самый главный момент, захватывая весь дом как ревущее пламя. "Если сверху кипит, значит, снизу горит!" - так гласит одна из любимых дармоглотовских поговорок, передающая самую суть жизни дома - с непрекращающимися пустыми сварами на поверхности и пылающим адским жаром внутри.

Что думали в гнезде про это, как рассуждали обо всём? - поскольку никто никого ничему не учил, то каждому, кто хотел что-то понять для себя, приходилось делать свои собственные выкладки на свойственном для себя языке; в этом самом положении оказался и Вок. Излагая нам свои соображения, Вок время от времени повторял - только имейте в виду, ничего такого у нас в доме не говорят, всё это просто молчаливо подразумевается, а слова чтобы сформулировать я подбирал сам!

В Доме Страха не оперируют таким понятием как душа, однако молчаливо подразумевается, что живое существо состоит так примерно из тела и кое-чего ещё, пребывающего в очень сложных соотношениях с телом; возможно, тут как раз и подходят старинные понятия "ка" и "ба", указывающие на тетраду, в которой в числе прочего присутствуют "душа тела" и "кровь духа". Относительно жертвы молчаливо подразумевается, что следует разделить эту невидимую двухсоставную часть убиваемого, и, поскольку "кровь духа" всё равно не удержать, то нужно чтобы она улетучилась как можно скорее (поэтому ни в коем случае не должно оставаться пятен крови и других следов, за которые эта невидимая часть может зацепиться и задержаться) - а вот другую часть души, сцепленную с плотью, как раз и следует съесть, вместе с этой самой плотью распределить между собой. Чем более цельным является человек, тем труднее произвести эти действия; в человеке же нецельном, разымчивом, эти части души легко отделяются друг от друга, как отварное мясо от костей - и посему следует не только правильно выбирать жертву, приводя в дом таких, которые уже и так пребывают в не-цельном, невразумительном состоянии, но и правильно вести себя с жертвой в преддверии съедения, производя, так сказать, предварительный процесс внешнего переваривания.

Бывает, что вопрос о жертве решается заранее, а бывает и так, что кого-то вводят в дом без особой мысли, и тут все вдруг включаются, что этого-то как раз и надо съесть!.. Тогда, конечно же, поглазеть на него собирается весь дом, и бывает что все так и ходят за обречённым гуськом - конечно, стараясь чтоб он этого не замечал, для чего или прикрываются вовсе, или делают вид, что с ним общаются одни и те же двое-трое, а вовсе не двадцать-тридцать. Прежде совершения жертвы нужно чтобы человек поспал - и все будут ждать сколько угодно, пока он наконец ляжет и уснёт. Если человек в таком состоянии, что не может спать, в возбуждении бродит по дому и никак не ложится, а все ходят за ним и изводятся - тогда можно принять меры и попытаться потихонечку навести на него сон, или даже сыпануть ему травы, хотя это считается нехорошо, потому что трава действует и на своих, и вообще всё лучше получается, если человек уснёт сам.

Полагается добиться, чтобы человек перед сном хоть немного разделся, чтобы не варить его, скажем, в синтетической куртке или резиновых сапогах - "в чём он есть, в том и будем есть" - однако раздетого убивать тоже нельзя, надо чтоб был хоть немного одетым. Будить нельзя, и на спящего набрасываться тоже нельзя - так что все подбираются к спящему поближе и ждут момента, чтобы наброситься на жертву при первом движении пробуждения, когда человек максимально расслаблен, не готов к сопротивлению. Убивать можно только голыми руками, никаким оружием пользоваться нельзя, хотя можно душить своей или его собственной одеждой - и вот тут-то страх вырастает пожаром, полыхающим на весь дом! - ничего более страшного Вок в своей жизни не встречал, это безумный, абсурдный, деморализующий страх: как если бы ты нападал на грозного противника, крупнее тебя раза в два-три, который крушит черепа и сминает хребты как бумагу, и одолеть его - это единственный способ спасти свою жизнь. Тут уж никак не скажешь "мы ничему не служим, мы делаем только то что хотим!" - всепожирающий страх поглумится над беспомощными заклинаниями: любому из дармоглотов ясно, что совершаемое - поперёк естества.

Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы кровь или другие телесные жидкости пролились на пол, так что правильнее всего не просто приближаться к жертве со скатертями наготове, а даже пока он спит затащить его потихонечку на одну из скатертей - и когда проснётся, то нападать уже с остальными скатертями, чтобы они сразу же высосали пролитую кровь или другие остатки, чтобы на пол и вовсе ничего не попало, и как можно скорее заложить тело в скороварку и варить часок, а уж после этого можно вынимать, раздевать и разделывать как полагается, чтобы варить дальше.

Много лет спустя бегства из дома Вок задумался вдруг, удивляясь, отчего же ему никогда не бывало жалко этих людей, отчего он совсем их не чувствовал, несмотря на то, что вообще-то обычно "читает с листа"?.. К счастью, Воку ни разу не довелось привести кого-то в дом на съедение - так что все кого съели при нём были для него заведомо чужими. Осмысление процесса разделения частей души пришло к нему тоже очень много лет спустя, когда он служил на кладбище: достигая всё большего умения в деле проводов, Вок постепенно осознал, что в задачу похоронного грифона входит ровно противоположное тому, что они совершали при жертве - вернее даже будет сказать, что жертвоприношение в Доме Страха являет собою полную противоположность, травестию служения погребения. Ведь душа отходящего тоже подчас норовит разделиться, зацепиться этими самыми сопряжёнными с телом частями за мелочи быта, отвлечься от мыслей про необходимость ухода, прилипнуть к болезненным узелкам, незакрытым делам... - так что в задачу грифона входит помочь ей собраться в целостность, закончить дела и подвести итог, чтобы отходящему не распадаться на множащееся количество плохо связанных оболочек. Грифон может предоставить умершему себя целиком, побыть им для его близких сколько надо, чтобы все могли по-хорошему с ним проститься; грифон может научить скорбящих предоставлять умершему специальное место в садах своих душ - чтобы умерший имел возможность общаться с ними, пока они живы. Именно об этом поётся в "Псалме о Цветущем Саде" - Арийский Запад, принявший в свои объятия неисчислимое множество грифонов, всегда помнит о том, что мы храним и взращиваем в себе всех нами утраченных, и что хоть мы не можем дать им полноту телесной жизни, всё равно мы делимся с ними пространством своей души - а уж полнотой бытия когда-нибудь насытит всех нас вместе Тот, в Чьей Руке все сады и все жизни мира...

Надо сказать, что даже будучи в конце жизни опытным кладбищенским грифоном, дядюшка Вок не дерзал называть свою деятельность "служением", а воспринимал её как "работу"; "служение" и "культ" означали для него прежде всего "поклонение" - а поклонения он не усматривал ни в физиологических сокращениях Дома Страха, ни в своём смиренном труде провожатого. Тот простой факт, что служение есть прежде всего манифестация, провозглашение, утверждение некоей истины как основы личного бытия (бытия ли человека, бытия ли дома...) - не укладывался в привычный шаблон исповедуемого Воком прагматизма, хотя глядя на вещи с другой стороны он прекрасно понимал, что не существует ничего более важного для человека, чем определить себя самого в мире и держаться этого определения вопреки всем житейским невзгодам. Просто если одни люди способны формировать для себя собственные, личные смыслы бытия, определяющие их значение во вселенной, то другие страдают и не могут найти себе места, покуда им не будет предложено смысла общественного - который манифестируется обычно через то или иное служение. Роевые существа по природе своей меньше боятся личной смерти, воспринимая себя через родовое единство, однако для них тем более важны жизнь рода и её смысл, поэтому для грифонов так важно иметь касательство ко служению, определяющему смысл жизни рода. Погребальное служение при Бессонных Огнях являло собой манифестацию торжества жизни над смертью силою памяти, дарующей возможность встречи; травестия погребального служения Дома Страха при умирающем реакторе, не имеющем шансов на возрождение, являла собой манифестацию торжества смерти над жизнью - через расточение и обезличение, через лишение памяти её силы. Смысл, несомненно, противоположный - однако и в том и в другом случае он несомненно есть ("мы нужны для того чтобы объявить миру вот что..."), вдобавок и в том и в другом случае грифоны имеют возможность поступать сообразно своей природе, делать то, что получается у них лучше всего: перебирать клавиши душ, окликать и откликаться. Разница всего-навсего в том, что в одном случае это делается чтобы спасти, а в другом чтобы погубить - но такое несущественное отличие не всегда понимает и белый человек, обученный премудростям логики и основам гражданского права, что уж говорить о бедных невежественных дармоглотах...

Дядюшка Вок решился бежать из дома, увидев, как целеустремлённо действовал Герд. Герд не побоялся вторичной ломки, и это вдохновило Вока, добавило мужества - неужели я не осилю того же, что этот мальчишка?!.. Ломка оказалась куда менее болезненной, чем он опасался; в жизни наступил новый этап, и Вок отнёсся к его обустройству с подобающей обстоятельностью. Он продолжил службу в контрразведке, не спеша повышая квалификацию по части "охраны сокровищ" - работал преимущественно в области финансовых проверок, а также в сфере перемещения денег и других ценностей. Мифологическим грифонам полагается хранить сокровища, Вок знал это и весьма прикалывался. Когда люди глядят на чужие богатства, они обычно начинают напряжённо думать о своих, так что Воку как на ладони видны были делишки коллег, с кем ему приходилось общаться по службе; Вок указывал этим людям на моменты, из-за которых их тайные ценности могли оказаться под угрозой, и они прилично платили ему за это, тем более что он всегда хранил тайну, и слово его было твёрдым. То ли рэкет, а то ли аудит?.. - как бы то ни было, Воку нравилось, что он это умеет, что это приносит ему и достаток, и уважение.

