Оглавление

     Предисловие

     СТИХИ

     Николай Панин

     Загадки

     Ирина Булахова

     Вишиванка

     Вышивка

     Зима

     Зрада

     Перевернута жизни страница

     Песочные часы

     Пора вдохновения

     Крылатая душа

     Олесе

     Навеяно Экклизиастом

     Холода

     Тина Гагарина

     Набросок

     Напиши мне стихи

     Отпито белое из тонкого стекла

     Настанет день

     Графоманское

     Либертанго

     На окраине нашего лета

     Гроза

     Приют для веры

     Дуэльное

     ФАНТАСТИКА

     Дмитрий Палеолог

     Потерянная станция

     Глава 4

     Глава 5

     Глава 6

     Глава 7

     Игорь Книга

     Особенности жителей некоторых планет

     Михаил Бочкарев

     Протечка

     Юрий Табашников

     Адам, Ева и самые настоящие марсианские зомби

     Дмитрий Фантаст

     Всё наоборот

     МИСТИКА

     Роман Дих

     Семь тонн

     Светлана Зотова

     Последняя битва

     Алексей Бородкин

     Призрак

     Трава по пояс

     СОВРЕМЕННАЯ СКАЗКА

     Олег Нагорнов

     Художник и Смерть

     Максим Рябов

     Змея

     СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

     Дарина Старк

     От неба – да в сердце

     Сергей Яковенко

     Ванька и не фашист

     Татьяна Малышева

     Здравствуй, Лиза!

     Екатерина Болонева

     Город на Луне

     ХОРРОР

     Санди Зырянова

     Царица-лягушка

     Григорий Неделько

     Дракон

     Александра Мустыгина

     Последний из Несущих свет

     ЭКСКЛЮЗИВ. Фотоработы Натальи Зяблицкой

     Предисловие

     В этом номере журнала мы собрали лучшее. Если вы еще не знакомы с нашим изданием – прекрасный повод познакомиться.

     Собирать с просторов сети лучшие работы задача не из простых, но мы продолжаем свое занятие вот уже четвертый номер.

     Обращаемся к авторам и читателям! Приглашаем сотрудничать. Ждем вас в нашей группе.

     Там же можете поучаствовать в обсуждении материалов новых номеров, посмотреть буктрейлеры, послушать чтение стихов и многое другое. Будем рады приветствовать в наших рядах.

     Главный редактор: Юрий Табашников, ytabashnikov@mail.ru

     Редакторы: Тина Гагарина, Дмитрий Фантаст

     Художник-иллюстратор: Алиса Дьяченко

     Оформление номера: Дмитрий Фантаст, Алла Воронкова

     https://vk.com/jurnal_portal

     

     Предисловие

      

     Николай Панин

     Загадки

     Весь секрет здесь в букве "эР":

     Ритмы, рифмы и размер.

     Будь внимателен – иначе

     Не решить тебе (……)!

     [ʎҺɐɓɐε]

     Скворчонок выпал из гнезда.

     Подкралась к птенчику беда,

     А у неё остры клыки

     И, словно бритвы, коготки.

     Я объявлю беде бойкот!

     Жаль – это мой любимый (…).

     [ɯоʞ]

     Его купила мама мне.

     Он не речист, но и не нем.

     Меня тотчас же узнаёт,

     Всегда мне лапу подаёт,

     Мой друг, весёлый игрунок,

     Добрейший маленький (…..).

     [ʞонǝm]

     Он огромный, косолапый,

     Но ума в нём – не палата,

     Лишь совсем чуть-чуть умишка…

     Этот зверь зовётся (…..).

     [ɐʞmиw]

     – Кар-ка́р, послышалось из кроны.

     Глядь, а на ветке, как на троне,

     Сидит на дереве матрона,

     Она – обычная (……).

     [ɐноdоʚ]

     У неё четыре ножки,

     Но не ходит по дорожке.

     Ты на ней сидишь нередко.

     Что же это? (………).

     [ɐʞɯǝdʎƍɐɯ]

     Искупаться позволяет,

     Жажду мигом утоляет,

     Очень мокрая всегда.

     Это… Это же (….).

     [ɐɓоʚ]

     У неё есть руль, педали,

     Нипочём ей вовсе дали,

     У неё есть даже шины…

     Это что, скажи? (……).

     [ɐниmɐw]

     Строитель собственным трудом

     За год возвёл прекрасный (…).

     [wоɓ]

     Я с начинкой очень вкусной,

     Приготовлен я искусно.

     Ну-ка съешь меня, дружок!

     Моё имя – (…….).

     [ʞожоdиu]

     Он идёт лишь иногда.

     Коль растает, то – вода,

     Но никто ему не рад:

     Ведь не дождик это – (….).

     [ɓɐdɹ]

     На стене висят тик-так,

     Но совсем не просто так

     И не только для красы…

     Называются (….).

     [ıqɔɐҺ]

     Очень я люблю конфеты

     И всё то, что есть в буфете.

     Написал стихотворенье

     Про любимое (…….).

     [ǝqнǝdɐʚ]

     Средь звёзд скучает и грустит,

     Но вниз её не опустить,

     Всегда задумчива она,

     Когда полна, тогда – (….).

     [ɐнʎv]

     А у деда – это да!!!

     Вот такая (……)

     [ɐɓоdоƍ]

     Ты им пишешь и рисуешь,

     Цифры кучкою плюсуешь,

     Но так просто не отдашь –

     Он ведь нужен, (……..)!

     [mɐɓнɐdɐʞ]

     Может жарить и варить,

     Но не может говорить.

     Может греть, пирог испечь,

     А зовётся чудо – (….).

     [qҺǝu]

     Любит очень он играться –

     Ему нравится стараться –

     Глупый маленький чертёнок,

     Мой пушистенький (…….)

     [ʞонǝɯоʞ]

     Он окучивал её

     (любит, видно, самоё!).

     Постарался наш Антошка –

     Вот и выросла (……..).

     [ɐʞmоɯdɐʞ]

     Мышей отлавливает ловко

     Простая с виду (………).

     [ɐʞʚоvǝmıqw]

     Под утро плачут небеса,

     И получается (….).

     [ɐɔоd]

     Коль желаешь соседям комфорта,

     То пиано получше, чем (…..).

     [ǝɯdоȸ]

     Приласкать, накормить и одеть их…

     Говорю я, конечно, о (…..).

     [хʁɯǝɓ]

     Я, признаться, берегусь:

     Очень щиплется он, (….).

     [qɔʎɹ]

     Прикрыли солнце лишь слегка

     И вдаль уплыли (……).

     [ɐʞɐvƍо]

     В курятник заглянула на минутку

     Покрякать чтоб с приятельницей (….)

     [ɐʞɯʎ]

     Наша дружная семья:

     Папа, мама, ну, и (.).

     [ʁ]

     Домик есть, но где калитка?

     В доме кто живёт? (……).

     [ɐʞɯиvʎ]

     Чтоб не забрёл в мой домик зверь,

     Навесил я на петли (…..).

     Чужой зайти чтобы не смог,

     Я запер двери на (…..).

     [ʞоwɐε и qdǝʚɓ]

     Изорвал, измял страницы

     Шалунишка,

     А потом ещё бранится:

     Где ж, мол, (……)?

     [ɐʞжинʞ]

     Было б в комнате темно,

     Если б только не оно.

     Было плохо всем бы, но

     Есть в стене одно (….)!

     [онʞо]

     – Вот царапка, посмотри, –

     А царапок целых три!

     – Ой-ёй-ёй!!! – пищит Алёнка. –

     Мажу я её (……..).

     [ņоʞнǝvǝε]

     Его гнетёт забота:

     Ведь был бы очень чист…

     Но – грязная работа:

     Герой мой – (………).

     [ɯɔиҺоƍʎdɯ]

     Облака в небесах сбились в кучу –

     Получилась огромная (….).

     [ɐҺʎɯ]

     Почесался о дубовый ствол

     И пошёл своей дорогой (…).

     [vоʚ]

     У него огромный рост,

     Только вовсе он не прост:

     Выше, чем высокий храм –

     Он такой, подъёмный (….)!!!

     [нɐdʞ]

     Интересно: «вор» и «бей».

     Вместе это – (…….).

     [ņǝƍоdоʚ]

     Заявил вчера Юсуп:

     «Я не буду кушать (…):

     Мне милей всего борщи.

     Если надо, съем и (..)»!

     [иm и uʎɔ]

     Посмотревши на цветы,

     Удивилась Машка:

     «До чего прелестна ты,

     Милая (……..)»!

     [ɐʞmɐwоd]

     Улетела в небеса,

     Хлеба склюнувши частичку…

     Ты реши задачу сам,

     Кто она такая? (…..).

     [ɐʞҺиɯu]

     Струит прохладную водицу

     И потому нам пригодится

     Такой вот странный – чей-ничей –

     Журчит по камешкам (…..).

     [ņǝҺʎd]

     Налетел вдруг рой шмелиный –

     Бросить мне пришлось (……).

     [ʎниvɐw]

     Для лопат и тяпок рай –

     Это – ясно всем – (…..)

     [ņɐdɐɔ]

     С Петькой мы слегка… того…

     Мне досталось от него…

     Дать ли Петьке завтра сдачи?

     Очень сложная (……)…

     [ɐҺɐɓɐε]

     Потому малышок и здоровый,

     Что о нём порадела (……).

     [ɐʚоdоʞ]

     Ну же, ну же, ну же, ну же!

     Не пора ль идти на (….)?

     [нижʎ]

     Мощна, бурлива, глубока

     Мчит воды быстрые (….).

     [ɐʞǝd]

     Почему-то старички

     Любят так носить (….)…

     [иʞҺо]

     Запечалилась мышка-норушка –

     Ей понравилась очень (…….)…

     [ɐʞmʎdɹи]

     Птичка вовсе неказиста,

     Но уж очень голосиста,

     Ты тоску мою развей

     Нежным свистом, (…….)!

     [ņǝʚоvоɔ]

     Доволен очень малышок –

     Сегодня выучил (……)!

     [ʞоmиɯɔ]

     Пусть завистники судачат…

     Это, вам скажу, удача!

     Как хочу, так и чудачу:

     Не в квартире я – (…….)!

     [ǝҺɐɓ ɐн]

     В доме предводители,

     Ясно всем, – (……..).

     [иvǝɯиɓоd]

     На столе стояла плошка

     И лежали вилка с (……).

     [ņоʞжоv]

     Оно, расплавившись, стекло

     Моё оконное (……).

     [оvʞǝɯɔ]

     Да, печка наша неправа –

     К весне подъела все (…..).

     [ɐʚоdɓ]

     Полезай быстрее в рот

     С колбасою (………).

     [ɓоdƍdǝɯʎƍ]

     Из щелочки принтера-мага

     С картинкою вышла (……).

     [ɐɹɐwʎƍ]

     Года раб и государь

     Мой настенный (………).

     [qdɐɓнǝvɐʞ]

     Поспал, поел. Теперь – пора:

     Ждёт во дворе меня (….).

     [ɐdɹи]

     Будет «вкусным» «торт» песочный –

     «Выпекает» Ира «(…..)».

     [инҺоɔ]

     Гляжу в него, но я там не был:

     Оно бездонно, это (….).

     [оƍǝн]

     Воробей – известный грешник:

     Он клюёт мою (…….).

     [oıнmǝdǝҺ]

     Много в жизни разных «бед».

     И одна из них – (….).

     [ɓǝƍо]

     Казаку мила нагайка.

     А машине болт и (…..)!!!

     [ɐʞņɐɹ]

     Ленилась бабушка Федора –

     В саду увяли (……..).

     [ıqdоɓиwоu]

     Пейте столько, сколько влезет –

     Ребятне оно полезно.

     Пьётся трудно иль легко,

     А зовётся (……).

     [оʞоvоw]

     Нет, корова неправа:

     Для еды ль растёт (…..)?

     [ɐʚɐdɯ]

     Штакетник – словно на подбор.

     Отличный сделаем (…..)

     [dоƍɐε]

     Мне захотелось жизни сладкой –

     Я взял в буфете (………)

     [ʎʞɓɐvоʞоm]

     Захотел к соседке-мышке

     Заявиться бурый мишка.

     Сунул лапу до подмышки –

     Развалился вмиг (…….)

     [ɐʞmиwоɓ]

     Его построили, и вот

     Гудит-шумит большой (…..)

     [ɓоʚɐε]

     К доске стучится добрый гость.

     Ребята знают: это – (…..)

     [qɓεоʚɹ]

     Вот такие вот дела:

     На земле стоит скала,

     На скале растёт ветла,

     На ветле живёт пчела,

     У пчелы, хоть и мала,

     Два прозрачных есть крыла,

     А ещё пчела возьмёт

     Да и сделает нам (…)

     [ɓǝw]

     Была на побегушках

     Зелёная (…….),

     Но сбежала однова́

     Из болота (…) да (…)…

     [ɐʚʞ и ɐʞmʎɹʁv]

     Что пьёт папа, отвечай:

     Воду, кофе или (…)?

     [ņɐҺ]

     Дед идёт по городу,

     Гладит свою (……).

     Посмотрел он на часы,

     Подкрутил свои (…).

     [ıqɔʎ и ʎɓоdоƍ]

     С бумагой встретился фломастер –

     Создал картину старый (……).

     [dǝɯɔɐw]

     За стихи мои в награду

     Одарили (……….).

     Только я тому не рад:

     Слишком зелен (……..)…

     [ɓɐdɹониʚ и wоɓɐdɹониʚ]

     Сказала Верка-врушка,

     Мол, к чаю быть (……..).

     Но врёт она отчаянно:

     Не дали даже (… …)!

     [wɐн ʁɐҺ и ǝʞmʎdɯɐʚ]

     Да, заблудился, страшно мне,

     Но – я ведь сам туда полез…

     Нет, не хотел бы и во сне

     Увидеть этот тёмный (…)

     [ɔǝv]

     Трактор сверзился с моста –

     Лишь круги, и пустота…

     Не видать бульдозера –

     Вот какое (…..)!

     [оdǝεо]

     Чайки, волны – красота!

     Жаль, что это – лишь мечта:

     Сижу в своей каморе

     И думаю о (….).

     [ǝdоw]

     Вьётся узкая дорога,

     Начинается – с порога.

     К речке точно без запинки

     Приведёт меня (……..).

     [ɐʞниuоdɯ]

     Эта ягода с горчинкой –

     Может, есть тому причина,

     Вспоминается в былинах

     Называется (……).

     [ɐниvɐʞ]

     Хоть иная, тоже – слива.

     Хороша она в подливах

     Беднякам и богачам…

     Это просто (…..).

     [ɐҺıqvɐ]

     Изловили как-то птицу

     Папа с малолеткой.

     Пусть теперь она ютится

     На балконе в (……).

     [ǝʞɯǝvʞ]

     Папа мышке пригрозил:

     «Будешь плохо ты скользить,

     Обещаю: вскоре

     Будет тебе (……)».

     [ʞиdʚоʞ]

     В руках умелых, как всегда,

     Она пронырлива и вёртка…

     Вкрутить шурупчик? Ерунда:

     На то она и есть, (……..)!

     [ɐʞɯdǝʚɯо]

     Рёв доносится из спаленки…

     Не рыдай, родной, прости же…

     Ну, зачем ты взял, мой маленький,

     У дедули (………)?

     [ижиɯɐɔɔɐu]

     Я улёгся спать, и сон

     Странный вился:

     Будто в гости (……..)

     Заявился.

     [ноɔɔиɯɐu]

     Погулять хотела Верка –

     Помешала Верке (……).

     [ɐʞdǝʚɓ]

     Она малинового цвета,

     Легко рифмуется с калиной

     Её срывать приятно с веток,

     А имя знают все: «(……)».

     [ɐниvɐw]

     Хороши ль они, плохи…

     Если складно, то (…..).

     [ихиɯɔ]

     Умеет он открыть замок,

     Хоть по себе чуть-чуть колюч…

     А что ещё бы сделать смог

     Такой, рукам привычный, (….)?

     [Һoıvʞ]

     Как-то очень-очень робко

     Из бутылки вышла (……)…

     [ɐʞƍоdu]

     Продолжение следует

     Ирина Булахова

     Вишиванка

     Я вишию життя – не хрестиком, а гладдю.

     Нехай воно цвіте на білім полотні.

     І ранки осяйні, і ночі зорепадні,

     Веселкою вплету в вінок прожитих днів.

     В узори переллю всі радощі й тривоги.

     В куточку оберіг (хай відведе біду!)

     Тернисті всі шляхи, та радісні дороги,

     Які уже пройшла та ще колись пройду.

     Я буду гаптувать до самого світанку,

     Змішаю кольори – лиш тільки б до ладу!

     Щоб гарною була квітчаста вишиванка -

     Всю душу і любов у вишивку вкладу.

     Вышивка

     Я вышиваю жизнь – не крестиком, а гладью.

     Пускай она цветет на белом полотне.

     И утренней зарей, и ночью звездопадной,

     И радугой горит венок прожитых дней.

     В узоры перелью и радость, и тревогу,

     И оберег вплету (пусть отведет беду!)

     Тернистый трудный путь и светлые дороги,

     Которые прошла и в будущем пройду.

     Пускай мои стежки не все ложатся гладко -

     Я песню заведу и солнце разбужу.

     И соты, и полынь (как в жизни – горько-сладко),

     И душу, и любовь в ту вышивку вложу!

     Зима

     Подморозило немного.

     Грязь подсохла на дорогах.

     Первый тоненький ледок

     Лёг на лужи – тонкий, ломкий.

     Гонит лёгкую позёмку

     Непоседа ветерок.

     Закружил, задул покруче...

     Стал трясти седые тучи,

     Словно с перьями мешок.

     А оттуда – легче пуха,

     Начал сыпаться без звука

     Невесомый снег-снежок.

     Прохудилось неба днище –

     Стал валить не снег – снежище!

     На деревья, на дома.

     Замело, запорошило,

     Всю округу заснежило,

     Иней - словно бахрома!

     Кони мчатся удалые,

     Сани ладные, резные!

     А возницей в них сама -

     К нам явилась: – " Что, не ждали?"

     В белой шубе, белой шали -

     Дама строгая – Зима!

     Зрада

     Вчора ти сказав мені: "Пробач!

     Ми з тобою більше вже не пара!"

     Місяць - величезний помаранч,

     Заховався за кудлату хмару.

     Вразила, мов постріл, звістка та,

     Душу крижаним обпікши вітром.

     Розлилась довкола темнота,

     Наче хтось, зненацька, вимкнув світло.

     Навпростець, світ зА очі, кудись

     Поривалась бігти без дороги...

     Не змогла. Бо час і той спинивсь

     Зрадою прикутий до підлоги.

     Измена

     Я вчера услышала: "Прости!

     Дальше врозь. Поверь, так будет лучше."

     Месяц, желтокожий апельсин,

     Закатился медленно за тучу.

     Новостью сраженная, застыв,

     (Так врасплох застигнуло ненастье),

     Показалось - небо с высоты

     Сверзлось. И разбилось в одночасье!

     Прочь бежать хочу, но не могу.

     Кровь как будто загустела в венах...

     И застыло время на бегу

     К полу пригвожденное изменой.

     Перевернута жизни страница

     Перевернута жизни страница.

     Новый девственно-чистый листок

     Вдохновеньем зовет поделиться

     Тонкой вязью из кружева строк.

     Замелькали события, лица

     Алгоритмами встреч и разлук...

     Приручала певунью-синицу,

     Чтобы крошки клевала из рук.

     Только в мыслях разброд и смущенье -

     Не пойму, это сон, или явь?

     В блюдце неба, блестя опереньем

     Перламутровым, кружит журавль.

     Я боялась в себе заблудиться

     В шебутном мельтешении вьюг...

     А тоска, перелетная птица,

     Все звала перебраться на юг.

     Отпустила ручную синицу.

     И журавль, покружив, улетел...

     Пролистаю и эту страницу,

     Чтоб начать жизни новый раздел.

     Песочные часы

     Часы в начале жизни наполнены до края.

     Но глазу незаметно сквозь тонкий поясок –

     Песчинка за песчинкой, толкаясь, проникают,

     Сочатся непрерывно, как тонкий ручеек.

     С упрямым постоянством проносятся мгновенья,

     Бегут невозмутимо, как будто в никуда.

     Секунды и минуты, не зная сожаленья,

     Становятся часами, сливаются в года.

     Прильнёт к ногам ласкаясь, судьба, даря подарки.

     Поверишь на мгновенье, расслабишься, и вот...

     Дразня и поддаваясь, поманит фантик яркий.

     Едва протянешь руку – уже предъявлен счет.

     На стыках громыхая, (не жизнь, а скорый поезд),

     К конечному маршруту уже почти пришла.

     Я о часах песочных свою закончу повесть...

     Песка осталась горстка в сосуде из стекла.

     Пора вдохновения

     Утренний сад вдохновение

     Мне посылает в тиши.

     Музыку слышат осеннюю

     Чуткие струны души.

     Вот паутинка колышется –

     Ткал её знатный мастак!

     Осенью пишется, дышится –

     Даже поётся не так.

     Грустно нахохлились зяблики

     В мокрых поникших кустах.

     Листьев резные кораблики

     Плавают в луж зеркалах.

     Два бесприютных каштанчика

     Грею в горячих руках.

     Тянет ко мне листья-пальчики

     Клен в желто-красных тонах.

     Выплесну все сокровенное

     С самого донца души.

     Осень – пора вдохновения!

     Ты уходить не спеши.

     Крылатая душа

     "А душа человечья - крылата, во сне она летает!"

     М.Горький "Ледоход"

     Человечья душа – крылата!

     Не удержишь ее в неволе.

     Не сманить серебром и златом -

     Полетит во широко поле,

     Где пронзительны краски неба

     И живут лишь шальные птицы.

     (Не заманишь их легким хлебом)

     Вот и ей взаперти не спится.

     И моя душа – тоже птица.

     Душно, тесно ей в клетке тела

     В темноте под замком томиться.

     Ей бы волю – она б взлетела!

     Человечья душа – крылата!

     Жаль, что только во сне летает.

     Ждет её каждый день расплата -

     Крылья белые утром тают...

     Олесе

     Осенний, теплый, солнечный денёк.

     Держу в ладони маленькую ручку.

     Покинув парка сумрачный тенёк -

     Идем аллеей – бабушка и внучка.

     Дрожит восторгом тонкий голосок,

     Без устали щебечет, словно птица.

     Над нами кружит желтенький листок,

     Планирует, и под ноги ложится.

     Ты как зеленый, тоненький росток!

     И ничего на свете нет чудесней.

     В ладошках сердце спрятала мое

     Девчушечка по имени Олеся!

     И это чувство трудно описать!

     Так на душе безоблачно и ясно,

     Что хочется, как классики, сказать:

     "Остановись, мгновенье, – ты прекрасно!"

     Навеяно Экклизиастом

     Время пришло пожинать,

     Что засевала.

     Камни пора собирать,

     Что раскидала.

     Думала - жизнь впереди,

     А оказалось -

     Больше успела пройти,

     Меньше осталось.

     То, что за душу брало, -

     Не задевает.

     Ценим с годами не то -

     Ценность другая.

     Каждому крест свой нести -

     Доля такая.

     Что там у нас впереди -

     Не представляем.

     Все, что под ноги легло -

     Не обходила.

     А по делам будет то, -

     Что заслужила.

     Душу, как лезвия край, -

     Не затупила.

     Господи, не посылай, -

     Крест не по силам!

     Холода

     И опять холода - не люблю тебя, поздняя осень!

     Неприглядна теперь. Где твоя неземная краса?

     Подевала куда желтизну высшей пробы колосьев?

     Ветер краски украл, за тридевять земель унеся!

     Равнодушно дожди смыли синь из небесного ситца.

     Только серая хмарь, хоть один бы веселый мазок...

     Клен раздетый дрожит на ветру, все не может согреться,

     И, хрустя под ногами, ломается тонкий ледок.

     Вот опять холода душу выстудят без сожаленья.

     Колят кончики пальцев, как будто сосновой иглой...

     Захотелось уснуть до поры, все отбросив сомненья

     И проснуться потом вместе с зеленоглазой весной.

     Тина Гагарина

     Набросок

     Мне б успокоиться давно,

     Сгореть исписанной страницей,

     Дрожащим пеплом над волной

     Осыпаться и раствориться.

     Слова и чувства распихав,

     Как будто мелочь, по карманам,

     Остаться лишь в твоих стихах

     Намёком, призрачным туманом.

     Но бесконечно дорог мне

     Тот мир, что мы здесь сотворили:

     Прогулки наши при луне

     Под звуки рока и ванили,

     Наш кофе, что всегда вдвоём,

     Твой взгляд, к утру слегка уставший,

     И разговоры обо всём –

     О будущем, о настоящем...

     Теплом сердец, касаньем рук,

     Своими дерзкими мечтами

     Мы замыкаем этот круг.

     И что нас ждёт – не знаем сами.

     Но пусть я буду здесь, сейчас,

     В плену сомнений и вопросов,

     Как недописанный рассказ,

     Тобою сделанный набросок.

     Напиши мне стихи

     Ты напиши мне стихи на бумажном листочке.

     Белом тетрадном простом. От руки напиши.

     Мысли и чувства слагая в неровные строчки,

     Дай мне коснуться твоей обнажённой души.

     Видеть хочу, безмятежен ты или взволнован,

     Где от нечаянной нежности дрогнет рука,

     Где перечёркнуто жирным напрасное слово,

     Где невесомы признанья и рифма легка.

     Ветер в ревнивом порыве подхватит посланье.

     Чувства чернильные смоет осенним дождём.

     Но навсегда мне останется в воспоминаньях

     Всё, что так бережно пишешь на сердце моём.

     Отпито белое из тонкого стекла

     Отпито белое из тонкого стекла,

     В дрожанье тающей свечи играют тени.

     Твоя ладонь поверх руки моей легла,

     Блуждают губы по несомкнутым коленям.

     Ты обнимал меня, как будто в первый раз,

     А целовал - как будто бы в последний.

     И жарким шёпотом, потоком рваных фраз

     Топил безжалостно в безумстве откровений.

     Виновны, правы ли... Да просто не судьба.

     Воруем счастье, словно два рецидивиста.

     А что любовь? Она, как водится, права,

     Хотя у нас с тобой - слепа и неказиста.

     Но я сгорала, просто плавилась, как воск,

     В твоих руках, таких бессовестно умелых.

     И лишь сейчас всё восхитительно всерьёз.

     А что меж нами? Да кому какое дело...

     Настанет день

     Когда-нибудь настанет этот день,

     Дождливый, серый. Может, понедельник.

     И ты уйдёшь на утренней звезде

     Без горестных прощаний, без истерик.

     Я выбегу к подъезду провожать,

     Забыв, конечно, про пальто и зонтик,

     Пообещаю, что не буду ждать.

     Нет-нет, не плачу, это просто дождик.

     И отзовётся тихое "прощай"

     В душе моей пронзительным мотивом.

     Постой! Ты тоже мне пообещай,

     Что будешь обязательно счастливым.

     Пусть не со мной, пусть где-то далеко.

     Не буду знать, а просто верить буду

     И вспоминать тебя светло, легко,

     Моё родное, ласковое чудо.

     И ты, я знаю, вспомнишь обо мне,

     Но чёрта с два на всё найдутся силы.

     Лишь прошептать в звенящей тишине:

     «О боже... Как она меня любила...»

     Графоманское

     Как научиться быть немного терпеливей,

     Остановиться, ждать, не делая ни шагу,

     Когда душа в своём неистовом порыве

     Спешит излиться жадной рифмой на бумагу?

     И жжёт солёными горючими слезами,

     Иль от отчаянья безудержно смеётся.

     Когда спешат слова, в строку ложатся сами,

     Неровно, рвано, в ритме бешеных эмоций.

     Как их сдержать, остановить, утихомирить,

     Как втиснуть в рамки идеального размера?

     Заставить хором зазвучать на "три-четыре",

     Листая классиков для пущего примера.

     Ну что поделаешь? Увы, не каждый - гений.

     И безупречно пишут только единицы.

     А графоман опять в пылу своих сомнений,

     Клянёт и комкает в отчаяньи страницы.

     И остаётся лишь осиротевший профиль.

     В чуланах заперты наивные порывы.

     Но под диктовку сердца, под остывший кофе

     На лист опять ложатся строчки торопливо...

     Либертанго

     Кафе прибрежное, лёгкий вечерний бриз,

     Твой взгляд, ласкающий шёлк загорелых плеч.

     Дерзай, моряк. На сегодня ты мой каприз,

     Валет трефовый в колоде случайных встреч.

     Глаза лукавые щурятся на закат,

     На лбу от шрама едва ли заметный след.

     Скажи, твой предок, конечно же, был пират,

     Любитель рома, отчаянный сердцеед?

     Гарсон без слов понимает условный знак:

     Нам либертанго* сыграет аккордеон.

     Ещё не знаешь, как крепко ты влип, моряк –

     К утру без памяти будешь в меня влюблён.

     Растает ночь, словно соль на моих губах,

     Прощальный бриз о корму разобьёт мечту.

     Но будешь помнить в далёких чужих морях,

     Какое танго звучало в моём порту.

     *Астор Пьяццолла, "Либертанго"

     https://www.youtube.com/watch?v=h3SvRjwKU-o

     На окраине нашего лета

     Поджидала судьба на окраине нашего лета,

     У скрипучей калитки, где тихая трель соловья.

     Запалила закаты, окутала негой рассветы,

     Полевыми цветами легла от тебя до меня.

     Разметались в душистой траве белокурые пряди,

     Наготу прикрывают лишь капли прохладной росы.

     Этот мир на двоих, что у нас был однажды украден,

     Мы вернули себе, и теперь не считаем часы.

     Растворяясь друг в друге, вбираем и малые крохи,

     Чтобы дольше чем вечность продлилась судьбы благодать,

     Чтобы гибнуть в плену этих рук, замирая на вдохе,

     Чтобы нежно сцеловывать с губ бесконечное "да".

     Гроза

     Грянул гром, разметав вороньё

     Горстью семечек, брошенных в небо.

     Под крыльцом заскулил о своём

     Пёс-бродяга, прикормленный хлебом.

     Не утихнет теперь до утра

     По стеклу дождевая морзянка.

     И привычная сердцу хандра

     Потихоньку скребётся с изнанки.

     А причину никак не поймёшь —

     То ли хочется крепче влюбиться,

     То ли чтобы закончился дождь,

     То ли булочек тёплых с корицей.

     Или вырваться в ночь без зонта —

     В эту осень, в грозу, в непогоду.

     "Ну чего ты скулишь, сирота?" —

     И уткнуться в лохматую морду.

     Слушать долгий печальный рассказ,

     В тёплой шерсти запутывать пальцы

     И под взглядом доверчивых глаз

     Непонятно чему улыбаться.

     Приют для веры

     Там, где холодные дуют ветры,

     Где горизонт застилают тучи,

     Выстроил кто-то приют для веры —

     Маленький домик над самой кручей.

     Чтобы уставшая от попранья,

     Битая крепко, в крови и пыли,

     Здесь укрывала свои страданья,

     Силы копила, лечила крылья.

     Даже не важно — то вера в Бога,

     Вера в любовь или вера в чудо,

     Ей бы окрепнуть совсем немного

     И возвращаться назад, покуда

     Есть ещё место в озябших душах,

     И не угасла в сердцах надежда,

     Хрупкая, словно ледок на лужах,

     Но неизбывная, как и прежде.

     След на воде от походки лёгкой

     Быстро растает, не виден глазу.

     С крыльев ослабших спадут верёвки,

     Боль и обиды утихнут разом.

     Спрячется вера от всех подальше,

     Вволю поплачет, повоет волком.

     В мире, где столько вранья и фальши.

     В маленьком домике одиноком.

     Дуэльное

     Только рассвет взметнётся над свежей гатью,

     Первый снежок двоим намечает путь.

     Воротнички хрустят, эполеты – гладью,

     Воздух морозный переполняет грудь.

     Десять шагов по мёрзлой траве к барьеру.

     Вопль секунданта – и тишина окрест.

     Тонкие пальцы тянутся к револьверу,

     К солнечному сплетенью – нательный крест.

     Сердце стучит, но в нём ни на йоту страха:

     С детства отец-охотник учил стрелять.

     Сухо во рту и липнет к спине рубаха.

     Твёрдо ладонь ложится на рукоять.

     Выстрел. И пуля рвёт безмятежность утра.

     Вскинется в небо шумное вороньё.

     Медленно багровеет карман нагрудный

     И на исподнем матушкино шитьё.

     Пальцы дрожат, пылает огнём предплечье.

     Пусть на крови свершается «брудершафт».

     Вместе с последним вздохом – курок, осечка…

     Праведный боже, как ты сейчас неправ!

     Жгучей слезой по сердцу ползёт досада,

     Только законы чести попрать нельзя.

     И синева небес бесконечным взглядом

     Смотрит в почти мальчишеские глаза…

     

     Дмитрий Палеолог

     Потерянная станция

     Глава 4

     …Сознание вернулось вместе с тянущей болью внизу живота и противной сухостью во рту – организм, несмотря на все передряги, требовал воды, пищи и отправления естественных надобностей.

     Глеб, морщась, поднялся на ноги. Образ механического чудовища, словно вышедшего из кошмарного сна, все еще стоял перед глазами. Однако голова работала ясно – видимо, обморок впоследствии перешел в обыкновенный сон, прибавивший сил.

     Галанин здраво рассудил, что прежде, чем предпринимать какие-либо поиски причин здешних ужасных событий, стоит позаботиться о себе, в спокойной обстановке придумать хоть какой-то план и уже потом действовать.

     То, что порождение неведомых электронных технологий не пристрелило его сразу, вызывало искреннее недоумение, но и давало призрачную надежду. Значит, кибермеханизмы не внесли людей в перечень целей, обязательных к тотальному уничтожению. Видимо, в системе их программных приоритетов существовала какая-то градация, на основе которых они определяли потенциальную опасность.

     Как такое могло быть?

     Вывих электронного разума в результате спонтанного саморазвития в течения многих десятков лет?

     Глеб, прикидывая в уме эти вопросы, поднялся на лифте на жилой уровень.

     Он уже был готов встретить здесь коридоры, заваленные иссохшими трупами и картину всеобщей бойни, но широкий холл уровня встретил его гулкой тишиной пустого помещения.

     Галанин замер, осматриваясь.

     Пустые коридоры, яркое освещение.

     Никого.

     – Ну, не испарились же они в воздухе… – пробормотал он.

     Ноющая боль внизу живота становилась все сильнее. До невозможности хотелось сбросить опостылевший скафандр.

     Глеб торопливо двинулся по радиальному коридору, следуя светящимся указателям на стенах, в сектор жилых помещений.

     В какой-то момент ему захотелось зайти в первую попавшуюся кварткапсулу, но, стиснув зубы, он подавил этот порыв. Он все еще боялся найти бывших обитателей станции у них же дома, убитых электронными исчадиями в собственных постелях, ныне превратившихся в высохшие безобразные мумии.

     Глеб не отрывал взгляда от электронных замков на дверях кварткапсул – теплые зеленые огоньки говорили об исправно работающих системах доступа, настроенных на личные коды владельцев.

     Наконец на очередном крохотном табло мелькнул ярко-синий сигнал – кварткапсула была "ничья", находясь в состоянии резерва.

     Нажав на сенсор активации, Глеб шагнул внутрь, когда дверь плавно отъехала в сторону.

     Тут же вспыхнуло освещение.

     Галанин заблокировал вход, набрав на панели несложный код.

     – Хотя это вряд ли остановит здешних кибернетических «друзей», – хмыкнул он.

     Кварткапсула представляла собой стандартное жилое помещение, которое имелось в любой орбитальной гостинице из расчета на двух человек. Глеб повидал таковых множество.

     Широкая кровать в углу, затянутая консервационной полиэтиленовой пленкой, на ней – комплект постельных принадлежностей в такой же упаковке. Прикроватные тумбочки, небольшой стол с компьютерным терминалом древней модели. Кухонный автомат с синтезатором пищи – такой же раритет бытовой техники, как и персональный «комп». В противоположной стене – небольшая ниша с панелью управления рядом.

     Глеб даже на минуту задумался, подойдя ближе и проведя ладонью по светящимся кнопкам. В конце концов сообразил, что это, видимо, система пневмодоставки – на панели рядом можно было набрать код нужного продукта и центральный процессор станции доставит все необходимое.

     Галанин покачал головой – древние технологии окружали его сплошь и рядом.

     Сбросив наконец опостылевший скафандр, он торопливо скрылся за дверями санузла.

     Вода оказалась чистой и горячей, что откровенно порадовало. Тщательно вымывшись, Глеб почувствовал себя много лучше.

     Вскрыв упаковку стандартного бытового набора, он тщательно вытерся длинным махровым полотенцем – прошедшая бездна времени никак не повлияла на состояние материи, приятно пахнущей дезинфектором.

     Натянув чистое белье из того же набора, Галанин оказался перед проблемой – вновь влазить в собственный, пропахший потом, летный комбинезон жутко не хотелось, а иной формы одежды в бытовом наборе не предусматривалось.

     Вовремя сообразив, Глеб, скомкав, запихал комбез в раструб встроенной в стену санузла стиральной машины, выставив режим быстрой стирки.

     Он не уставал удивляться – в современном мире люди давно отказались от такого процесса, как стирка личных вещей. Одежда уже давно изготавливалась из высокопрочных тканей, но все же со временем приходила в негодность. В таком случае ее просто выбрасывали в утилизатор, тут же делая электронный заказ в ближайший магазин по внутренней сети жилого сектора, указывая нужные размеры и расцветку, и через десяток минут получая желаемое.

     Можно было и сейчас поступить так же – Глеб даже посмотрел на панель пневмодоставки, но, подумав, отбросил эту мысль. Центральный процессор станции – неважно, в каком состоянии и под чьим контролем он находится – наверняка осуществляет систематический и постоянный контроль входящих запросов в режиме реального времени и в таком случае отследить исходящий сигнал ему не составить труда. А Глеб сейчас вовсе не горел желанием встречать незваных гостей. Тем более, если даже представить невозможно, что за гости пожалуют…

     Чувствуя острые спазмы в желудке, Галанин подошел к кухонному автомату. Что может выдать этот монстр древних технологий, Глеб с трудом мог представить. Однако выбора не было, и он вывел на экран список блюд. Не долго думая, Глеб заказал порцию жареного синтетического мяса и витаминизированный напиток.

     Через несколько минут мелодичная трель возвестила о том, что заказ готов.

     Раздираемый любопытством, Галанин вытащил из поддона еще горячий герметичный контейнер и, торопливо вскрыв, уловил чарующий запах жареного мяса.

     Рот тут же наполнился слюной.

     – Ну, хоть какие-то приятные новости.

     Вооружившись ножом и вилкой, он принялся за еду, не переставая в уме прокручивать план дальнейших действий.

     Глеб размышлял долго – время сейчас особого значения не имело. Вытянувшись на кровати и глядя в покрытый пенопластиком потолок, он мучительно пытался найти выход из сложившейся ситуации.

     Информация – вот чего сейчас остро недоставало. Глеб прекрасно понимал это. Действовать наугад было себе дороже.

     Где взять недостающие данные?

     Он посмотрел на компьютерный комплекс, стоявший на столе. Поднявшись с кровати и особо не надеясь на чудо, Галанин коснулся сенсора активации на системном блоке. Через пару минут слегка вогнутый экран стреомонитора засветился мягким голубым светом – из глубины проступили очертания сервисной оболочки операционной системы.

     Глеб тяжело вздохнул и развел руками – он просто не знал, что делать с этим монстром древних компьютерных технологий.

     В современном мире персональный «комп», основанный на нанотехнологиях, выглядел чуть больше пачки сигарет, управлялся голосом или мысленными командами через вживленный имплант. Для передачи видеоряда формировалась голографическая сфера, размеры, цвет и все остальные свойства которой пользователь мог регулировать по своему вкусу.

     А тут…

     Глеб уставился на раскладку сенсорной клавиатуры с таким видом, будто пытался прочитать китайское иероглифическое письмо. После дюжины неудачных попыток, когда «комп» выбрасывал на экран надпись: «Некорректно введенная команда», Галанину все же удалось добраться до загруженных на жесткий диск файлов.

     Глеб вывел на экран виртуальную модель-схему станции. Ничего нового в ней для себя он не обнаружил, но одна надпись – «Батареи противокосмических орудий» – натолкнула на мысль.

     «Стоит заглянуть туда», – подумал Глеб.

     Для чего и зачем – он и сам не знал, больше сейчас доверяя интуиции. Это в любом случае было лучше, чем полное отсутствие какого-либо плана. По крайней мере, соваться напролом на Центральный пост управления было бы вершиной глупости – кибермеханизмы могли расценить такое вторжение, как враждебное, и тогда…

     «Тогда можно запросто пополнить здешнее царство мертвых», – мрачно подумал Глеб.

     Решив действовать по ситуации, Галанин вновь экипировался. Накопители скафандра сейчас были заряжены по максимуму – он предусмотрительно подсоединил их через шунт к энергетической сети станции.

     Бросив еще один взгляд на стереомонитор, Глеб еще раз прикинул в уме маршрут.

     Система противокосмической обороны находилась на верхнем техническом уровне. Это несколько минут на лифте-экспрессе. Ну а дальше… Все зависит от того, что он там увидит.

     Из тех баек, что травились в баре космопорта, Галанин сумел усвоить зерна истины. «Саратога» оборонялась – и он нашел тому подтверждение на нижнем техническом уровне. Компехи изо всех сил рвались внутрь, не считаясь с потерями, но, судя по всему, атака не увенчалась успехом. Вот это-то и удивляло больше всего.

     Еще никому и никогда не удавалось выстоять против массированной атаки военного космического крейсера! Это все равно, что оборонятся от мамонта перочинным ножом.

     И все же мятежной станции это удалось.

     Непонятно как, но невозможное свершилось…

     Размышляя, Глеб выбрался из кабины лифта-экспресса, но едва шагнул за плавный изгиб коридора, как уткнулся в глухую стену.

     Одного взгляда оказалось достаточно - сработала аварийная система жизнеобеспечения, исключавшая полную разгерметизацию внутренних помещений из-за повреждения одного отсека.

     Автоматическая переборка, больше похожая на серую монолитную глыбу, взломав декоративную обшивку потолка, опустилась в соответствующие пазы в полу, не допустив всеобщей декомпрессии.