Вок женился даже; затеялся с женитьбой он исключительно чтобы быть более респектабельным, однако неожиданно всё получилось всерьёз. Раиса тоже была из контрразведки, разведённая, с сыном, хищная и страстная; Вок сперва присмотрел её как ценную вещицу, изобразил для неё, будто он тот самый, кого она когда-то без памяти любила, она поймалась на крючок и сразу вышла за него замуж - однако по мере того как они знакомились, между ними прояснялось и то, что он совсем другой человек, и то, что они любят именно друг друга, а ни кого другого на всём свете. Постепенно Вок открыл ей правду о себе, в том числе и то, говорить о чём он боялся больше всего на свете: что он вообще не человек, а дармоглот; что он из того самого дома дармоглотов, где морочат и едят людей; что он тоже ел. Раиса приняла всё с мужеством и оптимизмом - вот и хорошо, мол, таким ты мне нравишься и ещё больше, а главное - что теперь ты не там, а здесь, со мной!.. Вок со всей ответственностью предупреждал Раису, чтобы она никогда, ни при каких обстоятельствах не сказала ему "Уходи!" - ведь если сказать грифону подобные слова, то он вынужден будет уйти и не возвращаться более в то место, где их услышал. "Не говори так никогда, - поучал Вок жену, - а не то нам с тобой придётся покупать новый дом, а ведь он очень дорого стоит!" Дом у них был шикарный - окружённый садом, обихоженный, с резным изображением дракона по фасаду: Вок отчасти играл, будто он - дракон.

В годы агонии Дома Страха Вок тяжело болел; то же самое происходило и с другими чадами дома, много лет уже пребывавшими на свободе. Он почти не просыпался, бредил умирающим домом или попросту был в прострации; Раиса боролась за него изо всех сил - купала в ванне, трясла, кусала за нос, рыдала, часами звала... Иногда Вок пробуждался, но не было никакой надежды, что получится добудиться его ещё раз. В какой-то момент Вок испытал сильный толчок и стал выздоравливать; чуть погодя стало ясно, что с этого самого момента Раиса забеременела - как беременеют грифоновские женщины, без секса. Раиса сперва даже не могла в это поверить, готова была выдумать, что якобы она не помня себя убежала на улицу и отдалась первому встречному - но Вок утешил её, объяснив, что для его породы это обычное дело. Значит, теперь их личному дому сопутствует новая сила, старый же Дом Дармоглотов, скорее всего, перестал существовать.

Сын Раисы и Вока, Раймонд, рос не зная ни в чём отказа, но родители не хотели рассказывать ему, что его отец грифон, покуда он не подрастёт - мало ли как воздействует это на ребёнка! Однако всё равно дело кончилось бедой. Взрослый сын Раисы, Роланд, катаясь с братом на лодке по Чёрной, не выдержал и стал говорить мальчику, что в том скрываются неизведанные дарования - мол, ты бы мог плавать в этих водах как рыба!.. В тот же миг лодка вздрогнула, и ребёнок то ли упал в волны, то ли сам бросился за борт. С той поры он пропал, но Раиса не верила в его смерть, полагая, что от потрясения сын превратился в рыбу и всё забыл, и что даже если он сумеет найти дорогу домой, то может испугаться брата, невольно сделавшего с ним такое - поэтому воспретила Роланду бывать в их доме. При жизни Раисы Раймонд не нашёлся, и Вок, жалея Роланда, стал проводить всё больше времени на кладбище, на могиле Раисы - туда-то Роланд имел право приходить, чтобы общаться с покойной матерью и приёмным отцом. Вок обосновался на кладбище, занял должность смотрителя и поселился там же, в маленьком домике; кладбище это принадлежало контрразведке, так что Вок нередко встречал своих бывших коллег - кого встречал, кого провожал. Прослужив кладбищенским грифоном более двадцати лет, Вок вспоминал и обдумывал очень многое из того, что знал и видел в разное время жизни, так что знание, идущее от нутра, и знание, идущее от ума, постепенно выстраивались в единый лад. Он пел для умерших про их жизнь, претворяя каждую из этих жизней в гимн; он разговаривал с безутешными близкими, помогая им примириться с собой, с ушедшими и со вселенной.

Однажды ему довелось утешать немолодую женщину, потерявшую мужа. Она в общем-то даже любила покойного, только мало обращала на него внимания, ей всегда хотелось чтобы мир вращался вокруг неё - и оказалась совершенно не готова к его смерти. Воку пришлось прожить у неё дома почти до истечения сороковин, и она изо всех сил стремилась переключиться на то, что Вок послан ей вместо мужа, что она может теперь воздать мужу недоданное - по сути же дело сводилось к тому, что мир всё-таки вращается вокруг неё, вот и муж ради неё из могилы вышел!.. С превеликим трудом Вок всё-таки убедил её, что он должен вернуться к себе на кладбище, распрощался и отбыл - но стоило ему задуматься, как ноги сами принесли его в дом вдовы, и он очнулся, уже переодеваясь в пижаму покойного. К счастью, вдовы дома не было; Вок выбежал вон и спрятался на чердаке - вдова уже поднималась по лестнице, и он готов был превратиться в электрощиток рубильника, лишь бы только она его не заметила. Вдова, как видно, почуяла его присутствие, обошла квартиру - маялась, искала... - и вдруг зарыдала, завыла в голос, как над гробом: "на кого ты меня оставил?!.." Вок понял, что она наконец-то приняла смерть мужа, что теперь она и вправду простилась - и от облегчения умер от разрыва сердца.

4. Странствия черепашонка в поисках Сизых Марей

Глядя на Гену, Герда, Вока и Ундра, можно подумать, что младшим дармоглотам полагается быть светлой масти, а старшим - тёмной: Герд и Гена светлоглазые, с почти бесцветными ресницами, волосы тоже со светлым отливом, хотя что-то определённое про их цвет сказать трудно; ну а дядюшка Вок и папаша Ундр - те совсем наоборот. И Вок, и Ундр чернявые и смуглокожие, с выпуклыми веками и тёмными ресницами, оба гладкие и подвижные, словно ящерицы или змеи - только папаша Ундр длинный и узкий, а Вок, в память о коренастом и широкоплечем Даке, пониже и поплотнее. Опять-таки, в отличие от молодого поколения, Вок с Ундром весельчаки, азартные и хищные умельцы пошутить - так что, продолжая вольную систематизацию, можно было бы вообразить, что младшие дармоглоты, что называется, "белее и пушистее" старших. Вообще много чего можно навоображать и далеко идущих выводов наделать, если перед глазами всего четыре представителя Дома Страха. Можно наделать, но мы так никогда не поступаем, и вам не советуем. Не советуем, о нет!..

Папа Ундр ассоциирует себя не столько даже с ящерицей, сколько с черепахой. Образ черепахи исключительно важен для него, ибо кровь Ундра хранит воспоминания о гигантских черепахах, чьи панцири омывались светоносными водами Клайры, смертельно опасными для многих, но не для грифонов, вместе с черепахами сослуживших Паркам Клайры. Три Великих Матери, одна из которой также и отец, встречали переходящих-бездну-по-спинам-черепах, выслушивали их вопрошания и давали ответы. Никто не в силах изменить судьбу человека, кроме него самого - однако Парки Клайры творили плетение судеб, соединяя поступки и замыслы множества разных существ в причудливые полотна, прозревая сквозь них картины удалённого прошлого и приуготовляемого будущего. По спинам черепах, по каменным уступам, со страхом и трепетом перебирались в обитель Парок вопрошающие, по спинам черепах, по каменным уступам, легко и блаженно порхали босоногие младшие - многочисленные потомки Трёх Великих Матерей и глубоковидящих черепах.

Черепахи Клайры - близкая родня достойнейшим представителям черепашьего племени, обитателям далёкого океана премудрым зеннам. В давние времена зенны ведь и сами были черепахами, носили тяжёлые панцири и были неуклюжи и беззащитны, поэтому легко делались жертвами жестокого истребления: от прямой атаки их прикрывала броня, но упорные охотники сбрасывали зеннов со скал или варили живьём. Зенны были настолько миролюбивы и деликатны, что не решались взывать к совести и милосердию нападавших - не имея представления о жизни на суше, зенны всерьёз опасались, что охотники, узнав, что имеют дело не с бессловесными тварями, а с подобными им существами, умрут от стыда или покончат с собой. К счастью, истребление зеннов сумел пресечь некий человек по имени Лух (Лус), странствовавший в морях по межгосударственным делам. Однажды он услышал стон и жалобы из кучи объедков, приблизился и обнаружил в мусоре недоваренного и полуобглоданного зенна. Ничего не знавший доселе об этой ситуации Лух возмутился духом, оказал зенну помощь и обратился в Совет Мудрых - Пантеон - с призывом принять меры, чтобы таких чудовищных преступлений больше не повторялось. Исследовав данный вопрос, Совет Мудрых обнаружил, что зенны - народ весьма благочестивый, человеколюбивый и стойкий, так что целесообразно призвать их в сослужение мыслителям самого Пантеона. С тех пор все зенны, сколько их ни на есть, были взяты на жительство в цитадель Совета Мудрых, Город-Под-Морем, где получили не только защиту, но и соответствующее их добродетелям призвание - зенны стали вестниками Пантеона для всей ойкумены. Зенны последующих времён сохранили от своих предков лишь крохотную часть панциря в верхней части тела, однако помнили о своём родстве с прочими черепахами и как могли поддерживали их. Наиболее мудрые обитатели суши тоже почитали черепах как родственников гонцов Города-Под-Морем, однако в последние столетия мудрых людей становилось, увы, всё меньше и меньше, даже и на морях, а уж тем более - на суше...