     Словно подтверждая мысли Глеба, на переборке красовалась нанесенная световозвращающей краской надпись: «Опасность! Полная разгерметизация отсеков! Движение в закрытые сектора возможно только через стандартные шлюзовые камеры в средствах индивидуальной защиты».

     Минуту Глеб размышлял. Его предположение о массированной атаке станции только что получило косвенные подтверждение. Версия о том, что в «Саратогу» ударил случайный метеорит, выглядела просто смешно.

     – Ну что ж, через шлюзы так через шлюзы… – пробормотал Глеб, и шагнул к лифту.

     Глава 5

     …Гермодверь, ведущую наружу, пришлось открывать вручную – на табло внутри шлюзовой камеры внезапно вспыхнула красная надпись о сбое в электропитании привода.

     Чертыхнувшись, Глеб ухватился за массивный вентиль. Механизм, которым не пользовались добрую сотню лет, поддавался с трудом, будто нехотя, и прошло с десяток минут, прежде чем Галанин сумел ступить на бронированную поверхность станции.

     В последний момент он изменил решение идти в заблокированные сектора, здраво рассудив, что сработавших автоматических переборок может быть сколько угодно, и обходить каждую не хватит ни времени, ни сил. Проще было выбраться на поверхность станции, что он и сделал.

     Солнце ярким карбункулом расплескалось в иссиня-черном небе, испещренном серебристыми россыпями звезд. С десяток астероидов медленно проплывали над станцией, отбрасывая угольно-черные угловатые тени на ее поверхность.

     Глеб окинул взглядом близкий горизонт, который, казалось, располагался в паре километров резкой изломанной линией. Он хотел отыскать спасательную капсулу и сбитые десантно-штурмовые модули, чтобы хоть как-то «привязаться» к местности, но его усилия оказались тщетными.

     Ориентироваться в каменном ландшафте серо-черных тонов, подавляющем своим унылым однообразием, было невозможно в привычном смысле этого слова.

     Обернувшись, Галанин обежал взглядом темную бронированную поверхность станции. В этом направлении она закрывала собой линию горизонта и казалась бесконечной, уходя прямо в бездонную тьму космического пространства.

     Десятки, если не сотни, технологических надстроек и выступов усеивали поверхность, отбрасывая черные резкие тени под ярким светом далекого солнца.

     На какое-то мгновение Глеб растерялся – заблудиться в этом царстве технологического «леса» можно элементарно. Достаточно сделать сотню шагов, и неприметная покатая будка шлюзовой камеры затеряется среди множества вздутий брони и надстроек.

     Галанин невольно задержал взгляд на решетчатой ферме в полусотне шагов от него. Разбитая полусфера осветительного софита щерилась острыми осколками стекла, оборванные кабели повисли разлохмаченной бахромой.

     Это была астронавигационная вышка – обычно софит горел постоянно, являясь прекрасным ориентиром для ремонтных бригад, а также пунктом энергоподачи для оборудования. Сейчас же все было мертво и заброшено.

     Приглядевшись, Глеб сумел различить в паре сотне метров спаренные стволы электромагнитного орудия.

     Насколько он мог судить с такого расстояния, орудийная башня оказалась выдвинута за пределы брони на подающем суппорте; длинные стволы орудий с массивными цилиндрами дульных компенсаторов сейчас понуро склонились вниз.

     Взяв орудийную башню за ориентир, Глеб осторожно двинулся к ней, выбирая относительно свободные участки поверхности.

     Следы отгремевшего столетие назад боя он заметил, едва сделав десяток шагов.

     Сверхпрочная броня станции изобиловала глубокими выбоинами от разрывов снарядов. В некоторых местах металл вздыбился рваными лохмотьями, напоминая затвердевшие на лютом холоде языки пламени. Тут и там виднелись оплывшие проплешины от попаданий лазерных разрядов – закаленная сталь мгновенно вскипала от сверхвысокой температуры, брызгая в стороны каплями расплавленного металла и мгновенно затвердевая при абсолютном нуле. Одна из технических надстроек превратилась в развороченную металлическую груду в результате прямого попадания. Рваные лохмотья металла вперемешку с оплывшими кусками пластика устилали поверхность на десятки метров вокруг. В вогнутой чаше локатора системы обнаружения целей, не замеченной Галаниным ранее, торчал увесистый обломок швеллера, пробив ее насквозь.

     Страшно было представить, какой ад творился здесь бездну времени назад.

     Глеб подошел к орудийной башне почти вплотную.

     Полусферическое сооружение на массивной плите подающего суппорта возвышалось метров на десять.

     Галанин осторожно коснулся огромных стволов орудий, словно пытался убедиться в их реальности.

     «Калибр – двести миллиметров, никак не меньше» – подумал он.

     Огневой точке досталось по полной. Бронеколпак башни буквально изрыт тысячами осколков, несколько глубоких шрамов лазерных попаданий располосовали закаленный металл, словно это была податливая материя. Кабели энергоподачи и сервоприводы, перебитые во многих местах, сейчас превратились в невообразимую мешанину проводов, торсионов и шлангов. Даже сами стволы орудий зияли рваными осколочными пробоинами.

     Сколько времени вело огонь орудие, сказать теперь было невозможно, но финал того боя и сейчас виднелся во всей красе: блистер из двойного бронестекла отсвечивал в лучах солнца острыми осколками – прямое попадание.

     Странная мысль вдруг закралась в сознание Глеба.

     Орудие было автоматическим? Обнаружение целей и огонь вел один из сопроцессоров главного компьютера противокосмической обороны?

     Но где находился персонал станции в момент штурма?

     Догадка, от которой холодело внутри, сама собой проявилась в мозгу.

     Галанин, цепляясь за выступы на посеченной броне, принялся взбираться к разбитому блистеру.

     Внутри орудийной башни царил густой сумрак.

     Лучи света, падающие сквозь пробоины в блистере, резали его косыми желто-белыми лучами, окрашивая светлыми пятнами невообразимую мешанину из покореженного металла, расплавленного пластика и паутины оборванных проводов.

     Глеб осторожно ступил на покатый кожух агрегата орудийного привода, густо усыпанный осколками бронестекла, и включил плечевые фонари скафандра.

     Яркий свет озарил тесное помещение.

     Собственно, искать здесь подтверждение возникшей догадки было невозможно – вокруг царил полный разгром. Разорвавшиеся снаряды превратили тесную кабину в месиво покореженного металла, вздыбившегося сейчас острыми краями. Даже мощный лафет орудия повело в сторону, вырвав крепления станины из пола.

     Галанин даже испытал что-то, подобное разочарованию. И он уже собирался покинуть царство мертвого металла, как вдруг взгляд невольно зацепился за кресло стрелка.

     Сорванное со штатного места, оно завалилось на бок среди нагромождений разбитых компьютерных блоков.

     Осторожно толкнув его ногой, Галанин невольно вздрогнул – в кресле находилось тело.

     Вернее, его останки, удерживаемые прочными страховочными ремнями.

     Ливень снарядных осколков превратил скафандр в разлохмаченную оболочку, на которой еще можно было различить бурые пятна крови. Одна рука отсутствовала по самое плечо, забрало гермошлема разбито.

     Глеб осторожно приблизился.

     Ему показалось, что даже через скафандр он ощутил ледяное дыхание смерти, застывшей тут навсегда, как немое напоминание живым.

     Преодолевая волну отвращения, он наклонился, рассматривая останки. Его внимание привлек разлохмаченный обрывок оптико-волоконного кабеля, присоединенный через порт внешнего доступа с правой стороны гермошлема стрелка.

     Чувствуя, как внезапно начали дрожать руки, Глеб коснулся замков экипировки погибшего и, когда раздался характерный щелчок, рывком сорвал гермошлем.

     На секунду он зажмурился – открывшееся зрелище оказалось не просто кошмарным, а убийственным.

     Сглотнув подкативший к горлу ком тошноты, Галанин бросил взгляд на изуродованную голову трупа.

     Так и есть.

     Догадка оправдалась.

     Но легче от этого не стало. Скорее, страшнее.

     Лицо несчастного оказалось изуродовано – осколок ударил в район переносицы. Но Глеб смог различить, что правая височная кость человека необычно вздута, и на ней темнеют пятна разъемов для шунта нейросенсорного контакта.

     «Избыточное имплантирование!» – сама собой мелькнула мысль.

     Вот для чего нужен был оптико-волоконный кабель…

     «Человека использовали как биокомпьютер, усилив мозг расширителями памяти и иными запрещенными имплантами…» – Глеб нервно сглотнул; во рту было противно и сухо.

     Страшный по своей сути эксперимент, не оставляющий в сознании людей ничего человеческого, превращая их в зомби, биороботов, подчиненных воле Центрального процессора или заложенных программ.

     «Саратогу» обороняли люди… Вернее те, кто когда-то был персоналом станции. Те, кто подверглись ужасной «модификации» – мысль пришла сама собой.

     Галанин внезапно вспомнил тех, чьи тела встретил в коридорах.

     Люди сопротивлялись, не желая становится придатком свихнувшегося кибермозга станции. Прекрасно при этом понимая тщетность своих попыток…

     От таких мыслей голова шла кругом.

     Что за кошмарный эксперимент сотворил Тобольский?

     Для чего? Чтобы почувствовать себя Богом?

     Взгляд вновь скользнул по мумифицированным останкам, и Глеб с содроганием заметил, что стрелком была… женщина.

     В первое мгновение он не поверил собственным глазам, и двинулся ближе, насколько это позволял творившийся вокруг завал из покореженного металла.

     Но глаза не обманули его.

     Длинные волосы, бывшие некогда белокурыми, сейчас покрылись бурой коркой запекшейся крови и оказались стянуты неприметной декоративной заколкой.

     – Господи…– только и выдохнул Глеб.

     Перед глазами вдруг всплыл другой образ – мумифицированное тело около шахты лифта, перечеркнутое пулеметной очередью с бейджиком на лацкане. Память услужливо вытолкнуло из глубин имя: «Елена Горюнова».

     Галанин вдруг ощутил щемящую тоску – он один среди царства безумных машин и высохших человеческих трупов. Незримый голос, казалось, неслышно шептал: «Время людей вышло…»

     Сердце стучало редко и гулко.

     Что делать?!

     Вновь безумно захотелось бежать – немедленно и куда угодно!

     До ощутимого зуда в сознании.

     Глеб почувствовал, как паника вместе с темной волной отчаяния и страха начинает заползать в сознание.

     Сухо щелкнул инъектор сработавшей системы метаболической коррекции. Чуткие сенсоры, уловив переизбыток угнетающих гормонов в крови, тут же впрыснули в кровь стимулирующий препарат.

     Галанин почувствовал, как истаивает, словно дым в воздухе, нарождавшаяся волна чувств, и сознание становится спокойным и чистым.

     Теперь он уже мог делать некоторые выводы. Персонал станции в какой-то момент перестал существовать, как таковой, превратившись в биологические придатки кибермозга станции. Как это произошло и зачем – еще предстояло выяснить. Если получится, конечно.

     На мгновение Глеб представил всю грандиозность этой задачи – от ее неприступности опускались руки. Образ двухметрового электронно-механического монстра еще не поблек в сознании. Дуэль с таким исчадием кибернетических технологий являлась абсурдной сама по себе. Но и выхода не было – «Саратога» затеряна в Каменной Пустоши, превратилась в красивую легенду, в которую не верят даже новички-пилоты.

     Галанин выбрался из разбитой орудийной башни, вскарабкавшись на ее выпуклый бронированный купол.

     «Помощи ждать неоткуда, – мысленно рассуждал он, словно пытаясь убедить сам себя очевидными истинами. – Аварийный маяк на истребителе наверняка не сработал – реактор погашен, энергии нет. На спасательной капсуле функционирует, но толку от него никакого – сигнал слишком слаб, чтобы пробиться через море каменных глыб. Остается…»

     Глеб замер, машинально осматривая окрестности – с десятиметровой высоты открывался неплохой вид.

     «Нужно найти стартовые палубы, там должно быть, как минимум, полсотни ракетных катеров и спасательных шаттлов. Не может быть, чтобы не нашлось хоть одного исправного…» – скользнувшая мысль воодушевила.

     Это был реальный шанс на спасение. Но идея разобраться в том, что случилось здесь полтора века назад, еще стыла в мозгу, будоража сознание – ведь он сумеет прикоснуться к самой зловещей и грандиозной тайне космической эры Человечества!

     Глеб вздохнул.

     – Вот что я за идиот… – пробормотал он.

     Галанин уже знал, что не сможет вот так просто сбежать, находясь в двух шагах от истины.

     Глава 6

     Глеб остановил взор на противоположной стороне станции – той, которая не просматривалась ранее, когда он вылез из шлюза. Взгляд невольно зацепился за массивное образование – Галанин долго не мог понять, что это такое. Сейчас как нельзя лучше пригодился бы электронный бинокль, но подобной роскоши под рукой не было.

     Глеб несколько минут рассматривал странный объект, улавливая в его контурах что-то смутно знакомое.

     – Да это же ДШМ! – воскликнул он.

     Изуродованный до неузнаваемости ураганным огнем противокосмических орудий, десантно-штурмовой модуль на полном ходу врезался в обшивку, снеся дюжину технологических надстроек. Более подробно рассмотреть место древней катастрофы с такого ракурса не представлялось возможным, и Глеб, после недолгих раздумий, решил совершить путешествие.

     Датчик внутренних ресурсов скафандра показывал семьдесят процентов, что гарантировало, как минимум, три часа автономной работы.

     Галанин так и не смог определить расстояние до сбитого модуля – гигантская поверхность станции, лес технологических надстроек, резкие тени которых создавали обманчивую игру черно-белых тонов, скрадывали расстояние.

     Глеб не спеша спустился с орудийной башни, стараясь не потерять из виду выбранный объект. Здесь, внизу, он был едва заметен – вздыбленные в темные небеса огромные дюзы космического аппарата едва виднелись из-за нагромождений штыревых антенн и вогнутых чаш рефлекторов: модуль рухнул в сектор слежения за окружающим пространством.

     Галанин на мгновение задумался – а как возвращаться обратно?

     Обернувшись, он с трудом отыскал взглядом едва заметную отсюда будку шлюзовой камеры.

     Среди раскинувшегося металлического «леса» потеряться и погибнуть от удушья, когда иссякнет ресурс скафандра, было проще простого.

     Радуясь, что разумная осторожность все же не покинула его, несмотря на «шоковую терапию» от увиденного внутри орудийной башни, Глеб вытащил из кармана скафандра моток мономолекулярного троса.

     Защелкнув карабин на угловатом выступе брони, Галанин отправился в путь.

     Это напоминало прогулку в металлическом царстве. Столько нагромождений стальных образований Глеб и представить не мог, хотя и догадывался о подобных, наблюдая как-то раз на Луне вставший на плановый ремонт военный линкор. Своими размерами он даже превышал «Саратогу», но смотреть на космического исполина с обзорной площадки и самому оказаться в технологических джунглях – абсолютно разные вещи.

     Следы бушевавшего здесь боя присутствовали повсюду. Глебу порой приходилось менять направление движения, обходя опасно накренившиеся и еле державшиеся на опорах изуродованные до неузнаваемости конструкции, былое предназначение которых уже невозможно было определить.

     Один раз он натолкнулся на огромную – в пару десятков метров – пробоину. Глеб даже задержался на минуту, рассматривая завораживающую в своей страшной сути картину.

     Ракета со сверхмощным зарядом гипертоламина взорвалась внутри станции – активатор подрыва был установлен с замедлением, а усиленный нос ракеты пробил броню станции, как игла. Чудовищный взрыв полыхнул внутри, выжигая отсеки, убивая мгновенной декомпрессией и чудовищным огненным валом взрывной волны как все живое, так и любые кибернетические устройства.

     Сейчас броня вспучилась наружу гигантскими лохмотьями рваного металла, словно на поверхности станции вырос огромный металлический цветок.

     Галанин, цепляясь за острые края, осторожно заглянул внутрь.

     Внизу клубилась тьма – лучи Солнца не доставали до дна гигантской раны.

     На мгновение стало жутко – плескавшаяся тьма показалось живой и физически ощутимой.

     Ощутив на спине дрожь ледяного озноба от накатившей волны страха, Глеб продолжил путь, как вдруг краем глаза уловил движение.

     Это было столь неожиданно, что Галанин замер, не зная, что предпринять.

     В десятке шагов от него, распавшись на остроугольные сегменты, открылся технический люк, и на поверхность резво выскочил приземистый кибермеханизм.

     Галанин невольно присел, соображая, где можно укрыться, в то же время прекрасно понимая абсурдность такого действия – от сканирующего излучения на таком расстоянии вряд ли что укроет.

     Однако кибермеханизму не было никакого дела до человека. Раскрыв телескопические солнечные батареи, он на какое-то время замер, определяя сенсорами плотность светового потока. Затем, повернув панели под оптимальным углом, двинулся в противоположную сторону, быстро перебирая магнитными грунтозацепами. Через минуту он затерялся среди технологического «леса».

     «Ремонтный серв», – догадался Глеб, переводя дыхание. – «Кибермеханизмы заботятся об исправности внешней аппаратуры? Но тогда почему не залатали пробоину и не убрали сбитый ДШМ?»

     Галанин с сомнением посмотрел сначала на гигантский пролом в броне, затем – вслед исчезнувшему сервомеханизму.

     Логику «одичавшего» кибернетического разума понять было невозможно…

     «Скорее всего, серв продолжает выполнение программных задач, заложенных в него более века назад», – подумал Глеб. Насколько он знал, подобные агрегаты, в виду их узкой специализации, не оснащались нейромодулями, и являлись примитивными исполнительными механизмами.

     Десантно-штурмовой модуль высился темной угловатой громадой в полусотне метров впереди.

     Глядя на него издалека, Глеб ошибался, думая, что космический аппарат был сбит и упал на поверхность станции. Сейчас он мог во всех подробностях рассмотреть последствия давнего боя и примерно восстановить подробности.

     ДШМ скорее совершил жесткую посадку, нежели неконтролируемое падение. Об этом свидетельствовала широкая ровная полоса – модуль хоть и получил массу повреждений, сумел погасить маршевую скорость и выровнять полет, заскользив по обшивке станции, сметая надстройки, как детские игрушки.

     Глеб ступил на «тормозной путь» от космического аппарата, как на широкую дорогу, с интересом рассматривая широкие полосы на поверхности, оставленные посадочным шасси модуля. ДШМ протащило еще метров двести, пока массивная башня с вогнутой чашей локатора обнаружения целей не приняла на себя чудовищный удар. Модуль смял препятствие, как консервную банку; энергией удара его развернуло как раз на сомкнутые створы транспортного шлюза. Бронеплиты гермоворот не выдержали многотонного веса корабля и подались внутрь, отчего ДШМ сейчас замер, накренившись на бравый борт.

     Глеб подошел ближе.

     Десантная аппарель левого борта оказалась откинута, не доставая до поверхности из-за крена корабля на целый метр.

     «Значит, десант компехов все же смог высадиться», – подумал Глеб.

     В сознании тут же всплыли картинки бойни в ангаре технического яруса, но он усилием воли прогнал воспоминания.

     Нога внезапно запнулась обо что-то тяжелое – Глеб невольно опустил взгляд.

     Голова андроида с обрывком оптико-волоконного кабеля, торчащего из обрубка шеи, откатилась в сторону, блеснув кроваво-красными огоньками встроенных видеокамер.

     «Первый подарок», – невольно подумал Глеб, направляясь к опущенной аппарели.

     Человеческое тело в сером скафандре наполовину свесилось вниз; руки мертвеца все еще сжимали штурмовую винтовку.

     Глеб замер около опущенной аппарели; внутри комического корабля клубилась густая тьма. Боевые порты модуля были открыты, спаренные стволы автоматических пушек выглядывали наружу. В том, что корабль и десант компехов вели тяжелый бой, не оставалось сомнений.

     Галанин осторожно шевельнул ногой горку отстрелянных обойменных лотков – их тут было никак не меньше двух десятков. На мгновение он представил только что опустившийся модуль, ведущий огонь из всех систем бортовых вооружений – такая плотность огня должна была смести любого противника. Но, видимо, здесь все случилось иначе…

     Глеб отвернулся и посмотрел туда, где лес технологических надстроек превращался в огромную и даже, казалось, бесконечную, равнину искореженного металла, рваные лохмотья которого сейчас устилали каждый сантиметр поверхности.

     Что могло уцелеть под такой лавиной огня?

     Расчеты артиллерийских палуб модуля, наблюдая на мониторах десятки, если не сотни засечек активных целей, видимо, применили настильный обстрел по площадям. Несомненно, это дало эффект. Останки боевых кибермеханизмов – разбитых, изуродованных и разорванных на части – образовывали целый вал вокруг модуля, обозначая своеобразную границу «мертвой зоны» бортовых орудий.

     Глеб подошел поближе, пытаясь рассмотреть странное образование в мешанине исковерканного металла. Больше всего оно напоминало покосившуюся трехметровую башню. В первый момент Галанин решил, что это одна из технологических надстроек, чудом уцелевшая среди всеобщего разгрома. Однако сделав несколько шагов, Глеб с искренним изумлением понял, что перед ним – шагающая артиллерийская установка. Чем-то напоминающая гигантскую цаплю, она несла на двух огромных ступоходах поворотную платформу с короткоствольным безоткатным орудием. Сейчас чудо военной технологии имело жалкий вид – ствол орудия понуро смотрел вниз, полусфера системного блока разбита прямым попаданием и пестрела бахромой оборванных кабелей и месивом раздробленных микросхем. Левый ступоход оказался перебит в нескольких местах, и орудийная установка опасно накренилась. Горка отстрелянных артиллерийских кассет заряжания говорила сама за себя – шагающая пушка доставила много неприятностей модулю.

     Рядом, привалившись спиной к уцелевшему ступоходу, полусидел боевой андроид. На титановом черепе виднелись глубокие борозды от попаданий осколков, одна видеокамера разбита. Грудной кожух смят чудовищным ударом, ядро системы вывалилось наружу и планки микрочипов болтаются на разлохмаченных обрывках оптических волокон.

     «Да уж…, – подумал Глеб, – компехи устроили здесь хорошую вечеринку! Да вот только с печальным концом…»

     Тела космических пехотинцев лежали в пределах мертвой зоны орудий модуля. Видимо, им так и не удалось закрепиться – первая волна атакующих кибермеханизмов была уничтожена огнем модуля, но второй удар уже пришелся по людям, когда боекомплект ДШМ оказался израсходован.

     Посеченные осколками снарядов, тела людей порой лежали вповалку друг на друге. На некоторых виднелись застывшие рубцы лазерных попаданий.

     Глеб вернулся ближе к модулю, остановившись около двух распростертых тел. На одном взгляд невольно зацепился за знаки различия на скафандре – это был младший командир, скорее всего сержант.

     Галанин присел рядом, пытаясь получше рассмотреть звание и фамилию погибшего на стальной пластине, но вдруг тусклый отблеск отвлек его.

     «Видеокамера! - полыхнула, будто озарение, мысль. – Как же я сразу не подумал об этом!»

     Конечно же, бой транслировался по каналу прямой телеметрии на военный крейсер! Иначе и быть не могло – координация действий компехов с рубки управления крейсера шла в режиме онлайн, одновременно записываясь на внутренний накопитель видеокамеры.

     Ведь подумай он об этом, мог бы еще на нижнем техническом ярусе снять видеокамеру с погибшего и не устраивать всю эту чехарду по поверхности!

     – Вот я бестолочь… – проворчал Глеб, осторожно отстегивая от внешних креплений скафандра погибшего блок видеослежения.

     Теперь оставалось вернуться в кварткапсулу и, подключившись к компьютерному терминалу, попытаться оживить на экране столетие назад отгремевший бой. Теперь, собственно, в этом море мертвого металла и человеческих мумий делать было нечего.

     Глебу вдруг захотелось поскорее убраться отсюда – на мгновение ему показалось, что раскинувшаяся вокруг панорама битвы неживого с живым навсегда поглотит его. И он оказался недалек от истины, сам не осознавая этого…

     Глава 7

     Галанин оказался неправ, считая останки кибермеханизмов лишь немым свидетельством свершившейся столетие назад трагедии. Машинам неведомо понятие времени, и то, что минуту назад казалось мертвым и статичным куском металла, в следующее мгновение могло представлять смертельную опасность.

     Глеб, медленно перемещаясь среди разбросанных вокруг следов жестокого боя, лишь скользнул взглядом по боевому андроиду, застывшему в неуклюжей позе, привалившись к погнутой решетчатой ферме обслуживания.

     Мертвый, отслуживший своё сервомеханизм, в цепях которого не осталось ни капли энергии.

     Но это было не так.

     Боевой андроид находился в статичном режиме с того момента, как более века назад на вариаторе целей погас последний маркер, и появилась строка: «Активные цели уничтожены».

     Командных директив с Центрального процессора станции не поступало, и андроид впал в энергосберегающий режим – ему был нипочем жуткий холод космического пространства и жесткое излучение Солнца. Сверхпрочный эндоостов надежно обеспечивал исправную работу агрегатов. Время же на кибернетического стража не имело значения вовсе.

     Однако стоило человеку ступить в зону действия сканеров кибермеханизма, как на внутреннем виртуальном дисплее побежали строчки сообщений:

     «Обнаружен потенциально опасный объект, степень опасности – минимальная».

     «Выход из статичного режима».

     «Сканирование…»

     «Объект – homo sapiens, по реестру целей не классифицируется».

     «Запрос на Центральный процессор станции…»

     Глеб, не подозревая, что за ним следит оживший кибернетический разум, наклонился над телом компеха, машинально поднял штурмовую винтовку и взглянул на индикатор заряда аккумуляторов.

     Миниатюрные видеокамеры в глазницах андроида шевельнулись, выбирая нужный ракурс.

     «Изменение статуса объекта – степень опасности – высокая!»

     «Связь с Центральным процессором – отсутствует».

     «Анализ ситуации…»

     Микропроцессор андроида, работающий в режиме миллисекунд, принял решение практически мгновенно.

     «Объект маркирован и добавлен в реестр целей».

     «Запуск теста самопроверки».

     В открывшемся оперативном окне на виртуальном экране вспыхнули строчки.

     «Микропроцессор – тест пройден».

     «Программное ядро системы – тест пройден»

     «Центральный сервомоторный узел – тест пройден».

     «Ходовая часть – тест частично провален. Имеются повреждения».

     «Вооружение – тест пройден. Расход боекомплекта – 60 процентов от номинального».

     «Активация боевых программ…»

     Глеб уже хотел выпустить из рук штурмовую винтовку – аккумулятор, как он и ожидал, оказался разряжен полностью – когда периферийным зрением уловил движение.

     «Опять ремонтный серв», – мелькнула мысль, но, повернув голову, Галанин замер, чувствуя, как волна ужаса медленно сковывает мышцы.

     Полулежавший в двадцати шагах кибермеханизм шевельнулся, выпрямился и уставился на него ядовито-красными объективами видеокамер. Ужасное впечатление усиливал тот факт, что андроиды, программы которых предусматривали действия в вакууме, не оснащались искусственной пеноплотью. Подобный камуфляж в таком случае являлся ненужным атрибутом, и сейчас Глеб мог наблюдать работу сервоприводов и торсионов во всей ужасной красе.

     – Твою мать… – только и смог прошептать Галанин, чувствуя, как страх ледяным спазмом сжал горло.

     Андроид, ухватившись металлической рукой за ферму обслуживания, поднялся и сделал шаг, но левая нижняя конечность, поврежденная в бою, подломилась, и механический монстр упал на одно колено.

     Глеб попятился, не в силах оторвать взгляд от ожившего кибернетического чудовища. Штурмовую винтовку он машинально продолжал сжимать в руках.

     Андроид посмотрел на поврежденную конечность – движение головы получилось на удивление естественным, словно кибермеханизм удивлялся такому повороту событий.

     От этого Глебу стало еще страшнее – задыхаясь от накатившей волны ужаса, он споткнулся о труп компеха и едва не упал. Неуклюже взмахнув руками, Галанин запрыгнул на опущенную десантную аппарель и рванулся в темное нутро модуля.

     Вслед ему ударила очередь – сферические пули прошили вакуум в сантиметре от плеча Глеба.

     Микропроцессор андроида с опозданием рассчитал поправку на неустойчивое положение кибермеханизма – это-то и спасло жизнь Галанину.

     Едва не завывая от страха, Глеб ввалился в темное нутро космического корабля.

     Включенные плечевые фонари скафандра рубанули застоявшуюся тьму желтыми световыми клинками.

     Налетев на что-то массивное, Галанин рухнул на пол, словно мешок с песком.

     Лучи фонарей заметались по помещению, выхватывая из тьмы облицованные металлопластиком стены, зарешеченные отверстия воздухоподачи под потолком, откидные сиденья, в одном из которых замерло тело погибшего компеха. Его товарищ лежал у самого входа – об него и споткнулся Глеб, насколько он мог судить в царившем вокруг полумраке.

     Галанин ощутил, как чуть заметно содрогнулся пол модуля.

     Вскочив на ноги, Глеб рванулся в глубь космического корабля.

     Что делать?!

     Мысль билась в мозгу загнанной птицей.

     Он прекрасно понимал, что андроид не остановится, пока на вариаторе целей не погаснет маркер и не появится лаконичная надпись: «Цель уничтожена». И его поврежденная конечность лишь небольшая помеха, дающая Глебу весьма короткую фору. И мизерный шанс на спасение…

     Лучи фонарей заметались по помещению, высвечивая стандартное оборудование космического челнока – толстые кабели энерговодов, плоские плафоны электроламп на потолке, забранные в сетчатые колпаки, наглухо запертые двери во внутренние помещения…

     В желтом луче мелькнула надпись: «Аварийно-резервные комплекты».

     Безумная мысль вдруг полыхнула в мозгу.

     – Ну, хоть немного везения, Господи… – пробормотал Глеб, торопливо отстегивая крепления.

     Толстая пластиковая крышка подалась наружу, и внутренность встроенного в обшивку кофра вдруг подсветилась бледным голубым светом. В глубине, в специальных зажимах, стояли полные магазины к штурмовым винтовкам, капсулы поглотителей углекислоты, пищевые таблетки, медицинские аптечки и еще много чего, но взгляд Глеба впился в короткие цилиндры аккумуляторов.

     На каждом тлела крохотная изумрудная искра, говорящая о полном заряде.

     Глеб, едва не заорав от радости, схватил один из них, надавил на пластиковом прикладе «гладиуса» клавишу сброса и вставил аккумулятор.

     «Видимо, автоматика модуля перевела все системы в энергосберегающий режим после того, как погиб последний член экипажа» – прошла неуместная мысль.

     Крохотное табло расхода боеприпасов на штурмовой винтовке тут же засветилось мягким зеленым светом, высвечивая цифры: «183».

     Магазин был почти полон!

     Стробоскопический выхлоп выстрела озарил полумрак отсека – пули ударили в выступающее ребро жесткости, содрав пластиковую облицовку и уйдя в рикошет.

     Глеб вжался в стену, бросив короткий взгляд в раскрытый провал десантного шлюза.

     В проеме неуклюже замер андроид, припав на левое колено – эндоостов поврежденной конечности оказался перебит в районе голени.

     Галанин, стиснув зубы, перекатом ушел в глубь отсека, распластавшись в густой тени за штабелем прикрепленных к полу ящиков.

     Вновь ударил выстрел.

     Глеб коснулся сенсора активации – электромагнитный затвор дрогнул, становясь в боевое положение, и сдавил гашетку.

     Отдачи он не почувствовал – сработал встроенный в приклад дефемблер. Лишь дульная насадка винтовки окуталась бледно-голубыми сполохами статики, посылая длинную очередь.

     Сферические пули ударили сервомеханизм по титановому черепу, выбивая сноп искр. Андроид пошатнулся назад, ствол пулемета, интегрированного в левую руку, повело вверх, и очередь ушла в потолок.

     Глеб, чувствуя, как накатывает волна ярости, закричал, еще сильнее сжимая гашетку и выпуская в кибермеханизм лавину пуль.

     Андроид, не выдержав ударов прямых попаданий, завалился назад – микропроцессор сервомеханизма впал в баллистический шок. Пулемет, задрав ствол, продолжал работать, бессмысленно поливая очередями потолок отсека.

     Сполохи выстрелов и искры от рикошетов пуль озаряли полумрак. Осколки раздробленной пластиковой обшивки сыпались щедрым дождем.

     Пулемет неожиданно смолк – несколько выпущенных Галаниным пуль ударили в привод оружия, перебив торсионы и кабели энергоподачи.

     Кибермеханизм замер на полу изломанной неуклюжей фигурой, титановые конечности подергивались в результате остаточной электрической активности в цепях.

     Глеб, тяжело дыша, рванулся вперед, вставил ствол винтовки под основание черепа андроида, и процедил сквозь зубы:

     – Сдохни!

     Короткая очередь перебила механический привод, снопом ударили искры из рассеченной энергомагистрали, голова андроида, вращаясь, отлетела в сторону.

     Галанин едва успел перевести дух, как вдруг обезглавленное тело приподнялось, и Глеб рухнул навзничь от чудовищного удара.

     Только сейчас он сообразил, что совершил самую распространенную и убийственную ошибку.

     Кибермеханизмы в основных чертах повторяли строение человеческого тела. Однако, в отличие от людей, жизненноважные элементы, а именно – программное ядро системы, располагалось в груди, под бронированным защитным кожухом. Сейчас андроид лишился всех сканирующих систем, буквально «оглох и ослеп», но сохранил функциональность.

     Микропроцессор, проведя экспресс-перезагрузку, вышел из баллистического шока. На внутреннем дисплее алым контуром подсветились повреждения. Первоочередная цель, маркер которой мигал жирным красным цветом, находилась почти вплотную.

     Вид изуродованного, обезглавленного, но живого кибернетического чудовища вселял мистический ужас.

     Глеб, раскрыв рот и задыхаясь от охватившей его паники, заскреб ногами по полу, забыв на мгновение про штурмовую винтовку.

     Пулемет андроида качнулся – перебитые торсионы судорожно дрогнули, пытаясь активировать оружие, но повреждения оказались критическими.

     Галанин едва успел откатиться в сторону, когда кулак андроида врезался в пол, проломив облицовку из армированного пластика. Ослепший и оглохший, лишившийся вооружения и получивший массу повреждений, сервомеханизм продолжал выполнение задачи – бороться с программными приоритетами он не мог в принципе.

     – Да сдохни же ты! – вскочив, заорал Глеб.

     Ткнув ствол винтовки в грудной кожух – там, где смыкались титановые полусферы, он сдавил гашетку.

     Выстрел в упор отшвырнул андроида на пару метров. Кожух не выдержал, расколовшись на сегменты, и через пару секунд программное ядро – небольшой дымчатый шар – сыпанул искрами, превратившись в месиво пластиковых осколков.

     Глеб, тяжело дыша, повалился на бок. В то, что ему удалось победить ожившее исчадье кибернетических технологий, верилось с трудом.

     На внутреннем ободе гермошлема скафандра тревожно замигал красный огонек – ресурс дыхательной смеси оказался использован на семьдесят процентов. Вернее, это последние несколько минут схватки на пределе возможностей исчерпали и без того небольшие запасы кислорода. Глеб почувствовал, как слегка саднит шею – в пылу боя он даже не ощутил, как система метаболической коррекции несколько раз впрыскивала стимулятор, нивелируя неконтролируемые вспышки эмоций. Без этой ненавязчивой помощи «умной» системы он вряд ли смог бы выйти победителем.

     Но минуты покоя оказались недолгими.

     Галанин успел заметить в раскрытом створе десантного шлюза багровый росчерк энергетического разряда. И в ту же секунду на опущенной аппарели вспухла ядовито-красная прошлепина лазерного попадания – металл вздулся и потек, моментально застывая в вакууме причудливыми образованиями.

     – Черт! – Галанин перекатом рванулся в глубь модуля, но жгучее любопытство и ужасная догадка вновь толкнули к опущенной аппарели.

     Распластавшись на полу, он осторожно выглянул.

     Равнина мертвого искореженного металла, медленно оживала.

     Игорь Книга

     Особенности жителей некоторых планет

     Отправляясь в путешествие,

     прочтите об особенностях жителей планеты.

      Памятка космическому туристу

     Брайан Финнеган поймал себя на мысли, что этот космопорт оборудован ничуть не хуже земных. Голографические таблоиды, радужный пластопаркет, высоченный серебристый купол и стройные ряды деревянных кадок с оранжево-синими кактусами по периметру зала восхитили земного гостя. Ровно до начала досмотра.

     Осьминоидный таможенник повертел фиолетовым щупальцем чёрный продолговатый футляр, почавкал присосками о гладкую поверхность и задал странный вопрос:

     – Это оружие? Это оружие? Это оружие?

     У гостя ком в горле застрял.

     – Какое ещё оружие? Это музыкальный инструмент. В декларации всё написано, – сообщил землянин. И чихнул.

     В этот момент Брайан понял, что успешно залеченная год назад аллергия вернулась. И сильно пожалел, что не захватил респиратор. Аллергическую реакцию могли вызвать чудные кактусы или местный воздух. Порывшись в сумке, приезжий принял горсть капсул.

     – А что это? А что это? А что это? – второе щупальце выразительно постучало по футляру.

      – Это музыкальный инструмент. В декларации всё написано, – повторил Брайан, достал бутылку воды и сделал несколько глотков.

     Страж закона вёл себя так, словно ничего не слышал и не видел. Повертел футляр, почавкал присосками и продолжил ту же песню:

      – Это оружие? Это оружие? Это оружие?

      Землянину захотелось взвыть, закричать, удариться головой об стену. Такого измывательства над гостями не позволяли себе даже обезьянопитеки с планеты Оранг, по умственному развитию стоящие на много ступеней ниже землян. Здесь же, судя по сверхсовременному космопорту, ситуация иная, но жизни гостю это никак не прибавляло. Зимуртанианин вдохнул, чтобы продолжить пытку, и в этот момент на пропускном пункте появилась шумная группа земных туристов.

      – Эй, как дела? Эй, как дела? Эй, как дела? – прогорланил рыжеволосый здоровяк.

      – Нормально! Нормально! Нормально! – оживился таможенник. Фиолетовая кожа осьминоидного посветлела, глаза заблестели.

     – Мы не везём оружие! Мы не везём оружие! Мы не везём оружие! – хором выкрикнули прибывшие.

      – Проходите, проходите, проходите, – ответил чиновник, отодвинувшись в сторону.

      Туристы протолкались через пропускник, обделив вниманием невысокого ирландца. И тут Брайана осенило:

      – Я не везу оружие, я не везу оружие, я не везу оружие…

      Финнеган выхватил из щупалец фиолетового мучителя футляр и попятился к выходу.

      – Проходите, проходите, проходите, – словно робот, отчеканил вслед таможенник, вращая жёлтыми глазами.

      – Я не везу оружие, я не везу оружие, я не везу оружие…

      На выходе из космопорта Брайан споткнулся и потерял равновесие. Чьи-то крепкие пальцы ухватили приезжего за руку, предотвратив неизбежное падение.

     – Первый раз на Зимурте?

     Перед гостем стоял невысокий крепыш в ярко-красной куртке со значком «Метеор».

     – Это ужас какой-то! Это кошмар! Это извращённое издевательство! – дал волю эмоциям приезжий, потрясая кулаком.

     Лицо водителя расплылось успокаивающе шоколадной улыбкой.

      – Не расстраивайтесь, сэр! – таксист бережно уложил сумку гостя в багажник маленькой жёлтой машины. – Я здесь три года и скажу вам, что эти фиолетовые осьминоидные – наичудеснейшие создания во Вселенной.

      – Наичудеснейшие?

     Финнеган осторожно опустился на переднее сиденье, поправил связанный мамой на дорожку шерстяной свитер и, на всякий случай, крепко прижал к себе драгоценный футляр.

      – Да, сэр, – сообщил водитель, выруливая со стоянки. – Они добрые, простые, честные – скоро сами убедитесь. Вы на отдыхе?

      Пассажир не ответил. Хотел бы он побывать на отдыхе, но не до этого. Выпускник Национальной Ирландской консерватории, гордость родной деревни, теперь вынужден слоняться по Галактике в поисках хоть какого-нибудь заработка. Матушка Земля совершенно отвернулась от классической музыки. Компьютерные симфонии, компьютерные композиторы и такое же воспроизведение стремительно вытесняли живой звук.

      – Сэр?

      – Нет, не на отдыхе, – очнулся Брайан. – Работу ищу.

      – О! Тогда вы приехали очень-очень правильно, сэр, – сверкнул зубами таксист. – Я тоже прикатил сюда в поисках заработка. И, как видите, очень доволен!

      – Вижу, – хмыкнул пассажир.

     Брайан не был очень доволен. Средств хватило лишь на билет в одну сторону плюс трое суток проживания в дешёвой гостиничке с двухразовым питанием. А потом…

      – Вам есть где остановиться, сэр? – не отставал таксист.

      Брайан показал путёвку. Водитель затормозил.

      – Это здесь, сэр. Я сразу подумал, что вы остановитесь здесь. Большинство туристов останавливаются здесь, сэр.

      Взгляд собеседника стал сочувственным.

      – Знаете, – опомнился Финнеган, – я забыл, что у меня совсем нет наличных. Если подождёте, то…

      – Сэр, – таксист протестующе выставил ладонь. – Очень хорошо знаю – сам побывал. Найдёте работу, а вы её точно найдёте, тогда отдадите. Ок?

      Брайан лишь кивнул, не найдя нужных слов в ответ.

      – Вот, – таксист протянул визитку. – Слэш, меня тут все знают.

      – Я Брайан, Брайан Финнеган, музыкант, – расчувствовался пассажир, крепко пожав руку.

      – Удачи вам, Брайан!

     Слэш хлопнул дверцей, укатив так же быстро, как появился.

     И какая тут может быть удача? Ещё в школе одноклассники поклялись стать знаменитыми. Теперь имена многих гремели далеко за пределами родной Ирландии. Многих, кроме Брайана. После окончания учёбы в консерватории фортуна стала обходить его стороной, не желая даже здороваться. Не давая ни малейшего шанса или хотя бы проблеска на лучшее.

      – Вы к нам? – на ступеньках гостиницы стоял пожилой землянин в тёмно-синем костюме с бейджем на лацкане.

      – Наверное, – Финнеган протянул путёвку.

      – О, мистер Брайан, как я рад вас видеть! – администратор приподнял фуражку и вытер платочком пот. – А то жена позвонила, попросила забежать домой, но я не могу отлучиться, пока не поселю всех. Вы сегодня последний из забронировавших номера. Желаете что-нибудь дополнительно?

      Дополнительно он много чего желал, но средства истощились на нет, поэтому Финнеган промолчал.

      – Понимаю, – чутко отреагировал служащий. – Первым делом вам нужно отдохнуть с дороги. Кстати, можете заглянуть в наш свистуарий.

      – Куда?

      – В свистуарий. Это я его так называю, – хихикнул администратор. – Что-то вроде… Э-э-э…

      – Вроде конференц-зала? – подсказал Брайан.

      – Что-то да. Вы знакомы с традициями и культурой зимуртаниан? Нет? Почитайте каталог «Особенности жителей некоторых планет», у меня где-то завалялся один экземпляр, могу одолжить. Зимуртаниане не ходят в кино, на концерты…

      Финнеган вздрогнул. Страшнее новости он бы и врагу не пожелал! Если они не ходят на концерты, то какой ему толк искать здесь работу? Сыграть пару раз для своих и, может быть, они из жалости скинутся, дадут немного денег на еду и обратную дорогу.

      –… они не коротают вечера в пабах, у них нет футбола, – продолжал тараторить администратор, – но они очень любят собираться в каком-нибудь уютном месте и просто поболтать. Вы любите просто поболтать?

      Брайан задумался. Просто поболтать любил его одноклассник Колман, посоветовавший прилететь сюда, о чём теперь, скорее всего, придётся пожалеть. А что путного мог посоветовать врач-психотерапевт? Хотя и успешный. Нет, нужно было обратиться в бюро межгалактического поиска. Финнеган не раз слышал отзывы про их чудесную осведомлённость обо всём, что есть в Галактике.

      – Вижу, не очень, – ответил на молчание служащий. – Но это неважно. Просто загляните, посидите, послушайте, поговорите о чём-нибудь.

      – Они будут свистеть на своём языке? – спросил Брайан.

      – Нет, что вы! Жители Зимурты очень культурные существа. И в присутствии землян общаются только на лингвите. Вы можете им предложить что-нибудь интересненькое?

      Интересненькое мог бы предложить всё тот же Колман, знающий кучу развесёлых анекдотов и просто занимательных историй. Ему в удовольствие часы напролёт рассказывать, цепко приковав внимание слушателей. Странно, что Колман не стал успешным комиком или политиком. А мог бы.

      – Подумаю, – уклончиво ответил Финнеган, подбросив на ладони ключи от номера.

      – Подумайте и приходите. Свистуарий рядом со столовой, постоянно открыт, – сообщил вдогонку администратор.

      Тут Брайан ощутил острое чувство голода. Но всё-таки дважды в день его здесь покормят. Целых три дня. Три дня по два раза – в итоге шесть. Шесть раз он поест, а потом… А потом он выйдет на улицу, встанет в оживлённом месте, сделает несчастное лицо и будет играть душераздирающие мелодии в надежде хоть на какие-нибудь гроши. Это в случае, если будут слушать. Или осьминожки его арестуют и отправят назад на Землю.

     Отшвырнув в сторону мрачные мысли, Брайан открыл номер, но входить не стал, а вдруг тут какой-нибудь подвох? Ведь это не Земля, номер может быть хорошо приспособленным для осьминожек, а не для человека.. Но, к радости гостя, покои ничем не отличались от обычных земных. Музыкант задвинул сумку под кровать и первым делом решил наведаться в столовую, на всякий случай, прихватив футляр: мало ли. Как советовал отец: «Никогда не сдавайся!» А уж он-то прослыл в деревне человеком стойким и целеустремлённым. Не то, что Брайан.

      – Всё-таки решились? – цепкий взгляд администратора выхватил Финнегана в холле.

     Музыкант хотел ответить, что сначала пообедает, но …

      – Вот здесь, – дотошный служащий уже открыл дверь. – Просто пообщайтесь.

     Брайану ничего не оставалось, кроме как покорно войти. Дверь за спиной закрылась, перед ирландцем предстал маленький зал с несколькими рядами кресел. Десятка полтора осьминоидных негромко попискивали, иногда жестикулируя щупальцами. Завидев человека, тут же перешли на лигнвит.

      – Вам здесь нравится? Вам здесь нравится? Вам здесь нравится?

      У приезжего сразу всплыли воспоминания о таможеннике, вызвав лёгкий приступ паники. Но ирландец взял себя в руки и решительно шагнул вперёд. За рядами кресел он разглядел маленькую трибуну, совсем как в земных конференц-залах.

      – Мне здесь очень нравится! Мне здесь очень нравится! Мне здесь очень нравится! – подбодрился землянин. Добрался до трибуны и открыл футляр.

      Стараясь не думать о том, что его слушатели далеко не жители Земли, а может быть, совсем не слушатели, музыкант достал флейту. Не однажды ему предлагали за неё большие деньги, но Брайан даже слышать не хотел. Старинная, доставшаяся от деда флейта, была гордостью Финнеганов. И всякий раз, когда Брайан брал инструмент, он чувствовал лёгкое покалывание в пальцах, тело заполняла магическая энергия, а сознание таинственным образом воспаряло к небесному своду.

     Окинув взглядом сидящих, гость поднёс флейту к губам. Нежная мелодия заискрилась, засеребрилась, поплыла над головами жителей Зимурты, окутывая волшебным звучанием земной музыки.

     Щебетание мгновенно стихло. Краем глаза музыкант заметил, что фиолетовая кожа некоторых осьминожек посветлела. Ведь это должно что-то значить? Точно нужно почитать каталог, как посоветовал администратор. Возможно, музыка вызывает у осьминожек какие-то эмоции. И, может быть, хитрюга Колман не ошибся, посоветовав прилететь сюда. Может быть, у скромного ирландского музыканта здесь что-то получится?

     Финнеган даже не заметил, как слушателей стало вдвое больше. На звук флейты входили всё новые и новые. Фиолетовые лица преображались, розовели. Доверчивые глазки лучились благодарностью, следили за каждым движением музыканта, впитывали каждый звук. Вскоре осьминожки принялись дружно раскачиваться из стороны в сторону.

      Когда Брайан остановился передохнуть, взгляд наткнулся на полный зал. Не всем хватило мест, многие толпились у входа, а поверх фиолетовых голов выглядывала довольная физиономия администратора.

      – Спасибо, – расчувствовался Финнеган. – Я… я не ожидал. У меня нет слов, чтобы выразить вам свою признательность.

      Серые глаза ирландца наполнились слезами, он собрался и заиграл вновь…

     ***

     Рослый землянин в потёртом костюме кинул таможеннику паспорт, повертел чемоданчиком и пробасил:

      – Я не везу оружие! Я не везу оружие! Я не везу оружие!

     От громкого голоса выпуклые жёлтые глаза зимуртанианина стали ещё больше.

      – Пр-р-р-о-ходите, – заикнулся таможенник, разглядывая человека.

     Тучный земной гость спрятал документы, чихнул, сделал шаг, а потом обернулся:

      – Я точно могу идти?

      – Точно, – подтвердил фиолетовый.

     – Странно.

     Человек вытер платочком нос и направился к выходу.

      – Чего тут странного? – поинтересовался вдогонку осьминоидный.

     – Ничего. Но прошлый раз было совсем по-другому…

     Приезжий вышел на улицу, шумно вдохнул тропический воздух планеты, огляделся по сторонам и упёрся взглядом в таксиста.

      – Едем, сэр?

     Улыбка во всю ширь шоколадного лица облокотившегося о капот водителя в ярко-красной куртке со значком «Метеор» располагала к доверию.

      – Да, наверное, – подтвердил землянин, подошёл к машине и, недолго думая, плюхнулся на переднее сиденье.

      – Зимурта – чудная планета, – восхитился таксист, выруливая со стоянки.

     Маленькая жёлтая машинка мягко пошла по трассе.

      – Знаю, был здесь раньше, – ответил пассажир, отвернувшись.

     За окном проплывала соломенно-блеклая равнина, утыканная огромными оранжево-синими кактусами.

      – А вы на отдыхе?

      – Почти, – приезжий протянул глянцево-чёрную визитку. Таксист в ответ вручил свою.

      – Слэш? – прочёл имя на карточке пассажир.

      – Да, сэр. Меня тут все знают. Оу! Колман О’Нил, врач-психотерапевт высшей категории, – таксист сунул визитку в карман. – Вы, наверное, известный человек на Земле?

      – Есть немного, – ухмыльнулся пассажир. – Я тут ненадолго, хочу проведать старого друга.

     Таксист за словом в карман не лез:

      – С Земли? Если с Земли, то я всех знаю.

      – Брайан Финнеган…

      Слэш затормозил так, словно впереди выросла бетонная стена.

      – Что-то не так? – испугался Колман, разглядывая трассу.

      – Вы друг Брайана? – водитель схватил руку гостя и крепко пожал. – Вы не представляете…

      Испуг Колмана сменился натянутой улыбкой.

      – Нет, вам лучше самому, – продолжал водитель. – Лучше увидеть, потому что …

      Таксист проехал немного, вновь остановил машину и показал рукой. Колман молча вышел из машины.

      – Сэр!

      Пассажир, не оборачиваясь, протянул Слэшу купюру:

      – Сдачи не надо, спасибо.

      Впереди, в центре ухоженной лужайки, светилась многометровая голографическая скульптура. Человек с флейтой переливался радужными волнами, раздавая нежную мелодию.

      – Святой Патрик, – пробормотал Колман. Снял шляпу и вытер платочком выступивший от волнения пот. – Брайан, деревенщина непутёвая, тебе всё-таки подфартило.

      – Сэр, вас ещё куда-нибудь отвезти? – напомнил о себе таксист.

      Земной гость ткнул пальцем в голограмму:

      – А… как его найти?

      Слэш не успел ответить.

      – Нужен билет? – рядом появился маленький осьминоидный с пачкой светящихся карточек. С каждой улыбалось простоватое лицо одноклассника.

      Землянин молча протянул деньги и взял билет: «Зал воспоминаний», гласила надпись. Вспомнив, что это неподалёку, психотерапевт глянул на часы – до начала выступления оставалось чуть больше двадцати минут.

      – Нет, не поеду, – Колман махнул таксисту и быстрым шагом направился к цели.

      Размышляя о превратностях судьбы, не обращая внимания на местные достопримечательности, ирландец несколько раз останавливался, и бормоча:

      – Вот ведь, как бывает, – прикладывался к маленькой плоской бутылке виски.

      Ему даже пришлось выстоять очередь из шумных осьминожек, чтобы попасть на выступление соотечественника. Изрядно вспотев, протиснувшись сквозь переполненный зал до места, указанного в билете, психотерапевт упал на мягкое сиденье и блаженно вытянул ноги.

      – Бабушка, не волнуйся! – пропищал рядом зимуртанианин.

     Многочисленная фиолетовая семейка «чирикала» то на своём языке, то на лингвите, иногда поглядывая на соседа. Колман сделал ещё несколько глотков виски и решился задать вопрос:

      – Скажите, а что здесь будет? Я только прилетел, знакомый пригласил, но не успел рассказать.

      Осьминожки разом повернули головы в сторону землянина.

      – Вы не знаете? Вы не знаете? Вы не знаете? – пропищал самый маленький из фиолетовой семейки.

      – Совершенно не в курсе, – соврал О’Нил.

      Зимуртанианин подпрыгнул на сиденье и замахал щупальцами, приговаривая:

      – Это здорово! Это здорово! Это здорово!

      – Бабушка, дай сказать! – пшикнул высокий зимуртанианин. Его кожа потемнела, а сам осьминоидный, изобразив подобие улыбки, важно обратился к гостю:

      – Здесь будет выступать о-о-очень знаменитый человек с Земли. Человек, который подарил нам настоящее чудо. И мы все его о-о-очень любим. Вы ведь тоже?

      Колман почувствовал себя неловко. Он не считал Брайана близким другом, не считал его подающим надежды, а тем более выдающейся личностью. В отличие от осьминоидных жителей этой планеты. Но вслух он сказал другое:

      – Да, конечно. Только, я забыл, чем он так знаменит?

      – Вы не знаете? Вы не знаете? Вы не знаете? – забеспокоилась фиолетовая старушка. Заёрзала на сиденье, вращая глазками.

      – Бабушка! – повысил голос «главный». И повернулся к землянину:

      – Понимаете, только благодаря Брайану Финнегану, мы, зимуртаниане, начали, наконец, избавляться от веками мучившего нас недуга.

      Ошарашенное светило земной психиатрии на миг лишилось дара речи. Помолчав с минуту, Колман всё же нашёл силы спросить:

      – И какого же?

      Придвинувшись ближе, зимуртанианин прошептал:

      – От тройной рассеянной забывчивости.

      Более сильное впечатление на прославленного психотерапевта мог произвести лишь заговоривший дракон с планеты Каменного Огня. Новость словно пригвоздила землянина к креслу, и до начала концерта он не шелохнулся. Лишь когда Финнеган вышел на сцену, психотерапевт изобразил натянутую улыбку. Отметив про себя, что с момента отъезда Брайан ничуть не изменился. Такая же растрёпанная причёска, та же шаркающая деревенская походка и тот самый серый свитер, связанный мамой на дорожку.

     Зато зал отреагировал взрывным шквалом писков. Земному гостю даже пришлось заткнуть уши, чтобы не оглохнуть. Фиолетовая семейка рядом пыталась что-то сказать, но психотерапевт лишь улыбался в ответ, боясь убрать ладони. Пока музыкант не открыл футляр и не взял в руки флейту – зал мгновенно стих.

     Нежная серебристая мелодия поплыла над фиолетовыми головами, окутывая слушателей волшебным туманом земной музыки. Жёлтые глазки обитателей Зимурты заискрились, осьминожки принялись дружно раскачиваться из стороны в сторону, словно впали в транс. Чтобы не последовать их примеру, психотерапевт встряхнулся, помассировал указательными пальцами виски и для верности сделал несколько глотков целебного ирландского напитка.

      Колману и раньше доводилось бывать на концертах живой музыки, но здесь, в этом зале, он получил совершенно иные ощущения. Возможно, размышлял психотерапевт, виновата акустика, воздух планеты или воздействие биополя осьминоидных. В любом случае этот феномен требует тщательного изучения.

     Взгляд психотерапевта потускнел, мысли собрались в облако, повертелись и уплыли в бесконечную даль. Опустевшая бутылка выскользнула из руки, О’Нил с блаженной улыбкой откинулся на спинку кресла, так и просидев до окончания концерта. Лишь когда Брайан второй раз вышел на поклон публике, психотерапевт пришёл в себя.

     Фиолетовая старушка деликатно коснулась щупальцем плеча О’Нила:

     – Вам понравилось?

     Улыбка человека уступила место плаксивой гримасе. Колман несколько раз моргнул, закрыл лицо ладонями и сквозь слёзы прошептал:

      – Это здорово, это здорово, это здорово…

     Михаил Бочкарев

     Протечка

     Писал Володя Дунаев по ночам не потому, что посещало его вдохновение только в часы торжества теней над светом, и не потому, что летали во влажном ночном воздухе чудесные образы, наполняя сердце его волнами фантазий, а потому лишь, что днем он работал кладовщиком на складе. Работа была ему отвратительна и казалась самым настоящим адом, хотя ничего в ней не было дурного и сложного, и другие его коллеги работали с удовольствием даже, не жалуясь ни на что. Но душа Дунаева, стремящаяся к материям высоким, литературным, а в жизни получающая лишь постоянные отказы редакторской братии да усмешки друзей, согласиться с такой участью никак не могла. И не соглашалась. Он писал постоянно. Рассылал рассказы и повести по всем редакциям и трепетно ждал ответ. И ответ приходил всегда однозначный — отказ. Но он писал непрерывно и яростно, как одержимый маньяк выслеживает свою жертву, так он выслеживал в недрах ума все новые и новые идеи, и выливал их на бумагу, оттачивая мастерство.

     Ложился он поздно, обычно после трех, а то и совсем под утро, и часто ходил на работу полусонным, иногда забывая, где он находится и зачем. Вот и сегодня осенней дождливой ночью Дунаев сидел у монитора компьютера и строчил свою повесть, названную в черновом варианте – «Туманы сентябрьских полусфер», совершенно позабыв о часах. Самому ему название казалось исключительно удачным. Надо сказать, что писал Дунаев прозу уникального жанра, который он сам определял, как «поток сюрреалистического декаданса в спектре событий, случившихся в послезавтрашнем сне». Вероятно, поэтому большинство редакторов, читающих его в высшей степени новаторские тексты, отказывались их понимать. Но Владимир не отчаивался, он верил, что придет и его час. За окном лил дождь. Шум его успокаивал и рождал в голове писателя сентиментальные мысли. Он упоенно писал, как вдруг услышал звонок в дверь. Владимир изумленно оторвал взгляд от монитора и посмотрел в сторону коридора. Звонок повторился.

     «Кто это может быть так поздно?» - подумал он и, посмотрев на часы, увидел, что уже полчетвертого. Он поднялся с кресла и подошел к двери.

     – Кто там? – спросил Дунаев, в который раз пожалев, что в двери нет глазка.

     – Сантехник, – отозвался ночной гость.

     – Какой сантехник в такое время? Вы с ума сошли?

     – Протечка, – пояснил голос.

     Дунаев, щелкнув замком, открыл дверь. На лестничной клетке стоял лысый мужчина лет сорока. В руках он держал гаечный ключ. Вид его был совершенно странным. Первое, что бросилось в глаза — его наряд. Он был одет в костюмную пару, поверх которой был надет синий фартук с яростно-желтой надписью «Сантехнические мероприятия». На ногах его были огромные резиновые сапоги, заляпанные грязью.

     – Вы сантехник? – недоверчиво Дунаев всмотрелся в глаза странного визитера.

     – Да-да, именно! – горячо подтвердил тот. – Выше этажом протечка, схлопнулся кран. Аварийный случай, бывает такое, не так ли? У вас жидкость не просочилась?

     Говорил он как-то странно. Это Владимир отметил сразу. И еще его взгляд. Совершенно сумасшедший и неоправданно горящий, будто тот наглотался наркотиков.

     «Псих, наверное, – подумал Дунаев, – ещё грохнет чего доброго гаечным ключом».

     И Дунаев с опаской посмотрел на ключ.

     – Нет, у меня все в порядке, – ответил он как можно спокойнее.

     – Тогда, – невероятно обрадовался сантехник, – подпишите мне здесь.

     Из-под фартука он моментально достал какую-то книжницу и быстро её пролистав, предъявил Дунаеву чистую страницу.

     – Что я должен написать? – удивился Дунаев. – Заявление, что ли?

     – Нет, нет. Напишите просто. Я, Владимир Николаевич Дунаев, ничего не имею против протечки. И поставьте подпись. Это очень важно!

     – И все?

     – Да-да, всё, – уверил сантехник.

     Дунаев взял протянутый ему обгрызенный и грязный карандаш и написал на листе именно то, что и попросил его странный работник. Тот, получив тетрадь обратно, горя глазами прочитал написанное и, расплывшись в невозможной улыбке, ушел, перед этим горячо пожав руку Владимира.

     – Вот псих, хотя, может быть, действительно протечка. Вероятно, дело обстояло так – он был дома, празднуя свадьбу сына (от того и в костюме). А тут авария, вот и вызвали его срочно. Он и переодеться не успел. Да и черт с ним, – и Дунаев снова сел за компьютер. Курсор мигал в конце недописанного предложения:

     «...Есть только океан вселенной и призрачные огоньки в нём, ведь и Жана Поля Бельмондо тоже не понимали, а он, между тем, работал ментальным бульдозеристом, несмотря на потенциал зубного врача, призвание которого...»

     Идиома была безупречной, но не хватало финала. Дунаев закатил глаза к потолку, и тут снова в дверь позвонили. Он выругался и пошел открывать. В том, что это сантехник, он не сомневался. Нервно распахнув дверь, Дунаев собирался было высказать всё своё недовольство работой коммунальщиков, имеющих наглость тревожить граждан в столь позднее время, как тут увидел, что на пороге стоят две незнакомые молодые девушки. Одеты они были не менее странно, чем давешний сантехник. У одной на голове был обрезок футбольного мяча, вырезанный наподобие шлема, а сама она была в длинном белом плаще, перечеркнутым ремнем портупеи. Вторая была в вечернем платье сиреневого цвета, кедах на босу ногу и нелепом картузе, из которого торчало перо.

     – Вы Владимир Дунаев? – судорожно спросила та, что была в обрезке мяча.

     – Допустим, – тихо ответил он.

     – И вы сейчас работаете завскладом в Мытищах?

     – Кладовщиком, – поправил Владимир.

     – А, понятно, почему у вас нет усов, – сказала дама и поправила свой идиотский шлем.

     – Какие усы? Вы кто такие?

     – Нет, что вы, усы вам очень даже идут. Просто я вас не сразу узнала.

     – Мы знакомы? – удивился Дунаев. Он всмотрелся в лицо девушки. Совершенно точно он видел её впервые.

     – Да, но, видите ли, не совсем знакомы лично. Я участвовала в лыжном кроссе. Помните, в две тысячи восьмом году? Вы там призером стали.

     – Я вообще усов никогда не носил. И при чем тут кросс? – он смутно вспомнил, что действительно принимал участие в кроссе, по случайности и выиграл там одно из призовых мест.

     – Да мы не за этим к вам, – перебила её подруга. – Мы из бухгалтерии со склада. Насчет квартального отчета. Вы забыли бумаги подписать. А мы сдать не можем отчет.

     – Какой отчет? В четыре часа ночи. Вы что?

     – Это очень важно. Завтра все надо сдать. А то, что мы так выглядим, вы не смотрите. Мы со спектакля. Играли в пьесе по роману Козьминского – «Дама в сигаретном андерграунде». Замечательная пьеса. Особенно сцена с убийством петуха.

     – Какого петуха? – Дунаев вдруг понял. Кто-то решил над ним подшутить и подослал двух этих дур, несущих черти какой бред.

     – Как бы там ни было, – встряла в разговор первая девушка, – нам необходима ваша подпись.

     И она протянула Владимиру тетрадь, вынув её из кожаной сумки. Лист был исписан непонятными символами, и в самом его низу имелась выделенная графа. В эту графу сумасшедшая и ткнула пальцем и умоляюще посмотрела в глаза Дунаева.

     – Подпишу, и вы уйдете?

     Обе психопатки синхронно кивнули.

     – Вы могли бы написать так. Таисии и Венере в память о прошлом? – сказала вдруг та, что была в платье.

     «Они точно сумасшедшие. Или это подстава, и меня сейчас снимают на скрытую камеру», – решил Дунаев. Но, тем не менее, написал, что его просили, и быстро захлопнул дверь. Он прошел в комнату к компьютеру и только хотел приступить к рассказу, как вдруг услышал громкий и настойчивый стук в дверь.

     «Ну всё! Сейчас я им дам память о прошлом!» – решил он и побежал к двери.

     – Я слышал, у вас некоторого рода неприятности? Что ж, я могу вам помочь, – на пороге стоял человек лет тридцати пяти. Он был одет в милицейскую парадную форму тридцатых годов, а из-под фуражки торчали две русые косички, как у какой-нибудь ученицы на первом свидании со школой. Одни глаз у него был синий, а второй совершенно черный, как погасший уголек.

     Дунаев понял, что розыгрыш переходит все границы. Он вышел из квартиры и, слегка оттолкнув нового клоуна, пробежался по лестнице вверх, надеясь обнаружить там пьяных и хохочущих дружков. Но там никого не оказалось. Тогда он спустился к квартире.

     – Вас кто подослал? Витёк? – спросил он.

     – Какой Витёк? – удивился тип с косичками.

     – Чего вы мне тут цирк разыгрываете, – психанул вдруг Дунаев, – я занят. Я пишу!

     На это визитер округлил глаза и побледнел.

     – Что вы пишите?

     – Что надо, то и пишу! Донос на вас всех в полицию.

     – На кого, на нас? У вас кто-то уже был? – испуганно спросил тип, и глаза его сделались огромными.

     – Всю ночь ходят придурки какие-то, – пожаловался Дунаев.

     – Странно-странно. А ведь я должен был быть первым, – сказал фальшивый милиционер, – вот что мы сделаем. Вы сейчас опишите мне этих, кто у вас был, мы составим протокол, и я завтра же всё решу! У вас чернильные принадлежности найдутся?

     – Пошел к чёрту! – и Владимир решительно захлопнул дверь перед носом стремящегося зайти в его квартиру шута в фуражке.

     Дунаев нервно курил у окна. Уже светало, и надо было собираться на работу, а он так и не сумел уснуть. Ночью еще несколько раз в дверь его звонили и стучали, но он никому не открыл. Всё это казалось ему в высшей степени странным и наглым. Если это был розыгрыш, то был он просто отвратительным и безвкусным. Дунаев грешил на друга Витька. Только этот идиот мог придумать такое. Непонятным оставалось одно, как он, бездельник и вечный нахлебник, смог убедить столько людей участвовать ночью в этом безобразном маскараде? На работу идти совершенно не хотелось, и не было сил, но Дунаев иного заработка не имел и пришлось ему одеться, съесть наскоро бутерброд с кофе и выйти из дома. Он добежал до остановки точно тогда, когда его автобус захлопнул дверь и тронулся.

     – Говнюк! – крикнул вслед уходящему транспорту опоздавший. Он сел на скамейку под пластиковой крышей и печально уставился в горизонт, простирающийся над крышами пятиэтажек.

     – Здравствуйте.

     Дунаев увидел, как серое панно города затмил появившийся в поле его зрения объект в виде женщины преклонного возраста.

     – Здравствуйте, – ответил он.

     – Чудесная погода, не правда ли? – улыбнулась старушка совершенно идеальной челюстью.

     – Да? – усомнился Владимир. Серый осенний день при всем желании нельзя было назвать чудесным.

     – Вы пассажирский экипаж ждете? – прищурившись, уточнила она.

     – Жду. Автобуса.

     – Да-да конечно. Автобуса! Поразительно тут у вас хорошо. Вспоминается детство. Юные годы. Я уже не молода, как видите. С возрастом приходит особенное чувство ностальгии. Теперь всё не так. Все летает, жужжит, искрится. Новое поколение совсем шибанутое, не то, что прежде. Помните олимпиаду? Как прекрасно было?

     «И эта того, – подумал Дунаев, – какая олимпиада? Что-то мне это не нравится, все сумасшедшие города ко мне тянутся. Может, я сам свихнулся?»

     – Я извиняюсь, мне пора... – сказал он вслух, поднимаясь. Надо было куда-нибудь спрятаться от чокнутой старухи.

     – Погодите, Володя, куда вы! Я так мечтала с вами познакомиться! – воскликнула женщина театрально.

     Дунаев пораженно застыл. Откуда старуха знает его имя? Он осмотрелся вокруг и понял, что розыгрыш продолжается.

     – А вы кто? – спросил он, подозрительно всмотревшись в лицо женщины.

     – Ах, Боже мой, я не могу назваться. Простите. Таковы правила. Но к вам я всегда питала чувства. Девочкой я была влюблена! – и старуха улыбнулась снова.

     – В кого? – Дунаев напрягся.

     – Ах, в Пузаглобного! Какой мужчина! А его глаза? Мысли? И всё это так тонко переплелось и со мной! Вы понимаете, о чём я? – она закатила глаза.

     – Бабушка, вам плохо? Давайте я «скорую» вызову?

     – «Скорую»? – она озадаченно посмотрела в глаза кладовщика. – Но ведь это неприлично. Я бы могла... Но годы... Мы с вами в разном состоянии. Впрочем, да! Подарите мне поцелуй! – и старуха, выпятив скукоженные губы, потянулась к Дунаеву, как черепаха из панциря к бутону магнолии.

     Дунаев в панике оттолкнул старуху и побежал прочь. Ни о какой работе он уже не думал. Он хотел лишь одного. Напиться коньяку и зарыться в постель, подальше от всех сумасшедших города. Вбежав в подъезд, он лихорадочно принялся вызывать лифт. Но тот не шел. Тогда Владимир побежал вверх по лестнице. Приближаясь к своему этажу, он услышал гомон голосов. Он посмотрел в пролет и увидел, что на его площадке собралась толпа. Он остановился и медленно, стараясь быть как можно тише, начал подниматься по ступеням. Гомон усиливался, и Дунаев начал различать отдельные фразы.

     – Эти трое уже взяли у него... А мы что? Не имеем прав? – вещал писклявый женский голосок.

     – Да он сам подписал пакт о протечке! Значит, можно! – вторил ему мужской, басовитый и хриплый.

     – Вы понимаете, что он не должен ничего знать! А вы все тут столпились! – истошно кричал маленький человечек в серебристом комбинезоне, которого Дунаев смог увидеть, украдкой выглядывая из лестничного пролета.

     – Да всё равно уже. Мы ему потом память сотрем и всё! – слышался дерзкий баритон.

     – Ага! Сотрём! А ты помнишь, что с Врубелем после его экскурсии стало? Это ладно, они в самом конце навещали. Идиот! Так нельзя делать. Он ещё и одной трети не создал! – визжал лысый.

     – Эй, смотрите-ка, вон он! – крикнул вдруг кто-то, и в пролете появилась патлатая голова в анахроническом английском парике. Палец указал на Дунаева.

     Тут же в толпе возникла суета и толкотня. Послышались смешки и перешептывания. Множество голов высунулись в пролет и жадно принялись пожирать взглядами перепуганного Владимира. Тут кто-то из толпы выронил задетый плечом соседа зажатый в руке темный предмет, который полетел вниз, ударившись о парапет, изменил траекторию и упал под ноги Дунаева. Это была книга. Он поднял её и посмотрел на обложку.

     На ней был изображен осьминог, держащий в щупальцах мобильный телефон, бутылку коньяка, чайник, сковороду, порнографический журнал и расческу. Под картинкой было название, звучало оно так — «Современное щуплоногое». Автором значился Дунаев В.Н.

     Владимир открыл обложку и пролистнул форзац. На него смотрела его же фотография, только на ней он казался намного старше. Руки его задрожали. Он бегло пролистал издание, и из его середины выпал сверкающий флаер. Он поднял его. На нем так же была его фотография, а снизу шел текст. Но прочитать его Дунаев не успел. Кто-то сверху крикнул.

     – Хватайте его! Он не должен ничего знать!

     И тут же толпа ринулась вниз. Дунаев вздрогнул и побежал по лестнице, спасаясь, как при бомбежке. Книгу он выронил, но в руке остался зажатым цветастый флаер. От погони ему удалось уйти на трамвае, подошедшем к первой попавшейся на пути остановке. Он протиснулся к стеклу и увидел, как толпа человек из тридцати, выглядящая точно, как сбежавшие пациенты психушки, обреченно остановилась на дороге, не успев его схватить. Когда они скрылись из вида, Дунаев наконец развернул смятый флаер, выполненный из чего-то, напоминающего тонкий пластик, и принялся читать. Было на нём написано вот что:

     «Внимание! Временная экскурсия! Единственная возможность увидеть своего кумира живьём!

     Спешите! Количество мест строго ограничено!»

     Еще ниже было написано следующее:

      «Посещение одного дня из жизни знаменитого писателя Дунаева В.Н.

     Возраст — 27 лет. 21 сентября, 2013 год.

     Уникальное время зачатка идеи романа – «Туманы сентябрьских полусфер».

     Спешите!»

     Дунаева пробил пот. Он осмотрелся. Его окружали тоскующие граждане, едущие в трамвае по своим делам. Никто на него не смотрел, и никому не было дела, до того невероятного и необъяснимого, что творилось сейчас. Он начал читать дальше.

     «Памятка фаната:

     1. Отправляясь в прошлое, помните о конфиденциальности. Разглашение информации о темпоральных перебросах грозит немедленным исключением из фан-клуба, а так же преследуется по статье 12/234 УК Межпланетной конгломерации штрафом в 2 000 кредит-процентов.

     2. Тщательно подбирайте внешний вид (одежду). Собирайтесь соответственно эпохе. В вашем распоряжении ликвидная костюмерная эпохи Дунаева В.Н. Прокат оборудования и краткий курс лингвистического соответствия.

     3. Ни в коем случае не входите в контакт с объектом поклонения (Дунаевым В.Н.), а также с другими мертвяками из прошлого. Это может привести к замыканию темпорального провода и вашей личной деструктивации.

     4. Брать автографы у писателя строго запрещено!

     5. Разговаривать с писателем — строго запрещено!

     6. Красть у писателя рукописи — строго запрещено!

     7. Посещать квартиру писателя — строго запрещено!

     8. Делать с писателем «Скорую», «Случку», «Секс», «Интим» и пр. – строго запрещено!

     9. Любые контакты с писателем являются нарушением правил фан-клуба.

     Историческая справка:

     Помните, вы отправляетесь в прошлое только для того, чтобы лично УВИДЕТЬ (и не больше того) великого писателя прошлого Владимира Николаевича Дунаева, автора таких произведений, как: «Шоколиновый притон», «Девочка в апельсиновой экспансии», «Туманы сентябрьских полусфер», «Гомодрильё», «Курвуазье и Петикантроп», «Я — канализатор», «Современное щуплоногое», «Исповедь кладовщика – марадера», «Хроники падения Ивана Пузаглобного», «Поэма для медуз», «Моралодеграданс» и многих других хитов литературного мейнстрима. Наравне с такими мастерами жанра, как Пушкин, Есенин, Гоголь, Достоевский и Бубликов, Дунаев является классиком русской литературы двадцать первого века. Его неподражаемый язык и стиль во многом определили развитие художественной мысли следующего столетия. Постарайтесь никак не проявлять своего присутствия в прошедшем времени и не оставлять после себя мусор и фантики от конфет!

     Этот билет является единственным документом для входа-выхода в темпоральный узел. Помните!

     БИЛЕТ СЛЕДУЕТ ДЕРЖАТЬ ПРИ СЕБЕ ОТ НАЧАЛА И ДО КОНЦА ПЕРЕБРОСКИ.

     ВРЕМЯ СТРОГО ФИКСИРОВАННО И НАСТРОЕНО ИНДИВИДУАЛЬНО.

     Технология переброски лицензирована компанией «Жюль Верн & Панкратов».

     Внизу, в маленьком окошке, помещался крохотный циферблат. Время на нём истекало, отсчитывая последние секунды.

     – Ваш билетик, молодой человек, – услышал Дунаев. Он поднял глаза и увидел перед собой кондуктора. Толстая, вульгарно накрашенная тетка, пучила на него зловредный взгляд и смотрела скептически, словно знала, что у него билета нет. Он, ошарашенный прочитанным, машинально протянул ей то, что было в его руках.

     – Это что еще за дрянь? – спросила кондукторша, приняв в руки билет. В этот момент циферблат отсчитал последнюю секунду и обнулился. Послышался писк и механический голос, исходящий из флаера сообщил:

     – Ваша экскурсия подошла к концу. Подготовьтесь к переброске в ваше время. Спасибо за то, что обратились к нашим услугам. Приятного путешествия.

     Глаза кондукторши сделались удивленными настолько, будто она внезапно родила енота. Она открыла было рот, но тут вдруг в воздухе прошла искра и толстая кондукторша исчезла в один миг, словно её и не было никогда. Дунаев охнул и повалился без чувств, а пассажиры трамвая, пораженные увиденной небывальщиной, принялись горячо обсуждать исчезновение работника транспортной компании и выдвигать гипотезы одна другой страшнее и невероятнее.

     Юрий Табашников

     Адам, Ева и самые настоящие

     марсианские зомби

     1

     Лука совершенно точно знал, что он остался последним. Единственный, неповторимый и уникальный представитель вымершего вида, человека разумного, на всей планете. Во всяком случае, здесь, на Марсе. На Земле, в глубоких бункерах и на паре десятках затерянных среди океанских просторов кораблей, ещё уцелели несколько тысяч подобных ему, но дни пытавшихся выжить были сочтены, и они об этом знали.

     Всех остальных живых существ, а под «живыми» Лука подразумевал тех, кто мог двигаться, последний на Марсе человек делил на «мертвяков» и «мобов». Если одни приносили сплошные неприятности, то от других техник третьего разряда мог всё же ожидать определённой пользы. Количество «мобов», несмотря на все усилия, оставалось постоянным в силу того, что периодически какое-то из его творений преображалось в живого мертвеца. А вот зомби хватало с избытком. Многие тысячи учёных и переселенцев превратились в злобных и кровожадных тварей с серой кожей, и как бы Лука ни старался уменьшить их количество, мертвяков всегда становилось, куда не посмотришь, в избытке. Среди поваленных ящиков технических хранилищ, в густой листве джунглей непомерно разросшихся деревьев и кустарников жилой зоны – всюду прятались зомби, ведя несколько лет подряд с чудом уцелевшим человеком смертельно опасную игру. Собственно говоря, вполне возможно именно Лука заставлял последние годы продолжать существовать сумрачной жизнью тысячи и тысячи жутких противников, даруя им надежду, стимулируя активную деятельность и тягу к определённому мыслительному процессу постоянно присутствующим запахом неразложившейся аппетитной плоти. Кровь техника третьего разряда, циркулирующая с неизменным постоянством по венам и сосудам тела, заставляла мертвяков злобно скрежетать зубами и способствовала настоящему эволюционному прогрессу. Беснующиеся в соседних помещениях зомби постоянно развивались, изобретая всё новые и новые способы и решения, которые позволили бы им добраться до вожделенной плоти. Однако как ни пытались его хитроумные враги с порядком забродившими мозгами прорваться сквозь преграды и многочисленные ловушки, техник всегда оказывался на высоте и за долгие годы растянувшегося противостояния неизменно выходил победителем из многочисленных схваток. Одно время человек даже специально устраивал небольшие вылазки в наиболее опасные зоны и участки огромного марсианского города, состоящего из многочисленных жилых куполов и соединявших их переходов. Через какое-то время Лука, желавший пощекотать себе нервы, взял моду выходить на поле брани в окружении отрядов созданных им для эпических битв боевых «мобов» самой разнообразной конфигурации. Обычно такие встречи воинов техника третьего разряда с зомби оканчивались сокрушительными поражениями, которые добавляли к нежити ещё нескольких фантастических экземпляров совершенно невероятной формы, а Лука едва успевал спастись в защищённой от противника рукотворной крепости.

     Впрочем, подобные маленькие развлечения были жизненно нужны технику для того, чтобы хоть ненадолго отвлечься от мучавших мыслей. Ностальгия по безвременно ушедшему прошлому не давала покоя. Постоянно с ноющей болью в районе сердца и терзающей в месте, где прячется душа, тоскою память извлекала из своих хранилищ одну за другой картинки, навсегда ушедшей в небытие прежней жизни.

      Лука очень хотел вернуться в то время.

      И ещё желал поговорить хоть с одним разумным собеседником.

      Как помнил техник, зараза появилась внезапно, в результате раскопок одного из древних марсианских кладбищ. Первые больные вызвали лёгкую толику недоумения, а потом эпидемия уничтожила всё, что так любил и ценил Лука. Хотя власти старались всячески скрыть информацию, но вскоре всем стало известно, откуда пришла угроза. Именно с Марса проникла она всюду, в каждый удалённый и слабо заселённый уголок всех Трёх Обитаемых Миров. Умники на Земле не поторопились объявить карантинной зоной Марс и Луну. Ведь им так хотелось получить сначала образцы, разобраться, с чем они имеют дело. А когда на Земле спохватились, оказалось, что поезд ушёл, что драгоценное время упущено, и ничто не может остановить победное шествие губительной эпидемии.

      Немногим уцелевшим представителям прежде доминирующего вида несказанно повезло в первый, самый тяжёлый месяц. В число таких счастливчиков входил и Лука. Техник-одиночка, посланный с заданием установить опоры для очередного готовящегося к строительству жилого купола, вернулся в огромный мегаполис лишь тогда, когда всё уже закончилось. Оказалось, что не уцелел никто. Как ни пытался Лука найти хоть кого-то похожего на себя, привычного в его понимании человека, всюду встречал лишь крайне агрессивно настроенные «живые» карикатуры на знакомых ему прежде людей. С искривлёнными, перекошенными от душившей злобы лицами и хорошо различимым… трупным запахом мертвяки сразу же напали на возвратившегося из «степи» человека. Людей больше не осталось – за несколько дней, пока отсутствовал Лука, мир стал принадлежать зомби.

      Технику, благодаря надетому на тело скафандру, атомной горелке и сверхмощному степлеру, заряженному стальными штырями, удалось пробиться сквозь воющую толпу нежити к ближайшему Хранилищу с неизменным для конечных помещений работающим Принтером. Несколько минут ушло у Луки на то, чтобы плотно заблокировать двери. Всё же пара зомби, проникшая внутрь немного раньше и спрятавшаяся в полумраке огромного помещения, немедленно попытались напасть на человека. Несколько метких выстрелов, направленных в самое уязвимое место, – в голову –пришпилили обоих врагов к внутренней стене.

      Избавившись от непосредственной опасности, Лука первым делом попытался установить связь с Землёй. Через несколько часов техник невольно попал в роль зрителя, наблюдавшего со стороны за развернувшейся на третьей планете Солнечной системы катастрофой. Дикторы телевизионных новостей открыто сыпали предупреждениями и советами на разных языках, но лишь одно слово звучало одинаково на любом диалекте – «зомби». А спустя неделю официальные органы информации замолчали – мертвяки победили повсюду. Лука целый месяц пребывал в отчаянии, балансируя на самом краю безумия, с большим основанием считая себя последним живым человеком во всей Вселенной.

      А потом ему удалось уловить первый слабый сигнал.

      Затем ещё один, и ещё, и ещё…

      Вскоре Лука уже поддерживал связь с несколькими десятками станций, выходивших на связь эпизодически, по мере перемещения в атмосфере Земли соответствующих спутников. Теперь он знал, что не одинок. Ещё многим тысячам людей удалось укрыться на одиноких кораблях в бескрайних океанах и в тайных бункерах, в самых различных уголках далёкой планеты. Вскоре для всех выживших техник третьего разряда, в одиночку на чужой планете где-то среди звёзд противостоящий нежити, превратился в живую легенду. Матери вечером рассказывали сказки детям о человеке, каждый день на далёкой звезде вступавшим в борьбу с мертвяками.