Служение на Чёрной иссякло, но общее потомство Великих Парок и черепах рассеялось по земле, кровь их струится в жилах разных существ, питая жизнь и служение множества грифоновских домов, в том числе и падших. В число этих падших домов когда-то входил и легендарный Дом Ос (Дом Шелкопрядов), давным-давно сгинувший в пучинах истории, оставив неизгладимый след в легендах и снах; кровь ос, дающую силу прозрения прошлого и плетения судеб, несут в себе грифоны самого разного происхождения. Один из таких грифонов - папаша Ундр.

Выпуклые веки, тёмные ресницы, серые как отражение грозового неба в водах глаза; обычно Ундр держит их полузакрытыми, как рептилия, но иногда распахивает во всю ширь, и у собеседника захватывает дух - как будто ветер со звоном раскинул оконные створы, и взору внезапно предстал океанский простор. Восторг и жуть, сердце жаждет немедля броситься в волны вопрошаний! - но папа Ундр строг, и нырять куда попало очертя голову не разрешает никому.

Имя Ундра в Доме Страха было Удод. Так звали мать, и Ундра должны были бы звать так же, однако Ундр всегда умел побудить сородичей обращаться с ним сообразно его желаниям, и в вопросе об имени сие проявилось очень рано. Привилегия больших - знать имена детей и кликать их так, чтоб они отзывались; нарёкший самому себе имя Ундр явочным порядком поставил себя большим, будучи ещё совсем крохой. Среди валявшегося в доме трофейного хлама маленький Ундр обнаружил детскую книгу - неизвестно, сколько лет она пролежала там никому не нужной, но она выглядела совсем новенькой, незатрёпанной; на первой же картинке Ундр увидал черепаху, и сердце его заныло. Повесть о странствиях черепашонка в поисках Сизых Марей заняла ум и чувства юного дармоглота осиных кровей на долгие годы, можно даже сказать навсегда.

В Доме Страха детей не учат ни читать, ни писать - как уже говорилось, их вообще ничему не учат. Всё, что нужно для жизни, дармоглот должен узнавать изнутри себя, из жизни гнезда. Любой грифон легко поймёт собеседника, на каком бы языке тот с ним ни заговорил, и сумеет ответить ему на том же; любую запись грифон сумеет прочесть, если рядом окажется тот, кто её читает. Так обычно и учатся читать малолетки - для начала приникнув к тому, кто что-то умеет, неленивый грифон приспособится вскоре уметь это сам. В смысле книг дело может быть и ещё интереснее: в число грифоновских дарований входит то что называется "чтение руками" - это значит, что берущий книгу в руки получает знание не только о том, что там написано или напечатано (между прочим, именно этого он как раз может по неразвитости ума или чувств не понять), но и о том, что волновало автора, когда он сию книгу писал, а иной раз даже о том, чем жили книгоиздатели и книготорговцы, через чьи руки она проходила.

История путешествия черепашонка стала для маленького Ундра букварём, энциклопедией и компасом одновременно. Наиболее значимым персонажем был тот, чьё имя Ундр принял в качестве своего - одинокий мудрец-черепаха, обитатель подводной пещеры, служившей надёжным укрытием не только ему, но и тем, кому нужно было спастись от врагов. Старый Ундр выручал из бед и давал советы, и при этом никогда никого не заставлял, не принуждал; это было противоположно всему, что видел маленький читатель у себя в гнезде, и вместе с тем то самое, о чём не могла не помнить его кровь: разве не похоже придонное убежище Ундра на Город-Под-Морем, а сам он и на зенна, и на пантеоновского мудреца одновременно?.. Юный дармоглот не знал тогда об этих материях ещё ничего - однако преисполнился и почтения к образу жизни героя, и сочувствия ко всем прочим персонажам. Тот самый черепашонок, чьё странствие проходит сквозь повествование красной нитью, повстречал старого мудреца в нелёгкий для себя момент: он потерялся, когда его семью повезли в заповедник, и знал лишь название места, куда ему нужно добраться - Сизые Мари. Для того чтоб малыш сумел беспрепятственно пересечь просторы страны и найти своих близких, Ундр учил его грамоте и основам жизни по законам цивилизации белых. Это было весьма добротное пособие на тему того, как следует вести себя ребёнку, оторвавшемуся от родных. Давно ли была написана книга, сказать трудно - очевидно лишь, что изображённый в ней мир неспокоен, что сумятица, бедность, печали и страхи времён вскоре после конца Стелламарской войны пробиваются сквозь лубочный фасад благоденствия как трава сквозь убогий асфальт мостовой.

Обитатели леса воспринимались "своими", и маленький Ундр естественно соотносил их с дармоглотами, учась у великого тёзки не только питать к сородичам нежность, но и считаться с их интересами. Разумеется, впоследствии Ундр всё равно полагал себя вправе вертеть и крутить ими как угодно - ведь он точно знал, что на самом деле сородичей любит и печётся о главных ценностях дома лучше их всех вместе взятых!.. Однако же усвоенное в детстве не стёрлось бесследно: на этапе могущества Ундра в Доме Страха выросло-таки поколение дармоглотов, которые хоть и боялись Ундра с его головоломными штучками, тем не менее имели благой опыт непринуждения с его стороны. В последние годы жизни Ундра сородичи порицали его за насилие, полагая, что он поступает противоестественно, обучая всяким премудростям Унду, которую Ундр считал своей личной воспитанницей - хотя соглашались с тем, что вообще-то Унда необыкновенная и что, стало быть, они два сапога пара. Того, что Ундр специально старается поменьше навязывать своё мнение и побольше отвечать на те вопросы собратьев, которые у них уже сформировались, дармоглоты не замечали, тем более что и вопросов по жизни у них возникало мало.

Относительно правильности жизни гнезда никаких иллюзий Ундр не питал; память крови позволяла ему погружаться в воспоминания о служении на Чёрной, и он сильно тяготился тем, что теперь их дом от этого служения отлучён. Ундр ясно видел, что реактор умирает, и что как только сердце дома перестанет биться, все дармоглоты тоже умрут. Ему было страшно жалко гнезда, да и всего прочего мира было очень жалко, он понимал, что существование Дома Страха приносит людям великое множество бед; единственный выход из положения, который представлялся Ундру реальным, состоял в том, чтобы постепенно, понемножечку распихивать дармоглотов жить в семьях во внешнем мире - он делал ставку на то, что "прирученные" дармоглоты предпочтут защищать своих новых родичей от старых, а не наоборот. Мысль сия, конечно, была не лишённая, однако Ундр недооценивал силы губительного служения Дома Страха, которое держало дармоглотов вместе надёжней чем любая из цепей: ведь покуда человек не понимает самого себя, не отличает своего личного места в мире от любого другого, пусть даже самого наипрекраснейшего места - он и не в состоянии оторваться от служения, каким бы кошмарным и тягостным оно ни было. Любое служение, даже сокрушительное, даже абсурдное, дарует смысл, ибо предлагает некоторое провозглашение - и если человек, в том числе грифон, не умеет создавать для себя личный смысл из того чем живёт, то ни стимула, ни сил оторваться от имеющегося служения у него нет, да вдобавок и проблемы такой, что хорошо бы от этого служения оторваться, у него отнюдь не возникает...

С самой ранней юности осознав, что интересы Дома Страха не тождественны его личным интересам, Ундр взлелеял в сердце дерзкую мечту - завести своего собственного ребёнка. Все зачатые в гнезде принадлежат Дому Страха, так что никаких надежд на рождённых внутри дома Ундр не питал; именно поэтому он в конечном итоге и не опознал как родительство те необычайные отношения, которые связывали его с Ундой - впрочем, об этом потом. Много общаясь во внешнем мире, Ундр старательно изучал на интересующий предмет возможности современной науки; так он познакомился с одним из величайших людей своего времени - патером Иштаром. Поначалу Ундра куда больше волновали разработки, связанные с Инкубатором, но постепенно он понял, что в социально-политическом смысле Иштар тоже представляет огромную силу, и стал прислушиваться к его концепциям, а затем всё более полемизировать с ним. Патер Иштар глубоко и болезненно любил волхвитское прошлое и мечтал о возрождении Волхвитской Империи - державы, в которой волхвы тонко и ненавязчиво управляют всеми прочими народами, определяя каждому из живущих место в обществе, гармонизируя отношения и состраивая судьбы в соответствии со своими мудрыми, бесстрастно разработанными планами. Ундра эти идеи приводили в душевное смятение и возмущение, он не мог не вступать с ними в спор, однако всё это не отменяло горячей привязанности к самому Иштару - патер Иштар был человеком такой душевной широты и личного обаяния, что не восхищаться им было невозможно. Ундр знал, что Иштар оказывает покровительство существам самых разных пород, в том числе и грифонам, и питал надежды, что деятельность Иштара поможет ему в расселении дармоглотов среди белых людей. Ещё большие надежды Ундр впоследствии связывал со ставленником Иштара в контрразведке, Генералом Аттисом, однако об этом чуть погодя. Тот же самый Иштар навёл Ундра на труды другого великого учёного и политика, жившего несколько сот лет назад - Марса из Клана Стражей, из колена Исов, родоначальника Серебряных Исов и основателя Терры Аргенты, уединённой цитадели на горах в Омбре. Прочитав многотомник Марса по истории и фольклору, Ундр представлял себе этого благородного мужа столь отчётливо, как если бы они были знакомы лично; Ундр не пытался превращаться в Марса, но охотно рисовал перед внутренним взором картины бесед, какие они могли бы вести между собой. Ундр горевал, что Марс пришёл к выводу о необходимости раздельной жизни чёрных и белых, раз они не умеют по-хорошему жить вместе - и представлял себе, как он мог бы переубедить Марса, так что вдвоём они сумели бы устроить жизнь разных народов в единении, не обманом и интригами, как заведено у волхвов, а по правде.