      А Луке и в самом деле приходилось применять невероятную изворотливость для того, чтобы уцелеть.

      Первым делом двадцатипятилетний техник запустил Принтер и создал в программе прибора необходимые для осуществления его дальнейших планов трёхмерные модели нужных деталей. Из созданных Принтером блоков он собрал невысокий сферический туннель, в конце которого поместил новый купол. Пока тысячи зомби осаждали крепость и ломали голову, как можно проникнуть внутрь, Лука перенёс рубеж обороны на несколько десятков метров вглубь марсианской пустыни. Затем демонтировал и заново собрал на новом месте нужный сверхсложный механизм. Немного изучив многотысячелетнюю военную историю человечества, хранившуюся в памяти компьютера, техник, как мог укрепил и усилил новое жилище. Все подходы и подступы нашпиговал множеством самых разнообразных ловушек, реконструированных из различных эпох. Медвежьи капканы, выскакивающие из стены на уровне лица косы и копья, падающие с потолка тяжёлые валуны и ещё многие-многие хитроумные приспособления превратили каждый дюйм внутреннего пространства купола и коридора в поле смерти, в почти непреодолимую преграду.

      Как оказалось, трудился Лука не зря. Зомби, несмотря на вполне определённые, прекрасно видимые повреждения кожного покрова, вовсе не собирались разлагаться. Какие-то процессы, основанные на неизвестных и непонятных принципах, продолжали проходить внутри кардинально изменившихся организмов. Мертвяки, всё больше удивляя Луку, жили. Как понял техник, зомби прекрасно чувствовали себя, перейдя в другой ритм существования. Скоро на многочисленных экранах внутреннего слежения Лука узнавал многих своих врагов и даже пытался разговаривать с ними. В ответ мертвецы в одеждах, ставшими похожими за последние годы на рубища, лишь щёлкали зубами и издавали при звуке его голоса разочарованные стоны.

     К сожалению, защитная система комплекса, совершенный охранник, не позволяла технику (а ведь он был лишь техником, а не офицером или куратором) выжечь противников на всей территории гигантским огнемётом или разнести на холодные куски врагов при помощи огромной бомбы. Опять же, сделать дыру в куполе и впустить холод космоса внутрь означало погубить порядком разросшиеся в комплексе джунгли, кормившие техника и его мобов. Поэтому борьба между противниками велась с использованием простенького вооружения.

      Через некоторое время техник научился уважать осаждавших крепость противников. Зомби, как понял Лука, могли думать, мыслить по-своему. Впрочем, вся изощрённая хитрость их умозаключений заключалась в поисках решении одной-единственной задачи – как и каким образом можно подобраться к последнему на Марсе человеку. Как-то несколько мертвяков облепили одно из деревьев внутри жилого купола. Они выкапывали корни руками и пытались расшатать изогнутый ствол. Некоторое время техник со смехом смотрел на усилия непонятно чем озабоченной нежити, но утром следующего дня проснулся от страшного шума. Воспользовавшись неизвестно откуда всплывшими воспоминаниями, зомби, повалив дерево, использовали очищенный от ветвей ствол, как таран. С пугающей методичностью более тридцати серых фигур с полуразложившейся плотью раскачивали ствол дерева и наносили удар за ударом по металлической двери. Неудивительно, что после какого-то промежутка времени нежить прорвалась внутрь комплекса, где немедленно попала на приготовленную техником полосу непреодолимых препятствий. Медвежьи ловушки, настроенные на автоматический режим работы откусывали ноги мертвяков; косы, выскакивая из стены, сносили им головы; огнемёты время от времени очистительным огнём отбрасывали назад толпы атакующих. Мертвяки, потеряв немало бойцов, откатилось назад, а затем, с недовольным ворчанием принялись с выдержкой опытных сапёров ликвидировать одну за другой ловушки, расставленные человеком. Неумолимо, внушая страх своей настойчивостью, они продвигались к своей заветной цели – к Луке.

      Технику вновь пришлось отступить. Он создал ещё один купол и перебрался в него, прихватив с собой всё нужное оборудование. Подступы к своему новому жилищу укрепил ещё более сложными ловушками, чем те, что были установлены на предыдущем участке, уже захваченным к тому времени мертвяками. Именно тогда, облачившись в скафандр, Лука совершил первую вылазку на враждебную территорию. С большим трудом пробился внутрь нужной лаборатории и вознаградил усилия сторицей. Человеку удалось обнаружить совершенно целую съёмную биоголовку Принтера. Воодушевлённый неожиданной удачей, техник поспешил вернуться в убежище. Едва успев освободиться от сковывавшего движения скафандра, сразу принялся за работу. Сменив головку и сгорая от нетерпения, в тот же день попытался создать первое живое существо – собаку. Сейчас Лука уже и не мог вспомнить точно, какую именно породу он хотел воссоздать, но полученный экземпляр лишь отдалённо напоминал то, что желал увидеть техник. Как помнил Лука, на многомерной модели пёс выглядел совсем неплохо. Именно так, как он и представлял себе собак. Приятного вида домашнее животное, с дружелюбно свёрнутым в кольцо хвостом и радостно торчащими ушами… В жизни всё выглядело намного, намного хуже. Слишком крупную голову венцом окружал ряд глаз, совершенно лишённых век. Большие клыки, расположенные в несколько рядов с трудом влезали в пасть и угрожающе торчали в разные стороны. Тело получилось слишком массивным и громоздким, а ноги очень уж маленькими и слабыми. Одним словом, результат его эксперимента порядком разочаровал и озадачил техника. К тому же существо получилось на редкость агрессивным. С трудом подняв огромную голову, оно первым делом укусило своего творца за руку. А потом попыталась повалить незадачливого создателя и перегрызть горло. Только с большим трудом Луке удалось избавиться от кошмарного создания.

      После первой неудачи техник подумал, что просто немного ошибся в расчётах. Как это часто бывает при работе с Принтером, сделал немного что-то не так. Всё же живой организм – это ведь не какая-то там техническая деталь, а самый сложный из всех известных механизмов, где скрытое намного важнее видимого. Поэтому немного подлечив руку, техник третьего разряда приступил к созданию новой модели. На этот раз он постарался всё тщательно выверить и проверить на несколько раз, но, несмотря на все усилия, у Луки опять ничего не получилось. Новая порода оказалась ещё хуже, чем предыдущая.

      Лука долго размышлял. И нигде не мог найти ошибок и изъянов в своих действиях и расчётах. Немного посомневавшись, техник решил продолжить эксперименты. Насмелившись, задумал сотворить человека. Однако то, что вышло у него через несколько дней кропотливых трудов, пришлось в срочном порядке выбросить через шлюз на красноватую почву Марса. Головоногий краб, передвигавшийся на четырёх вполне человеческих руках, с приятным розовым лицом, выглядывающим из хитинового панциря, смог пробежать несколько десятков метров прежде чем упал на бок и замер навечно.

      Техник не смог остановиться. Он вновь и вновь запускал Принтер, засыпал сырьё в приёмник и проектировал в виртуальном пространстве одну за другой мужские и женские, совершенные на экранах, но не в жизни, фигуры. С нескрываемым волнением творец наблюдал за тем, как луч лазера формировал в производственном корытце сначала костную структуру, а затем внутренние органы, которые чуть позже обтягивали мягкие ткани и кожа. То, что в итоге получалось у Принтера, заставляло вновь и вновь вздрагивать Луку от разочарования и страха. Не понимая, что же идёт не так, техник, раз за разом проверял расчёты, сверял данные и тестировал заложенные в память модели. Вскоре, после множества сбоев, человек понял, что он не мог ошибиться. Что виноват всё-таки Принтер, а точнее - съёмная биологическая головка, принесённая им из мрачного царства мертвяков. Что-то слетело и сбилось в настройке головки, отошло от исходного значения на неуловимо малый микрон, и поэтому результат всегда отличался от исходной модели. Маленькая техническая поломка разрушила планы техника.

      Все надежды с помощью принтера создать мощное оружие вскоре развеялись. Всегда получалось нечто иное, совершенно не то, что задумал техник. Изготовленное мясо оказывалось неизменно отравленным и протухшим, любая пища, созданная бездушной головкой, несла в себе угрозу для человеческого пищевода. Поэтому добывать пропитание приходилось во время коротких рейдов, зачастую довольствуясь сбором фруктов и овощей на непомерно разросшихся деревьях, превративших практически всю внутреннюю зону в непроходимые джунгли. Посевы не успевали взойти – так часто приходилось Луке менять место дислокации, в экстренном порядке строя очередной купол-убежище. Порой он подумывал открыть шлюзы и впустить холод внутрь, но в таком бы случае погибли бы и все плодоносные растения в других отсеках, кормящие техника…

      На некоторое время Лука впал в настоящее отчаяние и даже принялся искать смерти. С несколькими послушными, но в то же время самыми сильными и устрашающими на вид мобами он делал вылазки на территорию, контролируемую зомби. Обычно из экспедиций возвращался один… А затем вновь принимался трудиться. Как не старался техник, ему не удавалось найти никакой последовательности в ошибках Принтера. Лука попробовал решить проблему по-другому. Он попытался обнаружить нужную документацию, как в электронной памяти, так на бумажных и электронных носителях, но вскоре убедился, что вся необходимая информация погибла во время зомбиапокалипсиса. К сожалению, Лука был лишь техником третьего разряда, но никак не оператором. Однако времени и выдержки у последнего человека на Марсе оставалось более чем достаточно. С маниакальным упорством каждое утро Лука выставлял примерно, на глаз, головку Принтера, надеясь, что уж в этот раз у него точно получится, что он наконец-то создаст Её.

      Женщину.

      Обязательно необычайно красивую. И очень добрую. И, конечно, темпераментную.

      Утром Лука светился энергией и был абсолютно уверен, что сегодня настал именно ТОТ день, но к вечеру, получив от Принтера очередной опытный образец, мало походящий на человека, снова впадал в уныние. В один из вечеров, рассматривая только что народившегося уродца, недоумённо взиравшего на мир восьмью круглыми глазами, гроздьями повисшими на ушах, техник внезапно прозвал свои творения «мобами». Название пришло в голову само собой, услужливо подсказанное памятью. Немного позже Лука вспомнил, что похожий термин встречал в какой-то компьютерной игре, и там он означал присутствие каких-то пустых сущностей, совсем не личностей, всего лишь теней, призванных сделать игру интересней. Довольно уныло техник подумал о том, что все его детища и есть мобы – пустые, безмозглые, совсем не похожие на человека существа, которые, впрочем, делают его жизнь вполне сносной.

      Вскоре Лука начал разделять мобов на нужные и бесполезные образцы. Если очередное творение хотя бы немного напоминало человека, техник оставлял моба в Цитадели – куполе, пытаясь пробудить в нём зачатки интеллекта. Откровенно чудовищные и неудачные экземпляры безжалостно прогонял из своего рая в места, где они немедленно становились добычей поджидавших очередной подарок зомби. С каждым новым изгнанником армия мертвяков вырастала ещё на одну боевую единицу, причём после трансформации и без того довольно странные существа приобретали порой воистину чудовищные формы.

      Техник понимал, что сила зомби возрастает от проявленной слабости, но его добрая душа противилась любой форме насилия. Он просто не мог себя заставить убить своё очередное детище. Мало того, наблюдая на экранах слежения за покусанными мобами, он с нетерпением ожидал, как же они изменятся и во что превратятся.

      Так и жил Лука, техник третьего разряда и последний человек на Марсе. Он переносил периодически линию обороны всё дальше, всё более и более совершенствуя степени защиты, делая вылазки в окружении своих мобов, которых всюду подстерегали притаившиеся зомби. Каждое утро Луке казалось, что он нашёл искомое положение биологической головки, почти нащупал в миллиарде возможных вариаций нужную комбинацию. Однако к вечеру убеждался в очередной раз в том, что ошибся. Такое положение вещей могло продолжаться бесконечно долго, если бы в один прекрасный день техник не сделал крайне неприятное открытие.

      У него закончился порошок.

     2

      Закончив возиться с последним блоком, Лука завершил сборку соединительного коридора. Не торопясь закрутил гайку, загнал контрольный шуруп, а затем выпрямился в длинной сферической оранжерее, связавшей два больших жилых купола. Труба диаметром в три метра серебристой змейкой вытянулась по поверхности красной планеты метров на триста в длину. За прозрачными стенками из сверхпрочного пластика раскинулась фантастически унылая и в то же время прекрасная картина мёртвого мира. Песчаные барханы, испещрённые морщинами и рытвинами, окрашенные в синий или красный цвета, создавали иллюзию практически ровной поверхности, подсвеченной на линии горизонта лучами невероятно удалённого светила. Кое-где, похожие на многоногих насекомых, выглянувших на время из песка наружу, пробились наверх залежи марсианских минералов. В некоторых местах, похожие на маленькие зелёные ногти на минеральных отложениях, закрепилась новая жизнь, некогда привитая мёртвому миру первыми поселенцами – бактерии, уже объединившиеся в некое подобие мха. А вверху, в тёмном небе, лишённом облаков, там, где тьма всегда побеждала свет, блестели необычайно крупные звёзды.

      Ещё раз пытливо и придирчиво осмотрев тоннель-переход и не найдя в нём видимых изъянов и погрешностей, техник развернулся и не спеша, всё время останавливаясь возле каждого стыка, направился в сторону небольшого купола, своего временного дома. Довольно скоро Лука достиг шлюза, а ещё через пару минут уже спешил избавиться от порядком надоевшего скафандра. Едва он успел сбросить с себя мешавшую движению защитную оболочку, как сигнал зуммера объявил о том, что кто-то имеет желание поговорить с ним.

      Лука торопливо направился к большому, матово блестящему столу. Техник поспешно уселся в кресло, обшивка которого жалобно застонала под тяжестью тела. После нехитрой манипуляции, пробежав пальцами по нужным символам на крышке стола, Лука включил связь с Землёй. Объёмное изображение, пару раз мигнув, возникло в виде синеватого поля как раз на уровне его лица. Ряд появившихся в воздухе букв и цифр через мгновение растворившихся в пустоте, указали на того, кто пытался с ним связаться. Ага, убежище в горах. Как помнил Лука, расположенное где-то в Южной Америке. В сложной картотеке, разработанной техником третьего разряда, вышедший на связь абонент числился под номером пятьдесят восемь.

      Лука активировал микрофон, а затем направил на себя передающую камеру, закреплённую за край стола. Синее поле довольно ярко заискрилось, а следом, за один миг, напротив лица техника появилось изображение. Мужчина имел форму, а лицо – цвет. Иллюзия, созданная техникой, была настолько совершенной, что, казалось, стоит протянуть руку, и тут же коснёшься пальцами чужой кожи, почувствуешь тепло иного тела. На самом деле человек, столь явственно находившийся рядом, сейчас пытался говорить с Лукой сквозь невообразимую даль многих сотен тысяч разделявших два мира километров.

      Диего выглядел на редкость плохо. Собственно говоря, каждый раз, когда он выходил на связь, латиноамериканский генерал сдавал всё больше и больше. Менялся цвет лица, а хуже всего было то, что изменялось и выражение глаз. Взор потускнел – вместо былого задора во взгляде читалась невообразимая усталость и затаившийся страх.

      На заднем плане, за плечами человека в кителе, Лука увидел всё ту же огромную залу большой природной пещеры, переделанной под убежище. Укреплённые где-то высоко, за пределами видимости, электрические плафоны слабо освещали огромное пространство, создавая впечатление наличия за спиной Диего одного лишь полумрака. Впрочем, Лука знал, что на самом деле генерал спасся не один. Там, в темноте ещё несколько сотен чудом уцелевших людей продолжали бороться за свою жизнь.

      – Привет, амиго, – Диего едва заметно улыбнулся.

      – Приветствую, друг, и я тебя, – слова Луки, произнесённые на том же английском языке твёрдым и доброжелательным тоном, унеслись в пустоту, а секундой позже достигли Земли.

      – Закончил?

      – Да, сегодня. Можно сказать, минуту назад. Соединил две половинки головоломки.

      – Когда в путь? Завтра?

      – Да, амиго. Не привык я ничего откладывать в долгий ящик. Конечно, завтра.

      – Один?

      – Нет, нет, что ты! Возьму с собой пару мобов из числа тех, кого ты уже видел. Тех, что посообразительней и посильней. Скорее всего, Гориллу и Полено.

      – Видел я этих помощничков… Пострашней мертвяков будут, – снова устало улыбнулся Диего, – с такими пугалами можно и в ад смело сунуться, черти от страха разбегутся. Всё-таки хорошо тебе, амиго. Много у тебя есть такого, что очень не хватает нам. Синтезаторы пищи, облучатели роста, промышленные Принтеры и мобы. Мы о таком богатстве и мечтать не смеем. У нас нет ничего, вот и становится людей всё меньше и меньше… – по едва заметным, почти неуловимым ноткам грусти и печали в голосе генерала Лука понял, что в убежище опять что–то произошло.

      – Что случилось, амиго? – напрямик спросил генерала. За долгие годы общения уцелевшие люди, разделённые огромным пространством, успели отбросить в сторону многие условности.

      – Заметно?

      – Ещё как…

      – Недавно послали наверх три группы. Экипировали и вооружили, как могли. Назад вернулась всего одна. И то почти ничего не принесли с поверхности. Говорят, наверху стало намного хуже, чем было раньше. Исчезли птицы, не осталось зверей – все и всё стало мёртвым и в то же время… живым. Кругом кордоны и заставы мертвяков, просто так никуда не пройдёшь, всюду нужно прорываться с боем. Наша Цитадель на данный момент находится в плотном кольце, сквозь которое скоро будет невозможно пробраться.

      – Мне очень жаль, амиго…

      – Мы недооценили их, друг. Наши посты теперь даже внутри пещеры постоянно атакуют, они придумывают всё новые и новые способы проникнуть под землю. Как угодно, но безмозглыми этих тварей назвать нельзя.

      – Да, это так… У меня давно то же самое. Они прогрессируют, по-своему развиваются.

      – Теперь я верю тебе, брат. Я давно хотел спросить тебя, амиго… Сколько нас осталось? Людей, здесь, на Земле? К тебе же поступают сигналы, ты ведёшь учёт… Ты мне как-то говорил, что всё записываешь…

      Лука на мгновение засомневался. Готов ли недавно переживший горечь потерь человек с уставшими, слезившимися глазами услышать всю правду? Может, она лишит его последних сил? Недовольно мотнув головой, техник всё же решил, что хотя бы частью информации, известной ему, он просто обязан поделиться.

      – Всего осталось, из известных мне, двенадцать Цитаделей.

      – Двенадцать?!

      – Двенадцать, – ровным и спокойным голосом подтвердил Лука.

      – Но ещё год назад было больше сотни…

      – Так и было, – как можно мягче произнёс последний марсианский техник, – а теперь осталось двенадцать.

      – Что с остальными? Хотя…

      – Не знаю, Диего, что случилось со всеми. Понимаешь, эпидемия ведь коснулась не только одних людей, а в одиночестве практически нет шансов уцелеть ни у одного вида…

      – Я знаю, – буркнул генерал и обречённо опустил голову.

      – Во многих случаях роковым стало проникновение в помещения москитов.

      – Москитов, Лука? Обыкновенных комаров? Кто бы мог подумать! Хорошо, что у нас в горах они не водятся!

      – Так же не было их и на Марсе. Службы соответствующие в своё время постарались. А вот во время одного из сеансов с недавно замолчавшим убежищем мне показали такую изменившуюся нежить. Представь себе вдвое, а то и втрое больше обычной, раздутая, отталкивающая форма. И живёт не только одни сутки. После инфицирования особь продержали внутри стеклянной банки несколько месяцев, а ей ничего не стало…

      – Ладно, Бог с ними, этими москитами… А в остальных случаях?

      – Везде по-разному, Диего. Вся планета теперь воюет против людей, амиго.

      Взгляд Диего заметался в поисках несуществующего выхода. Генерал явно нервничал:

      – Мы обречены, Лука. Мы стали похожи на загнанных крыс. Спрятались в норах, сидим и ждём своего последнего часа. И нет нам спасения. Это наказание, наказание Божье за наши грехи. Последняя казнь, амиго… Последняя…

      – Я не теряю надежды, друг, и ты сохраняй веру в себя. Сдавшийся – обречён, мой друг. А я не собираюсь сдаваться. Если мне удастся добыть порошок, я продолжу поиски нулевой комбинации. И когда найду её, создам армию, с которой вернусь на Землю. Может, через год, а, может, и через десять лет, но я вернусь и задам нежити хорошую трёпку. А потом мы соберём уцелевших, найдём лекарство и возродим наш мир.

      – Лука, я так бы хотел быть сейчас рядом с тобой. Так желаю помочь тебе, амиго…

      – Я знаю, Диего.

      – Когда вернёшься, обязательно свяжись со мной, друг. Удачи тебе!

      – Обязательно. Диего…

      Человеческая фигура вдруг несколько раз мигнула, а потом, вместе с синим свечением внезапно исчезла. Спутник вышел из зоны досягаемости сигнала и связь прервалась. Многие спутники за последнюю пару лет перестали функционировать. Другие упали на Землю и только несколько летательных аппаратов по-прежнему продолжали исправно выполнять некогда возложенную на них задачу на орбите.

      Лука встал с кресла, достал из кармашка комбинезона запрещённые некогда на Марсе сигареты и, встряхнув пачкой, достал одну из них. А потом не спеша закурил. В принципе, он соврал Диего. Больше двух месяцев молчали Австралия и Новая Зеландия. Недавно куда-то запропастились Новосибирск и Кёльн. Отвечающие на запросы с красной планеты убежища можно было легко сосчитать по пальцам. Причём хватило бы ладони одной руки.

      Немного рассеянно техник скользнул взглядом по уютному жилищу. Вскоре мертвяки разгадают новые загадки и прорвут периметр обороны. Снова нужно будет монтировать стойки, на них укреплять блоки, закачивать внутрь воздух, а затем перетаскивать внутрь приборы и механизмы. Просто адский труд, как только представишь весь объём…

      Большая зала, служащая одновременно и местом отдыха, спальней и рабочим кабинетом могла впечатлить кого угодно. Возле входного шлюза для того, чтобы не тащить далеко готовые детали, техник поместил массивный корпус технического Принтера. За большим квадратом из блестящего металла выстроился ряд рабочих столов со встроенной внутрь крышек сверхчувствительной аппаратурой. В непосредственной близости от рабочей зоны, на довольно значительной возвышенности, Лука установил широкую кровать, а за ней насадил многочисленные цветы, которые окружали аккуратно подстриженные кустарники. С одной стороны Луку обступил посаженный им сад, с другой, за прозрачной оболочкой внешней стены открывался захватывающий дух вид на марсианское плато.

      Тихо играла музыка, располагая к отдыху и покою. Как помнил Лука, волшебство звуков придумал в древности какой-то великий композитор, то ли Бетховен, то ли Бах. Ничто не мешало уединению – шумных мобов техник запер в соседнем помещении.

      Долго музыкой и покоем техник третьего разряда насладиться не смог. Совсем рядом с защитной стеной, по другую сторону барьера между жизнью и смертью, повинуясь невидимому дуновению ветра, вверх принялся подниматься песчаный столб. Лука уже знал, что именно последует далее, и сделал несколько шагов навстречу вихрю. Миллионы песчинок завертелись и закружились вокруг невидимой оси, соединяясь в одну фигуру, под воздействием невидимого поля.

      Техник не знал, что или кто в очередной раз решило скрасить его одиночество. Первые подобные существа, истинные аборигены Марса, появились сразу же после зомби-катастрофы, уничтожившей человечество. Лука знал, что невольно оказался единственным счастливчиком, которому повезло увидеть воочию инопланетную форму жизни. Во время первого явления техник решил, что сошёл с ума, но видения возвращались каждый день, и Лука скоро привык к ним. Но вопросы оставались. Что это было? Призрак ушедшего в небытие коренного населения планеты, оставившего людям смертельную ловушку в виде многочисленных гробниц? Или, может, аборигены Марса и не погибли вовсе, а всего лишь перешли в другое состояние? Лука не мог дать ответ ни на один из вопросов.

      Пока техник размышлял над многочисленными загадками, песчинки, наконец-то закончив затейливый танец, сформировали песочного человека. Создание, стоящее перед Лукой, без всякого сомнения, представляло собой гуманоида, и даже, состоя из одного красноватого песка, своими пропорциями больше напоминало людей, чем любой из изготовленных Принтером мобов. Выпуклые огромные глаза, которых к удовольствию техника было всего лишь два, смотрели на Луку, а песочный рот то открываясь, то закрываясь, пытался произнести какие-то звуки. Марсианин хотел что-то сказать человеку, что-то донести до его сознания чрезвычайно важное, но, как всегда, у него ничего не получалось. Существо совершенно точно было одето в какую-то непривычную одежду, ниспадающую к земле складками струящегося песка.

      В который раз, не докричавшись до техника, пришелец поднял руку с вполне обычной ладонью, на которой находилось пять, немного удлинённых, но всё же пальцев. Собрав все пальцы в кулак, он попытался постучать им о крепкий пластик. От первого же удара кисть обсыпалась песочным водопадом, а следом, вероятно, от расстройства, отпало пол-лица марсианина. Поспешно, используя какие-то неизвестные человеку технологии, пришелец, подняв новые облака песка, быстро восстановил повреждённые участки тела.

      – Ну, что ты хочешь мне сказать? У тебя хоть раз получится внятно объяснить, что ты хочешь от меня? – недовольным тоном спросил Лука песчаного человека, а потом решительно отвернулся и направился прямиком к возвышавшейся на постаменте постели.

      За спиной Луки, за прозрачной стеной, разделявшей два мира, песчаный человек, который знал, откуда появился вирус, и как с ним можно бороться, разочарованно развёл в стороны вполне человеческими руками и рассыпался в прах миллионов песчинок, которых больше ничто не соединяло.

      Возле внешней стены образовалась ещё одна песчаная горка, пятидесятая или шестидесятая по счёту.

     3

      Весь смысл сложной тактической операции, которую затеял Лука, заключался в том, чтобы добыть как можно больше столь желанного порошка. Судя по документации, которая оказалась доступна тридцатилетнему технику, сырьё, необходимое для продолжения работ по созданию новой полноценной расы людей, находилось в секции номер шесть третьего основного жилого купола. Для того чтобы максимально обезопасить предстоящую нелёгкую вылазку, техник смонтировал из блоков внешней оболочки, изготовленных из последних запасов порошка, трёхсотметровый переход. Серебристая змейка связала туннелем, предназначенным для перехода, место проживания Луки с участком, на который он хотел попасть. Ещё одну оранжерею из сверхпрочного прозрачного пластика Лука соорудил в непосредственной близости от основного коридора. Небольшой отряд смертников, состоящий из пяти тщательно отобранных и хорошо обученных мобов за несколько минут до выхода основной экспедиции произвёл диверсию по ложному проходу на территорию, занятую зомби. Как и было задумано разработчиком операции, мобы-камикадзе сковали своим появлением силы мертвяков, собрав вокруг себя всех зомби, находившихся в округе.

      Во всяком случае, Лука на это очень сильно надеялся.

      В тяжёлую, предвещавшую немало трудностей вылазку на враждебную землю, техник взял с собой двух самых могучих и в то же время, что являлось редким даром, сообразительных мобов. В своё время, в течение одного из неудачных экспериментов, Лука попытался сотворить копию Геракла с интеллектом Эйнштейна, введя в Принтер многомерное изображение всем известной статуи Геркулеса и показатели структуры мозга великого учёного. А затем нажал на заветную кнопку. Непонятно чем воспользовалась память биологической головки, но в итоге Принтер выдал в виде готовой продукции Гориллу – существо, вдвое превышавшее по размерам обычного человека, с совершенно обезьяньими чертами лица, крупным телом, которое с трудом удерживали в вертикальном положении маленькие кривые ноги с необычайно большими ступнями. Принтер снабдил своё новое фантасмагорическое творение мощнейшим оружием – длинными, покрытыми чудовищной мускулатурой, руками. Две гигантские волосатые лапы свисали практически до земли и, когда никто не видел, моб частенько пользовался ими при ходьбе, в качестве дополнительной пары конечностей, на которые можно было опереться. Причудливой игрой случая был и второй спутник Луки – моб Полено. У этого искусственного создания на вполне человеческом теле напрочь отсутствовала голова. Нет, нет, она всё же имелась, но располагалась немного не там, где должна была находиться в соответствии с канонами, которых старался придерживаться при проектировании моделей Лука. Холмик волос каштанового цвета сиротливо возвышался посередине широких плеч, а вот четыре глаза карего и синего цвета, нос и рот спрятались среди обильного волосяного покрова груди.

      Пройдя курс первоначальной подготовки и ряд психологических тестов, оба моба показали на удивление высокие показатели умственного развития. Интеллект Гориллы и Полено практически достиг уровня четырёхлетнего ребёнка. Созданные искусственно существа могли понимать приказы, отвечать на них и даже действовать согласно полученным указаниям.

      И ещё оба моба получились на удивление сильными.

      А самое главное – очень послушными.

      Выбрав себе спутников, Лука принялся весьма основательно готовиться к предстоящему походу. Из сверхкрепкого, но в тоже время очень лёгкого металла он создал из последней щепотки порошка надёжные доспехи для себя и своих спутников. Благо техническая головка Принтера работала исправно и выдавала неизменно тот результат, который хотел получить оператор. В итоге маленькая группа, приготовившаяся к вылазке в опасный мир, где правили и жили одни только зомби, стала внешне напоминать средневековых рыцарей. Плотно подогнанные доспехи прикрывали всё тело, разбиваясь на массу сегментов, что позволяло без затруднений совершать самые замысловатые движения. Закончив с защитой, Лука вооружил мобов всевозможными рубящими предметами, а себе к такому же боевому комплекту добавил ещё и многозарядный арбалет. Очень уж нравилось ему это оружие.

      В сверкающих новых доспехах из металла и пластика техник третьего разряда и его верные воины выглядели на редкость огромными и устрашающими.

      Неслышно ступая при помощи специальных подошв-невидимок последний ударный кулак исчезающей человеческой цивилизации, состоящий из одного мужчины очень невысокого роста и двух не совсем ещё людей, решительно направилась по прозрачному коридору в сторону гигантского сверкающего жилого купола овальной формы. Повсюду героев окружал марсианский ландшафт. Лука редко выпускал свои творения из комнат обучения, поэтому Горилла удивлённо вертел головой, прикрытой крепким шлемом с решёткой из проволоки вместо маски. Полено, стараясь не отстать от товарища, поворачивался всем корпусом, пытаясь воспользоваться случаем и рассмотреть побольше интересного всеми четырьмя карими и синими глазами сквозь окошко в панцире.

      – Красиво, – вытянув вперёд обезьяньи губы, прорычал моб по имени Горилла. – Хочу туда.

      – А там зомби есть? – испуганно пискнул Полено. Странная структура его тела изменила расположение связок, поэтому и голос у моба оказался ещё тот – тонкий и противный.

      – Нет, – поспешил успокоить спутников Лука, – зомби могут жить только внутри жилых куполов. Пробовали они выходить наружу, прогуляться на свежем воздухе, сам видел. Вот только дохнут они там быстро. Привязаны, понимаете, как и при жизни, к той среде, в которой существовали раньше.

      – Что такое среда? – задал очередной вопрос в прямом и переносном смысле безголовый моб. – День недели?

      – И кто, и за что, и где привязал их в этот день? – поинтересовался в свою очередь не менее любопытный Горилла на редкость громким и грубым голосом.

      Лука предпочёл промолчать и только тяжело вздохнул внутри удобного шлема с вращающимся забралом, круговой обзор в котором обеспечивала хитрая конструкция вмонтированных зеркал. Мобы остаются мобами, и ничего с ними не поделаешь.

      Небольшой отряд, следовавший в строгой последовательности за своим командиром, остановился возле входного шлюза. Пока всё шло как нельзя лучше. Прежде чем войти в туннель, техник отключил несколько сюрпризов, которые должны были помочь вернуться без потерь.

      – Дверь, – указал огромной лапой, которую прикрывала кольчуга необычайно тонкой работы, Горилла на вход в камеру шлюзного отсека, – закрытая!

      – Значит, разворачиваемся, – довольно пропищал второй моб, – домой.

      – Ждите! Сейчас я её открою, – Лука наклонился вперёд, и его пальцы затанцевали по кнопкам, расположенным в несколько рядов на небольшой выдвинутой из гладкой поверхности панели. Он давно знал наизусть все основные коды и шифры, ведь с тех пор, как произошла катастрофа, никто их не менял. С другой стороны, продолжала исправно функционировать и система автоматического определения личности, в базе данных которой находилась занесённая в своё время информация о технике.

      Повинуясь полученному сигналу, дверь с шипением отползла в сторону, впуская внутрь небольшой пустой камеры Луку и его спутников. Следом за человеком и своим безголовым товарищем последним в тесную комнатку с большим трудом втиснулся Горилла. Следуя установленной много лет назад процедуре, за пришельцами закрылась дверь, шумно заработали компрессоры, нагнетая воздух внутрь помещения, а из маленьких дырочек в потолке полился сильный дождь, состоящий из капель обеззараживающей жидкости.

      Стараясь поскорее покинуть негостеприимное мокрое место, Лука снял металлическую перчатку и приложил ладонь к идентификационной нише.

      – Лука Ломброзо, техник третьего разряда. Допуск – общий и специальный, – чётко произнёс каждое слово последний человек на Марсе. Центральный компьютер до сих пор работал, удерживая многочисленных зомби в куполах и переходах, и только один Лука имел возможность проходить всюду беспрепятственно.

      – С возвращением, техник, – одобрительно прохрипел динамик.

      Ещё одна дверь раскрылась, открывая новые возможности для оперативной группы.

      – А что такое техник? – пискнул за спиной из своих доспехов моб Полено.

      – Да, – повернулся к технику лицом огромный Горилла, поигрывавший внушительного вида боевым топором, – и что такое разряд? Электричество?

      Лука, в очередной раз неслышно тоскливо вздохнув, вновь ничего не сказал и осмотрелся. За прошедшие после апокалипсиса пять лет посаженная некогда заботливыми садовниками растительность разрослась в жилом куполе с невероятной пышностью. Если говорить честно, то техника и его храбрых бойцов со всех сторон окружали самые настоящие зелёные джунгли. Растения и деревья, метаболизм и живучесть которых невероятно усилились при помощи всевозможных ускорителей роста, практически полностью оккупировали некогда принадлежавшую металлу и пластику территорию. Быстро вырастающие и в очень короткие сроки после гибели превращающиеся в перегной растения, активно наступали, пока было возможно, используя каждую трещину или изгиб в поверхности пола. Впереди шли кустарники-разведчики. Не найдя питательных веществ в металле первые ростки и выдвинувшиеся корни усыхали и умирали, образовывая в результате распада именно тот плодородный слой почвы, на котором спешили поселиться более удачливые собратья. Таким образом, экспансия зелёных, оранжевых и коричневых завоевателей продолжалась до тех пор, пока существовала хотя бы малейшая возможность.

      Техник словно попал в область тропических лесов где-то на Земле. Деревья переплетались между собой стволами, стволы облепили лианы, а под ногами благоухал ковёр из всевозможных цветов самой разной расцветки. Да, в своё время биологи изрядно потрудились, адаптируя наиболее подходящие земные экземпляры для жизни на другой планете, в немного иных условиях.

      Горилла поднял голову:

      – Здесь неба не видно.

      – Пора домой, – снова забеспокоился второй моб.

      – Ну-ка, тихо, – Лука прислушался. Откуда-то из-за деревьев, издалека слышался жуткий и устрашающий шум. Вой живых мертвецов смешался со звуками падающих тел и звоном добротной стали. Группа мобов-диверсантов на другом конце купола вступила в битву, отвлекая на себя внимание обитавших поблизости зомби.

      Техник представил в уме весь предстоящий маршрут. В принципе, по любым меркам пройти нужно было совсем немного, всего каких-то метров четыреста. Сначала резко завернуть влево от входа, потом проникнуть в хозяйственный блок через коридор, спуститься по лестнице и открыть заветную дверь.

      – Не шумите и не отставайте от меня, – отдал приказ Лука и уверенно скользнул между стволами больших деревьев. Две закованные в металл несуразные фигуры усердно запыхтели за его спиной. Стараясь дословно выполнить приказ, мобы спешили, не разбирая дороги. Под широкими ступнями громко захрустел ломкий кустарник. А когда Горилла с недовольным ворчанием принялся ломать мешавшие пройти нижние ветви деревьев, Лука не выдержал и обернулся.

      – Вы что, не можете не шуметь? – зашипел он на своих спутников и в этот момент на него напали. Зомби выскочил внезапно и резко из-за ближайшего дерева, за которым до этого времени успешно прятался. Нагнувшись в прыжке и вывернув конечности, мертвяк обрушился на человека всей своей тяжестью, используя одновременно ускорение, тяготение и инерцию, как необычайно сокрушительное и эффективное оружие.

      – Арргх… Кхм… Кхм… – защелкали совсем близко от лица челюсти мертвяка. От сильного толчка техник не удержался на ногах. Он упал на спину, успев лишь выставить перед собой руки для того, чтобы удержать зомби на безопасном для себя расстоянии. Мертвяк, оседлав сверху техника, попытался синими и порядком высохшими руками с невероятно грязными длинными ногтями разорвать панцирь и добраться до вожделенной плоти. Ногти скользили по металлу, не оставляя на нём никаких следов.

      – Аррр.. Хм!.. Хм!.. – с перекошенным от злобы серым лицом попытался укусить техника живой мертвец. Лицо зомби то приближалось, то удалялось, и вдруг Лука, смотря через прозрачную пластиковую маску шлема, узнал того, кто на него напал. Как он мог сразу не распознать этих черт лица! Добраться к телу Луки пыталась не кто иная, как Франческа Спинолли, бывшая начальница и гроза всех техников Мегаполиса. Там, в другой жизни, до зомбиапокалипсиса, Лука надеяться не мог на такое проявление чувств. При своём небольшом росте и ничем не привлекательной внешности он и близко боялся подойти к грозной красавице, вожделенной мечте и центру эротических фантазий всех техников Марса. Впрочем, как показалось Луке, за прошедшие годы она не сильно-то и изменилась. Немного цвет лица не тот… Чуть-чуть отвалился нос, щёчки покрылись морщинами, но вот груди… О! О! О! Большие серые груди с выступавшими далеко вперёд сосками, никак не прикрытые изорванными лохмотьями, сотрясались от каждого движения. Лука не мог отвести от них взгляд. В последнее время, как заметил техник, он стал испытывать определённое плотское влечение ко многим зомби, которых видел на мониторах слежения. Однако и надо заметить совсем некстати былая робость перед женщинами и страх перед начальством внезапно снова вернулись к технику третьего разряда.

      – Синьора Франческа, – едва слышно прошептал Лука, – вы бы оставили все эти попытки овладеть мной. Мне кажется, вы ведёте себя неприлично.

      В ответ женщина-зомби зарычала, и её зубы заскользили по пластику шлема. Как знал техник, каждый укус зомби мог быть смертельно опасным, но к его удивлению никто не спешил помочь беспомощно распростёртому под тяжестью тела мертвяка человеку.

      Продолжая отбиваться, Лука с трудом нащупал оброненный арбалет. Оружие имело довольно короткий ствол, удобную рукоятку и ложе, а также постоянно зафиксированную взведённую тетиву. Благодаря использованному сверхлёгкому сплаву и отличной сбалансированности, арбалет можно легко поднять одной рукой, и, что самое главное, – оружие всегда оказывалось готово к выстрелу.

      Стараясь удержать ладонью подальше от лица рычащую и беснующуюся бестию, Лука освободившейся рукой, воспользовавшись кратким удобным моментом, приподнял арбалет, примерно развернул ствол в нужном направлении и нажал на курок. Звонко щёлкнула тетива, арбалетный болт легко вошёл в левый глаз мертвяка. Зловонная, очень опасная для любого живого существа жидкость тёмным потоком омыла маску шлема человека. В тот миг, когда Лука перестал видеть, исчезла и тяжесть, которая прижимала его к земле.

      Тяжело и хрипло дыша, техник достал из потаённого кармашка, расположенного на стыке двух пластин грудного панциря несколько влажных гигиенических салфеток и тщательно обтёр ими свой шлем. А затем с трудом поднялся. Синьора Франческа лежала в довольно пикантной позе на спине среди ковра ярких цветов, с открытой грудью и высоко задранными лохмотьями непонятного цвета, которые совершенно не скрывали красивые длинные ноги и немного того, что было расположено выше их. Несмотря на язвы и рубцы, на торчащий из левой глазницы сверкающий арбалетный болт, бывшая начальница вновь показалась Луке необычайно привлекательной.

      Техник прекрасно знал, что для того, чтобы окончательно уничтожить зомби, нужно обязательно отрубить мертвяку голову. При других ранах нежить лишь на время теряет сознание, а потом может быстро восстановиться.

      Лука вытащил из ножен, закреплённых на бедре небольшой меч, поднял его, а потом, немного подумав, засунул обратно в чехол. Отрубить голову Франческе он не мог, уж слишком она казалась красивой.

      Заставив себя с большим трудом отвернуться от лежащего тела, Лука повернулся к мобам и недовольно прохрипел:

      – Вы что, ничего не видите? Почему не помогли?

      – Она очень маленькая, – презрительно пожал плечами без тени раскаяния Горилла.

      – И кричит громко, – добавил от себя довольно вескую на его взгляд причину второй моб.

      Лука тяжело и громко застонал. Справившись с минутной слабостью, быстро взял себя в руки и отдал команду бравым воинам:

      – Вперёд!

      Оставшуюся часть пути неудачные копии молчали. Молчал и Лука, втайне надеясь, что мобов всё же хоть немного мучает совесть.

      Буйная тропическая растительность внезапно закончилось в том месте, где начинался коридор. В определённых точках излома двух блоков переставали действовать благоприятные росту деревьев и кустарников факторы – светильники, вырабатывающие тепло и ультрафиолет, и специальные разбрызгиватели воды и питательных веществ, периодически с потолка купола изо дня в день поливающие раскинувшийся внизу сад.

      Вход в техническую зону практически зарос. Лианы, украшенные необычайно яркими цветами так переплетались между собой, что сделали проход похожим на маленькую лисью нору. Луке пришлось вновь вытащить меч из ножен и нанести не менее двадцати крепких ударов для того, чтобы освободить себе путь.

      В довольно тесном коридоре продолжали функционировать далеко не все светильники, встроенные в потолок. В уходящем куда-то вдаль, ограниченном со всех сторон пространстве существовали как светлые, так и тёмные участки. Там, где лампы ещё работали, техник легко разглядел многочисленные входы внутрь огромного комплекса, расположенные по левую сторону предстоящего движения.

      Лука зашагал по давно не мытому полу, а следом затопали и верные мобы. На третьем по счёту проёме, как подсказала технику память, он завернул направо и оказался на небольшой металлической лестнице, уводящей вниз. Один за другим все участники экспедиции спустились по ступеням в очередной тесный коридор, где Лука заметил нужные контуры двери в стене. На секунду техник замешкался, мысленно прокручивая в голове весь пройденный путь. И вскоре отбросил любые колебания – не оставалось никаких сомнений в том, что техник достиг дверей Хранилища.

      Лука, немного нагнувшись, присмотрелся и с удивлением обнаружил, что дверь пять самых трудных и тяжёлых в жизни техника лет оставалась герметически закупоренной. На неопровержимый факт прямо указывал выдвинутый из общей массы металла небольшой кнопочный планшет, покрытый толстым слоем пыли. Пыль сделала невидимыми практически все трещины в стене, обрисовывающие контуры далеко не маленькой двери. Удивительное дело! Долгие годы внутрь Хранилища никто не проникал! Сделанное открытие наполнило душу Луки здоровым оптимизмом, не потревоженный слой пыли мог означать только одно – запасы сырья дожидались своего часа в полной целости и сохранности.

      Техник снял металлическую перчатку, смахнул пыль и в появившуюся едва заметную нишу поместил ладонь.

      – Техник третьего разряда Лука Ломброзо, – подтвердил Лука звуком голоса доступ к сокровищам Хранилища.

      Осмыслив за несколько секунд полученную информацию, механизм сложного замка в ответ мигнул парой красных лампочек на панели, а затем, шурша и поскрипывая, тяжёлая и массивная плита заползла внутрь стены, запуская гостей внутрь.

      – Ого, – не смог промолчать огромный моб в причудливом шлеме и кольчужном комбинезоне.

      – Сама открылась, – поделился наблюдениями его безголовый товарищ довольно неприятным голосом.

      Перед Лукой раскинулось довольно просторное помещение, высотой не менее трёх метров, а площадью больше ста. Светильники на потолке исправно освещали комнату – столы в центре, а возле на удивление чисто выглядевшей стены из сплошного металла техник увидел… койку. Что-то тёмное, Лука не успел разглядеть, что или кто именно, метнулось в сторону ближайшего стола, а секундой позже спряталось под ним.

      – Можно я отрублю зомби голову? – заревел Горилла, видимо, пытаясь исправить недавнюю оплошность.

      – Пусть рубит, – посоветовал технику второй моб.

      За спиной Луки с тихим шорохом закрылась дверь.

      Сердце техника неожиданно учащённо забилось, перешло в какой-то непривычный и невероятный ритм работы, а лоб внезапно покрылся испариной. Немного позже Лука сделал ещё одно неприятное открытие – у него затряслись пальцы на руках. Почему мертвяк сразу не напал на пришельцев? Зомби всегда чувствуют плоть и кровь, как бы вы ни пытались замаскироваться. Близкое соседство с живыми организмами, будь то человек или лягушка, моментально приводит мертвяка в состояние боевого бешенства. Они перестают поддаваться малейшему контролю, на уровне инстинкта зомби рвут зубами всех, кто имеет несчастье им попасться. А этот… Совершенно необычное для живого мертвеца поведение – спрятаться под стол. К тому же кровать… Зомби, как известно каждому выжившему в апокалипсисе ребёнку, спят, или вернее находятся в состоянии спячки до тех пор, пока не учуют поблизости живую плоть. В нужное время они моментально оживают, а до этого времени просто стоят, немного раскачиваясь из стороны в сторону, нюхая воздух в ожидании сладостного запаха очередной жертвы, ведь их мышцы не знают усталости…

      Всё больше и больше волнуясь, Лука опустил арбалет и торопливо, боясь, что его догадки и умозаключения не подтвердятся, направился к нужному столу. Почти бегом обогнул его.

      – А-а-а! – довольно громко вскрикнуло спрятавшееся под пластиковой крышкой существо. Под столом оказалось не так уж и темно. Первое, что успел заметить техник, были длинные рассыпанные по плечам серебристые локоны и испуганные глаза, синие, как потерянное и приходящее во снах земное небо.

      Лука потерял дар речи. Он смотрел перед собой и видел только эти прекрасные глаза. Для него перестал существовать Марс, Земля, Вселенная, зомби и мобы. Остались лишь глаза, в которых прятался страх и жила… душа.

      – О, – озадаченно закряхтел появившийся рядом Горилла.

      – Точно – не зомби, – удивлённо подтвердил догадки Луки второй моб.

      – Человек, – уверенно заявил обезьяноподобный моб, – де-вуш-ка…

      Человек попытался отодвинуться от странных пришельцев, но боковые стенки стола не позволили отползти дальше.

      Техник поспешно поднял вверх руку и, нажав на нужный рычажок, снял шлем:

      – Не бойся, смотри, я – тоже человек!

      Девушке удалось довольно быстро справиться с собой:

      – Че-ло-век? – произнесла она по слогам заветное слово на редкость мелодичным волнующим голосом.

      – Человек, – вздрогнул Лука.

      – Да, он – человек, – немедленно подтвердили сказанное оба моба.

      – Смотри, – техник поставил шлем на стол, снял перчатку и острым углом арбалета уколол себя в большой палец правой руки. На коже, быстро вспухнув, появилась большая капля крови.

      Вида и запаха крови не вынес бы ни один зомби. Однако спрятавшееся под столом волнующее создание с нежным девичьим голосом с успехом прошло испытание. Оно зашевелилось при виде крови, сочтя последний аргумент самым весомым, и секундой позже на четвереньках выползло из темноты на свет. А потом встало и выпрямилось.

      У Луки перехватило дух. Первое, на чём сфокусировалось его зрение, оказались две внушительные округлости далеко не маленьких женских грудей, едва прикрытых майкой из почти прозрачной ткани. Девушка на голову возвышалось над низкорослым техником, поэтому волнующие выпуклости зависли прямо перед глазами Луки. Ему вдруг очень захотелось вытянуть перед собой обе руки и поместить прекрасные формы в ладони, попутно попробовав их на упругость. Однако громадным усилием воли он смог сдержаться. С большим трудом оторвался от природного великолепия и поднял голову. Даже в самых фантастических фантазиях технику не удалось бы представить себе лица прекрасней, чем то, какое он сейчас видел. Большие открытые глаза с огромными ресницами, тонкий нос, чувственные губы и правильный овал лица обрамляли серебристые кудри длинных волос. На вид девушке едва исполнилось лет двадцать. Кроме короткой майки, на её прекрасное тело были надеты немного потрёпанные синие джинсы. На грязные босые ноги очарованный и зачарованный Лука просто не обратил никакого внимания.

      Девушка окинула уже не испуганным, а немного насмешливым взглядом с головы до ног неказистую фигуру техника третьего разряда. Впрочем, судя по выражению её лица, она осталась довольна увиденным. Затем незнакомка подняла вверх совершенной формы руку и длинным пальцем цвета слоновой кости указала на ложбину между двух грудей.

      – Я Ева, – просто представилась девушка.

      – А я Лука, – кое-как выдавил из себя простые слова техник. Кто бы мог подумать, что с настоящей, живой девушкой так тяжело вести разговор!

      – Нет, нет! – глаза Евы расширились, и в них появилась маленькая грозовая тучка. – Лу-ка! Никакой ты не Лука! Никакого звучания, грубо и примитивно. Ты Адам, а я Ева!

      – Е-ва, – вытянув вперёд трубочкой губы с неожиданной нежностью в голосе произнёс моб, прозванный техником Гориллой. Девушка только сейчас заметила спутников Луки и испуганно отпрянула назад:

      – Кто пришёл вместе с тобой, Адам? Это же не люди!

      – Не пугайся, не бойся! Перед тобой всего лишь мобы.

      – Мобы?

      Техник попытался объяснить, как мог, кому и за что он дал такое звучное название.

      – Ты видишь перед собой существа, которые я создал. Они немного похожи на человека, но в то же время совсем не люди.

      – Зомби? Они – зомби? – с нескрываемым страхом в голосе прошептала девушка.

      – Нет, нет, они – мобы.

      – Мы – мобы, – с заметной обидой в голосе проворчал Горилла, а другой неудачный продукт искусственной эволюции добавил резким фальцетом откуда-то из района груди:

      – Мобы – враги мертвяков.

      – Это хорошо, – успокоилась Ева и вновь перенесла внимание на техника. Под её светлым взором Лука почему-то весь сжался, а на лице девушки появилась открытая довольная улыбка.

      – Ты мне нравишься, – радостно сообщила светловолосая красавица, нагнулась и вдруг лизнула влажным языком по небритой щеке техника. – Рыцарь. Мой рыцарь. Адам.

      Лука терпеть не мог, когда на его тело попадала чужая слюна. У него уже был опыт такого неприятного общения с одним из творений Принтера. Нельзя сказать, что подобная форма внимания представляла особую опасность, но моб, позволивший дерзость, вопреки моральным устоям техника, закончил своё существование на кладбище неудачных моделей, на поверхности Марса, недалеко от главного выхода.

      – Ты Адам! – продолжала говорить Ева, и с каждым новым словом в глубинах её чарующих глаз вспыхивал хорошо заметный огонёк. – Ты родился Адамом, а я – Евой… Правда, родители звали меня как-то по-другому, но всё равно, я Ева! Знаешь, я читала Библию и ещё про рыцарей. Давно, до тех пор, пока не сломался мой компьютер. А ты в курсе, что у тебя очень странный вкус? – задумчиво произнесла последнюю фразу Ева и ещё раз прошлась своим на удивление гибким языком от уха до кончика носа Луки.

      Совершенно растерянно техник второй раз за последние пять минут вытер ладонью чужую слюну со своего лица.

      – Зомби… Скажи, как тебе удалось уцелеть?

      – Зомби… – испуганно вздрогнули прекрасные плечи. – Я их очень боюсь, Адам. Адам! Адам! Я до сих пор не верю, что стою рядом с человеком! С мужчиной… У меня кружится голова и становится немного дурно! Мужчина!

      – Ева, расскажи, как ты выжила? – уже более настойчиво повторил вопрос Лука.

      – Помню, как родители заперли меня здесь… Помню, как на экранах видела, что зомби нападают на всех людей, а потом отключила их… Ведь я была тогда ещё такой маленькой…

      Лука сразу всё понял. Девушке невероятно повезло. Когда сработала аварийная система, головной компьютер запечатал все сообщающиеся проходы между блоками марсианского Мегаполиса. Данные ребёнка не были введены в специальную виртуальную картотеку, поэтому электронный замок-сторож не выпустил её наружу, что и спасло девочку. С пищей, водой и кислородом у неё тоже не могло возникнуть никаких проблем. Обычно каждый хозяйственный и жилой блок снабжался стандартным оборудованием для автономного производства всего необходимого в случае нештатной ситуации.

      – А зомби… Ох, какие они ужасные, Адам… И такие страшные! Они выглядят хуже, чем ты! А ты видел, как они нападают на людей? – Ева словно не замечала Луку. – Они кусают их, а потом человек превращается в мертвяка. Кусают, понимаешь? Вот так! Вот так! Иногда мне кажется, что я тоже стала зомби, ведь они одни кругом. И они кусаются – вот так! – Девушка подняла точёную ручку, согнув её в локте до уровня своего лица и, обхватив губами кисть, с силой сжала челюсти. Техник невольно обратил внимание на то, что оголённые руки Евы сплошь и рядом покрыты следами от глубоких укусов, но в очередной раз подумал о скрытом под ангельской внешностью необузданном темпераменте.

      – Зомби кругом, – оторвавшись от своей плоти, продолжала Ева, – они победили. Кроме нас никого не осталось, Адам! А ты не хотел никогда стать мертвяком? Получить вечную жизнь? Мне кажется… Кажется… Что я тоже зомби! Посмотри на меня, Адам! А если я зомби, то кого я могу кусать в этой комнате? Подумай, Адам! Только себя! Только себя!

      – Нет, нет, что ты, Ева, ты не зомби, – не в силах отвести взора от волнующего лица, поспешил уверить Лука.

      – Нет, она не зомби. Не похожа! – хором подтвердили мобы.

      – Ты возьмёшь меня с собой, Адам? – неожиданно срывающимся шёпотом попросила Ева. – Заберёшь отсюда?

      – Конечно, Ева.

      – Это сон, это сладкий сон. И ты мужчина!

      – Хозяин, шум приближается, – недовольно проворчал Горилла, порядком утомлённый непонятным и затянувшимся диалогом. Лука поднёс к губам вытянутый указательный палец правой руки. Ева очаровательно улыбнулась, понимающе кивнула головой и наконец-то замолчала. Тут же техник услышал посторонние звуки, хорошо различимые, благодаря включенным в комнате динамикам внешнего наблюдения. Без всяких сомнений зомби, расправившись с диверсионным отрядом, возвращались в свои владения.

      – Ева, – как можно мягче произнёс Лука, – мы должны торопиться. Скоро вернутся мертвяки, и тогда нам сложно будет уйти отсюда. Скажи мне, где порошок?

      – Порошок?

      – Да, белый такой, рассыпчатый, похожий на муку порошок.

      – Типа того есть кое-что, – задумчиво кивнула головой девушка, – вон в той комнате. Но я уже не раз пробовала его, он невкусный. Зачем он тебе?

      С тревогой прислушиваясь к нарастающему угрожающему шуму, техник торопливо направился к одной из четырёх дверей. Обнаружив приближение человека, сверхчувствительные сенсоры подали нужный сигнал, и внушительного вида плита с шипеньем отползла в сторону. Стандартное просторное Хранилище до самого потолка было плотно забито затянутыми в защитную плёнку контейнерами, стоящими, как того и требовали правила хранения, на металлических поддонах. Лука извлёк из кармашка короткий нож и разрезал ближайшую целлофановую оболочку. Внутри контейнера находились сотни килограммов порошка. Всё сырьё давным-давно упаковали в стандартные двухкилограммовые пакеты. Как известно, человек, как и многие остальные живые существа, состоит практически из одной воды, поэтому вес пакета в своё время высчитывали с расчётом создать из содержимого ровно одну особь или математический эквивалент технических изделий. Никогда раньше Луке не попадались такие запасы. То количества сырья, что он видел перед собой, хватило бы на создание внушительной армии. Или нового гигантского Мегаполиса.

      Чтобы удостовериться в качестве продукта, техник достал из общей массы один пакет и сделал аккуратный разрез. Затем поддел остриём ножа белую кучку сыпучего вещества и поднёс её к лицу. А затем лизнул для того, чтобы секундой позже, скривившись, выплюнуть. Сомнений не оставалось. Лука наткнулся не только на огромные запасы, но ещё и на настоящее качество. По вкусу он определил, что только что попробовал самый лучший порошок из всех тех, которыми пользовался в последнее время.

      Наблюдая за гримасами Луки, Ева заразительно засмеялась:

      – Я же говорила тебе, что он невкусный, а ты не поверил!

      – Да нет, то, что нужно… Мобы, ко мне! – подозвал своих помощников техник. За спиной у каждого члена экспедиции находился самоувеличивающийся походный рюкзак. Не мешкая, Гориллу и Полено Лука загрузил по полной, набив в их рюкзаки по сотне килограммов так нужного для дальнейшего процесса сырья. Себе же разумно положил намного меньше. Иначе зачем нужно было брать с собой мобов?

      Как только техник закончил с порошком, так сразу же обратил внимание на обеспечение безопасности девушки. Из плотной бумаги и отломанных от столов кусков пластика, Лука быстро и сноровисто соорудил примитивную обувь и некое подобие доспехов для Евы, закрепив все детали защитного костюма на её теле клейкой лентой. От прикосновений к бархатной коже по телу Луки пробегала благоговейная дрожь, а девушка, польщённая и обрадованная оказанным вниманием, стояла неподвижно с закрытыми глазами, тяжело и прерывисто вдыхая и выдыхая воздух.

      – Готово! Нельзя терять ни минуты! – Лука выпустил небольшую группу в коридор, а сам при помощи голосового сигнала и отпечатка ладони в нужном месте, надёжно запечатал вход в волшебную пещеру до следующего посещения.

      – О, Адам, Адам, мой рыцарь Адам, – прерывисто и взволнованно зашептала Ева, поражённая открывшимся после короткого перехода по лестнице и коридору видом на практически непроходимые заросли, – неужели всё это происходит со мной на самом деле? Где я? Где я? Скажи мне, Адам, где мы находимся? Аргентина, Бразилия, Австралия, Африка?

      – Марс, – пояснил Лука.

      – Марс?!

      Безразлично скользнув взглядом по зелёному хаосу, раскрашенному повсюду вплетениями необычайно ярких цветов, Лука удивлённо посмотрел на Еву. Выходит, все годы своего заточения она не знала, где находится! Получается, что после поломки компьютера, она могла только рассматривать зомби на мониторах слежения. Воистину, есть от чего сойти с ума!

      Техник поспешно шагнул вперёд, на разноцветный ковёр, небрежно подмяв под подошву ботинка огромного размера красочный бутон кричаще-красного цвета.

      – Адам, что ты делаешь?! Убери ногу с цветка! – ледяным тоном приказала Ева.

      – Но они здесь… всюду, – робко попробовал оправдаться Лука.

      – Не смей губить цветы, – тихо, с хорошо различимой угрозой в голосе прошептала девушка, а сама, нагнувшись, сорвала самый красивый цветок и понюхала его, – видишь, какие они чудесные?

      Новоявленный Адам промолчал. Про себя автоматически отметил, что слышит треск веток и шорох травы совсем рядом.

      – Бежим! – стараясь не показать страха в голосе, так же негромко приказал человек, с ног до головы облачённый в доспехи.

      – Зачем? – искренне удивилась девушка.

      – Е-ва, зомби… – с непередаваемой нежностью в голосе напомнил об опасности Горилла.

      – Зомби? – с тревогой и страхом повторила девушка зловещее слово и поспешила присоединиться к неуклюже переваливающемуся с ноги на ногу в сверкающих латах Луке, безуспешно пытавшемуся набрать хотя бы какую-то скорость. Однако ещё хуже пришлось мобам. Горилла после нескольких неверных шагов забыл о том, что кто-то может подсмотреть его тайну и начал использовать длинные руки, как прекрасное дополнение к нижним конечностям. Он ловко перешёл на лёгкий галоп, опираясь кулаками о землю и двигаясь практически при помощи одних рук. Похожий на большую обезьяну моб быстро обогнал товарищей. Значительно отстал от других Полено, ведь вес далеко не лёгкой ноши порядком мешал движению. А вот Ева передвигалась необычайно грациозно, время от времени останавливаясь, подбадривая и дразня изрядно выдохнувшегося техника.

      Минут через десять коридор, состоящий из переплетённых лиан и веток, закончился, и перед беглецами выросла прозрачная стена, сквозь которую девушка увидела внушающий внутренний трепет вид на одно из прекраснейших на Марсе плато.

      – Что это? – едва не налетела на преграду Ева.

      – Да Марс же, – буркнул Лука, быстро нашёл нужное место и прижал ладонь к контрольной нише. – Техник третьего разряда Лука Ломброзо просит доступ к выходу.

      – Доступ разрешён, – просипел динамик над головой.

      В тот момент, когда дверь начала медленно заползать в стену, на людей и мобов напали зомби. Мертвяки, одетые в невероятные лохмотья появились внезапно из-за деревьев и кустов. Одни зомби ещё удивительно походили на людей, лишь страшные гримасы искажали черты их лиц. Другие же и на самом деле напоминали живых мертвецов – с незаживающими, раскрытыми ранами они с воем и рычанием, вытянув перед собой руки, бросились вперёд. Среди вполне человекоподобных фигур мертвяков Лука заметил немало совершенно фантастических созданий с несколькими руками, ногами или же с двумя головами. Всевозможные неудачные варианты человека, созданные сломанной биологической головкой Принтера, после укуса мертвяков тоже превратились в зомби.

      – А-а-а, - испуганно вскрикнула Ева и спряталась за техника. – Зомби!

      – Зомби, Ева, - согласился с девушкой огромный моб в кольчуге и мощным ударом боевого топора разрубил на две половинки самого шустрого мертвяка.

      Лука втолкнул внутрь открывшейся комнаты девушку, повернулся к зомби, вскинул арбалет и тренированным движением выпустил в сторону мертвяков очередь арбалетных болтов. Механический взвод только успевал щёлкать, натягивая тетиву, а короткие металлические болванки с противным чавканьем, разбрасывая в стороны брызги гнилой плоти, входили в тела живых мертвецов. Пять или шесть зомби, поражённых точно в голову, упали, а над ними тут же образовалась огромная куча извивающихся тел.

      – Отходим, – Лука последовал за Евой. Оказавшись внутри тесного помещения, он попытался открыть вторую дверь шлюза. Полено и Горилла отступали медленно, ловко орудуя мечом и боевым топором. Мертвяки, преодолев мимолётное замешательство, возобновили атаку с удвоенной яростью. Один из зомби, могучий высокий перевоплотившийся моб с оскаленной звериной мордой четырьмя руками схватил за край дверной плиты и остановил её движение.

      Доблестные спутники Луки с трудом сдерживали беснующуюся толпу, нанося один удар мощнее другого. Некоторым врагам удавалось время от времени прорываться, и они пытались укусить человекоподобные создания, но всякий раз зубы лишь скользили по металлу. Луке было даже страшно подумать, во что могли превратиться после инфицирования такие здоровяки, как Горилла и Полено.

      Между тем техник справился с замком второй двери, и все четверо в той же последовательности – впереди Ева, за ней Лука, сзади всех два моба, отступили в туннель, связывающий два жилых купола. Двери, давя плоть и кроша кости пытавшихся прорваться зомби, закрылись. Всё же более десятка мертвяков успели пробраться в коридор, собранный из прозрачного пластика.

      – Бегите! – заревел, перекрывая шум битвы, Горилла и бросил к ногам боевой топор, покрытый коричневой слизью. Наконец-то перестав сутулиться он, впервые не боясь насмешек, распрямился во весь трёхметровый рост, коснувшись макушкой потолка. Моб упёрся руками и ногами в края туннеля, образовав своего рода пробку, о которую разбился напор злобных тварей. Зомби бушевали, лезли друг на друга, пытаясь всюду прокусить кольчугу Гориллы, но моб стоял на одном месте, подобно непоколебимой и крайне надёжной стене.

      Лука сделал несколько шагов, но вдруг остановился и решительно направился к содрогавшемуся от ударов мобу.

      – Немного приподними руки, чтобы я смог помочь тебе, – приказал техник своему творению, едва оказался возле него.

      – Постараюсь, – прорычал Горилла, с трудом удерживаясь на довольно слабых ногах. Зомби лезли друг на друга, неистово толкая и кусая доспехи гиганта. Едва пирамида из мертвяков достигала решётки забрала шлема моба, как Горилла резким ударом головы рассыпал на части сложную гимнастическую трапецию.

      – Флот своих не бросает, – рядом с Лукой, преодолев природную трусость, появился закованный с головы до ног в металл Полено.

      Застонав от неимоверного усилия, Горилла немного поднял выше могучие лапы. В образовавшуюся амбразуру Лука просунул ствол арбалета. Вжик, вжик. Каждый выстрел находил цель. Быстро и уверенно Лука перестрелял всех зомби.

      – И я проткнул одного, – радостно сообщил моб, напрочь лишённый головы.

      Только когда затих последний мертвяк, Горилла смог с тяжёлым вздохом вновь ссутулиться.

      Во время схватки Ева предусмотрительно находилась на удалённом и безопасном расстоянии, испуганно зажав рот обеими ладонями.

      Медленно и устало, но всё же с видом победителя Лука вместе с не совсем удачными копиями человека побрел в сторону девушки. Она нетерпеливо шагнула навстречу и обняла техника:

      – О-о-о, мой герой! Адам, мой Адам, мой самый настоящий рыцарь! Ты был великолепен, как Артур, как Ланселот! Ты победил всех зомби, мой милый, милый Адам! Ты, правда, на самом деле – мужчина!

      Пока Ева говорила, Лука с трудом продвигался к концу туннеля. Ему порядком мешала повисшая на плечах далеко не хрупкая девушка по имени…

      – Е-ва, – нежно, в полголоса, чтобы никто не услышал, произнёс напоминающий крупную обезьяну моб и протянул вперёд руки, желая обнять Еву за тонкую талию. Непропорционально огромные лапы, не достигнув грациозно покачивающихся бедёр, безвольно упали вниз, повиснув вдоль тела, а Горилла тяжело и шумно вздохнул.

      Пройдя без происшествий через шлюзовую камеру, Лука вернулся домой. При виде ухоженных, постриженных кустарников, клумб с цветами и большой постели Ева пришла в восторг. Услышав тихо звучащую волшебную музыку, невольно открыла рот от изумления.

      С улыбкой наблюдая за тем впечатлением, которое произвело жилище на девушку, Лука нажал на едва заметный рычажок на своём костюме и доспехи, все сразу, с грохотом упали к ногам. Затем техник освободил от панцирей и кольчуг верных помощников.

      При виде Луки, представшего перед девушкой без грозного обмундирования, невзрачного и смуглого худощавого парня лет тридцати, одетого в видавшие виды комбинезон, Ева почему-то опять улыбнулась. Её настроение не смогли испортить даже с десяток человекоподобных мобов, почтительно столпившихся в стороне.

      Положив ладони на плечи тщедушного техника, светловолосая обольстительница с силой прижала его спиной к стенке Принтера.

      – Какая большая штука у тебя за спиной, – сексуально выдохнула Ева. – И она такая… твёрдая…

      – Я пытаюсь при её помощи сотворить человека…

      – Не получается?

      – Не получается…

      Пальцы Евы скользнули по обильно покрытой волосяным покровом груди техника, залезли под комбинезон, а потом, достигнув левого соска, с силой сжали его и крутанули точно по часовой стрелке.

      – Ой! – громко вскрикнул Лука. Вконец растерянный и сбитый с толку, он вдруг первый раз с момента знакомства с ангелом подобным созданием подумал, что ему как-то спокойней было жить с мобами и почти родными зомби…

      Но девушка не оставила технику ни единого шанса. Она ещё сильнее прижалась к нему и несколько раз лизнула по уху.

      – Знал бы, какой ты вкусный… Говоришь, ничего не получается? Может, ты стараешься не там? Может, нужно всё делать по старинке, по проверенному способу? – Ева крепко обхватила руками голову Луки, немного подняла его над полом и два тела растворились в жарком поцелуе.

      На мгновение технику удалось вырваться:

      – Отвернитесь! – загнанно прохрипел он, обращаясь к зачарованным сценой мобам, что те и поспешили исполнить.

      – Не думай, что отделаешься от меня быстро, – прошептала Ева и повалила техника на пол.

      Слыша стоны, шум и возню, человекоподобные мобы вскоре начали тихонько хихикать. Отвернуться-то они отвернулись, но ведь никто не запретил им подглядывать, не так ли?

      А рано утром следующего дня все обитающие в жилых корпусах зомби столпились у прозрачных стен, наблюдая невиданное ранее представление. Небольшая процессия, одетая в тщательно изготовленные и подогнанные в индивидуальном порядке серебристые скафандры, медленно углублялась в марсианскую пустыню. Впереди всех уверенно и размашисто шествовала длинноногая и пышногрудая Ева. Следом едва переставлял ноги после бурной ночи её Адам. Замыкали шествие десяток мобов всевозможных размеров и форм, с трудом передвигавшихся из-за большого количества нагруженных на них деталей, предназначенных для создания нового жилого купола, уютного и безопасного семейного гнёздышка.

      Вокруг людей и их неудачных копий, танцевал песочный человек, на которого никто не обращал внимания. Он лепил из песка в воздухе какие-то шарики и ниточки. Любой физик или химик легко узнал бы в призрачных фигурах элементарные формулы многочисленных лекарств, способных в одно мгновение не только остановить эпидемию, но и повернуть процесс вспять. Любой… Но только не техник третьего разряда и его счастливая подружка. И, конечно же, не Горилла и Полено.

      Провожая взглядом удаляющиеся фигуры, тысячи мертвяков одновременно испустили долгий и тоскливый стон. И непонятно, чего было больше в этом звуке. Ностальгической зависти при виде столь красивой пары или разочарования по поводу ускользающей дичи.

     Дмитрий Фантаст

     Всё наоборот

     Утро встречало прохладой. Захотелось побыстрее скинуть одеяло, чтобы впитать всем телом этот приятный промозглый холод. Только бы не топили коммунальщики сильнее, не то все испортят. Ступни коснулись ледяного пола, нашаривая тапочки, и я подумал, что утро у меня удачное: я даже не сильно успел согреться под одеялом.

     Кран зашипел и плюнул в чайник грязный комок ржавчины. Прекрасно, иначе пришлось бы делать вид, что не нашел баночки с кофе. Уже выдавливая в ванной пасту из незакрытого на ночь тюбика, корил себя за то, что так опрометчиво не забыл купить вчера новую.

     В довершение, когда я начал наглаживать брюки, умышленно оставленные кучкой в кресле, чтобы помялись получше, в коридоре с хлопком перегорел предохранитель. Никогда не покупаю автоматы, упорно ищу устаревшие тугоплавкие вставки, чтобы всегда была возможность остаться без света.

     Когда я закрывал за собой входную дверь, с кухни несло ароматом горелой пластмассы: по привычке поставил греться чайник без воды.

     Ключи я предусмотрительно захлопнул в квартире. У меня будет чем приподнять себе настроение вечером. Лифт хоть ненадолго, но застрял между этажами. Досада от короткой задержки была компенсирована тем, что, выходя из кабины, я наступил на собственный шнурок и налетел на сонную девушку. В результате столкновения папка с какими-то бумагами выпала из ее рук, и листы разлетелись ровным слоем по заплеванному полу лестничной площадки. Я добавил ей радости тем, что прошелся по ним, оставляя грязные следы за собой. Она подняла голову, сопроводив меня внимательным взглядом, и улыбнулась:

     – Недоброе утро, молодой человек, – первой поприветствовала меня незнакомка.

     – Чего растопырилась на весь проход? – буркнул я, чем вызвал у нее дополнительную волну восторга.

     Я умею быть приятным. Не знаю, откуда во мне это, видимо, врожденное.

     – Запишите мой телефон, 958-13… – поспешно диктовала она, сгребая листы в кучу.

     – Да на кой он мне? Ты просто очередная неловкая корова, – продолжал я атаку, глядя, как в красивых голубых глазах растет восторг.

     Только этого мне не хватало – она совершенно не желала сделать мне приятно! И вдруг она смилостивилась, приложив усилие, стерла улыбку и произнесла хриплым голосом:

     – Да пошел ты, урод!

     В моей груди гулко ухнуло сердце, подкатив к самому горлу: она ответила мне! Так нескромно, что я тут же хотел завалить ее хамством, но застеснялся, смутился, забарабанил шагами вниз по ступенькам, волоча за собой незавязанные шнурки.

     Автобус немного испортил настроение, потому что приехал вовремя. Чтобы видеть как можно меньше мрачных лиц, я старательно оттаптывал всем ноги и пихался локтями, все еще пребывая в эйфории от взгляда голубых глаз. И вокруг меня засияли скромные улыбки, меня посылали в ответ, больно толкали под ребра, в солнечное сплетение, наступали на ноги и на шнурки. Я, как никогда, был счастлив. У меня просто отличный день…

     Опоздал я несильно, но и тут меня ждала удача! На проходной стоял злой уставший шеф, который поприветствовал меня очень мило:

     – Опоздал? Пошел вон, ты уволен! Ты полная бездарь и лентяй.

     Я чуть не прослезился, решив ответить ему не менее достойно:

     – А ты лижешь задницы начальству, тупой напыщенный индюк, карьерист и жирный вонючий урод!

     Слово «урод» я произнес, смакуя, потому что это Её слово, теперь я им дорожу. Шеф удовлетворенно покраснел и выкатил глаза. Это он умел делать очень хорошо, профессионально. Говорить ничего не стал, просто указал пальцем-сосиской на вход, чтобы я выметался. Я пошел домой, мечтая еще раз столкнуться с той же незнакомкой.

     Удовольствия продолжались, потому что попутная машина окатила меня дорожной жижей. Коммунальщики предусмотрительно не почистили водосток в этом месте. Лужа была замечательной, с романтично плавающим в ней мусором, даже кто-то не поленился кинуть туда резиновое контрацептивное изделие. Теперь все это вместе живописно красовалось на моей одежде.

     Я шел пешком и заливался отчаянным матом на всю округу. На меня оглядывались и улыбались, иногда даже крутили пальцем у виска, обзывали полным придурком, демонстративно закрывали уши детям, чтобы сделать дополнительный комплимент.

     Сидя у подъезда, закинув ногу на ногу, она встретила меня напряженным взглядом. Мне так хотелось ее обматерить тоже, но повода пока не было. Начинать просто так нельзя, это может быть неуместным. Она мне немного помогла:

     – Я захлопнула в квартире ключи и не закрыла кран… – начала хвастаться, когда я немного замедлил шаг около нее. – Не успела сказать утром – я ваша новая соседка сверху…

     Вот оно счастье! Я не думал, что все это когда-нибудь произойдет.

     – Ну что ж… Пошли считать убытки и думать, чем ты будешь со мной рассчитываться. Учти, дешево тебе это не обойдется.

     События развивались стремительно и легко. И все у нас будет очень плохо, я верю в это.

      

     

     Роман Дих

     Семь тонн

     

     

     Безотрадный осенний день радовал хотя бы отсутствием дождя. Серые тучи висели низко но, кажется, не собирались буйствовать.

     Две женщины с сумками неотложной помощи через плечо («неотложками» по-простому), у одной – ещё и мелкая плоская сумочка, видимо, с документами, спустились по трапу с катера. Резиновые сапоги зашуршали по речной гальке – вода уже ушла, несколько прибрежных рыбацких домиков в свете пасмурного дня радовали глаз коричнево-жёлтыми, за годы отмытыми водой лиственными сваями.

     Мишка, вечно поддатый их капитан, вслед заржал:

     – Смотрите, обратно не забудьте вернуться! А то местные фраера видные – загуляете ещё с ними на всю ночь!

     Шурка, медсестра, ещё не очень привыкшая к шуткам «кэпа», сердито фыркнула. Врач, Надежда Александровна, улыбнулась:

     – А ты как думал – ещё и тебе приведём пару подруг! Устроите тут «египетские ночи»!

     И, продолжая посмеиваться, двинулась вперёд.

     Они тут были в первый раз. Сегодня их передвижной медбригаде выпало сюда прибыть после пары суток путешествия с «плановым медосмотром населения» по самым разным рыбацким посёлкам обширного района, – но больше было вот таких, вымирающих. В этом, например, и фельдшерского пункта не было. Для экстренных случаев тут где-то был установлен таксофон, и к страждущему срочно выезжала «скорая» на катере из райцентра.

     Сырой речной воздух холодил лица.

     – Ну что, – Надежда Александровна первой принялась взбираться по косогору к основной части посёлка – скопищу серых домишек, – с чего тут начнём? С кого, вернее?

     – Вы у меня спрашиваете? – Шурка заморгала. Два месяца ещё трудится у них, девка хорошая – но невпопад как брякнет…

     Молодость, молодость… Надежда Александровна полезла было в свою сумочку с медицинской документацией.

     – Вы кого ищете? – у крайнего домика стояла скуластая женщина из местных, почти старуха – в одной руке поводок с дружелюбно улыбающейся лайкой, в другой – с козой, которая тоже, кажется, улыбалась.

     – Да и вас, и всех, кто тут живёт! – крикнула Надежда Александровна.

     Шура, взвизгнув, достала телефон и кинулась фотографировать троицу, даже не спросив разрешения. Тётка щербато улыбалась, коза блеяла, собака урчала – все четверо были довольны. Тётку звали Маша.

     – Может, с вас и начнём? – Надежда Александровна зашуршала в сумочке с документацией.

     Через две минуты, пока тётя Маша привязывала козу и лайку во дворе, они оглядывались в сенях, увешанных оленьими шкурами – сильно бил в нос их запах, и ещё солёной рыбы, и ещё вони переносного генератора – такими каждая семья в этом посёлочке, не перебравшаяся в другое место, снабдила своё хозяйство – электростанции тут уже давно не было. Выхлопная труба была выведена наружу, но, естественно, выхлоп солярки проникал внутрь.

     Осмотр проводили в единственной комнате хибары. Бедненькая – стол, табуретка самодельная, выкрашенная коричневой краской, над кроватью Бог знает с каких времён матерчатый коврик с луной, соловьём и тощей русалкой, сидящей на чём-то вроде зелёного камня и слушающей соловья.

     Тётя Маша оказалась практически здорова – ну, давление слегка понижено.

     Кинулась было поить гостей чаем, но Надежда Александровна подняла ладонь:

     – Рано, рано! Пока ещё тройку семей обойти надо…

     – Соседей моих навестите первым долгом – зачастила хозяйка. – Он инвалид сам-то…

     – Ну, пойдёмте к инвалиду, если так, – Надежда Александровна, как всякий профессионал в этой области – уже четырнадцать лет такой жизни, в поездках с медбригадой, – навидалась и инвалидов, и ножевых ранений, и ещё много чего…

     – Только тут вот аккуратнее, - тётя Маша тараторила, пока они одна за другой заходили через деревянную ограду, где разбитые штакетины были перемешаны с разномастными досками.

     Почему «аккуратнее», Надежда Александровна поняла, едва войдя во дворик: по левую сторону от крыльца, практически начиная сантиметров с сорока от увечной ограды, было вырыто нечто вроде могилы, или скорее прямоугольного котлована, приблизительно два метра на два с половиной, а глубиной около полуметра. Посредине ямы возвышался конус земли метра в два.

     Надежда Александровна удивлённо задумалась, для чего это всё, пока они поднимались на крыльцо – такое ветхое, что страшно ноге было провалиться сквозь сгнившую доску.

     Прошли через полуразвалившуюся веранду, заваленную всяким хламом, постучались в обитую войлоком дверь, и через пару секунд тишины прошли в дом.

     Хозяин и хозяйка стояли посреди первой комнаты, она же, судя по обилию утвари, – кухня. Печка потрескивала. В следующем дверном проёме виднелся обшарпанный шкаф и грязный диван – наверное, там спальня.

     В глаза Надежде Александровне сразу бросился какой-то непропорциональный вид обоих: она – ниже ростом, щуплая, бледная, почти жёлтая. Глаза бегающие.

     Он – полная противоположность: роста выше среднего, толстый, живот словно готов порвать футболку, прикрывавшую его наполовину – виден был пупок, жировые складки свисали.

     Смуглый, голова с короткой стрижкой, глазки, и без того узкие, смотрели пристально, словно в глаза врачу, и в то же время сквозь, куда-то дальше.

     Тётя Маша зачастила:

     – Вот врачи к нам приехали, к вам сразу привела!

     Надежда Александровна и Шурка поздоровались.

     – Где можно присесть?

     Хозяйка дома оказалась ещё и хромой: когда несла табуретку, подволакивала правую ногу.

     – Ну, с кого начнём? – Надежда Александровна раскладывала содержимое «неотложки» на столе.

     – С меня! – хозяин шагнул вперёд и снял футболку. Надежда Александровна попросила ещё одну табуретку, замерила ему давление, оказавшееся немного повышенным.

     Затем, подняв пациента, принялась прослушивать сердце - работе того и молодой мог позавидовать. И тут уловила взгляд – пожирающий: маленькие узкие глазки окидывали её фигуру. Надежда Александровне, словно наяву, показалось, как нечто коснулось её груди и, метнувшись к низу живота, туда упёрлось… В нос ударил запах пота, какого-то… звериного, дикого пота – Надежда Александровна, стряхивая навалившееся вдруг оцепенение, попросила его повернуться спиной.

     Толстяк неожиданно легко подчинился – так, дыхание жестковатое. Но, в общем, состояние удовлетворительное.

     Надежда Александровна, положив фонендоскоп на стол, сполоснула руки под алюминиевым рукомойником в углу.

     Заполняя амбулаторную карту, спросила:

     – На что-то жалуетесь?

     Он вытянул вперёд руки:

     – Болят. Сильно болят!

     – Где болят, и отчего, перетрудились? – Надежда Александровна вспомнила странную яму во дворе.

     – Я каждый день перебрасываю семь тонн! – вдруг закричал хозяин.

     Тётя Маша легонько толкнула её в спину. Надежда Александровна поняла, что лучше больше не спрашивать.

     Потом она осматривала хозяйку дома – анемичность, бронхит; хромота оказалась причиной врождённого вывиха бедра, что у местных женщин не такая уж редкость.

     Хозяин в это время, как был, голый по пояс, резко вышел – за спиной стукнула дверь, и затем ударилась о чахлую веранду дверь входная.

     Хозяйка вдруг метнулась во вторую комнату, запнулась хромой ногой за порог, послышалось всхлипывание.

     – Что с ними? – шёпотом спросила Надежда Александровна у тёти Маши.

     – Пойдёмте-пойдёмте… – В голосе той вдруг проскочил… страх?

     Женщины открыли дверь, ведущую на верандочку – и у их ног упало несколько комков земли. Шурка шарахнулась, ударившись боком о косяк.

     Они ринулись к выходу из домишки.

     Во дворе хозяин, в одних трусах, грязный, ожесточенно размахивал лопатой, откидывая землю уже от крыльца к конусу посреди своего небольшого котлована.

     Испуганные медработницы и тётя Маша выскочили за ограду.

     Надежда Александровна не смогла напоследок не оглянуться – и напоролась на взгляд узких глаз, остановивший её:

     – Могилу себе копаю, видишь! Могилу! Каждый день семь тонн земли, видишь!!! Это вы там по сто тысяч получаете, а мне некогда – могилу рыть надо! Что смотришь так?!

     Хозяин ухватил лопатой очередную порцию земли.

     Тётя Маша потянула врача и медсестру за полы, и те не заставили себя просить дважды.