Обуреваемый желанием завести ребёнка, Ундр побывал даже в Лунной Роще, испокон веков почитаемой как место пребывания благодати Небесной Матери. В Лунной Роще Ундр погружался в видения, ища ответов на свои вопросы; в конечном итоге он вышел оттуда в упованиях, но конкретного плана действий так и не обрёл. Однако он продолжал посещать Лунную Рощу и общаться с разнообразными людьми, которые были с ней связаны; так получилось, что он вступил в близкое общение с сынами Клана Стражей, и это общение имело далеко идущие последствия. Ундр общался с ними по-разному, кое с кем дружил, а много кого морочил; однажды обстоятельства сложились трагически, и юноша из Клана Стражей умер на руках у Ундра прямо в Лунной Роще. Горюя, Ундр вынес его из Рощи, собираясь хоронить, но тут их повстречал тот самый вышеупомянутый Генерал Аттис, который тогда ещё не был ни Аттисом, ни генералом, а был молодым отморозком из колена Исов, родные которого стыдились, что этот парень носит гордое имя Таммуз, чурались и презирали его. Увидев Ундра, несущего тело юноши, Таммуз-Аттис принял его за свою бывшую возлюбленную, идущую хоронить их общего первенца, в смерти которого Таммуз-Аттис был виноват - и присоединился к Ундру, чтобы совершить погребение вместе. Ундр не смог воспротивиться эмоциональному наезду молодого Иса, и они вдвоём проследовали к одному из уединённых клановых саркофагов, где и было произведено всё необходимое. Ундра глубоко поразила способность Таммуза-Аттиса погружаться в создаваемые им самим видения - молодой человек буквально расшвыривал образы горстями, развешивал картины вокруг себя, мял пространство, придавая всему, что его окружает, совершенно иные очертания. До встречи с этим человеком Ундр полагал, что так вольно обращаться с реальностью могут считанные люди в мире, прежде всего он сам. После того как всё было закончено, Таммуз-Аттис постепенно отошёл от своего состояния, и в конечном итоге простился с Ундром так, как если бы тот был мужчиной, вместе с которым они пережили некоторое видение. Ундр надолго запомнил это событие, и когда много лет спустя повстречался с Аттисом уже в новом качестве, то охотно пошёл с ним на альянс: человек, равный Ундру по силе рисовать новую реальность в волнах мирового эфира, был достоин того чтобы сделаться опорой глобальных планов по изменению жизни дармоглотов. Забегая вперёд, можно сказать, что насчёт опоры на Генерала Аттиса Ундр крупно просчитался - однако в общении с ним оказал мировой ойкумене неоценимую услугу: он сумел придать необузданному таланту Генерала подлинную огранку, сделав его умельцем и любителем создавать воображаемые фильмы и записывать их на плёнку, чем несомненно отвлёк его от совершения целого ряда реальных злодейств. Сколько раз Аттис прибегал к Ундру с криком - "не могу больше, немедля начинай что-нибудь рассказывать, не то я их всех сейчас поубиваю!.." Сколько раз уже и потом, когда Ундра не было в живых, Генерал доверял свои кровавые фантазии плёнкам, а реальных людей хотя бы до времени оставлял в покое!.. - впрочем, всё это уже совсем другая история.

Что касается Унды, то с её рождением связана ситуация, имевшая для Ундра едва ли не большее значение, чем для самой Унды, хотя для Унды это был вопрос жизни и смерти. Мать Унды, как водится, умерла родами, но на сей раз почему-то получилось так, что младенец оказался отдельно от тела матери, в соседней комнате. Маленькая Унда ползала по полу и пищала от голода, но никто не обращал внимания - все привыкли, что новорожденный дармоглотик заботится о себе сам. Ундр сообразил в чём дело, взял ребёнка и отнёс на тело матери; Унда сразу бойко присосалась к груди умершей, и стало ясно, что теперь она не умрёт - на день-другой молока хватит, а уж там малышка сможет питаться вместе со всеми. Так оно и случилось: вскоре Ундр заметил детёныша за общим столом, Унда резво лопала останки своей матери, не давая себя другим мелким в обиду. Осознание факта, что столь несущественное действие как перенести младенца через порог означает столь важную штуку как спасение жизни нового родича, вызвало в душе Ундра глубочайшее потрясение. Его философская концепция обогатилась понятием о ценности малейших деяний, а в его сердце навеки поселилась Унда. Не понять, что это и есть то самое, страстно желанное, обещанное Лунной Рощей собственное дитя, мог только такой далёкий от жизни мыслитель как папа Ундр - что, к счастью, не помешало ему вложиться в сего ребёнка настолько, насколько он вообще был способен.

Вопреки обычаям гнезда, Ундр подкармливал маленькую Унду кусочками своей еды, как бы ненароком оставляя их около неё и любуясь, как она подбирает их исподтишка, играя будто бы он её не замечает; когда она подросла, он стал отдавать много времени и сил, чтобы учить её всему, что знал и умел сам - другие дармоглоты осуждали эти извращённые отношения, но Ундр видел, что Унде такое общение нравится. Ундр мечтал, чтобы она начала по собственной инициативе задавать вопросы, на которые он мог бы ей ответить; однако Унда вопросов почти не задавала, а интересовалась совсем не тем, что волновало её погружённого в мировые проблемы наставника. Унда была молодой, весёлой, хищной дармоглоткой, ей хотелось всего, да побольше, да поскорее!.. - так что осознавать премудрости, которым учил её папа Ундр, она начала только очень много лет спустя, когда косточки его были давно сгрызены, да и память о нём в доме жила лишь в форме страшилок про старика с пронзительным взглядом, умевшего шуровать в чужих мозгах будто ложкой в собственном котелке.

Горюя о судьбе своего дома и мечтая перевоспитать сородичей, чтобы они научились жить со всеми мирно, Ундр пришёл к выводу, что раз родить единоличного ребёнка ему не удаётся - значит, он должен пойти по другому пути: принять всех живущих в гнезде как своих собственных детей. Это осознание пришло и укрепилось в нём на последнем этапе, когда Ундр особенно тосковал, понимая, что реактору осталось менее ста лет жизни, и что, стало быть, со своим планом социальных преобразований он опоздал. Чем дальше, тем больше горестей прибавляли ему и практические вопросы - относительно промысла и жертв. Немаловажный нюанс состоял в том, что по натуре Ундр весьма страстный охотник, и всё связанное с азартом заманивания приносило ему море сильнейших переживаний. Ундр старался найти себе оправдание в том, что гнезду всё равно требуется пропитание, а он со своим знанием жизни белых может отлавливать по преимуществу дурных людей, которых так и так стоило бы наказать, проучить - ну а уж съесть того, кого он сам ввёл в дом, Ундр как-нибудь да не даст!.. Что он преувеличивает свои возможности, что пересиливать давление Дома Страха несравнимо с тем чтобы пересиливать волю отдельных дармоглотов, Ундр осознал только в самые последние годы, когда ему пришлось не на шутку сопротивляться.

Лет за пять до смерти Ундра рой в очередной раз пришёл в волнение, все заговорили, что надо бы пойти в лабиринт и совершить вопрошание. Ундр занервничал - понимал, что скорее всего это означает чью-то смерть, скоро кого-нибудь съедят! - и стал говорить, что вопрошание не нужно, что всё вполне ясно и так. "Раз тебе всё ясно, то ты и не ходи!" - сказали Ундру другие большие, но это было несерьёзно, не идти было нельзя. Ундр пошёл вместе со всеми, пребывая в весьма критическом настрое, и полагал, что останется при своём мнении, но не тут-то было: из вопрошания он вынырнул в том же самом убеждении, что и все - "дом просит есть, пора кого-нибудь съесть!" Решено было съесть первого встречного, первый встречный тут же оказался в доме, и Ундр внезапно осознал, что одурачен, ведь он же вовсе этого не хотел!.. Ундр начал протестовать, говоря, что этого есть не надо, этого надо выгнать... - но никому не было дела, ведь всегда находятся те кто ворчит, что всё не так. Ундр пытался выставить обречённого вон, но тот ни за что не уходил - он был уже ранен, зацеплен, и Ундр ясно понял, что даже если силой вытащить его из дома, он будет бродить вокруг и колотиться во все двери, пока его не введут и не съедят. Ундр смирился, решил, что пусть уж тогда этого убьют, раз не получается иначе! - но сам Ундр не хочет в этом участвовать, он не будет его убивать, ибо считает всё это ненужным и вредным. Однако опять-таки не тут-то было! - Ундр пришёл в себя, когда уже всё было кончено, осознавая, что они все вместе только что совершили жертву. Тогда Ундр решил, что не будет его есть, и продавать его вещи тоже не будет, отказался от мяса и от поездок, но никто не обратил на это внимания - выпендривается, мол, старик, да и всё. Сообразив, что теперь вся еда в доме будет содержать в себе части жертвы, Ундр вообще перестал есть дома, стал питаться исключительно на улице; он даже пытался объяснить своим, что вот же ведь, он не ест ничего от жертвы, а прекрасно себя чувствует, значит, всё это вовсе не нужно! - однако ему отвечали: "ты всегда хвастаешься! ты не ешь сейчас, потому что ел вчера или будешь есть завтра; а коли у тебя нету аппетита, то скоро ты сдохнешь, и мы съедим тебя самого!"