     – Он много лет так – летом рыбачит, а как осень наступает, начинает могилу копать, – рассказывала тётя Маша, пока они по грязной тропинке шли к следующему дому. – И как у него начнётся – постепенно раздевается. Как в трусах остаётся – жена или вон я в райбольницу звоним. Увозят на сорок пять суток, потом, когда пролечат – земля уже мёрзлая, успокаивается. До весны себя спокойно ведёт – потом снова…

     Шурка, кажется, была готова кинуться в истерику. Надежду Александровну саму слегка потряхивало…

     - А вам так не страшно жить?

     - Да нет – я вон уже привыкшая. Да они тут все почти… – Маша остановилась и, оглядевшись, точно их кто-то мог подслушать: – Они тут, как сказать – посёлок родовой, и весь род переженился. Этот вон, инвалид, сын родных своих – его мать от свёкра родила когда-то, когда муж утонул. Он сам на двоюродной сестре женат, по молодости, говорят, и родную свою… А сам инвалид с рождения, с головой у него не всё ладно. «Инвалидом» и зовём, между собой, конечно.

     – Да нет… я даже не про то, «страшно-не страшно»… Тут же – Надежда Александровна попыталась подобрать слова, в висках заныло, когда вспомнила инвалида. – Тут же тоска смертная… Вот вы чем питаетесь, например?

     – А как же – мне государство пенсию платит! Коза вон. Раз в неделю плавмагазин приходит – затариваюсь. Трое детей в городе, у двоих высшее, – последнее тётя Маша произнесла с гордостью. – Тоже мать не забывают.

     …Они обошли с медосмотрами ещё несколько домишек, уже без тёти Маши, в одном купили даже рыбы и, уже когда вечерело, побрели к катеру.

     Шурка достала сигарету – она вообще-то курила нечасто:

     – Что же у него в голове?

     Вечером, наевшись жареной рыбы, они все вышли подышать на палубу – отходить решили уж завтра с утра, часов с четырёх.

     Сквозь серые облака проблёскивали звёздочки. Из тьмы подувал тёплый ветерок, волна тихонько плескала о борт катера.

     Рыбацкий посёлок неподалёку казался необитаемым. Но вот с его стороны донёсся вначале крик женщины, и затем истошный вопль:

     – Могилу себе копаю, могилу! Семь тонн земли каждый день, семь тонн! Некогда – могилу, могилууууу!

     Мишка-капитан вздрогнул, отбросил «чинарик»:

     – Вот ты бля – местный соловей зачирикал!

     Женщины пошли в кубрик.

     Светлана Зотова

     Последняя битва

     Тусклый свет умирающего дня сочится сквозь окна моего дома. Холодно, как мне холодно…

     – Сигрид, принеси пива и шубу! – кричу я, и голос срывается на сип, а кашель сотрясает мне грудь.

     Холод обступает меня, как тёмные равнодушные волны взморья. Я с шумом выдыхаю и не вижу облачка пара. Мою кровать поставили в самую тёплую часть дома, я смотрю на очаг и задорно пляшущие языки пламени, но лишь тоска гложет моё сердце… этот холод, хватит себя обманывать, Эйрик, ты знаешь, откуда этот холод. Твоя кровь уж не греет больше, и ты знаешь, что время твоё пришло…

     – Чёртово семя, Сигрид, долго тебя ждать!

     Приходит Сигрид, шаркая немощными ногами, старая, высохшая и тёмная, как вяленая акулятина. Она жутко улыбается, зияя тёмным провалом беззубого рта, стараясь поворачиваться ко мне зрячей стороной, половина лица её прикрыта платком, чтобы никто не видел другой глаз – молочно-белый, слепой и омерзительный, как метка самого дьявола.

     Я кутаюсь в шубу и пью разогретое пиво, почти не чувствуя его вкус. Ничто не может согреть меня. Ледяная кровь едва движется в моих жилах.

     – Проваливай, старая, – мрачно говорю я и всё-таки улыбаюсь Сигрид. – Скажи Олаву, пусть едет к епископу Гуннару, скоро я покину этот мир, и только ему я хочу исповедоваться перед… перед смертью, – слово чёрной змейкой выскальзывает из моих уст, и я морщусь – страх когтистой лапой сдавливает мне сердце.

     Сигрид поспешно уходит, охая и причитая. Но я уже не смотрю на неё. В моих руках книга, та самая, благодаря которой меня все боятся и почитают здесь, в Сельвоге, и далеко за его пределами. Глаза мои любовно скользят по рунам, гальдрставам и распятиям-розукросам, я листаю страницу за страницей… многие глупцы думают, что достаточно найти нужные руны и слова заклятия, чтобы творить колдовство. Как они наивны! Но стоит ли разубеждать их в этом?

     Я тихонько смеюсь, тяжёлая шуба на моих плечах совершенно бесполезна. Я всё еще чувствую себя ледышкой, и всё же тихая радость, как полузабытый тёплый порыв весеннего ветра, касается моего уставшего сердца.

     Воспоминания, словно назойливые колдовские мухи, вьются перед моим внутренним взором. Я не могу остановить этот поток, это мельтешение, и отчаяние вползает в мою душу, как отрава. Только тот, кому суждено скоро умереть, вспоминает всю прошедшую жизнь так живо, в таких подробностях…

     Все это началось давным-давно, шестьдесят лет назад, когда я приехал в Сельвог, чтобы принять приход от своего предшественника, старого Вигфуса – приход и его жену по договору. Я стар, и все, кого я знал во времена своей юности, умерли, лишь дряхлая Сигрид, и Бьяртни, что окончательно толкнул меня на путь колдовства, ещё живы.

     Ноги мои ослабели, и я снова лёг, прямо в шубе, накрывшись поверх одеялом из тюленьих шкур, а книгу я взял с собой, и, странное дело, – я почувствовал тепло, идущее от её страниц. Легкое, едва ощутимое, оно ласкало мои бескровные, бесчувственные пальцы, поднимаясь по рукам и проникая в грудь, и я вдруг понял, что, возможно, есть шанс, если я снова обращусь к нему, хоть и страх всё ещё сжимал моё сердце.

     Я уснул, и мне снова снилась она, прекрасная Турдис, та, что была служанкой вдовы Вигфуса, безобразной, иссохшей, как земли хейди Торкатлы. Я велел привести её, чтобы испытать – не ведьма ли она. Душа моя страдала и металась: прекрасная, златовласая Турдис внешностью своей была чистый ангел господень, но по повадкам – истинная ведьма, что наводила мороки и разжигала тёмное адское пламя блудного огня. Я говорил с ней о злом колдовстве, но она всё отрицала, тогда я сказал, что она должна положить руку на библию, коснуться святых даров и произнести символ веры. Она всё исполнила, и всё же сомнение поселилось в моей душе, а вожделение и нечистый огонь не покидали меня и, подобно адскому червю, точили каждую ночь. Турдис стала пропадать на своём хуторе и перестала посещать церковь, тогда я велел связать её и привезти в Сельвог, потому что ведьмы хитры и коварны, а было еще одно средство, и я хотел окончательно убедиться, не ведьма ли она. Известно, что дьявол сожительствует с ведьмами и поселяется внутри их тела, и я должен был осенить крестом её лоно, тогда дьявол, если он проник в Турдис, не выдержит и выползет из нутра девушки мерзким чёрным аспидом.

     Её руки были накрепко связаны верёвкой, а сама она висела, едва касаясь пальцами ног пола, подвешенная к потолочной балке мрачной, холодной бадстовы в лачуге пастуха Снорри, жирного и вечно голодного увальня, что ходил за овцами за малую плату и постоянно жевал огромные куски баранины. Она сопротивлялась мне и пыталась кричать, унижая моё достоинство и подстрекая меня на блуд, но я всё-таки сорвал её обноски и упал на колени перед немыслимой красотой Турдис.

     – Нет, нет, – кричала она, – не трогайте меня, в вас вселился дьявол!

     – Я не стану причинять тебе вреда, – сказал я и обнял Турдис за бедра, целуя её лоно. – Ты должна верить мне, Турдис, – хрипло сказал я, – этого хочет сам Господь!

     Мягкие шелковистые волосы, что прикрывали её женское естество, касались моих губ, а дивный запах весеннего туна щекотал ноздри. Мне казалось, что я в раю. Она стала дёргаться и раскачиваться, и ударила меня коленом по лицу, и в этот момент меня бросило в лихорадочный жар, и мутная волна вожделения накрыла с головой.

     – Ах ты, мерзкая шлюха, ведьма, морок на меня вздумала наводить! – в отчаянии крикнул я.

     Она плюнула мне в лицо, её глаза пылали ненавистью, а вокруг головы клубилось сияние чёрного нимба. Я ударил её по лицу распятием, и дьявол, что жил в Турдис, выбил его из моих рук. А потом я сошёл с ума, так оказался силён нечистый: грубо мял её белоснежное тело руками, губы мои ласкали крохотные розовые соски, а язык скользил по округлым холмам девичей груди. Турдис сопротивлялась, но что она, связанная, могла сделать?

     – Ты будешь моей, Турдис, я изгоню из тебя дьявола…– шептал я на ухо девушке.

     Но Турдис ничего не могла ответить мне, потому что я заткнул рот тряпицей ведьме, чтобы она не могла изрыгать свои заклятия… Естество моё вздыбилось, повинуясь чертовке в облике ангела. И я был на волоске от падения, хоть и не понимал тогда этого. Она лягнула меня в пах ногой и оборвала веревку, казалось, сам дьявол помогал Турдис.

     Девушка выскочила из бадстовы и судьба её была предрешена. Она хотела дойти до родного хутора, зимой, ночью, без одежды… смеряя свой путь с обманчивым, холодным светом полной луны. Мы искали её несколько дней и нашли замёрзшую в хейди. Обнажённая, с распущенными золотыми волосами, она лежала на искрящейся, полупрозрачной глыбе голубого льда. Турдис улыбалась, а глаза её бесстрашно смотрели в небо: ни веревки, ни тряпицы при ней не было. И тогда я понял, что она никогда не была ведьмой, что дьявол нашел путь к моему сердцу, и я погубил её, а может, и себя…

     Я проснулся от того, что был весь в поту, меня то знобило, то палил сухой, злой жар… Лихорадка пришла на смену вымораживающему холоду. В груди клокотало и свистело, я едва мог дышать. Cтрах немного отступил. В конце концов, я знал, что меня ждет, и знал, что это справедливо. Турдис была лекаркой, целительницей. Как повитуха, принимала роды, могла вырезать пулю из раны, так что человек не истекал кровью и не начинал гнить. Её дух пришел ко мне в первую же ночь, как мы обнаружили тело девушки. Скотта Турдис везде таскалась за мной, многие её видели и разбегались в ужасе. Она молчала и не причиняла мне вреда, хотя первое время я дрожал от страха, что она придушит меня во сне, как это делают многие драуги. В Сельвоге были те, кого считали духовидцами, что таились и не хотели говорить о своём умении, они опасались обвинения в колдовстве. Я изрядно потрудился, чтобы разговорить их, посулив за способ избавиться от фюльгьи золото, но никто не хотел меня даже слушать. И только старый рыбак, мрачный и молчаливый Хаук, сказал, чтобы я сходил к одному колдуну из Бискупстунги, который весьма сведущ в обращении с драугами.

     Когда мой пони прискакал в Бискупстунги, выяснилось, что старик-колдун умер и помочь мне некому.

     – У него была колдовская книга, – сказал мне один из бондов.

     – Старый хрыч унёс книгу в могилу, и никто не решится тебе помочь достать её оттуда, – прищурившись, произнёс бонд.

     И тогда я понял, что пропал. Колдун наверняка наложил проклятие на книгу или даже стал драугом. Я знал, что драуги днем спят в могиле, а ходят всегда по ночам, поэтому пошёл в сумерки на могилу колдуна. Могила не была потревоженной, свежих следов могильной земли я не увидел, и в моём сердце поселилась надежда, что всё-таки старик не стал драугом и не гуляет по округе. Я разрыл могилу и увидел скелет со следами полусгнившей плоти, что чёрными и красно-коричневыми лентами оплетала кости рук, ног и ребра колдуна, а также множество могильных червей, что шевелящимся белым ковром укрывали остальное тело. Жуткий смрад поднимался над мёртвым колдуном. Я палкой разворошил останки и нашел книгу, вернее, несколько страниц, усеянных непонятными мне тогда знаками и богомерзкими рунами.

     Я стёр отвратительную слизь с пергамента и дёрнулся в ужасе, когда почувствовал сильнейший порыв ветра в спину. Когда я обернулся, то сердце моё затрепетало: высокий, черный, одноглазый, он стоял, почти не шевелясь, и смотрел в упор на меня. То ли шерсть, то ли грубосшитые шкуры покрывали его плечи, в руках он держал рунный посох из куска плавника, и я видел, как мертвенно-зелёным светом мерцают вырезанные руны.

     – Ты пришел за мной? – спросил я, и голос мой дрожал.

     Одноглазый не ответил.

     – Я погубил Турдис, я сам открыл своё сердце дьяволу, – говорил я, заикаясь. – Ты дьявол, ты пришел за мной?

     – Нет. Я не дьявол, – сказал одноглазый, ухмылясь.

     – Я Игг, и я пришел помочь тебе, – продолжил одноглазый, бросая мрачный взгляд на развёрстую могилу.

     – Зачем ты помогаешь мне? – пролепетал я.

     – Затем, что теперь ты будешь служить мне и всем старым богам, а не только этому вашему небесному конунгу Иисусу, – сказал Игг.

     – Нет! Я служитель христов, я не могу! Ты – Дьявол! – крикнул я, понимая, что гибну.

     – Выбор за тобой, – вновь ухмыльнулся Игг, – этот колдун очень силён и злопамятен, и он не даст тебе вернуться в Сельвог живым.

     Я в смятении смотрел на останки колдуна, а Игг подошел ближе и зашептал, жуткий этот шепот, казалось, проникал мне в душу.

     – Заберу ли я тебя или нет, зависит только от Турдис, – шелестел жуткий голос. – Если она простит тебя, то выбор останется за тобой.

     И тогда я смирился. Игг учил меня, как поднимать драуга, как подчинять его, он пел и шептал, и руны на страницах колдовской книги оживали и наполнялись смыслом.

     В полночь я увидел, как колдун встаёт из могилы: черви осыпались с него, падая к ногам колдуна, мерзким, шевелящимся белым крошевом, драуг вроде бы ничем не отличался от живого человека, не было видно даже следов гниющей плоти. Передо мной стоял хмурый старик, одетый в красно-коричневую кожаную куртку и штаны, руками он шарил за пазухой куртки, словно что-то искал. Бледная, не порченная могильными червями кожа на его лице светилась в неверном свете луны, а глаза, совсем живые глаза, зло уставились на меня.

     – Это ты забрал мою книгу?! – отрывисто гаркнул колдун.

     И хоть я знал, что меня ждет, когда читал заклятие, поднимающее драуга, которое мне сказал Игг, но всё-таки ужас, будто железной цепью, оплёл моё тело. Я неуклюже шагнул к колдуну навстречу, чуть не наступив на подол длинной белой сорочки, что дал мне Игг, и схватил колдуна за плечи, и начал облизывать его нос, а затем рот, проглатывая прозрачную, омерзительную на вкус слизь, что покрывала кожу драуга. Пока я делал это, драуг стоял смирно, словно зачарованный. Но вот вся мёртвая слизь была проглочена, и я почувствовал невиданный прилив сил.

     – Хватай его! – крикнул Игг. – Не дай ему опомниться!!!

     Я схватил колдуна и начал валить на землю, чтобы подчинить себе. Он с легкостью вырвался и нанёс удар кулаком мне в голову. Я еле успел увернуться. Колдун обхватил меня за пояс и кинул через бедро, я упал на край могилы, оглушённый ударом… Мы боролись какое-то время: драуг был безумно силён и ловок, он разбил мне скулу и теснил к краю могилы. Игг сидел на пригорке и внимательно следил за поединком. Драуг опять схватил меня и сжал так, что затрещали рёбра, и я закричал от боли… Игг засмеялся, вскочил и ударом своего исполинского кулака свалил драуга на землю.

     – Теперь он твой, – сказал Одноглазый. – Скажешь ему, чтобы лежал в могиле смирно и не докучал тебе, и так и будет. Но больше я помогать тебе не стану, сам будешь бороться с драугами. Есть, правда, и другой способ… – Игг снова ухмыльнулся, – опасный способ, но против викингов и силачей он сгодится, бороться там не надо...

     Опять пришла Сигрид и стала вновь причитать и плакать.

     – Может, позвать Гуннхильд? – робко спросила Сигрид. – Говорят, она лечить умеет…

     – Твоя Гуннхильд только ягнят холостить умеет, – буркнул я, и понял, что не дождусь епископа Гуннара. Пальцы мои словно приросли к корешку книги: самые первые страницы от колдуна из Бискупстунги, потом страницы, найденные в могиле Йоуна Йоунссона старшего, самого сильного колдуна из Сельвога, что хотел извести меня со своим сыном Йоуном, страницы с заклинаниями, что открыл мне сам Игг, гальдрставы, что я начертил собственной рукой…

     – Принеси мне вина и кровяную колбасу, – велел я Сигрид.

     Старуха качнула головой, блеснули слёзы, и она ушла на кухню.

     Я снова был один, за окнами выла метель, и яростный ветер поднимал снежные смерчи: всё было, как в первый день моего прибытия в Сельвог.

     Все умерли, и старая Торкатла, и жена, которую я взял после, и прекрасная Турдис, фюльгья которой с тех пор, как я совмещал мастерство эриля и службу пастора, все реже и реже являлась мне, тревожа сердце чувством вины и глубокой тоски. Те знания, что я подчерпнул из колдовских книг, те знания, что дал мне Игг, и что я открывал сам, следуя силе, что вела меня, от бога ли, от дьявола, я старался не применять против людей, но всё же изничтожал колдунов, которые злоумышляли против меня. Я пользовался и молитвами христовыми, и рунами: благословлял и лечил. Сельвог процветал, паства шепталась за моей спиной, люди знали, что сила моя не только от христовой проповеди… Однако же никто не смел становиться у меня на пути, ведь моё колдовство было сильным, много сильнее огня церковного суда.

     Прошло три дня, я ослабел и не мог подняться с постели. Снежная буря разыгралась не на шутку. Олав всё ещё был в пути, и я молил Господа, чтобы он не заблудился в хейди. Этой ночью мне снился Бьяртни…

     Бьяртни, седой и тощий, как палка, улыбался и что-то рассказывал мне, раскрыв мою книгу, пальцы его скользили по гальдрставам. Я видел его, словно в тумане, словно в чаду, подымающемся от светильника бедняков – плошки с тюленьим жиром.

     – Бьяртни, – спросил я его, – неужели я так и умру непрощенным? – Игг или сам дьявол заберёт меня?

     Бьяртни грустно улыбнулся и пожал плечами.

     – Я бы побеспокоился об этом, – ответил он, вертя в руках книгу. – Могут найтись охотники забрать её у тебя, они и в могилу полезут, – задумчиво произнёс Бьяртни.

     Я громко, от души рассмеялся.

     – Ты сам веришь в это? – спросил я Бьяртни. – Они боятся меня, как огня. Нет, даже больше, чем огня! Для всех я пастор и колдун, а может – и сам дьявол! Лучше меня не злить, а то прокляну… Так и живут: обращаются ко мне по всякой нужде, в церковь ходят и боятся…

     Тут пришла очередь смеяться Бьяртни.

     – А что ты хотел?! – воскликнул сислуманн. – В тысячном году от Рождества Христова Торгейр, годи Светлого Озера, на альтинге Исландии принял решение, что мы признаем себя христианской страной, но никто не будет мешать людям придерживаться той веры, что они выбрали – старой или новой. И так было еще много лет, – фыркнул Бьяртни. – И у нас никогда христиане не бились с людьми старой веры, пока эта зараза, эта мода на костры не пришла из Голландии и Германии. – Колдовство глубоко пустило корни в Исландии, – сказал, усмехнувшись, Бьяртни, – все исландские пасторы, которых я знаю, пользуют гальдрставы. Я знаю, я учил не только тебя.

     Я вздохнул.

     – Ты не понимаешь, – сказал я Бьяртни, – меня ждут немыслимые смертные муки, как и всех колдунов, что не нашли себе учеников.

     Бьяртни с удивлением приподнял брови и с участием посмотрел на меня.

     – А потом, потом Игг заберёт меня, потому что тёмное пятно того, что я сделал с Турдис, всё еще лежит на мне…

     Пошёл пятый день, как уехал Олав, а буря не умолкает ни на единый миг, этот тоскливый вой, что не могут заглушить стены моего дома, сводит меня с ума. Я молюсь, чтобы Олав не замёрз в дороге. Я понимаю, что у меня совсем не осталось времени, что я не успею причаститься, что умру раньше, чем приедет епископ Гуннар. Всё моё нутро жжёт раскалённое железо, я харкаю кровью и дышу из последних сил, а перед глазами все плывёт, и я знаю, что не могу умереть, не могу умереть просто так…

     Слышится далёкий детский смех, топанье ножек и недовольный окрик Сигрид. Маленькая девчушка лет десяти вбегает в комнату. Она глядит на меня с интересом и совершенно не боится. Я смотрю в смышленые глаза девчушки и болезненная струна обрывается у меня в груди – она так похожа на Турдис!

     – Кто ты?

     – Я Ульвхильд, дочь бонда Олава, – прыскает девчушка.

     Я улыбаюсь. Она такая беззаботная. Наверное, она не понимает, что я умираю, но от этого мне только легче.

     – Вели ей подойти, – словно бы шепчет одноглазая, косматая тень у меня за плечами. – Пусть коснётся тебя, – шепчет тень, мерзко ухмыляясь и буравя мою спину раскалённым, багровым глазом.

     – Отойди, Игг! – говорю я громко, – я решу сам.

     – Ульвхильд, ты знаешь Бьяртни, живущего у Светлого Озера? – через силу спрашиваю ту, что так похожа на Турдис.

     Она растерянно хлопает ресницами, и я понимаю, что пропал, что ничего не выйдет: долго мне ещё мучиться – колдуну, не передавшему своё искусство, не обучившему ни единого ученика.

     – Подойди поближе… – шепчу я, и кровавая пена вскипает у меня на губах. – Я хочу, чтобы ты забрала эту книгу. Только никому её не показывай, кроме Бьяртни.

     Скрипя зубами от боли, рассказываю, как выглядит Бьяртни и где он живёт. Ульвхильд слушает, склонив голову набок, и чему-то улыбается. Она, как и все дети, бесстрашна и бесконечно любопытна – рассматривая корешок книги, она едва не касается моей руки.

     – Осторожно! – вскрикиваю я и резко отшатываюсь от девочки. – Не трогай меня, не трогай, иначе…

     Слова застревают у меня в глотке, я задыхаюсь, и кровь струйками льётся по подбородку. Нестерпимая боль в груди и во всем теле затыкает мне рот. Неловкое молчание, будто туман, окутывает нас. На меня пристально смотрят глаза Ульвхильд, слишком взрослые глаза для десятилетней девочки, для дочки простого бонда.

     – А Бьяртни такой же колдун, как и вы? – спрашивает меня Ульвхильд, и удивлению моему нет предела, как и боли, что вьёт себе гнездо в моём чреве.

     Я долго смотрю на девочку, не зная, что делать.

     – Если я коснусь вас, то стану такой же, как вы? – серьезно спрашивает дочка бонда.

     – А ты этого хочешь, Ульвхильд? Знай, что обратно дороги не будет…

     – Я прекрасно всё понимаю, – хмурится Ульвхильд. Лицо ее на краткий миг становится по-взрослому серьёзным.

     – Колдунов преследуют… – пытаюсь я отговорить Ульвхильд.

     Но дочь Олава, нахмурившись, стремительно подходит к моей постели, и я вижу по её глазам, что она уже всё решила. Ей не быть простой селянкой, женой бонда, ничего не знающей, кроме писка множества младенцев, бесконечных забот по дому, ухода за отарой, тяжёлой, однообразной работы, полностью зависящей от воли мужа, живущей всегда из милости, всегда на краю нищеты… Тот путь, что она выбирает – опасен, костёр всегда будет следовать по пятам Ульвхильд. Возможно, у неё будет достаток, возможно – тёмная слава, подобная моей, и скорее всего – одиночество.

     Я протягиваю ладонь и касаюсь плеча Ульвхильд, боль тела и духа уходят, развеиваются как дым, и страх тоже уходит, как тьма, как ночь, как зима…

     – Ульвхильд, Ульвхильд… – шепчу я, – возьми книгу, доберись до Бьяртни. Передай ему книгу. Скажи, что хочешь учиться у него. Он хороший человек, он всему тебя научит.

     Силы на краткий миг возвращаются ко мне, я встаю с постели и открываю ключом, что висит у меня на шее рядом с крестиком, сундучок, достаю палочку, испещренную рунами, и передаю Ульвхильд.

     Моя первая ученица смотрит на меня, и глаза её сияют.

     – Ты настоящее солнышко, Ульвхильд, ты чудо! Это палочка – мой подарок тебе, покажи её Бьяртни-целителю, и он признает тебя.

     Мне легко, я стал невесомым, и я знаю, что жить мне осталось совсем недолго.

     – Передай остальным, – говорю я Ульвхильд, – что когда я умру, и гроб вынесут из церкви, то в небе будут биться две птицы. Одна – белая, другая – чёрная. Если победит белая, то меня следует похоронить на кладбище, а если чёрная, то значит, душа моя погибла и суждено мне лежать за церковной оградой…

     Она убегает, и я вижу Турдис рядом с собой, и я знаю, что она простила меня, но моя битва, главная битва – ещё впереди.

     _____________________________________________________________

     Примечания:

     * Гальдрставы – магические руноподобные знаки, появившиеся в эпоху раннего Средневековья в Исландии.

     * Распятия-розукросы – один из типов гальдрставов.

     * Колдовские мухи – или гальдра-мухи, одна из форм, которую могли принимать ожившие мертвецы, они же драуги.

     * Жена по договору – имеется в виду брачный договор, который заключала вдова пастора с его приемником. Практиковалось в лютеранской церкви в Исландии в 17 веке.

     * Бадстова – жилая комната в исландском крестьянском доме.

     * Хейди – высокогорная пустошь.

     * Тун – луг перед жилым домом или вокруг него.

     * Скотта – драуг женского пола; название происходит от детали женского наряда, шапки с кисточкой.

     * Драуги – живые мертвецы, призраки.

     * Эриль – повелитель рун, руномастер.

     * Фюльгья – драуг, сопровождающий определённого человека или всех людей из его рода.

     * Бонд – крестьянин, хуторянин.

     * Игг – одно из хейти (прозвищ) Одина, означает «страшный, ужасный».

     * Cислуманн – представитель высшей налоговой, административной и судебной власти в сисле (единица административного деления страны, существовавшая в Исландии до 20 в.)

     * Годи – жрец-правитель.

     * Альтинг – законодательное собрание всей Исландии.

     Алексей Бородкин

     Призрак

     Утром Сэл сказала, что у неё дурное настроение. Её мучали кошмары, она плохо спала и вообще:

     – Давай сегодня никуда не пойдём? Проваляемся целый день в постели.

     Я ответил, что от этого можно сойти с ума – целый день торчать в каюте. Сказал, что у нас и так слишком мало развлечений.

     Она ответила, что я дурак. Так и сказала: "Коб, ты дурак!" и прибавила, что я ничего не вижу дальше собственного носа.

     – Точнее видишь, но не хочешь видеть. А ещё точнее, смотришь, видишь, но не хочешь смириться.

     Я спросил, о чём она болтает, но Сэл уже выскользнула из-под одеяла, накинула на плечи халат. Обожаю это мгновение, когда надевает свой полупрозрачный халатик: утренний оранжевый свет пронизывает ткань, виден контур обнаженного тела, соски грудей – они появляются по очереди, Сэл поворачивается, застёгивая пуговки, – первым возникает правый затем левый… просто театр кабуки в роскошно-сексуальной интерпретации.

     В каюту заглянул дневальный, сказал, что кэп желает нас видеть. На вопрос: "Какого чёрта ему надо?" ответил, что капитан сильно расстроен.

     – Даже пил ром!

     Я посмотрел на мальчишку-дневального с насмешливой укоризной:

     – Ого! Это действительно необычно! Он так редко это делает… всего лишь каждый день.

     – Приказал, чтобы вы явились к нему, как можно быстрее.

     – Чичас, – согласился я. – Только надену кеды. Чтобы в поворотах не заносило.

     Дневальный пожал плечами, мол, моё дело передать, а дальше поступайте, как хотите.

     Я предложил Сэл позавтракать, она ответила, что не голодна, и вообще лучше поторопиться. Зачем дразнить гусей?

     – Тогда пойдём к капитану?

     Она кивнула. Сэл не успела накрасить брови и ресницы и потому походила на школьницу-выпускницу. Чуть наивную и ожидающую от долгой последующей жизни роскошных приключений.

     Капитан трескал ром. Дневальный оказался прав, сегодня процедура принятия за воротник отличалась от обычной. С мертвецки спокойным лицом капитан наполнял кружку, вздыхал и с таким же философским спокойствием выпивал.

     – Здравствуй, Саломея! – капитан обращался к моей напарнице. Меня он начисто игнорировал, даже руки не подал. Я не обиделся.

     – Тут вот какое дело, – капитан говорил медленно, рассуждая. – Ты же общаешься с этими… – большим пальцем он показал за спину. – И я подумал…

     – Что произошло? – спросила Сэл.

     – Дельце приключилось на судне ху… – кэп икнул, – хуже не придумаешь. Долли Бартоломью изнасиловали.

     Сэл ничего не сказала, только нахмурилась. Капитан постучал ногтями по столу и продолжил, размышляя с самим собой. Полагаю, он вытянул пару бутылок до нашего прихода.

     – Если эту отвратительную выходку можно назвать изнасилованием. Скотина, Руперт, запудрил девице мозги, наплёл небылиц, что они станут играть в паровозики.

     – Руперт? – удивился я. – Вы его поймали?

     Кэп заглянул в кружку, увидел дно и сильно огорчился.

     – Придумал же такое, мерзавец. Чух-чух! Паровозики! Как тебе это нравится? Впрочем, ей много не надо, мозги у девчонки, как у младенца.

     К своим двадцати восьми (или около того) годам Долли Бартоломью имела роскошное тело здоровой зрелой женщины и мозги трёхлетнего ребёнка. Кэп сказал, что рассудком она напоминает попугая. Он видел такого в Глазго, в порту, у прокажённой гадалки.

     – Весёлый был, шельма. Задорный. Хотя и воровливый.

     – Чего вы хотите от меня? – спросила Саломея. – Насколько я понимаю, вы схватили насильника. Долли даст показания…

     – Долли ничего не скажет, – перебил капитан. – Отец запрещает её допрашивать. Поэтому я хочу, чтобы ты нашла доказательства вины Руперта. – Мы с Сэл переглянулись. Я подумал, что сейчас мозги капитана напоминают попугайские. – Или доказала его невиновность. Понятно? Здесь действуют законы королевства! – кэп грохнул кружкой об стол. – И я гарантирую эти законы на своём судне! И никакой вонючий итальяшка не помешает мне судить подданного её величества! А значит, он имеет право на адвоката, на расследование и право быть повешенным. Понимаешь? Не зарезанным или линчёванным этими макаронниками, а повешенным по закону. Всё ясно?

     Выговорившись, капитан нырнул под стол и загремел бутылками. Оттуда, снизу он рыкнул, что мы свободны. Он всё сказал и более нас не задерживает.

     Я взял Сэл за руку, и мы пошли к выходу. Было около одиннадцати – самое время для завтрака.

     Девятое января 1899 года, пассажирское судно "Herald of freedom", отдало швартовы в порту Саутгемптона, втянуло в себя сходни, как глубоководный спрут втягивает в себя щупальца и вышло в бухту Саутгемптон-Уотер.

     Только человек, обладающий тонкой извращённой фантазией (или напротив, не обладающий воображением вовсе) мог дать этому нелепому, грузному и неповоротливому судну такое название – глашатай свободы. Профилем "Герольд" напоминал одёжный шкаф, перевёрнутый набок и сильно изломанный – будто пьяный взбесившийся муж долго колотил по нему бейсбольной битой, полагая, что любовник жены заперся внутри.

     Из бухты Саутгемптона "Герольд" намеревался попасть в Ла-Манш, пересечь его и стать на якорь в Шербуре, чтобы забрать купивших там билеты пассажиров. За Шербуром шла остановка в Лимерике – одёжный шкаф заполнял свои внутренности человеческими душами и был готов пристать к любой стенке в любом порту, где бы нашлась хоть дюжина бедолаг, желающих пересечь Атлантику.

     Какое-то время капитан серьёзно помышлял "заглянуть" на Азорские острова. Дабы пополнить трюмы питьевой водой и пассажирами.

     – В главном он прав, – сказал я. – Если на судне совершено преступление, мы должны его расследовать.

     – Как ты себе это представляешь? Расследовать раскрытое преступление?

     – Ну… – я не знал что ответить, и подумал, что Сэл иногда бывает исключительно беспардонной. – Вскрытие покажет. Сейчас у нас два варианта: или осмотреть место преступления, или переговорить с подозреваемым.

     – Он не подозреваемый, – отрезала Сэл. – Он преступник.

     Руперт сидел на койке, подтянув к себе ноги и обхватив колени руками. Перед ним лежала раскрытая книга. Когда мы вошли, он поднял голову и посмотрел на нас сквозь круглые очки. Взгляд показался мне печальным. Не испуганным, не затравленным, а печальным. Весу в Руперте было килограмм шестьдесят, не больше.

     "Матерь божья, – подумал я. – Если это насильник, то я просто бандит с большой дороги".

     Пассажир второго класса, Руперт Строуберри, путешествовал с женой и сыном – это я выяснил из пассажирского журнала. Он оплатил двухместную каюту, вероятно, из экономии. Я мысленно представил, как он спит, обняв сына. "Или жену. Они могли спать на одной койке, а сын имел отдельное, роскошное лежбище – десятилетнему мальчишке здешняя койка покажется необъятной".

     – Что с вашей женой, Руперт? – спросил я. – Где ваш сын?

     Руперт потёр рукой лоб, снял очки. Без очков он выглядел старше.

     – Я… я не знаю, сэр, – произнёс растерянно. – Разве у меня была жена? Сын?

     – Полагаю, что да. Во всяком случае, так написано в реестре пассажиров.

     Сэл сложила на груди руки, стала у двери, как изваяние. Римский легионер, ни дать, ни взять: ноздри раздуты, в глазах вспыхивают молнии.

     – Капитан сообщил, что вы совершили преступление. Вы это подтверждаете?

     Я посмотрел на напарницу с удивлением: "Кто учил её вести допросы? Какой-то кошмар!"

     – Саломея хотела спросить, как вы провели тот день? Расскажите по порядку с самого утра. Не опуская подробностей.

     История получилась самая заурядная. Руперт проснулся, умылся, поговорил с миссис Щульц – соседкой по каюте. Соседка угостила его тостом с мармеладом; Руперт съел его в своей каюте, в одиночку. После этого три часа читал, покуда вновь не почувствовал голод. Спустился в столовую третьего класса – кормят там хуже, но значительно дешевле. Руперт признался, что ограничен в средствах.

     – Мне нахамил один джентльмен, – сказал Руперт. – Кажется, из рабочих. Он был одет в чёрную куртку и грубые ботинки, в таких ходят кочегары.

     Я кивнул и попросил продолжать.

     Во второй половине дня сильно качало, он вышел на воздух, чтобы проветриться.

     – Ага, – поддакнул я. – Повисеть на леерах. Вернуть океану съеденный обед.

     Руперт не расслышал моей подначки или не откликнулся на неё.

     – Солнце к тому времени опустилось, демонически нависало над самыми облаками. И облака были такими… дивными. Пылающее солнце, угольно-белые облака. Помните сонет Рильке: Облики мира, как облака/тихо уплыли./Все, что вершится, уводит века/в первые были.

     – Ближе к делу, – подала голос Сэл.

     Побывав на воздухе, Руперт почувствовал себя лучше и пошел в бар. Не для того, чтобы выпить, но чтобы скоротать время. Заказал порцию виски, чтобы не выделяться, и целый час цедил её. Даже задремал.

     – Дай угадаю, – ухмыльнулась Сэл. – В баре к тебе подошел приятель, который играет в оркестре на банджо, и угостил двойным "Тропическим", который ты тут же выпил, несмотря на принципы, и основательно захмелел. Что было дальше, ты не помнишь.

     Тон Саломеи мне не понравился, но вмешиваться я не стал, тем более, что Руперт вытаращил глаза и сказал, что так и было. Он не знает, играет ли тот малый на банджо, однако он действительно предложил выпить "Землетрясение" – коктейль его собственного изобретения.

     – После этого сознание возвращалось ко мне урывками, – Руперт почесал в затылке.

     – Но хоть что-то ты помнишь? – спросил я.

     – Почти ничего.

     После этой фразы я тоже занервничал. Тупость парня начинала меня раздражать. Пришлось объяснить в простых и ёмких выражениях, что он (хорошо-хорошо, не он, кто-то другой) изнасиловал дочку дона Маурицио. И теперь куча головорезов во главе с разъярённым доном жаждет разорвать насильника в клочья.

     – Или порезать на ремни, – предположил я. – Что тоже, согласитесь, малоприятно.

     Капитан пожелал вершить суд законным образом, и только этот каприз стоит между итальянскими громилами и Рупертом.

     – И единственный способ вынуть голову из петли, – внушал я, – которая уже накинута на вашу хрупкую шею, это вспомнить в деталях, что происходило в тот день. Найти хотя бы намёк на алиби.

     На протяжении всего монолога, Руперт внимательно смотрел на мои губы. Мне показалось, что так он лучше понимает – не ушами, а глазами. Когда я закончил, он пролепетал, краснея:

     – Помню, как я орал на верхней палубе. Уже ночью.

     – Зачем?

     – Хотел перекричать ветер. Потом залез в спасательную шлюпку. Там меня вырвало.

     Он замолчал.

     – Это всё?

     – Всё.

     – Паршиво.

     Я вдруг почувствовал себя врачом. Врачом пациента, который отказывается жить. А как можно выздороветь, если нет желания бороться?

     Оставалась только последняя, микроскопическая надежа. Я показал на повязку на левой руке Руперта и спросил, что там? Что с его безымянным пальцем? Он ответил, что палец откусила огненная фурия.

     – Матросы на юте ловили рыбу, забросили сеть. На второй или третий раз им посчастливилось вытянуть фурию – моряки радостно загалдели, я подошел посмотреть.

     – И погладить, – дополнил я. – Фурия отхватила твой палец?

     Руперт кивнул. Я спросил, когда это произошло: до шлюпки или после? Он ответил, что не знает наверняка: события перемешались. Тогда я попросил его снять повязку. Он размотал тряпки и показал опухший, кровоточащий обрубок.

     Сэл смотрела пренебрежительно.

     – Какая чушь, Коб! Неужели ты не видишь, что он дурачит тебя? Он играет с тобой, как кошка с мышкой. Говорит то, что ты хочешь услышать. И бар, и выпивка, и стихи, и фурия – все факты появляются из рукава, лишь только ты ждёшь их! Коб, он врёт! Он всё врёт!

     – Я не понимаю, мэм, – залепетал Руперт.

     – Всё ты понимаешь. – Сэл протянула ладонь, на ней лежало что-то блестящее. – Объясни, как твоё обручальное кольцо, – Сэл вколачивала слова, словно гвозди в гроб, – попало на место преступления?

     Руперт потянулся к кольцу, Сэл рубанула его руку ребром своей ладони.

     – Ты её изнасиловал, а когда опомнился, отдал кольцо, чтобы Долли молчала, ведь так?

     – Нет-нет, мэм… палец мне откусила фурия.

     – Ой ли? Откусила, проглотила кольцо. Повар отрубил ей голову, колечко и выкатилось на блюдечко.

     Сэл размахнулась и коротко ударила Руперта в ухо. Тот отлетел, ударившись затылком о переборку. Звук получился тихий, едва слышный и какой-то приятный: "трум". Будто надломили французскую булку.

     Семнадцатого января боцман спускался в машинное отделение. Его вахта кончилась, и он шел пропустить стаканчик со своим приятелем механиком. На нижней палубе он почувствовал странноватый запах – кто-то коптил рыбу и слишком низко опустил её к огню – рыба подгорала. "Сукины дети!" Боцман выругался и подумал, что стоит задать этой смене хорошую трёпку. Додумались коптить рыбу рядом с угольным складом. Спустившись ещё на один пролёт, боцман понял, что рыбой здесь не обойдёшься – из-за переборки валил густой жирный дым. Так сочно горит только одна вещь на свете – боцман это знал определённо – уголь. Загорелись угольные навалы.

     Второй помощник капитана допустил ошибку, приказав заполнять угольные трюмы под завязку. Ему не хотелось становиться под загрузку в Сен-Пьер, и потому он приказал грузить "сколько влезет".

     В пути уголь просох и воспламенился.

     Вслед за угольным складом загорелось машинное отделение. Вахтенный машинист после рассказывал, как разогревались докрасна и плавились герметичные переборки.

     Через сутки трюмы пылали адским тёмно-бордовым пламенем. По вентиляционным каналам огонь перебрался на третью, а затем и на вторую палубу.

     Тушить пожар было бессмысленно - всё одно, что останавливать носовым платком снежную лавину. Капитан приказал задраить все люки, двери и переборки – всё, что могло сдержать огонь и ждать. Ждать, когда выгорит всё, что может гореть. "А кому невтерпёж, тот может валить на свободу, - капитан ткнул пальцем в грудь случайного пассажира. – Ты! Дюжина шлюпок в твоём распоряжении. Акулы будут счастливы отведать свежего мяса".

     Две недели судно дрейфовало, подчиняясь только воле ветра и океанского течения.

     – Что с тобой, Сэл? Ты белены объелась?

     Сэл не ответила, буркнула, что хочет выпить и прямым курсом направилась в бар.

     – Зачем ты его ударила? – не отставал я.

     – Иди ты… знаешь куда?

     Я не знал, но сделал предположение. С маршрутом ошибся, однако точку назначения угадал.

     Бармен рассказал о событиях того вечера. Если пересказать вкратце, получалось, что он видел Руперта – мужчинку, дремавшего над рюмкой. К нему кто-то подходил и что-то говорил. Кто именно подходил и что именно говорил, бармен не знал. И не хотел знать. "У меня каждый вечер сотня таких проходимцев. И каждый мнит себя героем. Знаете, сэр, в Америку бегут в основном такие вот умники. Думают, окажутся на Кони-Айленде и мигом станут миллионерами".

     Я спросил, когда ушел Руперт. Бармен не ответил, он не заметил. "Но когда Джим напился – это наш завсегдатай, – и принялся отплясывать джигу, Руперта уже не было. Я отправил Лизи протереть его столик".

     – Негусто, – резюмировал я полученную информацию.

     Мы вышли в коридор, поднялись на верхнюю палубу. Над океаном плыл туман – промозглая серая вата. Сэл сказала, что это редкое явление природы в это время года. "Это не туман, Коб, это очень низкое облако". И ещё она спросила, не собираюсь ли я искать моряков, что поймали огненную фурию. Я ответил, что не собираюсь.

     – К слову, а что это такое? Впервые слышу о рыбе с таким названием.

     – А ты уверен, что это рыба? – спросила Сэл и странно на меня посмотрела. – Ты опять ничего не видишь, Коб.

     – Не вижу чего?

     Она махнула рукой. Сказала, что если мне действительно хочется разобраться, есть смысл побеседовать с радистом. Он точно знает, кто такая огненная фурия.

     – Я осмотрю место преступления, – предложила Саломея. – А ты сходи к радисту. Только будь осторожен, он чокнутый.

     "А кто не чокнутый на этом судне? – подумал я, отправляясь в надстройку, радиорубка располагалась там. – Если пользоваться правилами математики, два минуса всегда дают плюс. Может статься, что радист - самый здоровый человек на судне".

     Я тихонько постучал. Не получив ответа, постучал громче. Потом ещё громче. Решив, что после такого шума правила приличия позволяют мне войти, я вошел в радиорубку. Застал любопытное зрелище. Радист в широких боксёрских трусах и в майке стоял посреди комнаты. На табурете перед ним лежала шахматная доска. С полным самопогружением Оливер (так звали радиста) обдумывал ход. Подвинув фигуру, он обошел табурет кругом и встал с другой стороны. Как раз ко мне лицом.

     Я осторожно кашлянул. Оливер прореагировал довольно странно: вскинулся и присел, всплеснув руками: "Кто здесь?" бросился надевать наушники.

     "Штанов на бедолаге нет, – подумал я, – но наушники на голове необходимы. Понимаю. Профессиональная привычка, перешедшая в маниакальное преследование".

     Оливер бормотал что-то про невидимые силы, про мертвяков и загробный мир. Уселся за рабочий стол, взял в руку ключ Морзе, затарахтел на ключе свои точки-тире. К счастью он проговаривал "выбитые" телеграфные фразы вслух и мы смогли побеседовать.

     – Кто здесь? Чего тебе надо? – спросил он.

     Я призадумался. Кто я – знаю, но вот чего мне надо? С чего начать?

     – Здравствуй, Оливер. Меня зовут Коб. Я расследую одно дельце и хотел с тобой побеседовать.

     – О чём?

     – Ты знаешь, что такое огненная фурия?

     Оливер подскочил, как ужаленный, подбежал к полке с книгами. Распахнул фолиант в кожаном переплёте и долго листал. Вернулся к столу.

     – Страшная сущность. Очень страшная.

     – Сущность? Что это значит? Откуда она?

     – Это сущность, застрявшая между мирами. У неё нет тела, нет облика, нет души. Ничего нет. Она принимает вид, удобный в данную секунду. Может притвориться прекрасной сиреной, а может – цветком или пуделем, – Оливер захихикал, демонстрируя жёлтые прокуренные зубы. – Мило, правда? Пудель, который высосет вашу душу.

     – Милее не придумаешь. И чего эта сущность хочет?

     – А кто её знает. Лично мне не сообщили, – Оливер высморкался и внимательно рассмотрел платок, будто из его носа могло появиться нечто ценное. – И спрашивать не собираюсь. В книге описан случай, как одному из моряков фурия вошла в тело.

     – В тело?

     – Проникла через задний проход, – Оливер поднял указательный палец. – А выползла сквозь глазные яблоки. Спустя сутки несчастный блевал собственными кишками. Его внутренности превратились в кашу. Ты когда-нибудь видел, как паук ест муху? Прежде он приготавливает блюдо: впрыскивает в жертву свой желудочный секрет и переваривает муху в собственном теле. Фурия сделала то же самое.

     – Чудовищно! – признаться, рассказ Оливера меня ошеломил. – А что будет, если фурия… допустим… откусит палец?

     – Гиблое дело. Рана не заживёт никогда. Полагаю, бедняга будет страдать, покуда не издохнет.

     – Понятно.

     – А что, фурия появилась на "Герольде"? – забеспокоился Оливер.

     – Нет-нет, что ты. Это я просто так спросил… поболтать.

     Хотелось сказать радисту что-то приятное, пожелать удачи или счастья в личной жизни, однако меня смущал его взгляд. Оливер смотрел сквозь меня. Прошивал насквозь и фокусировался на стене.

     "Это невежливо, – решил я. – Даже на таком несчастливом судне, как наше".

     Когда я вышел из каюты, почувствовал облегчение. Неприятно находится в замкнутом пространстве с умалишенным: "Пусть даже он безумен только наполовину".

     И ещё, мне пришла в голову мысль, что у Руперта намечается алиби: если палец ему отхватила фурия, это означает, что кольцо он потерял там же, в неравном "бою", на юте корабля. И, следовательно, не мог в это время насиловать Долли.

     Я сообщил об этом Сэл, она ответила кратко:

     – Чушь.

     – Как ты можешь так говорить? Это железное алиби! Фурия откусила парню палец. Он находился на другом конце судна.

     – Это он так говорит.

     Опять безапелляционный тон, опять лёд в голосе. "Чем я её расстроил? Быть может, я не так хорош в постели, как утверждали мои бывшие?" – впервые я усомнился в своей мужской силе.

     Я спросил, что она обнаружила на месте преступления. Сэл ответила, что ничего. "Стен, забрызганных кровью, там нет и следов никаких".

     – Пустой коридор между хозяйственными складами. Долли забрела туда случайно, видимо, заблудилась. Никто ничего не видел и не слышал – никаких свидетелей. Кроме кольца у нас ничего нет.

     – Вот именно! – вскричал я и потребовал ещё раз встретиться с Рупертом. Вдруг он что-нибудь вспомнил.

     Около каюты, переделанной под тюрьму, мы столкнулись с капитаном. Он был мрачен и пьян, а значит – здоров. Меня это устраивало: важно, чтобы судном управлял здоровый, морально устойчивый человек.

     Через четыре дня, в четверг, должен состояться суд – так сказал капитан. Он возложил на себя обязанности обвинителя и судьи, как старший на судне. А также адвоката Руперта – поскольку никто больше не вызвался защищать ублюдка. Подумав, кэп прибавил, что апелляцию, в случае чего, он также подаст самому себе:

     – Если придётся. Однако не думаю, что появится такая необходимость.

     Саломея спросила (в её бархатном голоске струился змеиный яд), будет ли капитан заменять собою присяжных? И не треснет ли в этом случае его седалище на двенадцать частей?

     Кэп сжал кулак и поднёс к лицу моей напарницы. Кулак был выдающихся размеров. Я прикинул, сколько шагов до пожарного багра и на всякий случай подвинулся в этом направлении.

     – Не надо умничать, детка. Скажи лучше, как продвигается ваше расследование?

     – Руперт не может объяснить, как его кольцо оказалось у Долли. Однако, у него алиби. Во время преступления он находился на другом конце судна. Огненная фурия откусила ему палец.

     Капитан удивился. Сдвинул фуражку на затылок и странно посмотрел на Саломею.

     – Мне казалось, Сэл, ты здравомыслящая баба. Что за ерунду ты городишь? Или у тебя жар? – он потрогал лоб моей напарницы. – Скажи ещё, святой Георг опустился с небес по верёвочной лестнице и подарил тебе букет настурций. Я не верю ни в бога, ни в чёрта. Не верю и в байки о морских чудовищах. Только ему доверяю! – кэп ещё раз показал кулак.

     Я выступил вперёд и сказал, что информацию может подтвердить Оливер, судовой радист. Кэп опять меня проигнорировал.

     – Сдаётся мне, ты встречалась с Оливером. Этот идиот обожает всевозможные сказки. Демоны, фурии, морские горгульи. Из его башки выскочила кукушка, – Кэп покрутил у виска пальцем. Помолчав, обобщил: – Я так понимаю, доказательств невиновности у тебя нет. Ну и отлично.

     Он хотел уйти и даже сделал несколько шагов, потом, что-то вспомнив, обернулся:

     – Сэл, ты не хочешь выступить защитником? А? Одному мне будет неудобно давать самому себе слово.

     Саломея отказалась. Сказала, что это не её работа отправлять людей на тот свет.

     – Как знаешь, – сказал кэп. И буркнул, что теперь сам чёрт не поймёт где свет тот, а где этот.

     В камере мы пробыли недолго. Я попросил Руперта показать руку, и мы увидели всё тот же кровоточащий обрубок. Казалось, палец отрубили пять минут назад. Я со значением посмотрел на Сэл: "Два дня прошло, а рана свежая!", напарница нахмурилась. Спросила, не вспомнил ли Руперт ещё что-нибудь. Какую-нибудь мелочь: имя парня, угощавшего коктейлем, или как он возвращался в каюту. Быть может, он кого-то заметил? Или его видели?

     Руперт покачал головой. Покачал и вздохнул, словно нашкодивший ребёнок. Я аж зажмурился от злости: парень одной ногой (вернее головой) висит в петле и при этом вздыхает, будто ему грозят пальчиком!

     – Соберись! – попросил я. – В четверг суд и капитан твёрдо намерен вздёрнуть тебя на виселице. Поможет только чудо… или твёрдое алиби.

     Он ничего не ответил.

     На верхней палубе стали возводить гильотину. Передумав, капитан объявил, что Руперт Строуберри будет умерщвлён посредством отделения головы от тела. Когда его спросили, почему так? Ведь подданные её величества имеют право на пеньку и мыло, капитан ответил, что хочет твёрдо знать, что белый свет избавился от насильника: "Отрубить голову, швырнуть её за борт… скормить труп акулам – только так я буду уверен, что приговор приведён в исполнение".

     Два последующих дня (вторник и среду) дул штормовой ветер. Белые искры солёной пены взметались до верхней палубы и замерзали – фальшборт покрылся бугристой ледяной плесенью.

     Строить гильотину вызвался четвёртый механик, Дик Корсби.

     – Я так разумею, сэр, – Дик мял руками фуражку, волновался, – у меня это лучше получится. Я два года работал на литейном заводе. Видел подобные машины, – он показал, как движется нож гильотины. – Только на заводе они рубили железные прутья.

     Механика ждала дома жена и маленькая дочка. Девчушке было всего три годика. "Но ведь когда-то она вырастет, – рассуждал Дик. – И станет красавицей… И не для того мы с Мэри её пестуем, чтобы какой-то ублюдок… Как у него только рука поднялась?"

     Дик попросил в помощь трёх нигеров – чтобы работа быстрее спорилась. Капитан дал четверых: "Только смотри, Корсби, чтобы всё прошло гладко, я не хочу давать поводов для насмешек. Эти итальяшки могут опозорить "Герольд" на всю Америку".

     Я поднялся, посмотреть, как идёт работа. Нож (кусок листовой обшивки) ещё не установили, он лежал рядом, поблёскивая заточенным краем. Возвели только опорные конструкции. Со стороны могло показаться, что здесь строят развлекательный парк: на эту угловатую ржавую арку повесят цветастое сидение… или даже целую лодку - богатые господа из первого класса смогут катать своих дам, раскачивая их на качелях до небес. "До небес не уверен, – возникла мрачная мысль, – а в преисподнюю один чудак точно прокатится".

     Ко мне подошла дама в котиковом манто, она держала на руках собачку. Сказала, что её зовут леди Уитни, и что её муж владеет автомастерской и заправочной станцией. Подала руку, видимо ожидая, что я её поцелую. Я поцеловал. Спросила, когда будет казнь, и больно ли это? отрубить голову.

     – Всё зависит от остроты ножа, – ответил я.

     Дама пожелала, чтобы нож был тупым: "Преступник должен получить по заслугам". Стало неприятно от такой неприкрытой злобы, и я, сделав вид, что занят делом, отошел в сторону.

     Однако не столько ненависть к насильнику удивляла, странно было другое: все на "Герольде" были уверены, что Руперт виновен и что его следует умертвить. "Но ведь суда ещё не было! И даже следствие не закончено!"

     Небо вдруг глухо заворчало, треснуло. Из образовавшейся прорехи с сухим оглушительным грохотом вырвалась молния, вошла в воду поблизости от борта. Сильно завоняло озоном. Я стоял как раз напротив конструкции, смотрел, как Корсби и его помощники возятся с креплением перекладины. В кратком ослепительном свете я увидел страшную… "Нет, этого не может быть!" Картинка была настолько странной, что я списал увиденное на игру своего воображения. Решил, что разум мой перетрудился – слишком много событий произошло за последние дни.

     Сэл сидела в каюте, над чем-то размышляла. В её стакане плескался виски, в пепельнице дымилась сигарета – столбик пепла длиною в дюйм висел на кончике. Я подсел рядом, взял её за руки. Она подняла на меня взгляд. Я всегда обожал рассматривать её глаза - большие серые в мраморных прожилочках.

     – Здравствуй, Коб, – сказала она. – Как дела?

     Она была пьяна.

     – Не очень, Саломея. – Я назвал её полным именем, и это означало, что я сержусь. – На верхней палубе строят гильотину. Мне кажется, пассажиры линчуют Руперта до суда.

     Сэл махнула рукой: "Какое это имеет значение? До суда или после… путь у него один".

     – Ты так ничего и не понял.

     Я встал, прошелся по каюте. Сказал, что этот отрубленный палец не идёт у меня из головы. Предложил отыскать моряков, что выловили фурию.

     – Какую фурию? – Сэл печально рассмеялась. – Ты как ребёнок, Коб!

     Саломея спросила, не было ли у меня в последнее время синяков или ссадин. Переломов или порезов. Я напряг память.

     – С неделю назад я ударился о шпангоут. Был огромный синяк, я даже вывихнул плечо.

     – И что? – спросила Сэл. – Ты обращался к врачу?

     – Нет… – я попытался вспомнить обстоятельства. – На следующий день всё прошло. Будто ничего и не случилось.

     – Вот именно, Коб! Вот именно!

     – Но Руперта укусило чудовище! – вскричал я. – В этом суть! Такие укусы не заживают!

     Криво улыбнувшись, Сэл выплеснула остатки виски себе в рот.

     – Коб, очнись! Тебя не замечает капитан, твои раны исчезают на следующий день, ты можешь неделями не есть и не пить… Коб!

     Я припомнил, когда ел в последний раз. Это было два дня назад. "Ну и что? У меня плохой аппетит". Сказал об этом напарнице, она только отмахнулась. "Ладно. Сам всё поймёшь!"

     Утром в четверг звонили в колокол. Вместо положенных трёх ударов, дневальный прозвонил четыре раза. Звук судового колокола – и в обычные дни неприятный, - сегодня казался особенно резким и пронзительным. "Герольд" дрейфовал в тумане. Четыре звонких удара пронеслись по каютам и трюмам, угасли в плотной белой пелене.

     Капитан хотел устроить судилище в банкетной зале, но она оказалась слишком мала для всех желающих. Пришлось выносить столы и стулья на верхнюю палубу. Судить под открытым небом.

     С неба трусило снежком. Гильотина стояла на возвышении, покрытая тоненьким белым покрывалом. "Как Голгофа!" – одобрительно прокричал кто-то из пассажиров, очевидно, намекая на скорое распятие. Негр, помощник Корсби, похвастался, что это он её строил: "А нож точил Джим. Он сильно старался, правда, Джимми?" Джимми подтвердил, что это святая истина, и что таким ножом можно запросто побриться: "Руперт даже не почувствует, как окажется на небесах". Вмешалась старушка в синем пальто: "Что ты мелешь, нехристь? – она замахнулась на негра клюкой. – Насильники попадают в ад! Пусть он сгорит в преисподней!"

     Присяжные нашлись без особого труда. Даже безумный Оливер пожелал оказаться среди двенадцати избранных. Капитан отвёл его кандидатуру.

     Присяжным, как и положено, отвели места сбоку, у фальшборта. Напротив уселись зрители. Клетку для подсудимого установили в центре. Капитан приказал поставить свой стол у подножия гильотины. "Так будет символично".

     Привели Руперта. Я с удивлением заметил, что он бос. Спросил об этом Саломею, та ответила, что отсутствие ботинок – меньшая из его неприятностей.

     Капитан ударил в стальную чушку слесарным молотком (деревянного на судне не нашлось) и объявил суд открытым. Первым заслушали свидетеля обвинения.

     – Маурицио Бартоломью! – громко произнёс капитан. – Что вы можете рассказать по сути данного дела?

     Отец Долли сидел в первом ряду, услышав своё имя, он поднялся и сделал два шага вперёд. Это был высокий, узкий в плечах мужчина. Он простудился, а потому часто подносил к лицу платок и вытирал слезящиеся глаза.

     Дон Бартоломью рассказал, как его дочь отправилась прогуляться по кораблю. "Одна? – выкрикнул голос из толпы. – Вы отпустили Долли одну?"

     - Не-ет, – Бартоломью тянул гласные на южный манер. – С ней пошел Марко, он должен был присматривать.

     – И что? – спросил тот же любопытный голос.

     – Не понимаю, – дон зябко поёжился, поднял воротник. – Вы спрашиваете, почему Марко оставил Долли? Или как я наказал его за это? Его бросили за борт. Я лично вспорол ему брюхо, чтобы рыбам было приятнее.

     По рядам побежал гул, капитан крякнул и ударил в наковальню: "Тихо!"

     – Ты! – палец кэпа указал на любопытного пассажира. – Ещё раз вякнешь, и я прикажу тебя вывести!

     Дон Бартоломью продолжил. Он не сказал ничего нового: Долли гуляла по судну, потом исчезла. Вернулась через три часа, радостно щебетала о милом мужчине, с которым она играла в паровозики. Показала кольцо.

     – Это кольцо, сэр? – капитан показал улику.

     – Да. Это оно.

     Я посмотрел на Руперта и увидел, что он тоже смотрит на меня. Смотрит и улыбается, но эта улыбка… она мне не понравилась. Выжидательная такая улыбочка. Будто парень ждал, что сейчас я встану и двумя весомыми словами докажу, что он невиновен. Но я не мог этого сделать, не было у меня таких слов.

     Пожилой мужчина, сидевший рядом, повернул ко мне своё брыластое бульдожье лицо и сказал, что весь этот фарс бесполезен и глуп, как пробка из коркского дуба: "Сегодня паршивая погода, и я наверняка заработаю инфлюэнцу. Равно, как и половина здесь сидящих. Зачем мучить себя? По-моему, всё уже решено". Он кивнул в сторону гильотины.

     Капитан вызвал Саломею Иствуд, объявив, что это свидетель защиты. Сэл бросила на меня краткий взгляд и стала пробираться между рядами.

     – Вы проводили расследование, – сказал капитан, – объявите суду, удалось ли вам обнаружить доказательства непричастности мистера Строуберри к преступлению?

     Сэл покачала головой.

     – Отвечайте словами!

     – Нет, сэр! У подсудимого нет алиби.

     – Я так и предполагал!

     Молот капитана в третий раз ударил в наковальню. Я вскочил и вскинул вверх руку: "Есть! У него есть алиби!"

     Капитан приподнялся над стулом, двумя руками опёрся на стол. Стал похож на огромную человекоподобную обезьяну в мундире и капитанской фуражке. Мой возглас он проигнорировал.

     – Учитывая совершеннейшую очевидность виновности подсудимого, – рокотал капитан, – а также принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, я прошу присяжных голосовать немедленно! Прямо здесь! Кто считает Руперта Строуберри виновным, поднимите руки!

     Я бросился вперёд, кричал, хватал людей за одежду, говорил про откушенный палец, про алиби. От меня отшатывались, как от чумного. В этом театре абсурда я оказался лишним персонажем. Внимание всех без исключения зрителей было приковано к присяжным. И они чувствовали свою значимость, упивались ею. Медленно, словно после тяжкого обдумывания, руки стали подниматься вверх. Наконец, их стало двенадцать.

     – Единогласно! – прорычал капитан. – Присяжные не нашли поводов для обоснованных сомнений и признали подсудимого виновным! – Палец указал в сторону клетки. – Как верховный судья этого судна, я приказываю привести приговор в исполнение! Немедленно!

     Словно по команде толпа поднялась со своих мест, загудела, двинулась вперёд. В минуту образовался живой коридор между клеткой и гильотиной. Сквозь прутья решетки потянулись руки, каждый хотел ухватить живого ещё покойника. Руперт (мне показалось, он не до конца понимает, что происходит) отшатнулся, взгляд его безумно заметался по лицам. Лязгнул замок, две пары рук грубо схватили бедолагу.

     Джентльмен в норковой шляпе крикнул мне в ухо: "И это правильно! Нечего тянуть. В конце концов, все заключённые содержатся на деньги налогоплательщиков". Мой кулак врезался умнику прямо в зубы.

     Негр-помощник взлетел на перекладину гильотины, проверил механизм и крикнул, что всё в порядке.

     В это время Руперт расплакался. Я думаю, он только теперь сообразил, что это конец.

     – Я не хочу! Не хочу! – беспрерывно повторял он. – Я не буду!.. Простите… простите меня!

     По щекам текли слёзы, рот пузырился алой пеной – в ужасе Руперт прикусил язык и даже этого не заметил.

     – Нет! Я не насиловал! – над океаном полетел безумный вопль.

     Руперта привязали к поворотному столу (когда-то это была дверь камбуза), опустили голову в округлую выемку. Дик Корсби в этот момент наверняка подумал, что он здорово всё рассчитал – шея легла, будто влитая.

     Здесь обнаружилась промашка: суд в спешке не позаботился о палаче. Некому было дёрнуть за спусковую верёвку.

     Повисла долгая, страшная в своей безысходности пауза, пассажиры переглядывались. Во взглядах появлялись человеческие чувства – звери вновь становились людьми. Руперт скулил, как избитая собака, из его носа и рта текли струйки слюней.

     – А… чтоб вас всех! – вперёд шагнула Саломея и, прежде чем я сообразил, что она собирается делать, моя напарница спустила нож.

     Отрубленная голова замерла, скользнула по окровавленному металлу, упала и, подпрыгнув, как тыква, покатилась по палубе.

     …Ощущение было такое, будто это меня казнили – ударили чем-то тупым по затылку, и череп мой раскололся. Я увидел мир другими глазами. Голова подкатилась ко мне, но это не была голова Руперта. Вернее, была… и не была. У моих ног лежал кусок плоти с обгоревшими волосами, обваренная кожа сползла со щёк, правый глаз вытек – эта голова была мертва уже много дней.

     Я поднял глаза и увидел, что меня окружает толпа подобных Руперту… людей? Или это не люди?

     Я зажмурился, ударил себя по щеке и морок слетел - пассажиры вновь стали людьми, они радостно орали, что насильник получил по заслугам, и что честь девицы восстановлена. Капитан пожимал руку Маурицио Бартоломью. И это выглядело отвратительно.

     Ноги унесли меня от места казни, и я не видел, что сделали с телом. Вероятно, как и собирался капитан, скормили рыбам.

     Весь оставшийся день я бродил по "Герольду". Временами новое зрение проявлялось, и я повсюду видел ржавый опалённый металл, обгоревшие тела и лица.

     Взошла луна и мне вдруг страстно захотелось искупаться. В последний раз. Саломея нашла меня, когда я развязывал галстук.

     – Ты как, Коб? – спросила она. – Судя по ошарашенному виду, ты наконец-то понял.

     Во время пожара погибло большинство пассажиров "Герольда". Из двенадцати спасательных шлюпок на воду спустили только три. Две первые перевернулись сразу, сказала Сэл. Что стало с третьей – неизвестно. Вероятнее всего, капитан прав – акулы завершили то, что не смог сделать огонь.

     – А сколько осталось живых? – допытывался я. – На "Герольде"?

     Я смотрел на Саломею и не мог понять… какая она? Или моё новое зрение не справлялось, или она не менялась.

     – Шесть человек, – ответила она. – Капитан, радист, второй помощник, четвёртый механик и кок.

     – Это пять, – посчитал я.

     – Про шестую догадайся сам.

     Она пошла вдоль борта. Ветер играл её кучеряшками, раздувал капюшон. Луна сияла, как оглашенная. Такая же луна светила, когда мы отплывали из Саутгемптона. Я помню, как жаждал увидеть новый мир, радовался, что рядом со мной такая девушка.

     Саломея продолжила:

     – Четвёртый механик, кок и я умеем общаться с… с вашими. Остальные живые – нет.

     – Чёрт побери, – мне захотелось расплакаться. – Сэл, попридержи коней. Есть новости, к которым нужно привыкнуть. Дай мне минутку.

     Всё же я разрыдался. Захлюпал, как девчонка. Она взяла мою голову, погладила по щеке, приговаривая, что любит меня. И жизнь на этом не кончается.

     Хотелось бы мне верить.

     Если кратко, я – покойник, сгоревший при пожаре. Именно поэтому меня не замечал капитан, поэтому мои раны заживали, как на собаке – как на покойнике, поправила Сэл, – поэтому я не нуждаюсь в пище… Разве что по привычке.

     И таковых большинство на этом судне.

     Люди просто привыкли жить, сказала Сэл. Им легче принять тот факт, что они дрейфуют в океане и ждут помощи, чем признать, что они уже мертвы.

     – А Руперт? – спросил я. – Зачем казнили его?

     Она улыбнулась и спросила, верю ли я в существование фурий. Вместо ответа я попросил её сходить со мной в камеру.

     – Зачем? – спросила она.

     – Не знаю, – искренно ответил я.

     В комнатке ничего не изменилось. Стопка вёдер в углу, швабры и тряпки – когда-то уборщицы здесь хранили свои "сокровища".

     Под узкой импровизированной койкой валялось одеяло.

     – А зачем ему одеяло? – спросил я.

     – По привычке, – ответила Сэл. – Ты же бреешься каждое утро.

     – А если я брошу?

     – Щетина останется, как в ТОТ день.

     – Понятно.

     Я поднял одеяло, осмотрел со всех сторон. Спросил, почему здесь так воняет? Мышь сдохла?

     – Крысы, Коб, – поправила напарница. – На судне водятся крысы.

     В углу, под самым потолком виднелось вентиляционное отверстие. Я выкрутил винты, сунул руку. Вытащил замызганный платок с монограммой "Р.С." – Руперт Строуберри.

     В платке лежал короткий окровавленный нож и восемь отрезанных пальцев.

     С минуту я пялился на свою находку, затем спросил:

     – Зачем он это делал?

     – Зачем? – переспросила Сэл. – Понять нетрудно. Он сочинил легенду про фурию и, чтоб подтвердить эту версию, каждый день отрезал себе палец.

     Меня передёрнуло.

     – Так значит он… виновен? – Сэл кивнула. – Он с самого начала был виновен? И ты это знала?

     – Это все знали, Коб. Все, кроме тебя. Только ты пытался спасти парня, и он на тебя рассчитывал.

     – Нет, здесь что-то не так… Извини, Сэл, ты не могла бы уйти? Мне нужно побыть одному.

     Саломея пожала плечами – Как знаешь! – и ушла, я остался в комнатушке один. Швабры, вёдра, я и отрезанные пальцы, от которых скверно воняло. "Тут что-то не так! – я был твёрдо уверен. – Что-то не так! Не стал бы Руперт каждое утро терпеть адскую боль, не будь для этого веских причин".

     Мысленно я начал прокручивать все события последних дней. Шаг за шагом, от первой встречи с капитаном, когда он поручил Саломее расследование и до самой последней точки… стоп! Что-то не сходится… Что именно?

     Я опять вернулся к началу. Ещё медленнее, ещё подробнее.

     Всё встало на свои места, когда я вспомнил, как капитан пожимает руку Маурицио Бартоломью. Ключик нашелся.

     Я застал напарницу в каюте, попросил о последнем одолжении.

     – Мне трудно просить тебя, Сэл, – я боялся ненароком взглянуть в зеркало. Боялся увидеть там обгорелого монстра. – И всё-таки… сделай мне одолжение. Сейчас ты пойдёшь в каюту капитана, и расскажешь ему вот что…

     Я рассказал Саломее свои умозаключения. Когда закончил, она спросила:

     – Зачем? Всё кончено, Коб.

     – Я собираюсь уйти, любимая. Позволь мне закончить это дело. Хотя бы его.

     При свете свечи капитан читал газету. После пожара сохранились две газеты, капитан читал их по очереди.

     – Здравствуй, Саломея. Не спится? – не спрашивая согласия, капитан принёс второй стакан, плеснул в него рома. – Как тебе сегодняшнее представление? По-моему удалось.

     – Я как раз хотела об этом поговорить. – Сэл пригубила. – Зачем вы это сделали, кэп? Хотелось позабавиться с девчонкой?

     Капитан поперхнулся:

     – Что ты городишь?

     Саломея продолжила:

     – Дон Бартоломью вам не нравился с первого дня. Он был вонючим итальяшкой, – Сэл, похоже, скопировала интонации капитана, – и вы нашли способ ему насолить. Долли – вот слабое место Маурицио. Но как до неё добраться? Как отвести от себя подозрения? И тут вам подвернулся простак Руперт. Вы обещаете вернуть ему семью…

     Признаться, это было слабое место в моей теории. Я был уверен, что капитан давил на Строуберри через его семью, но как? Взял в заложники? Обещал вернуть? Оживить? Этого я не знал наверняка.

     Капитан промолчал, и Сэл поняла, что попала в точку.

     – Кроме того, вы обещали Руперту поддержку – двух следователей, которые должны отыскать и доказать его алиби. – Саломея подняла стакан, посмотрела на свет. – Замечательный ром!

     – К дьяволу ром! Что тебе известно?

     – Вы изнасиловали Долли и оставили ей кольцо Руперта. Нас отправили на поиски несуществующего алиби, и стали готовить обвинительную речь. Вы замечательно сыграли роль судьи.

     – Нас? Почему ты говоришь нас? Я отправил тебя одну.

     – Именно здесь вы и прокололись. Вы убедили всех, что не видите призраков и не умеете с ними общаться. Но на суде вызвали в качестве свидетеля Маурицио Бартоломью.

     – Это ничего не доказывает, детка, я просто назвал его имя.

     – А после казни вы пожали ему руку, – Сэл рассмеялась. – Или это тоже случилось "просто"?

     Глаза капитана превратились в щёлочки:

     – Как знать, дорогуша.

     Не торопясь, с подчёркнутым спокойствием, капитан отодвинул газету, под ней оказался кольт тридцать восьмого калибра. Кэп взял его и направил на Саломею.

     – Игрушка не слишком мощная, – капитан говорил о кольте, – но вышибить мозги хватит.

     Он хрустнул курком.

     – В такие моменты дают последнее слово, – кэп хмыкнул. – Прости, никак не отвыкну быть судьёй. Скажи… – он задумался, – а на что ты рассчитывала, явившись ко мне? На моё раскаянье?

     Около двери произошло движение, к столу приблизился дон Бартоломью.

     – Она рассчитывала на меня.

     Следом за доном в каюту вошел я.

     Ни слова не говоря, капитан повернул пистолет и дважды выстрелил в итальянца. В комнате запахло порохом, я ослеп от вспышек и зажмурился.

     – Бесполезно, капитан, – голос итальянца звучал спокойно и даже насмешливо. – Я уже давно понял, во что превратился. Меня не провести, как Руперта.

     – Да? – капитан не утратил хладнокровия. – Тогда я убью её.

     И выстрелил в Саломею.

     Меньше всего мне хотелось, чтобы дело обернулось вот так. Я проклинал капитана, ненавидел себя, упрекал дона Бартоломью. К чему был нужен этот драматизм? Почему нельзя было просто войти и задушить мерзавца?

     – О чём ты думаешь? – спросила Сэл. Её голос был едва различим среди грохота волн.

     Я вынес её на воздух, положил на палубу, зажал двумя руками рану. Она улыбалась.

     – Молчи милая, молчи. Я найду аптечку… бинты. Ты будешь жить.

     – Ты ничего не понял, Коб. Я не хочу жить без тебя.

     – Это неправильно, Сэл! – кричал я. – Как ты не понимаешь? Ты должна жить! Ты…

     Её дыхание остановилось. "Если мир катится к чёрту, – разобрал я последнюю фразу, – я не хочу в нём оставаться".

     Трава по пояс

     Два раза дёрнуло, что-то ойкнуло в колёсах, и поезд тронулся.

     "Вот и замечательно!" – Николай Сергеевич потянулся и зевнул. Теперь можно было расслабиться: купе досталось ему одному. Возможно попутчик его "люкса" опоздал, возможно, забыл выкупить билет или… да мало ли вариантов? попал под машину – кто застрахован? Главное, что теперь два дня можно чувствовать себя человеком. Без оглядки на какого-нибудь соседа.

     Первым делом Николай Сергеевич переоделся в домашнее, потом вынул из саквояжа диск с любимой музыкой, вложил его в стереосистему. Зазвучал скрипичный концерт Вивальди. Дирижируя указательным пальцем, Николай Сергеевич откупорил бутылку коньяка и плеснул в гранёный стакан на полдюйма. Хрустальный бокал лежал в саквояже, но был особый шарм пить элитную французскую карболку из гранёного.

     Пригубив, Николай Сергеевич лёг и закрыл глаза… блаженство накрыло волной, растеклось по жилкам от макушки до пят. "Так бы и лежал всю жизнь…"

     Ручка двери запрыгала, но не поддалась, кто-то зычно матернулся с той стороны двери и надавил сильнее. Радостно взвизгнула девица. Через пару секунд возни в купе вошел незнакомец. "Помесь попа и Балды", – презрительно подумал Николаша, оглядев незнакомца. Ростом и сложением, новенький, действительно, скорее напоминал Балду. Длинными волосами и бородой – служителя культа.

     – Здорово, папаша! – незнакомец протянул ладонь-лопату для рукопожатия. – Ты чьих будешь?

     Цитата была с намёком, да и всё поведение, сказать честно, отдавало хамовшиной.

     – Билет покажите, – ледяным голосом потребовал Николай Сергеевич. Руку, естественно, проигнорировал.

     – Да я это, – хохотнул новенький. – Моё место. Просто с мужиками в тамбуре раздавили пузырёк. – Пришелец стал рыться в карманах. – На посошок. Вот я и задержался… Да где он, черти его раздери?.. неужели потерял? А ты кто, собственно, такой, чтоб я тебе билет показывал? Стюард нашего трансатлантического судна? Или, быть может, проводник, на худой конец, полупроводник? – он сощурил глаза.

     Николай Сергеевич почувствовал лютую ненависть, молча встал и пошел за проводницей. "Быдло", – мелькнуло в голове.

     Поход закончился неприятно. Пришла проводница, пассажир изящно чмокнул её в щечку, играючи подарил плитку шоколада и предъявил билет.

     – Шутка. Разыграл я тебя, – попутчик толкнул Николая Сергеевича пузом. – Ты чего такой серьёзный, а? Как на поминках? – Последнее слово он произнёс с ударением на "о", ласково, напевно.

     Проводница ушла. Новый сосед закинул наверх свой баул, переоделся и сел за столик. Более всего Николая Сергеевича удивило, что попутчик имел точно такие же тапочки. Николенька отдал за свои двести долларов и продавец уверял, что это единственная пара, что делают их вручную из какого-то там мудрёного пуха, и второй такой быть не может в принципе. Хоть убей.

     – Волюнс-неволюнс, - сосед налил себе Колиного коньяку и быстро выпил, отсекая пререкания. – Нам суждено быть попутчиками. Посему постараемся скрасить общество друг друга. Что может быть приятнее путешествия с хорошим собеседником? Согласны?

     Николай Сергеевич помедлил с ответом. "Он прав, – мысленно согласился. – Соседей и друзей не выбирают".

     – Конечно, не выбирают. Ни друзей, ни соседей, ни родителей. Даже родину не выбирают.

     – К сожалению, это факт, – вздохнул Коля и представился: – Агибалов Николай Сергеевич.

     – Сава Евгеньевич, – ответил новый друг.

     Мужчины пожали друг другу руки, Николенька отметил в мозгу, что рука Савы была тёплая и сильная. С чёрными волосками на фалангах.

     – А фамилия?

     – Балда. Сава Евгеньевич Балда.

     – Всё шутите? – Николай Сергеевич прищурился и уже собирался обидеться, но Сава успел сделать это первым:

     – Какие шутки? Обыкновенная фамилия. Пушкина читали? Болдинская осень и прочее… про попа стихи.

     Коля почувствовал неловкость. Не за Саву, а за Пушкина. Вернее, за себя, что не сообразил.

     – Прошу прощения, – он пожал плечами. – Я допустил бестактность, однако вашу фамилию нельзя считать популярной. Скорее, она редкая.

     – Ладно, не бери в голову, – откуда-то возник второй стакан, и Сава уже разливал коньяк. Не мелочился – по полстакана. – За знакомство.

     Балда хлопнул залпом и не закусил, Николя попытался смаковать – не получилось, слишком велика была доза. Допил по-русски. Крякнул и почувствовал, как волна пробежала по пищеводу, прибоем омыла душу.

     – Чем изволите заниматься? – осведомился Сава.

     – Работаю…

     – Ну–ну! Без ложных скромностей! Здесь все свои.

     – Небольшой частный бизнес. Специи. Торгую специями. А вы?

     – Гинеколог, – быстро ответил Сава. – Первой категории. Работаю в муниципальной клинике.

     Коньячное тепло окутало организм Николая Сергеевича, очистило мозг и наполнило его здоровым оптимизмом. Он посмотрел на руки Савы Евгеньевича и подумал: "Такими ручищами хорошо подковы гнуть, а не в женщин лазать". Будто услышав мысли Николя, Балда спрятал руки под стол и прибавил:

     – А ещё я поэт. Песни пишу. Народные и не очень.

     – Это как?

     – Да так: пару лет помнят автора, а потом… слова меняют, и автор забывается. Уходит песня в народ.

     – Например?

     – Ну, – Сава возвёл очи в небо, – из раннего… сейчас всего текста и не припомню… романс это был, лирический: Я встретил вас и всё такое… – Балда отхлебнул из стакана, Николай Сергеевич следом. – Ещё песня была на историко-географическую тему: В краю монголий плещет море. Не помнишь? Ну как же! – расстроился Сава. – На всех танцплощадках крутили. Или вот из популярного, ты должен знать: Там где клён шумит, недобром пропах, пристяжной моей волк нырнул под пах!

     – Зачем?

     – Что "зачем"?

     – Зачем под пах?

     – Хрен его знает. – Сава замялся. – Все норовят… под пах.

     – Понятно.

     В купе стало жарко, Сава Евгеньевич потянулся открыть окно, Николя заметил, как под рубашкой его попутчика перекатываются бугры мышц. "Здоров мерзавец", – подумал с завистью.

     – А куда путь держишь? – Спросил Сава.

     – В Вену, конечно, – удивился Николай. – Можно подумать, у вас другой маршрут.

     – Конечно другой. Я в Минусинск шпарю.

     – Это что? город такой?

     – Понятно, что не деревня. – Сава Евгеньевич достал из кармана и показал проездной билет.

     И в билете, действительно, станцией прибытия значился город Минусинск. Но не столько диковинный городок, о котором Николай Сергеевич услышал впервые, сколько сам билет поразил Агибалова. Он отчётливо помнил, что розовую бумажку Балда отдал проводнице. Девушка держала её в правой руке вместе с шоколадкой. И билет уплыл из купе вместе с проводницей.

     – Действительно, Минусинск. – Коля тупо проверил номер поезда, дату и время отправления – всё совпадало. – А зачем?

     – Как зачем? Пора пришла. Тебе вот сколько лет?

     – А какое это имеет отношение? – Коля чуть напрягся.

     – Под пятьдесят тебе, а о вечном ты когда-нибудь думал?

     – О вечном? – Николай Сергеевич занервничал, даже немножко разозлился. Будто напомнили ему о долге, которого он не признавал и не считал честным. – Хотите сказать, о душе?

     – Хотя бы и о душе, – Сава отвёл глаза. – Если она у тебя есть.

     – Скажи мне, Сава Евгеньевич, – Агибалов прищурился, заговорил резко и даже не заметил, что перешел на "ты" – вещь для него небывалая. – Ты не замечал, что речи о душе чаще ведут люди убогие? Обиженные жизнью. Старушки перед церковью, малахольные молодые люди, больные или неустроенные? Одним словом, лишние люди. Замечал, а? При чём здесь я? У меня всё в порядке. Прибыльный бизнес, жена заботливая и любящая, дети умные и здоровые. Даже любовница – ждёт меня сейчас в Вене, – красивая и молодая. Зачем мне беспокоиться о душе? – Николай Сергеевич перевёл дыхание. – Разве не сказано: в здоровом теле здоровый дух? Или ты не согласен? Может быть, не о том вы беспокоитесь, носясь со своею душой? С другого края нужно начинать?

     – Я, по-твоему, лишний? – Сава хрустнул костяшками кулаков.

     – Брось, – Николай махнул рукой. – Ты прекрасно понял мою мысль.

     – Понял. Отвечаю. – Балда вынул из портфеля четыре фотографии, разложил их друг за другом. Первые две были очень старые. Рыжеватые сепии. Вторые две – чёрно-белые, – были сделаны позднее. Из них нарочно убрали цвет, чтоб не было контраста, чтоб все рядком смотрелись. – Вот это мой прадед, вот – дед, отец, а это мой сын. Похожи?

     Николай Сергеевич поглядел на лица, семейное сходство было очевидным.

     – Ну и?

     – Мой прадед жизнь прожил и умер, за ним дед, за дедом отец…

     – И что? – встрял Коля.

     – Не перебивай! – Перед носом Агибалова замаячил указательный палец. – Накажу. За отцом я, а за мной сын. И что меняется?

     – Многое: время, личности, – не понял Агибалов.