Всё это сильно обескуражило Ундра, он оказался сокрушён - и принял решение, что больше не будет вводить в дом людей, раз не может быть уверен, что их не съедят. Чтобы не быть в глазах сородичей нахлебником, Ундр стал таскать в дом краденое, как поступают малолетние добытчики; однако же вскоре он понял, что уворованное с прилавка не имеет на себе живого следа, оно ещё ничьё, поэтому в доме его не одобряют - обнюхивают и выбрасывают. Тогда он стал исхитряться, собирать поддельные комплекты: в одном магазине возьмёт сумочку, в другом косметику, в третьем яблоко или пачку печенья, одно в другое вложит да поносит денёк с собой, чтобы "погреть" - а потом тащит домой с таким видом, будто добыча вот только что ушла от него, оставив сумочку у него в руках. Дармоглоты посмеивались - мол, совсем беззубый стал старик, точно скоро будем его есть!.. - но не ругали и вопросов не задавали, и Ундру было очень противно, ведь он-то мечтал не комедию перед своими ломать, а вступить с ними в спор, переубедить, научить их жить иначе.

За пару месяцев до смерти Ундра была принесена ещё одна жертва, следующая; насчёт этого человека Ундр тоже дёрнулся было, но быстро понял, что тот не выживет, уже сломан страхом, и решил приложить все усилия, чтобы по крайней мере не участвовать. Памятуя о предыдущем опыте, Ундр закрылся в помещении, где имелся запирающийся замок, ключ спрятал в ящик с часовым механизмом и улёгся спать. Пришёл в себя он, уже открывая ларчик - однако на то, чтобы разобрать механизм, ушло-таки достаточно времени, чтобы всё оказалось кончено без него. Ундр полагал, что теперь его будут спрашивать, почему он не участвовал, предвкушал - вот как раз и поговорим!.. - но никто не спросил его ни о чём, и вскоре Ундр понял, что сородичи безмятежно уверены, что он и в этот раз был вместе со всеми. Это повергло Ундра в глубочайшее отчаяние. Он снова перестал принимать пищу в доме, чтобы не есть убитого, но теперь так плохо себя чувствовал, что почти не выходил на улицу, поэтому подолгу не ел вовсе. Когда в доме появились Насты и стало ясно, что общее число обитателей гнезда неправильное, кто-то тут лишний - Ундр с облегчением осознал, что умирает, и, стало быть, вопрос количества решается сам собой, так что маленькой Насте ничего не грозит. Он ужасно горевал, что не в силах поговорить даже с Ундой - она упорно не понимала, чего ему надо, и при этом была уже такой строптивой кобылицей, что он старался вообще не раздражать её понапрасну. Она не слушалась никого в доме, разъезжала где хотела, и Ундр утешался тем, что, быть может, она постепенно вспомнит всё то, чему он учил её в разное время. Когда он наконец-то умер, дармоглоты ворчали за столом: мол, вот ведь вредный какой - дотерпел до такой поры, что и есть-то даже в нём нечего, одни жилы да мослы! - а Унда бессловесно томилась, снедаемая невнятным протестом: неужели нисколько не ценно, что это был мудрый человек, во сто крат лучше чем они все вместе взятые?.. неужели безвкусные сухие огрызки - это и правда всё, что от него осталось?..

Как же случилось, что некогда славные Высокие Грифоны превратились в ужас и позор, вспоминать о котором рассеянные по миру беглые потомки Дома Страха стыдятся? Многие мыслители ломали головы, пытаясь совместить происходящие из разных источников обрывки информации по истории этого народа. Патер Иштар, который был знатоком самых редких этносов, самых причудливых обычаев и нравов, рассказывал иной раз своим подопечным грифонам байки - нравоучительные сказочки, аллегорически преломляющие кое-какие факты жизни их рода. Обучая Герда искусству массажа - ведь это именно он, Иштар, не позволил взять Герда в "корпус теней" под начало к Генералу Аттису, а сделал его врачом, свободным от безжалостных политических игр - так вот, стало быть, ставя Герду руки для массажа, патер Иштар между делом поведал следующее. Жили, мол, когда-то на свете "пёстрые тигрята", дикие, простодушные и с добрым нравом; прямо с улицы их взяли служить и "поставили к печкам", и они были так счастливы, что не требовали себе ничего, а когда настало одичание, и они оказались не у дел - впали в безутешное горе. Кое-кто заметили их и "поставили у своих печек"; тигрята несли охрану вместо этих кое-кого и были так рады, что трудились за бесценок. Однако эти кое-кто оказались столь глупы, что начали хвастаться и разболтали о своей находке. Про всё это узнали "маленькие водяные змеи", они пришли и сманили тигрят - соблазнили, "раздув их профессиональную гордость до гордыни". К этому моменту повествования Герду уже вполне ясно было, что речь идёт о его собственном доме, и он очень волновался, однако Иштар замолчал, переключившись на более внимательную работу руками, а Герд не посмел ничего спрашивать. Отпуская Герда с урока, патер Иштар подытожил: вот поэтому, мол, следует стремиться, чтобы профессиональная гордость никогда не превращалась в гордыню!

"Маленькими водяными змеями" в сказке Иштара названы сыны Поймы - изяществом и красотой подобные легендарным "детям цветов" обитатели града Поймы, царственным садом раскинувшегося над водой, на сваях. Пойма - одно из колен Клана Стражей, однако на Клан Стражей дармоглотам наплевать, а вот сыны Поймы имеют над Домом Страха не совсем понятную власть. Они входят и выходят, они приносят рыбу и могут отобрать пойманного, они слишком многое знают о дармоглотах, и дармоглоты всё это терпят. Почему?..

Кое-какие сомнительные личности, имеющие дело и с дармоглотами, и с Поймой, и с контрразведкой, под большим секретом рассказывают о постыдной истории, непосредственно связанной с их предками. Эти люди - тоже сыны Клана Стражей, потомки пришедшего в упадок рода, носившего некогда звание Хранителей Саркофагов. Клановые саркофаги - величайшая святыня Клана Стражей, в них заключена главная его сила, ибо саркофаги хранят пепел огненного погребения. В этом пепле все чада Клана соединяются в единое целое, через него умершие общаются с живыми, благоговейное прикосновение к нему исцеляет душу и тело, а неблагоговейное может свести с ума. Пребывающий в саркофагах пепел лежит не без движения, в нём происходят процессы, подобные медленному горению: пепла становится всё меньше, но сила воздействия его возрастает. Когда-то в Клане был выделен особый род, чтобы служить при саркофагах - охранять подходы к ним, воздавать им должные почести, содержать всё что при них в подобающем порядке и так далее. Поначалу Хранители Саркофагов соблюдали всё достойно, однако на определённом этапе повстречали необыкновенных существ - грифонов Чёрной, утративших своё место при служении погребения - и тайно от всего Клана призвали их себе в помощь. Грифоны, как и ожидалось, оказались благоговейнейшими и прилежнейшими служителями, так что Хранителям Саркофагов никакой работы делать уже не оставалось: они ходили выпятив грудь и в ус не дули, только принимали от грифонов благодарение за благодеяние, а все вокруг поражались, как хорошо выполняется хранительская служба. Однако рано или поздно они не выдержали и стали болтать, ситуация сделалась известна сынам Поймы - и те состроили интригу. В Клане разразился скандал, что, дескать, Хранители Саркофагов совершили кощунство, допустив к святыне чёрт-те каких нелюдей из чёрт-те какой помойки; Хранители Саркофагов от своей службы были отставлены, а грифонов велено было истребить. Сыны Поймы, по чьему плану всё и произошло, тайно взяли грифонов под покровительство, увезли их и спрятали от посторонних глаз - посадили их сторожить кое-какую свою собственную секретную ценность.

Живые печи Бессонных Огней сменились на живые печи саркофагов Клана; живые печи саркофагов Клана - на мёртвую печь обречённого реактора. Как это произошло? Мы знаем слишком мало, мы можем лишь строить догадки.

Колено Пойма - единственное из клановых колен, которое не нуждалось в шаманах даже в ту пору, когда шаманы ещё не покинули страну. Отделившись от сынов Дельты, предки пойменцев двинулись вверх по Чёрной, провозглашая себя носителями нового служения, которое будет подлинным возрождением старого; град Пойма был основан ими как обитель святости, оплот чистоты на утопающей в грехах и страданиях земле. В те давние времена на Чёрной хватало простора для деятельности всем, и дерзновенное начинание пойменцев отнюдь не выглядело из ряда вон выходящим: новое служение как новое служение, а уж насколько оно будет востребовано - покажет время. Прошли века, наступило запустение и упадок; сослужившие шаманам грифоны оказались не у дел, а Пойма продолжала жить своей собственной, странной и страшной, закрытой от всего мира жизнью. Не обратилась ли Пойма к грифонам с предложением "пускай мы будем ваши шаманы, мы сумеем поставить вас на такую же высоту служения, что была у вас когда-то!"? Не прозвучало ли предложение, которое грифоны не в силах были отвергнуть - "придите к нашим новым печкам, и мы вместе вновь зажжём бессмертные огни над Чёрной!"?..

Вопросы, вопросы, одни сплошные вопросы! Ответы на них можно было бы обрести в погружении, ныряя в бездонные глубины истории, теребя звенящие нити паутины судеб - однако и сами ответы эти темны и невнятны, они нуждаются в истолковании, в приложении к реальным фактам. Да и папа Ундр нырять очертя голову, без подстраховки и без спроса, категорически запрещает...

5. Но не умру - оживу: вину - виной назову...

- А всё ж таки мы тебя тогда переварили! - дядюшка Вок заговорщически подмигивает и ухмыляется. - Наш ты теперь, о вольный странник Веро, со всеми потрохами, по самую маковку наш!

Веро веселится: принадлежать грифонам душою и телом он отнюдь не против, однако у него есть и множество другой родни - Веро ведь и правда гражданин мира, побратим Вселенной. Даже грозным сынам Клана Стражей он теперь не чужой: взятый в Клане под жертву становится братом, кровь его вливается в единое русло крови рода, пепел его соединяется с пеплом великих предков. Вот какое родство у Веро теперь! - однако дружба высоких господ из Клана не дороже ему, чем касанье невидимых лапок глазастых и чутких порождений печального прошлого; Веро пишет книгу - не про Северный Полюс и не про Клан, Веро пишет про Дом Дармоглотов.

Веро вспоминает свою жизнь в гнезде, подробно описывает всех с кем общался, особенно тех, кого ещё не оживили; первым же современным проектом его явилась "портретная галерея" - серия психологических набросков про наиболее активных "больших", которую Веро составил в помощь разведчикам. Он начал всю эту работу ещё тогда, вскоре после того как покинул Дом Страха, однако на том этапе мало что успел; зато теперь, как только его оживили, взялся за дело со всем воодушевлением.

Веро вспоминает, как однажды проснулся в гнезде с ощущением острого счастья, что он здесь! - счастья, что в нашем плоском, пыльном, насквозь изученном мире существует такое явление - странное, страшное, угрожающее, и вместе с тем удивительное, трогательное и прекрасное; счастья, что он живёт с этим явлением буквально в обнимку. Веро вспоминает парадоксальное чувство, которое он пережил, когда наконец-то выбрался из дома и оказался на улице, где не был полгода. На остановке рейсового автобуса он увидел людей, на повышенных тонах выяснявших отношения, и сердце его болезненно сжалось. "Зачем же, подумал он, зачем, какого чёрта я оттуда ушёл?! - мои соотечественники собачатся по мелочам точно так же как дармоглоты, но только у дармоглотов всё это проще и честнее, без флёра приличия, без декораций высоких чувств!.." Он испытал тогда такое сильное побуждение вернуться, что, кабы не ожидавшие его Насты, запросто поддался бы ему.

- Эх, и хорошо же тебя тогда заломало! - смеётся дядюшка Вок. - Крепкий ты, не притянулся назад - а всё равно теперь наш!..

У Вока и Гены есть одна и та же любимая песня, фольклорная как бы, даже и фильм такой бывает небольшой, там виды природы и девушки в народных одеждах, и песня эта за кадром поётся - "На небе ненастье, на сердце несчастье..." Про лето и про осень, про чувства, такое всякое. И Вок, и Гена воспринимают её одинаково - как песню про Наст: "ненастье" - это значит, Настам было плохо, но они пошли за водой в народных одеждах и убежали, и тогда уж дармоглотам стало без них ненастье, но это ничего, это светлая такая грусть. А ещё есть похожая песня, где поётся "По льду ли, по насту..." - а Гена с Воком поют: "Пойду ли по Насту!" - это, стало быть, песня про Веро, как он в Дом Дармоглотов за Настами пришёл. "По Насту" - вроде как "по воду", опять-таки всё к тому же, насчёт водопровода, значит. Вообще много на свете песен прекрасных, насчёт которых если подумать хорошенько - все они про нашу жизнь будут...

Собираемся, сколько нас ни на есть: имеющиеся в наличии грифоны, интересующиеся Домом Страха разведчики, близкие друзья тех и других; до хрипоты обсуждаем всё новооткрывшееся, всё важное, страшное, интересное; пьём чай и кое-что покрепче, читаем стихи и поём песни, про грифонов и вообще про всё что на сердце придёт. "Ну-ка, Вок, - прикалывается Ундр, - поддержи-ка нас морально зажигательным вокалом!" - "Да хоть щас! - в тон ему отзывается Вок, - только чур и ты не подкачай - поддержи-ка нас морально поучительным ундралом!.." А что, и правда - папаша Ундр о высокой философии рассуждать горазд, как начнёт какую-то особо сложную мысль толкать - глядишь и за полчаса не остановится. Он ведь ещё когда в доме жил, мечтал книгу написать - столько всего за долгие годы передумал, а рассказать некому, даже Унда и та не слушает. Узнав от нас, что книгу пишет Веро, папа Ундр сразу вдохновился: "вместе, мол, напишем: он свою половину, я свою". И написали-таки - полугода не прошло, как Веро из типографии готовую принёс, небольшую, правда, но лиха беда начало! Под названием "Они и мы: Взаимное исследование людей и грифонов" - как бы не без прикола то есть, люди и грифоны вроде как отдельные категории отмечены. На две половины поделена - "Часть 1. Моя жизнь среди дармоглотов. Путешественник Аверкий. Мемуары" и "Часть 2. Наблюдение людей и мысли о жизни. Грифон Ундр". Ну не молодцы ли!..

А вот это уже выдержки из доклада Ундра на конференции "Школа злодейства" в академическом центре г.Виверы, то есть почти три года спустя оживления:

"В служении на Чёрной грифоны занимали целый ряд позиций, при этом их статус повышался - медленно, но верно, верно, но медленно. Неправильно считать, что они не должны были стремиться восходить; можно считать, что, может быть, они недостаточно стремились восходить. Вопрос это сложный.

Когда служение начало сходить на нет, у грифонов не было достаточно сил, чтобы своими силами изменить это положение. Неправильно было бы упрекать их, что они не сохранили то служение, какое застали, придя в него. Ундр вообще считает, что меняется время - меняются формы взаимодействия. <...> Важно, что служение в прямой форме прекратилось - но на местах служения по-прежнему находилось немалое число грифонов, принадлежащих к разным семьям - в своё время они были призваны для совместного служения, и после завершения служения пребывали там как овцы лишённые пастыря, и таковыми себя ощущали.

Самая авторитетная комиссия ещё не решила однозначно вопрос, как же всё произошло. Здесь связано несколько линий грифонов, призванных к служению на Чёрной и не только; Ундр не хочет углубляться в генеалогические корни - очевидно лишь, что каждая грифоновская линия видит эту историю немного по-своему, и это может дать в дальнейшем возможность оценить всё объёмно. <...>

Грифоны захотели узнать о том, как им себя вести - чего ждать, покинуть ли эти места и т.д. Они совершили вопрошание в месте вопрошания - и получили некоторый ответ. Остаётся совершенно непонятным, как с темой вопрошания и темой ответа связано образование роя - и каков же был в точности ответ. Открытым остаётся вопрос, хорошо ли было, что они образовали рой, правы ли были, когда задавали вопрос, правильно ли истолковали ответ... - однако все сходятся на том, что ответ был истинным.

Мы с наших нынешних позиций не усматриваем ничего плохого в том, чтобы задавать вопрос в свойственной нашему роду форме. Мы не усматриваем ничего плохого и в том, чтобы устраивать рой, если это не мешает ничему остальному.

Возможно, несколько семей "осиротевших" грифонов собрались, почувствовали, что образуют рой - и совершили вместе вопрошание, вошли в лабиринты и вышли оттуда с ответом. Возможен и другой вариант - грифоны разных семей собрались, сделали вопрошание, и ответ поверг их в такое уныние, что они стали искать друг у друга поддержки и образовали рой.

Однозначно также, что главный смысл ответа был: "служение само вас найдёт" - то есть обетование, что грифоны не брошены на произвол судьбы, что о них помнят, заботятся, что их позовут. В чём состояла первая часть ответа - на этот счёт мнения расходятся как у представителей различных домов, так и у представителей одного и того же дома.

Варианты:

Ищите служения, и служение само вас найдёт.

Не ищите служения, и служение само вас найдёт.

Ищите, но не служения, и служение само вас найдёт.

Ундр склоняется к тому, что наиболее верным является именно третий вариант - он и по форме, и по смыслу наиболее правдоподобен. Служение очень важно, поскольку объект служения - намного важнее! - то есть важен результат, а не процесс.

Ответ поверг грифонов в некоторое замешательство. Результат был таков, что никто никуда не ушёл - все остались на месте, чтобы служение их нашло. То есть, на том этапе ответ был понят как приказ оставаться на месте.

Грифоны с тех пор так много раз пытались это выяснить - как и что тогда было - и так сильно друг друга "поцарапали и искусали", что тема эта сделалась очень болезненной, и сейчас о многом трудно судить.

Предания других домов (не дома Ундра) говорят о том, что с тех пор некоторые грифоны по одному покидали места обетования - и это не находило одобрения у своих. Уходя, они говорили: "когда служение вас найдёт, дайте нам знать, и мы сразу примчимся!" Эти грифоны не вернулись, но нашли себе места в жизни ойкумены. Лично Ундр считает, что они поступили в соответствии с данным откровением. Получается, что все они ушли помогать частным лицам. Наши информанты утверждают, что никто из них не сказал, что разгадал смысл обетования. Эти истории однотипны: грифон уходил с конкретным человеком, говоря - "что ж, пока служение нас не нашло, я ухожу с таким-то, пригожусь пока что ему! - а когда служение вас найдёт, позовите нас!" Что говорил на это рой, неизвестно, но может быть нравы были терпимее, чем потом. Вроде бы никто из отъезжавших не сказал "вычёркивайте меня из этого непонятного ожидания", и ему не сказали в ответ - "ну и проваливай, будешь как если б мы тебя и не знали!" То есть ясно, что тогда считалось, что правильно - это сидеть на месте и ждать исполнения обетования, и что косности уже тогда было не занимать, но злобного упорства вроде как не наблюдается.

Затем произошло следующее. К священным берегам приплыли по водам некие посланцы, которые сказали: "Мы - посланцы, или, если угодно - тени!" - "А чьи вы тени?" - "А мы тени перемен! Желаете ли вы, чтобы и вас наконец коснулась тень перемен?" - "Нет, не желаем!" - сказали грифоны, и посланцы уплыли.

Следующие посланцы отрекомендовались как "тени прошлого" - и спросили: "Хотите ли вы, чтобы вас снова поглотила тень прошлого?" Этот вопрос заставил грифонов задуматься куда более серьёзно - но, подсобрав из памяти всё то, что в песнопениях и текстах говорилось о "тенях прошлого", они нашли место, где говорилось о том, что исполняющему служение должно войти в миры прошлого и воспоминания о нём и пройти среди его теней, но не раствориться в нём; и поэтому рассудили, что правильно будет отказать.

В третий раз посланцы пришли по твёрдой земле - и, не касаясь разговора о тенях, сказали, что они пришли напомнить о родстве - и могут сказать имя отца и матери грифонов, потому что это также и их, посланцев, отец и мать! - и этим именем они призывают грифонов пойти туда, где о них должным образом позаботятся.

Тема загадочная - неясно, какие были названы имена, да и были ли эти имена вообще названы; самое простое - предположить, что речь шла о шаманах, которые и есть отцы и матери народа, призванного к служению, но тогда непонятно, почему об этом не было сказано вслух. У Ундра впечатление, что предки уже просто изнемогли от этих "теней" и "посланцев" - и мечтали, чтобы это как-нибудь наконец решилось. Они сказали друг другу: "наверное, это и есть то самое, что нам обещалось: служение наконец нас нашло - пойдём же с нашими братьями по отцу и матери!"

Вслед за этим грифоны были отведены в некоторое место - очень тёмное и очень тёплое; когда грифоны в это место попали, они поневоле, как засыпает человек, когда ничего не происходит, впали в сон. В этом сне они видели прошлое и будущее - не как подлинное или как гадательное, а как сны; в эти сны к ним входило множество разных людей, простых и высоких, и они думали, что обретают здесь убежище, что перед ними открылись двери в счастливое прошлое или счастливое грядущее - но, входя, они также засыпали. Рой пребывал в коме - то есть грифоны спали, образовав ком - и, значит, мог так пребывать достаточно долгое время. Предполагается, что часть из тех. кто приходил, проходили сквозь эти сны и уходили - а часть оставалась и впадала в беспробудный сон; так что, очнувшись непонятно сколь долгое время спустя, отощавшие и одичавшие грифоны увидели рядом с собой некоторое количество трупов. К их чести, это вызвало у них шок - но, не к чести их, привело к аффектированным заявлениям. Грифоны сказали: "Что мы наделали! Но вина не на нас, а на тех, кто привёл нас сюда и оставил в таком положении, что мы уснули. Эти люди умерли из-за нас - мы выпили их жизни! Теперь об этом узнает ойкумена - о том, как мы уронили былое достоинство; скажут, что мы уподобились гиенам и могильным червям! А ведь это сделали с нами те, кто позвал нас именем нашего отца и матери. О, лучше вообще не помнить этих имён, чем потерпеть такое посрамление!" Отсюда, кстати, и пошла модная одно время поговорка - "лучше вовсе не знать имен отца и матери, чем своим поведением посрамить их доброе имя" - однако, как вы видите, в плачевной песне грифонов акценты расставлены несколько иначе.

Есть мнение, что после этого грифоны забыли имена отца и матери; есть мнение, что грифоны забыли их имена раньше, пока спали; есть мнение, что и забывать-то нечего, поскольку родители грифонов - шаманы; есть мнение, что вот тут-то грифоны и забыли, что их родители - шаманы. Во всяком случае, после этого грифоны выбежали из этого убежища, где они находились - из недр скалы, как из чрева некоего огромного чудовища - а те, которые их сюда привели, бежали за ними и кричали "постойте!"

Некоторое время грифоны пребывали в глуши и дикости - вернуться в места прежнего служения они не посмели - пока к ним не пришли некие люди и не сказали: "Мы знаем, что вас обидели, обошлись с вами не по-хорошему. Мы - уже не те, которые обидели вас, мы - другие - но мы желаем воздать вам за их вину. Мы нашли для вас хорошее место - идёмте туда! там нужно как раз то, что вы умеете делать - там вас похвалят, и все увидят, что вы весьма достойное и полезное племя!" Часть грифонов говорила - "не будем их слушать, ведь по всему видно, что они из тех же!" Другая часть говорила - "пойдём, ведь они говорят, что есть такое место, где мы будем востребованы!"

За время своего сна в утробе горы грифоны научились входить в сны - но разучились многому, что умели во время служения. Умение входить в сны - это дар высоких ступеней служения! Кроме того, пока они спали и видели сны, эти сны представлялись им явью - они снова видели служение шаманов. Они проснулись - ничего этого не было, им стало ясно, что они видели сны; но когда они убежали и жили в дикости, они говорили друг другу, что тогда, во сне, им было по крайней мере хорошо, они снова имели во сне то, что раньше имели наяву... "Как бы нам уснуть и снова видеть эту славу!"

С одной стороны, гонимые этой тоской и жаждой прежнего, с другой стороны - желая, чтоб о них не говорили как о пропащих, а говорили как о достойных - они пошли. Их поставили стеречь врата сокровищницы - они стали охранять саркофаги, и Ундр не будет сейчас изображать звуками грифоновских песен, как они - топ-топ-топ - обходят босыми ножками стены, как они - скрип-скрип-скрип - обметают пыль, чтобы видны были прикосновения... В любом из грифоновских домов можно эти песни послушать..."

Далее папа Ундр повествует о том, что вспоминают дети Дома Страха по поводу службы при саркофагах Клана, а также о той интриге, которую сыны Поймы состроили, чтобы сманить грифонов на следующее место действия. Отягощать сей текст излишними подробностями мы не можем, поэтому сразу перейдём к тому, что произошло потом.

Сыны Поймы предоставили грифонов в помощь незаурядному учёному, который оставил в истории Востока след под именем Тарлам, он же Гениальный Тим. Тарлам находился в сложных взаимоотношениях с правительством, силовыми структурами, Кланом Стражей и Поймой; хотя Пойма и является одним из колен Клана Стражей, социум это в высшей степени обособленный, со своими интересами и понятиями обо всём, и общение с остальным Кланом у Поймы весьма специфическое. Под покровительством Поймы Тарлам работал около тридцати лет и достиг серьёзных успехов в развитии атомной энергетики. Одним из первых на Востоке атомных реакторов является тот самый котёл в городе Хрустальных Часов, вокруг которого и сформировался Дом Страха. Насколько можно судить обо всём этом по воспоминаниям разных грифоновских линий, дело было так.

Тарлам работал с рядом созданных им объектов, и грифоны сослужили ему, видя в нём нового, единственного и последнего шамана, отдавая огням новых печек все свои силы. Тарлам, судя по всему, воспринимал ситуацию по-другому - ни реактор как таковой, ни грифоны-соработники не были для него священны, или же он понимал это общее священнодействие совсем иначе чем рой. Через тридцать лет после начала проекта Тарлам бросил объект и сбежал - отправился в Столицу и начал строить новые отношения с правительством. С точки зрения грифонов, он покинул место служения и всех кто там служил, даже не пообещав напоследок, что служение их найдёт - чем вверг сослуживших ему в полное и окончательное отчаяние. Рой некоторое время пребывал в активности, потом она пошла на убыль; рой стал коллапсировать - притянул к себе грифонов с других объектов, так что объекты остались без присмотра, постепенно прекратил всякую деятельность и впал в неподвижность около реактора. Через полтора десятка лет после бегства Тарлам заявился вновь - рой сотрясся до основания и пробудился; Тарлам заговорил как власть имеющий, вывел рой из неподвижности и приказал следовать за собой. Сразу же, естественно, встал вопрос о том, как быть с реактором, около которого находились грифоны - и тут Тарлам сказал, что реактор можно оставить без сожаления, что он больше не нужен, что этим они заниматься не будут - будут заниматься другим. Для грифонов такая постановка вопроса оказалась непереносимой, они выразили протест; Тарлам дал слабину, чем окончательно показал себя обманщиком и святотатцем - рой отреагировал спонтанной вспышкой агрессии, грифоны накинулись на Тарлама и убили его. Импульс роя стимулировал реактор - реактор, в свою очередь, ответил лучевым импульсом, подстегнувшим телесную жизнь роя; это было воспринято так, что сила, пребывавшая внутри Тарлама, была вырвана у него и усвоена роем. Безусловно, в этой первой жертве мы не видим ещё полного комплекса манифестации смерти, какой характерен для позднейшего служения Дома Страха - надо полагать, что таким, каким оно дошло до нас, его сформировали какие-то важные события последующих времён; однако тема "мы никому не служим, мы никогда никому не служили, мы всегда служим только самим себе!" несомненно берёт начало от вышеозначенного исторического акта. Интересно, что одним из толкований этого события, какое-то время жившим в общем сознании роя, была версия о том, что пришедший вовсе не был Тарламом - Тарлам был и остался последним шаманом (пришёл, вознёс рой на небывалую высоту и вновь ушёл) - что он был тарламовским сыном, который пришёл и требовал того почитания и власти, которое причиталось его отцу, и вдобавок хотел заниматься посторонними глупостями, за что и был съеден. Эта версия, надо полагать, существовала до тех пор, пока соответствовала общей идеологии роя, со смещением же парадигмы она оказалась забыта. Вспомнить о ней побуждает лишь весьма странное событие, произошедшее в одно из последних столетий жизни Дома Страха. Дело было так: в дом оказался введён человек по имени Мирон Менгр, пребывавший в своеобразном состоянии - он ощущал в себе дух и силу премудрого Марса, родоначальника Серебряных Исов, могущественного в науках и в искусствах, и переживал внутри себя картины последних дней жизни сего легендарного вождя. Дом Страха отреагировал парадоксально: вместо того чтобы губить этого человека, рой принялся самозабвенно сослужить ему. Все дни напролёт, которые Мирон Менгр провёл в доме, дармоглоты изо всех сил помогали ему в создании рисунков и чертежей, моделей и текстов; впоследствии эти артефакты ещё долго хранились в разных углах, вызывая странные чувства и воспоминания у тех, кто на них натыкался. Было ясно, что посетивший гнездо великий муж умирает и скоро умрёт; в означенный день и час дармоглоты с плачем и пением вышли вместе со своим кумиром из дома вон, на пустырь, властью их воображения превращённый в сад, и там простились с ним как с наставником и благодетелем, получили от него благословение, приняли его последний вздох и закрыли ему глаза - после чего дом возвратился к своей повседневной жизни, а вся история была решительно выброшена из роевого сознания. Нет сомнений, что данный сюжет послужил для гнезда способом закрыть старую, подспудно мучавшую его тему - и теперь, после всего, грифоны смогли наконец вздохнуть с облегчением: всё было правильно, их последний шаман наконец-то вернулся, чтобы благословить их и получить от них погребение - а значит тот, кого они некогда съели, был и правда кощунник и самозванец, так что съели они его правильно, и, значит, теперь они тоже делают всё правильно!

Исторические моменты пребывания роя в почти что безжизненном бездействии - сон во чреве горы, предсмертное коллапсирование около реактора после бегства Тарлама - имеют много черт сходства с самым последним этапом существования Дома Страха, когда сердце дома уже без малого остановилось. Даже беглецы, покинувшие гнездо много лет назад, в это время тяжело болели, бредили, видели свой дом и своих собратьев умирающими; сам же рой находился в состоянии близком к летаргии, спастически пробуждаясь от неё лишь при появлении в зоне прямой видимости кого-либо, кто сойдёт за жертву. Проходившие через дом в ту пору видели образы своих рыдающих близких, которые умоляли их внести за них выкуп, спасти гнездо от неминуемой гибели - стоит ли говорить, что никакие деньги, никакие выжатые из гостей чувства не могли прибавить дармоглотам жизненных сил, и они снова впадали в беспамятство, едва только за посетителями закрывалась дверь. Грифоны засыпали на ходу, как засыпают ползающие вдоль стен и тут же падающие насекомые, как засыпают пчёлы и муравьи; потом их собрали, как собирают уснувших насекомых - пришли люди в защитных костюмах и масках, бродили по дому, подбирали лежащих и уносили вон. Чем кончилось дело - и в самом ли деле Дом Страха был взорван, или же обрушение его явилось последствием схлопывания реактора, окончательно прекратившего своё существование, как только из дома вынесли всех грифонов?.. Во всяком случае, скорбный конец сей не повлёк за собой дополнительных жертв, руины радиоактивными не сделались; образовавшийся на месте здания пустырь, конечно, не мог не обращать на себя внимания тех странников, кто искал ранившее его когда-то обиталище призраков, справедливо полагая, что встреча с ним произошла именно в городе Хрустальных Часов - однако гибели этот печальный пустырь уже не принёс никому. В нынешнее время там обустроен мемориал, ключевую роль в котором играет достопамятная "главная дверь", та самая, которую безуспешно пытались найти многие пострадавшие, которая отчётливо являлась им в мучительных снах; при мемориале постоянно дежурят грифоны, и если посетитель внезапно опознаёт эту дверь как виденную им самим или же кем-то из предков, то по его желанию производится расследование, кое нередко позволяет оказать помощь не только оживляемым умершим, но и ныне здравствующим, тем, кто не в силах самостоятельно распутать лежащий глубоко на дне памяти безумный клубок.

Однако вернёмся к умирающим дармоглотам. Прожившие много лет на воле грифоны-беглецы видели во снах, как их сородичей собирают и везут в какое-то страшное место, посреди которого высится муляж - печь, вообще не дающая тепла; грифоны лежат вокруг неё комом, пытаясь друг друга согреть, последние остатки жизни уходят из них - безысходность, отчаяние, тьма... Затея того, кто планировал сделать грифонов действующей силой очередной подделки-ловушки, не удалась. Грифоны больше не поддались ни на какое соблазнительное предложение, тем более что ничего настоящего, не фальшивого, им никто и не предложил. Можно считать, что им просто повезло, и что если бы им тогда было показано нечто хоть мало-мальски стоящее, они купились бы снова, снова ожили, снова сделались бы орудием погибели - однако можно считать и наоборот: что урок истории всё ж таки был усвоен, и что - пусть не сознательно, пусть интуитивно - дармоглоты предпочли смерть попыткам втянуть их в новое служение, губительное для окружающих, но одаряющее служащих ощущением собственной значимости. Не все чада роя умерли там, около "ненастоящей печки" - часть сумела бежать по дороге, очнувшись при транспортировке, часть после фиаско проекта была распродана в лаборатории для опытов; из не умерших при поддельной печке выжили те грифоны, кто так или иначе, вольно или невольно зацепился с окружающими людьми - кому оказали помощь или кто оказал помощь. Бывало, что чуть живого дармоглота принимали за кого-то из близких, пытались спасти, или, наоборот, бросались к нему в поисках защиты; такого рода встряска вполне может вышибить грифона даже из могилы - порой не помня собственного прошлого, он встанет на место того, чьим именем его призывают. В исторические легенды вошёл эпизод, когда девушка-грифон, не один десяток лет пролежавшая без чувств и не пущенная на органы только вследствие скаредности лабораторного начальства, пробудилась в ответ на отчаянный вопль бредящего за стеной пленника, взломала контейнер, в котором была запечатана, вышла в образе призываемого друга и притом в духе и силе Праматери-Огнезверя Охры, разметала извергов-учёных, сокрушила до основания стены треклятого института, дав мощнейший импульс к бегству всем его узникам - а таковых там было немало, это было нелегальное и весьма жуткое заведение - после чего покинула поле сражения вместе с тем человеком, который сумел к ней воззвать, так что дальнейшую часть жизни они провели в счастливом браке.

Таким образом, чада умирающего Дома Страха не захотели возобновления той жизни, какую вели; теперь мы восстанавливаем этот дом уже не как Дом Страха, а как одно из многочисленных полноценных, счастливых грифоновских гнёзд. Вопреки старой привычке бесконечно выяснять отношения, наши грифоны умеют дарить друг другу нежность, они знают массу прекрасных способов общей жизни - ведь, например, спать в коме можно не только когда беда, это очень здорово и когда надо просто поддержать друг друга теплом. Создать ком легко - нужно ложиться друг к другу так, как это делают котята. Видели небось, как котята спят?.. А что вы думаете - котята глупые, что ли, что спят в коме? Вот то-то же!..

Ну а теперь пафосное-нравоучительное. Рассматривая историю Дома Страха, мы можем сделать два главных вывода: 1) самое важное - это не то, с чем ты родился, а то, что ты с этим сделал; 2) если ты делаешь ставку на служение, то в итоге тебе окажется всё равно, благое оно или извращённое. "Ищите, но не служения, и служение само вас найдёт" - ибо объект служения всегда важнее. Грифоны - служители памяти, поминовения, воспоминания; ошибочный путь лишил памяти их самих, и возвращение к себе происходит у них через возвращение к своей памяти, через осознание родовой и личной неправоты. Это же самое, впрочем, касается всех мыслящих обитателей мироздания: если ты по какой-то причине утратил себя, то возвращение к себе, к подлинной жизни возможно только через связь с другими, через воспоминание и осознание вины перед другими, через желание слышать других, отзываться на их радость и боль.

Горькая Река священных игнских песен, вот что это такое!.. По представлениям игнов, Горькая Река - это память о прошлом, как оно было, как есть, без прикрас. Вода её одновременно и мёртвая, и живая - она убивает, являя сердцу его неправду, и исцеляет, не позволяя лгать - чем дарует жизнь, ибо жить дальше можно только не обманывая себя.

Горчайшей воды хлебну -

Припомню боль и вину,

Но не умру - оживу:

Вину - виной назову.

Бывает порой, вина

Пьянит, словно чан вина,

Как воинский меч, звенит,

Как царский венец, манит.

Священству её не верь:

В ней горе чужих потерь.

Беду назови бедой,

Враньё изгони водой -

Горчайшей реки водой...

Октябрь 08 по Черте Мира - май 2012

Оставить комментарий © Copyright Гаенко Татьяна, Румянцева Кира (KiraTata2007@ya.ru) Размещен: 31/10/2012, изменен: 31/10/2012. 154k. Статистика. Повесть: Проза Порт приписки - Земля Алестры		Ваша оценка:
Аннотация: Сердце дома - реактор, а кровь дома - страх; страх поднимался из лабиринта и наполнял дом как тёмная тяжёлая вода. Страх, неразрывно связанный с убийством жертвы, присутствовал в доме не менее стойко, чем страх, ползущий из подземелий, от умирающего реактора - только страх из подпола был резче, горче и плотнее, его можно было буквально нащупать руками, а страх жертвоприношения был тонким и еле заметным, как лёгкий дымок чуть курящейся папиросы...

Гаенко Татьяна, Румянцева Кира : другие произведения.

Светоносные струи невидимых рек, или Краткий абрис истории Дома Страха