     – Глупые слова. Вот представь себе огромную очередь. Представил? – Сава развёл руки во всю ширину. – Огромную, в три ковылюшки, так что ни начала, ни конца не видно. И стоят в этой очереди люди. И очередь, как будто, движется. Только откуда и куда – не видно. И сказать никто не может – не знают люди. Прадед мой всю жизнь стоял, потом деда попросил за себя постоять, когда ослаб в коленках. Дед очередь отцу передал…

     – Отец тебе, а ты сыну передашь.

     – Точно так. А за чем мы стоим? Чего дают?

     – И чего?

     – Не знаю. Нужно ли нам это самое, за чем мы стоим, и хватит ли на всех – сие есть великая тайна. Вечная тайна естества. – Сава причмокнул. – Сможем ли разгадать?

     – А если невозможно узнать ответ, зачем ломать голову?

     – Затем, горемыка мой нетрезвый, что мозг тебе в черепок затем и вставлен, чтоб думать! – Сава Евгеньевич осторожно, но больно и обидно постучал Колю пальцем в лоб.

     – Да пошел ты! – вспылил в ответ Агибалов. – Философ нестриженый. Всё, я ложусь спать.

     Но уснуть не удалось. Взвинченный коньяком и разговором Николай Сергеевич долго ворочался, перекидывал одеяло с боку на бок, считал, наконец, зажег свет. Тихонько включил музыку, что-то из Шопена, и ещё полежал. Шопен был восхитителен.

     – Спишь? – окликнул Саву вполголоса.

     – Что? – вскинулся Балда, он, оказывается, уже крепко заснул. – Ты чего? Сколько времени?

     – Половина третьего.

     – Да ты что! – изумился Сава, посмотрел на свои часы, приложил их к уху. – Встали, что ли? – он потряс рукой, постучал по циферблату. – Издохли?.. нет, пошли как будто. Вот и чудно. Чего не спишь?

     – Очередь твоя из головы не…

     В дверь постучали, и, не дав Коле закончить, в купе всунулась проводница:

     – Тридцать минут, господа хорошие! Встаём-умываемся. До станции "Тупичок" тридцать минут! Собираем вещи, готовимся! Бельё можно не сдавать. За чай соберу при выходе! – и тут же поправилась: – Ой! Чего это я болтаю? На "Тупичке" всё бесплатно.

     Мгновение Николай Сергеевич смотрел в пустоту, потом смысл фразы добрался до его сознания.

     – Какой "Тупичок"? Откуда такая станция? – он растерянно посмотрел на Саву. – Какие вещи? Почему? Я в Вену еду, на курорт. Меня там ждут! Таможня должна быть. Граница.

     Сава Евгеньевич только пожал плечами.

     – Если в "Тупичок" приехал, тут уж без вариантов. Все гарантии сгорают.

     Николай Сергеевич яростно посмотрел на своего попутчика, и побежал к начальнику состава.

     Вернулся довольно скоро. Серый и потухший.

     – Что сказал? – осторожно спросил Сава.

     – Сказал: "Неважно, как вы сюда попали. Важно, что вы здесь".

     – Ну это я и без него знаю, а про билет что сказал? Про Австрию?

     – Сказал, на "Тупичке" маршруты и билеты уже не имеют значения. Претензии не принимаются и все гарантии аннулируются.

     – Понятно.

     Несколько минут сидели молча, пока поезд не стал притормаживать.

     – Сава, скажи мне честно, – Николай Сергеевич поднял глаза, в них стояли слёзы. – Что… никаких вариантов? Сава, я только начал жить! – Агибалов зарыдал, сполз на колени и обхватил Саву руками. – Я дышать только начал, всю жизнь работал, старался, шустрил, искал пути, взятки совал… Я первый раз за свою жизнь на курорт поехал! Я… я жизнь хочу почувствовать!

     – Есть вариант, – ответил Сава. – В тамбуре стоп-кран. Представь себе место и время, куда хочешь вернуться, и дёрни.

     – И всё? – Николай размазал ладонью слёзы.

     – Всё.

     Агибалов кинулся собирать вещи, Сава цыкнул: "Брось. На конечной разберутся". Николай Сергеевич бешено огляделся и, как был в халате и тапочках, бросился в тамбур.

     Поезд, меж тем, замедлялся, кряхтя и подрагивая стальными боками.

     Николай Сергеевич влетел в тамбур, схватился обеими руками за стоп-кран и зажмурился. В голове метались обрывки мыслей, образы из детства, лицо декана факультета, которому он сдавал четыре раза высшую математику.

     "Господи, помоги!" – Николай напрягся, стараясь унять дрожь и сосредоточиться.

     Долго стоял без движения.

     – Трудно это, правда? – неслышно вошел Сава и положил на плечо руку. – Главное решить, что делать с сознанием.

     Николай Сергеевич открыл глаза и посмотрел на своего попутчика.

     – Что это значит?

     – Если оставить твоё теперешнее сознание, – Сава задумался, – получится пожилой мужчина в теле ребёнка. Это не годится. Пацанва будет гонять в футбол, и дёргать девчонок за косички, а ты… тебе будет неинтересно жить.

     – А если всё забыть? Снова стать ребёнком?

     – Тогда твоя теперешняя жизнь теряет смысл. Жил или не жил, – Сава взмахнул рукой, – всё прахом. Ты же всё забудешь.

     – Вот и хорошо!

     – Тогда ты проживёшь ту же самую жизнь! – удивился Сава, что Николай Сергеевич не понимает простых вещей. – Один мой знакомец уже раз двадцать проживает одну и ту же жизнь. Всё повторяется до мелочей.

     Тревожное предчувствие кольнуло Николая Сергеевича "под пах". Спросить он не решился, только поднял руку и показал на себя указательным пальцем. Сава кивнул.

     – И что мне делать?

     Поезд совсем почти остановился, телеграфные столбы уже не мелькали призраками, проплывали медленно. "13-000", – значилось на текущем, Николай отметил это машинально.

     – Идти вперёд, – ответил Сава. – "Тупичок" это ещё не конец. В смысле, не конец всему.

     – Уверен?

     Сава только пожал плечами. Он легко подхватил Николая Сергеевича под плечи, повернул и подтолкнул к окну: "Смотри!" Прорезалось солнце над горизонтом, хоть и было ещё раннее время, контуры деревьев стали зеленеть, утрачивая ночную черноту.

     – Кто ты? – Спросил Агибалов с тревогой.

     – А ты ещё не понял? Посмотри внимательно.

     Николай Сергеевич вгляделся и вдруг – как вспышка или взрыв детской хлопушки, – сообразил, что всю жизнь мечтал иметь длинные волосы. И бороду, пусть не такую кучерявую – поскромнее. И такие же мускулистые руки, а главное, сохранить в душе юношеский максимализм, задиристость. Беззлобную нагловатость.

     Двери распахнулись, хоть поезд ещё не остановился совсем, Николай шагнул на перрон, крепче запахнул халат – было зябко – и оглянулся. Тамбур был пуст. Только белое облачко пыхнуло… или так показалось?

     Поезд стал набирать скорость. Беззвучно и быстро.

     Никакого чёрного коридора не было и в помине, а было широкое поле. Чистое, кошеное о прошлом годе, с разнотравьем и метёлками овса вдоль пыльной дороги. Бежала тропинка через поле. Николай Сергеевич пошел по этой тропинке, касаясь правой ладонью травных колосьев, а левой заслоняя глаза от солнца.

     И спокойствие в сердце.

     И застывшее время.

     

      

     Олег Нагорнов

     Художник и Смерть

     

     В одном городе жил художник, рисовавший удивительные картины. Все, что он изображал на холсте, тут же сбывалось. Жители города знали об этом, очень любили художника и часто обращались к нему за помощью. Ведь его творения исцеляли больных, дарили радость несчастным, делали богатыми нищих. От заказчиков отбоя не было, но жил художник очень скромно, если не сказать – бедно. Не все и не всегда могли заплатить ему, но он был очень добрым и порой сам отказывался от платы.

     – Вашей благодарности будет вполне достаточно! – говорил он соседу, у которого за долги отбирали дом.

     – Спасибо, Джордано! – растроганно отвечал несчастный. – Я рассчитаюсь с тобой, как только поправлю свои дела!

     Художник рисовал соседа с толстым кошельком, из которого сыпались золотые монеты. И что вы думаете? Собирая вещи, чтобы убраться из собственного дома, тот находил древний клад! Но разве все довольные жизнью люди должны обладать хорошей памятью? Часто, очень часто соседи и друзья забывали о своих обещаниях. Но Джордано не обижался и никогда никому не отказывал. Ему нравилось рисовать и при этом делать людей счастливыми. Конечно, он легко мог изобразить что-нибудь и для себя, например, настоящий дворец вместо своей скромной студии на чердаке старого дома. Или автопортрет в наряде придворного художника. Или… Джордано мог нарисовать что угодно. Но на себя у него никогда не хватало времени, ведь слава о его чудесных картинах улетела далеко за пределы родного городка!

     Войны, болезни, наводнения обходили город, а вместе с ним и всю страну стороной. Сам король не раз обращался к художнику Джордано! Платил монарх щедро, но ведь кисти, краски и холсты тоже стоили недешево, а рисовать приходилось все больше и больше… Дни и ночи напролет творил художник, даря радость и процветание своей стране, своему городу, своим соседям и друзьям. Джордано очень устал. Его веселые черные глаза потускнели. А однажды утром он даже не смог встать с постели.

     – Что со мной? – испугался художник. – Я заболел?

     – Нет, Джордано, все намного хуже, – ответил ему тихий голос, – ты умираешь!

     И художник увидел высокую фигуру в темном углу, закутанную в черный плащ с капюшоном. Смерть стояла в луже крови и перебирала белыми костлявыми пальцами четки из человеческих костей с выжженными на них именами умерших. Ужас холодной рукой сдавил горло Джордано, слезы выступили на его глазах.

     – Сейчас? – хрипло спросил он.

     – Люди считают тебя святым, – задумчиво ответила Смерть. – Ты действительно много сделал для них, но что ты сделал с собой, художник? Ты так молод. Но при этом одинок и беден. И ты умираешь. Разве это справедливо?

     – Люди будут помнить и любить меня! – горячо возразил Джордано.

     – Люди будут любить твои картины, а не тебя. Люди будут помнить о том, что ты для них сделал, а не о том, чего они не сделали для тебя. Люди будут сожалеть. Но не о тебе, а о том, что ты больше ничего не нарисуешь… Не вини их. Они всего лишь люди.

     Джордано упал на подушку и закрыл глаза.

     – Сейчас? – снова повторил он свой вопрос.

     – Не торопи меня, – ответила Смерть, – ты достоин лучшей участи, чем умереть в расцвете сил. Я даю тебе три дня. За это время ты можешь нарисовать все, что тебе угодно. Нарисуй себя через сто лет живым и здоровым, сидящим на троне в собственном дворце, окруженным любящими и родными людьми. Все, что хочешь, Джордано. Это мой подарок. Но у тебя только три дня. Завтра я приду снова, чтобы узнать, как продвигается работа.

     Смерть исчезла, и Джордано сразу почувствовал себя намного лучше. Он вскочил с постели и начал готовить краски для самой важной в своей жизни картины… но тут в дверь постучали. Пришел первый заказчик.

      Ночью художнику стало еще хуже, а рано утром снова явилась Смерть.

     – Что ты делаешь, Джордано? – строго спросил его тихий голос, так напоминающий шелест листьев на кладбище. – Что ты должен был нарисовать?

     – У вдовы заболел ребенок, – прошептал художник, – я не мог отказать ей!

     – Люди жили, болели и умирали и до тебя, Джордано. И будут жить, и умирать и после тебя. Ты не бог, художник. Подумай о себе.

     – Я успею, – ответил он, – у меня еще есть время.

     – Осталась два дня, – напомнила Смерть. И исчезла.

     Но и в этот день Джордано не удалось ничего нарисовать для себя. Пришло сразу два просителя со своими слезами и со своей болью. Художник не смог отказать, только работал намного быстрее, чем обычно. Ночью он задыхался, кашель разрывал ему грудь, а сердце стучало так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди… А утром все повторилось. В темном углу снова возникла фигура в черном плаще, только говорила Смерть уже не так тихо, хрипло и зло звучал ее голос.

     – Как ты смеешь пренебрегать моим подарком? – негодовала она, – у тебя остался лишь один день, а ты даже не приступал к работе! Неужели тебе так не терпится оказаться в моем царстве, полном ужасов и страданий?

     – Как ты несчастна, Смерть, – прошептал художник. – Какое это страшное наказание – нести гибель и ужас вместо счастья и радости! И еще это вечное заточение во мраке, который ты покидаешь лишь затем, чтобы отнять чью-то жизнь…

     – Моя участь незавидна, – согласилась Смерть, – но тебе лучше подумать о собственной судьбе. Завтра на рассвете я приду, чтобы увидеть твою картину. И горе тебе, Джордано, если ты не нарисуешь свое спасение…

     В этот день никто не приходил в маленькую студию. Горожане как будто почувствовали, что их художнику необходимы время и силы. Джордано рисовал весь день и всю ночь, несмотря на мучивший его недуг. Только под утро упал он, совсем обессиленный, на кровать и забылся тяжелым сном. А на рассвете пришла его жестокая гостья.

     – Покажи картину, Джордано, – приказала Смерть.

     Художник с трудом поднялся и придвинул к темному углу мольберт с холстом.

     – Что это? – удивилась Смерть.

     – Ты и твое царство, – ответил Джордано.

     На картине была нарисована прекрасная девушка в белой тунике, с оливковой кожей, зелеными глазами и длинными развевающимися на ветру черными локонами. Девушка бежала по зеленому лугу, на котором росли прекрасные алые и синие цветы, а вдали белели снежные шапки высоких гор. Девушка смеялась, а в ее руке блестел алмазный ключ от Хрустального дворца.

     Долго молчала Смерть. Долго смотрела она на картину.

     – Ты и правда великий художник, Джордано, – наконец сказала она звонким и чистым, как горный родник, голосом.

     Смерть скинула плащ и вышла на свет из своего темного угла. Девушка с зелеными глазами и оливковой кожей улыбалась художнику, а он улыбался ей.

     – Тебе хватило сил изменить то, что рисовали многие и многие художники, Джордано. И я благодарна тебе за это.

     Смерть снова улыбнулась, но теперь в ее улыбке и голосе было больше грусти, чем радости.

     – Но ты снова подумал о других, художник, и совсем забыл о себе. Мой мир теперь прекрасен и светел, но мое слово нерушимо, и ты пойдешь со мной.

     – Я больше не боюсь тебя, Смерть, – ответил Джордано. – Теперь, когда я увидел, какая ты на самом деле. Но что будут делать без меня люди?

     – Люди жили и умирали и до тебя, Джордано! – ответила Смерть и протянула художнику руку. – Ты не бог, как и они. Возможно, люди уже чему-то научились у тебя и вскоре сами смогут рисовать волшебные картины. Ты помог многим, но пусть они попробуют помочь себе сами!

     Джордано взял девушку за руку, и она увела его в свой мир, где вместо мрака и ужаса царствовали теперь свет и покой.

     Максим Рябов

     Змея

     (Арабская сказка)

     Жил когда-то давным-давно могучий царь. Государство его располагалось в плодородной местности. Тамошние пастбища были необозримы, и по ним бродили неисчислимые стада крупного и мелкого рогатого скота.

     Сундуки во дворце ломились от золота, серебра и драгоценных камней. Народ тоже не бедствовал и славил своего повелителя. Цари страны Та-Кемет трепетали перед ним и мечтали породниться, предлагая в жёны своих дочерей. Однако же правитель, несмотря на всё своё могущество, оставался холостым.

     Тогда пришёл к нему визирь и сказал:

     – Великий царь и повелитель! Много лет наша держава процветает под твоим мудрым руководством. Ты выполняешь заветы своих предков и делаешь всё для блага подданных, которые благословляют твоё имя. Однако годы идут, и нам хотелось бы иметь наследника, который продолжит твоё дело.

     – Не спорю, наследник нам не помешает, – согласился с царедворцем повелитель.

     – Так в чём же дело? Женись, продолжи династию и осчастливь свой народ.

     – Проблема в том, – отвечал обуянный гордыней царь, – что не пристало мне, столь могучему и прославленному государю, жениться на простой женщине.

     – О боги! Да ведь соседи не раз сватали за тебя принцесс! Разве трудно выбрать из них?

     – Что принцессы? Да хоть и царицы. Они все, несмотря на свою родовитость, обычные женщины. Я же хочу найти такую жену, равной которой не было ни у одного царя.

     – Богиню, что ли?

     – Нет, это слишком, – скромно взмахнул рукой царь. – Богиню я не осилю. Да и хлопотное это дело, быть мужем небожительницы. Но если ты сумеешь найти мне ту, которая не будет ни смертной женщиной, ни богиней, то я дам согласие на брак с ней. Тогда у вас появится царица, а там, глядишь, пойдут и наследники престола.

     – Да будет так! – поклонился визирь и, покинув тронный зал, немедленно разослал верных людей во все концы земли на поиски подходящей невесты для своего повелителя.

     Прошло довольно много времени. А потом стали возвращаться разведчики. Все они приходили с дурными вестями, ибо не смогли найти ни одной особы, которая удовлетворяла бы требованиям царя.

     Но вот пришёл хитроумный Селах аль Извар и, поклонившись, сказал визирю такие слова:

     – Я был в Стране Мёртвых на левом берегу реки Хапи. Там скалы и пески. Пески, скалы и жара.

     – Я знаю что там, – ответил визирь.

     – Но ты наверняка не знаешь, что там живёт царь змей. И у него есть дочь.

     – Ты видел её?

     – Не только видел, но и говорил с ними обоими о нашем деле. В принципе, она согласна, и царь змей не видит препятствий для её брака с нашим властелином.

     – Воистину, ты принёс добрые вести! Но скажи, что они такое, эти змеи?

     – Они… – замялся Селах аль Извар, – они нечто вроде оборотней. Царевна по своей воле может быть как в человеческом, так и в змеином теле. Но её народ не бессмертен, хотя его представители и живут долго. Очень долго. Они не боги, однако же, и не люди тоже.

     – Гм, похоже, это то, что нам надо. И всё же следует спросить у владыки, согласен ли он взять в жёны змею. Она хоть красива?

     – Прекраснее девушки я в жизни не видел! Будь я знатен, сам посватался бы к ней.

     – Что же, пойду, обрадую царя, – вздохнул визирь. Его терзали смутные предчувствия, что добром эта затея не кончится. Но он хотел выслужиться. Воистину сказано, что люди, преследуя свои корыстные цели, навлекают на государство великие бедствия.

     Царь, как бы то ни было, весьма обрадовался полученному известию. У него, конечно, имелись наложницы, но разве могли они сравниться с законной женой? Тем более столь необычной!

     Щедро наградив визиря и его человека, повелитель отправил пышное посольство в Страну Мёртвых.

     Прошло ещё сколько-то времени, и вот в начале лета, когда зелёная трава покрыла долину от горизонта до горизонта, посольство вернулось в столицу с прекрасной невестой. Дочь царя змей была и вправду дивно хороша: стройная, гибкая, черноглазая, черноволосая, с тонкими талией, лодыжками и запястьями. Грудь её была невелика, а бёдра узкие. Посмотрел царь на неё и понял, что пропал. А она улыбнулась ему и сказала:

     – Да.

     Тут же сыграли свадьбу, и народ славил своего повелителя за щедрое угощение, удачный выбор жены и многие просыпавшиеся на подданных милости. И никто тогда даже не подозревал, что новоявленная правительница страны могла повелевать стихиями и умела общаться с Высшими Силами. А что делать, как уже упоминалось, царица не была человеком.

     Всё на свете проходит, прошли и свадебные торжества. Началась супружеская жизнь могучего царя и его жены-змеи. До осени всё было хорошо. Венценосная чета жила в любви и согласии. Но вот дни стали короче, травы пожелтели, и с моря подул холодный северный ветер.

     – Что это? – спросила царица у мужа, показывая за окно.

     – Это осень, – отвечал повелитель.

     – В стране моего отца не бывает осени. Давай отменим её и здесь!

     – Помилуй, как можно отменить осень? Это время года. И оно не самое плохое. За ним приходит зима.

     – Что ещё за зима?

     – Тоже время года. Зимой холоднее, чем осенью. Трава становится чёрной и умирает. С деревьев опадают листья. Иногда с неба падает замёрзшая вода и покрывает землю белым покрывалом.

     – Какой вздор! Вода не должна замерзать. Мне это совсем не нравится.

     – Зато за зимой всегда приходит весна. С юга дуют тёплые ветры. Снег тает. Идут обильные дожди. Реки становятся полноводными. Вырастает новая трава, на деревьях появляются листья. Потом становится жарко и наступает лето.

     – В стране моего отца не бывает дождей. Там круглый год жара и песок. Лето и его траву я ещё готова терпеть, но вот всё прочее вели запретить!

     – Ха-ха-ха! – рассмеялся царь, приняв слова жены за шутку. – Даже я, при всей своей власти, не могу изменить то, что от века заведено богами. Хотим мы того или нет, лето, осень, зима и весна всё равно будут сменять друг друга.

     – Я изменю этот порядок, – заявила царица.

     – Попробуй, – снова засмеялся её муж. Он, как вы понимаете, не принял всерьёз сказанное супругой.

     Увы, змея отнюдь не шутила. Не дожидаясь холодов, она покинула своё человеческое тело и уползла туда, где не бывал и никогда не побудет ни один смертный. Собственно говоря, туда и богам путь закрыт. А змеям ничего, можно.

     И вот поползла змея по плодородной равнине, которая была как бы отражением той самой равнины земной и увидела зрелую женщину.

     – Ты кто? – спросила её змея.

     – Я осень этой земли, – отвечала та, не чувствуя подвоха.

     – Умри! – зашипела змея и, укусив её в ногу, поползла дальше.

     Потом встретила она седую старуху, которая сказала, что она зима той долины, где теперь жила царица. Змея убила её, и поползал дальше. Так она ползла, пока не встретила юную деву.

     – Ты, наверно, весна? – спросила змея.

     – Да, – ответила Весна, и это были её последние слова.

     Убив весну, царица покинула мистическое измерение и вернулась во дворец, где снова приняла человеческий облик.

     – Радуйся, муж мой! – сказала она повелителю. – В нашей стране теперь будет вечное лето.

     Так и стало. Осень ушла, и снова наступило лето. Но что оно было без весенних дождей? Вернувшаяся жара иссушила остатки пожухлой травы. Реки и озёра пересохли, и скот начал умирать от жажды и бескормицы. Люди сперва пожаловались царю. Однако он ничего не мог сделать, а его жена была глуха к их мольбам. Тогда жители погибающей страны возопили к небесам, но боги не ответили им, а царское войско безжалостно карало за любую попытку бунта.

     Визирь схватился за голову и раскаялся в том, что помог царю в его безумной затее. И лишь хитроумный Селах аль Извар сказал людям:

     – Спасайтесь кто как может, ведь страна наша погибает. – После чего сам он бежал в страну Та-Кемет и поступил на службу к одному из двух тамошних царей.

     Тогда начался исход. Иные из жителей некогда плодородной долины обратились к народам моря и за большие деньги на их кораблях перебрались на северный и восточный берега. Иные откочевали на юг в страну Пунт. Многие по примеру Селаха аль Извара эмигрировали к реке Хапи. Многие и многие умерли. И лишь некоторые завели верблюдов и стали приспосабливаться к новым условиям на старом месте.

     Условия же стали жёсткие. Там, где некогда буйно росли травы и деревья, теперь был лишь песок пустыни. Где пасся скот – намело барханы. Где жили люди остались развалины домов. А сверху немилосердно изливало жар горячее солнце вечного лета.

     – Как же это? – спросил царь свою жену–змею.

     – Вот так, – отвечала змея. – Ты разрешил, я сделала. Мне нравится такая жизнь.

     – Но как быть мне? Я ведь человек, а не змей.

     – Живи как я, – отвечала жена и своими чарами обратила мужа в змея. Они сплелись в клубок, а потом отпрянули друг от друга и расползлись в разные стороны, чтобы встречаться только в урочное время.

     – Воистину, это грустная история, – посмотрев вокруг, воскликнул визирь и, сев на верблюда, уехал в свой загородный дом. Ему одному повезло, потому что именно там образовался оазис вокруг неиссякающего родника.

     Так по прихоти повелителя, имя которого давно забыто, появилась на земле страшная пустыня Сахара. Днём в ней стоит вечная летняя жара, зато ночью от трупа зимы веет могильным холодом. Людям нет места в этом безжизненном мире и лишь змеи и их немногочисленная добыча чувствую себя там, как дома. В общем, детишки, никогда не женитесь на змеях, как бы красивы они не были. Добра от этого точно не будет, а вот больших неприятностей потом не оберёшься. Это говорю вам я, хитроумный Селах аль Извар.

     

     Дарина Старк

     От неба – да в сердце

     Я мечусь по комнате, словно загнанный в ловушку зверь, лишь время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться: не идет ли кто? Не ворвется ли, не увидит... мою тайну?

     Полночь давно миновала, и горница освещена тусклым светом единственной лучинки, даже теней не дающей. И хорошо, что нет пляшущих темных пятен: без того дурно, каждого шороха пугаешься... Все, как в ту ночь: и луна такая же круглая, словно масленичный блин, и время течет медленно. И страшно так же.

     Зачем, зачем я взялась гадать? Ведь и нужды не было: давно уже явился облик суженого...

     Из большого рода я — самая младшая; как известно, пока старших сестер не сосватают, о других и речи быть не может. Потому и засиделась я в девках — пока разлетелись сестрицы, словно ласточки из гнезда, по чужим домам, минуло и взросление. А между тем все поглядывают искоса на шестнадцатилетнюю девку с косой до пояса: кто ни сватается, всем отец «от ворот поворот» указывает. Не знает никто, что давно просватана я... А узнали бы, сглаза не оберешься: все подружки завидовать будут. Ведь и правда, не обидели боги: по ладу, по любви замуж иду.

     Но ушел суженый, как в баснях говорят, за тридевять земель. Не так богат род его, чтобы вено* уплатить; отправился лада** мой в края далекие, дабы со всеми почестями в жены взять... Да только годы идут, а нет милого.

     Нет глаз его, зеленых, как травушка молодая — и только в левом, словно огонь-цветок, маленькое красное пятнышко. Тепло смотрят — на душе светлеет. И робкий поцелуй из памяти уходит, от одного упоминания о котором щеки пламенем наливаются...

     Пришел он гостем из соседней деревни. И мне честь выпала первой ему кувшин с водой поднести. Тогда и запали в душу глаза его зеленые с красным пятнышком. Грелся суженый у очага нашего, и часто потом еще возвращался. Полюбился он и матери с отцом — потому и обрадовались, когда приехал гость за младшую, засидевшуюся дочку свататься... На том и порешили; только честь по чести выкуп нужен. И ушел милый к князю на службу ратную, обещав на следующее лето вернуться... Вступила в права Марена, укрыв белым покрывалом весь мир; отгуляли юноши и девушки вместе с Ярилой; новое лето наступило. И вновь год прошел, а нет все жениха...

     Девки все на суженых гадают, а мне ни к чему: знаю, кого боги послали... Да только где он, посланник богов? Другую встретил и меня позабыл, или давно тело его вороны на пир кровавый растащили? Нет, нет, не бывать такому!

     Села я за гадание-чародейство, вопрошала: где суженый мой, отчего к возлюбленной не идет?

     Страшное открылось мне... Уж не знаю, стала бы теперь гадать! Потускнели глаза зеленые с красным пятнышком, затерялся лада мой, один-одинешенек остался и дорогу к дому найти не может.

     Сколько слез выплакала я, сколько к богам обращалась... Пусть запретили мне славить их. Говорят нынче — неправое это дело, прошло время наших богов. Да только и сама слышу, как порой матушка втайне Мокошь чтит, Ладу о помощи просит. Как может пройти время их, когда внуки Сварожьи помнят и любят прародителей?

     Обращалась я к Перуну, горячо просила за воина своего — ибо сам Перун со Змеем бьется, и витязям всем покровительствует. И к Роду, и Дажьбогу — молила я многих богов; и пращуров рода оградить от беды просила - да только на сердце спокойнее не становится...

     Прокатился по небу гром — вздрогнула я, очнулась от мыслей, замерев посреди девичьей.

     — Сядь, в ногах правды нет, — доносится из темного угла — и я вздрагиваю еще раз, но тут же сажусь. Совсем забыла, что «тайна моя» здесь ждет, и все сокровенные помыслы знает.

     Прогремело еще раз: Перун на колеснице своей по небу скачет! Как быстро тучи пришли: совсем недавно круглое око луны над верхушками леса поднималось... Закрыв глаза, начинаю шептать я:

     — Перуне, вми призывающим Тя, славен и триславен буди. Оружия, хлеба и силы воям-защитникам рода дажьди, меч свой на врази яви. Тако бысть, тако еси, тако буди!

     И снова взгляд падает на темный силуэт в углу, и замолкаю. Странная дрожь охватывает меня.

     — Гроза начинается... Как же отпустить тебя?

     — Ничего, — слышу собственный голос, — так оно и лучше...

     Потом и появилась «ты»... Странная история вышла — но сделанного назад не воротишь.

     После гадания моего — как сейчас помню — не было мочи в избе сидеть; схватила лукошко я и в лес ускользнула, мимолетом сказав стрыю***, будто с девками по грибы-ягоды пошла.

     Я хорошо ближний лес знаю, и не иначе, как боги вмешались. Только какие: Светлые ли, Темные? Знала я и полянку ту, где одинокая береза стояла. Не собирала я ни грибов, ни ягод; сюда пришла, под березку села и рассказала ей несчастье свое. Про суженого, про гадание... Все, что на сердце было.

     А подняла глаза — передо мной старик с седой бородой до пояса и одежкой мехом наружу! Испугалась я тогда, вскочила, бежать хотела, а ноги как к земле приросли. Смотрела во все глаза на странника, а у самой коленки тряслись.

     — Прости, дедушка, коли потревожила в твоем лесу кого-то, - дрожащим голосом пролепетала я. Старик лишь склонил голову набок и хитро улыбнулся.

     Сколько историй по деревне про Лешего сказывали! Заманит, заведет в лес на погибель, если обидишь кого... И старичок этот — как говорят: человек с виду, да все у него шиворот-навыворот.

     — Не бойся, девица, не Леший, — словно прочитав мысли, усмехнулся тот. Наткнувшись на недоверчивый взгляд, добавил: - Волхв я.

     Спустя мгновение опять изрек:

     — Здесь живу я; вон, крыша избушки видна. Смотрю, сидит красавица печальная: авось, заблудилась?

     Волхв! Как будто Перун поразил молнией своей. Уж не он послал ли мне колдуна-чародейника, хранителя знаний народных, что слово несет прямо от неба — да в сердце?

     Ой, Доля моя! Ой, пряха-Марена! Не случайно так сплела ты нить судьбы моей...

     Переодела я правый лапоть на левую ногу, а левый — на правую, да смотрю на гостя волохатого****. Но смеются искорки глаз его: нет, видно, не Леший! Пусть все равно не до конца верила я, что не хитрый хозяин леса передо мной.

     — Нет, дедушка, не заблудилась, — робко отвечала я.

     — Да только отчего слезы?

     И пригласил странный путник меня к жилищу своему, а отказывать негоже: почем знать, не в самом деле Леший ли? А бывает и так, что сами боги людскую личину надевают и проверяют соблюдение своих заветов... Разве можно гневить их?

     Избушка и вправду стояла неподалеку, неприметная среди листвы. Этому и обрадовалась я: все слыхивали, что Лешие в берлогах живут. А здесь и Домовой свой есть: перешагивая порог, мысленно к нему за помощью обратилась я.

     Уютно внутри было, спокойно. Прежде всего протянула я руки к огню, как бабушка учила, заручаясь поддержкой всего дома. И бояться нечего.

     — Не суди, девица, что от людей живу далеко. С тех пор, как отреклись люди от богов наших, новоселье справить пришлось. Вовек верен своим богам останусь я.

     — Остались ли они, боги наши? Слышат ли нас? — опять всхлипнула я, вспоминая лада моего.

     — Слышат, внучка, всех они слышат... — ласково проговорил старик: он стоял спиной, возился с травами. — Да о чем же просить тебе? Без надобности богов не тревожат.

     Поведала я со слезами историю свою... Выслушал волхв внимательно, устремив на меня свои светлые очи. А светлые они во всех смыслах: водянисто-серые, излучающие тепло и покой. Вручил старик чашу с отваром, сказав, что это успокоиться поможет. И долго, долго молчал.

     — Вот что, девица. Ступай домой да не беспокойся ни о чем. Объявится суженый твой; ты богов наших чтишь, не обойдет тебя стороной их взор. Ступай, милая.

     Я поднялась было, чтобы уйти, поставила нетронутую чашу, но на миг промелькнула в голове чудная мысль...

     — Дедушка! Ты волхв ведь... Так помоги мне до богов достучаться.

     Слышала я о жертвах давно, что приносят их, когда беда приходит, и каждому богу она своя, а посему прошептала, будто о чем-то сокровенном:

     — Знаю о жертвах я. Мы Рожаницам жертвуем сыр, молоко; подскажи, что же Перуну нужно? Помоги мне обряд провести.

     Усмехнулся гостеприимный хозяин, невесело так.

     — Да что же ты можешь богам предложить?

     Задумалась я, но думала недолго, назвав самое ценное, что могла отдать. Пусть останется в чужой стороне лада мой, пусть другую жену найдет — да только жив будет. Ничего не пожалела бы для этого.

     — Жизнь. Свою жизнь, - твердо назвала я цену.

     — Зачем же богам твоя жизнь? - старик смотрел серьезно, пронизывающе, заглядывая в самую душу. - Не надобно этого. Ступай с миром.

     — А что надобно? Помоги, дедушка! - взмолилась я. И неожиданно волхв согласился.

     — Не смею я твоему выбору перечить; как порешила — так и будет. Не мне стоять между тобой и богами. Да только предупреждал я тебя, девица, что не надобны богам твои жертвы.

     Но я твердо стояла на своем:

     — Расскажи же, дедушка, что нужно для того, чтобы наверняка боги услышали?

     — Самой пойти к ним, - нехотя, словно насильно, поделился тот.

     — Да как же... из рода уйду? Извергнусь? - при одной мысли содрогнулась я. Это значит — проклятие нажить. Да разве возьмет меня в жены суженый, посрамленную?

     — Хм, - многозначительно рек волхв. Но добавил: - Нет, способ есть один, как и здесь быть, и в другое место отправиться. Да только готова ты стать двумя частями вместо единого целого?

     Не поняла я тогда слов старика, но согласно кивнула: готова была на все, что угодно. В тот же час осторожно, медленно налил волхв воды в большую чару да поставил передо мной, приказав глядеться туда; на шею мою надел оберег костяной. Гляделась я в отражение, долго гляделась, пока вновь не показалось гадальное видение; отшатнулась тогда я от чаши, как от огня, увидев полные тоски зеленые глаза с красным пятнышком.

     — Пройдет этот день и эта ночь; на следующее утро сними с шеи оберег да порви шерстяную нить его. Станешь ты двумя вместо единого; обожди до ночи, а там, в канун Перунова дня, отпусти вторую себя на волю, дабы шла она на юг к Великому древу, оттуда — по Звездному мосту в светлый Ирий. Там боги верно услышат тебя. Да только вновь предупреждаю я, что не надобны богам твои жертвы, - так рек волхв.

     Не до конца верила в это я, но в пояс хозяину поклонилась. Увидав пустое лукошко, насыпал туда он припасенных грибов и пару горсточек ягод.

     Дажьбог в своей колеснице проехал поперек Небо и уже готовился запрячь вместо коней — уток, дабы пересечь Океан-море и попасть в подземное царство. Но успела я до темноты в деревню вернуться: там, причитая, девки схватили меня под руки, расспрашивая, куда запропала.

     — Ой, девоньки! — рассеянно улыбнувшись, вздохнула я. — Заблудилась я да повстречала Лешего...

     По толпе девок пронесся испуганный вздох.

     — ...Да только не злой он. Увидел меня, показал дорогу да гостинцами одарил.

     Долго еще пересказывала я эту басню, уяснив, что так и рождаются сказы о водяных, русалках и домовых...

     И вот теперь настала ночь перед Перуновым днем. Утром я, как говорил волхв, сняла с шеи костяной оберег да разорвала шерстяную нить; в тот же миг явилась передо мной бледная девушка с острыми худыми плечами и косой до пояса. Творилась волшба при лучах Солнышка да с его согласия, а потому — от богов. Спрятала я вторую себя в девичьей, чтобы никто из домочадцев не нашел. И теперь сидишь ты, в углу, участь зная свою наперед. И смотришь внимательно так, тоскливо; и я отвожу взгляд, схватив заплечный мешок, приготовленный для тебя, пытаюсь негнущимися пальцами завязать узел.

     — Давай, помогу, — шепчешь ты, но я лишь мотаю головой. Нет, нельзя тебе до поры до времени знать, что на дне мешка этого лежит. А лежит там подарок богам во имя спасения лады моего; лежит там то, что решилась отдать я, переча волхву. Сердце мое лежит там: живое, трепещущее, полное любви. Как жить без него буду, с пустотой в груди? Но ничего, справлюсь; а боги увидят, как сильно жду я своего суженого.

     — Пора, — вновь подаешь знакомый до дрожи голос ты, и я согласно киваю. Наконец удалось завязать узел, и момент прощания растягивать больше не удается. Ты рвешься вперед, мое отражение. Такое отважное, такое преданное. Не то, что я, бледная тень тебя, оставшаяся без сердца.

     Осторожно ступая, словно охотящаяся за птицей кошка, я вывожу тебя к двери, за которой начинается такой чужой и незнакомый мир. Здесь, за порогом, нас защищал Домовой, отгоняла злых духов печь. Остаешься одна ты теперь, вторая я; суждено тебе пойти на юг, к Великому древу, а оттуда — по Звездному мосту прямиком в светлый Ирий, к богам и пращурам.

     Отворяю я дверь, и ты смело шагаешь под льющий сплошной стеной дождь. Сверкает молния — не мертвая, мертвенно-белая, но живая, золотистая — и в последний раз гляжу я на тебя. По небу прокатывается гром — то Перун в своей колеснице едет... Может, и к лучшему оно, что гроза: теперь ты под защитой самого громовержца.

     Улыбаешься ты мне, вторая я, и уходишь в ночь, не прощаясь. А я стою здесь, за порогом, и с каждым шагом твоим чувствую, как уходит из души и любовь, и все светлое, что было во мне.

     Вместе с сердцем.

     Заря вывела колесницу Дажьбога, и он начал на востоке путь; гроза закончилась, и весь мир радуется и поет. Изумительно яркая трава блестит под живительными лучами; петух надрывается во все горло, славя новый день. И я выхожу во двор, чтобы восславить Солнышко.

     Стою я, вдыхая прохладный чистый воздух, но не будит он во мне никаких мыслей. Была я целая, а теперь стала в два раза меньше. Не льется благодать от неба — да в сердце, ибо нет у меня больше сердца.

     Кругом оживляется деревня, а я все как скованная. Но стоило лишь открыть глаза, как заприметили они чужака, шагающего нетвердой, хромающей походкой. Приблизился он к дому: обросший длинными светлыми волосами, свалявшимися на голове и в бороде.

     — Не вынесешь воды, красавица? - хрипло спрашивает он, остановившись передохнуть. Спустя несколько мгновений приношу я страннику кувшин с водой — но прежде чем взять его, с хитрым прищуром спрашивает гость:

     — Не обронила ли ты чего, красавица? Не потеряла?

     Хотела я было ответить, что вовсе ничего не теряла, но опередил странный путник. Протянул он ладони свои, а на них лежит живое, трепещущее сердце.

     Упал в траву кувшин с водой, припасенный для гостя. Хватаю я сердце, прижимаю к груди, как самое ценное сокровище, накануне отданное в подарок богам.

     А когда поднимаю взгляд я, полный слез, то вижу из-под свалявшихся косм излучающие тепло зеленые, как молодая травушка, глаза. И только в левом — маленькое красное пятнышко.

     _____________________________________________________________

     *вено — выкуп за невесту

     **лада — милый, супруг

     ***стрый — дядя со стороны отца

     ****волохатый — мохнатый (зд. - в одежде мехом наружу)

     Сергей Яковенко

     Ванька и не фашист

     С самого утра за рекой грохотало. Грохотало далеко. До хутора доносились лишь едва различимые отголоски. Вот только никаких туч почему-то видно не было. Небо как небо. Голубое. А облака – привычно белые и пушистые. Беззаботный ветерок, гуляя по окраинам хутора, весело перебирал пшенично-золотистые волосы щупленького босоногого мальчугана в коротеньких штанишках. Было совсем не похоже на то, что вот-вот начнется буря. Наоборот. День обещал быть знойным, сухим и по-настоящему летним.

     В свои неполные шесть лет, Ванька успел пережить не так уж и много гроз, но кое-что уже научился в них понимать. Прошлым летом, когда дедушка еще был жив, они c бабой Марусей и Любашей помогали садить картошку на огороде у тети Ульяны. Весь день было сухо и тепло, а ближе к вечеру началась сильная гроза. Он хорошо помнил ту безветренную, тихую, густую духоту, которая ей предшествовала. Казалось, все вокруг замерло, застыло. Только крикливые, юркие стрижи носились, как шальные, туда-сюда, то ловко пикируя, то вдруг резко меняя траекторию и сворачивая в сторону. Любаша потом рассказывала, что перед грозой всякие мошки летают низко над землей, поэтому птицы тоже спускаются с неба и ловят их, стараясь успеть наловить как можно больше до начала бури. А еще были огромные, на все небо, тучи. Они висели низко, иногда вспыхивали молниями и громко бухали, от чего Ваньке становилось очень страшно, но в тоже время, очень интересно. Тогда он прижался всем своим маленьким телом к теплой Любаше, она укрыла его своей нежной ладонью, и стала вместе с ним смотреть на буйство стихии, все сильнее и сильнее набирающей обороты. Все это он хорошо помнил и понимал, что дождя, а тем более грозы, без туч не бывает.

     Он ловко вскарабкался на старый, высокий тополь, с верхушки которого открывался вид на соседнее село и, щурясь от яркого июльского солнца, начал пристально всматриваться в укрытую прозрачной сизой дымкой даль. Отсюда Ольховка была видна, как на ладони.

     Ванька часто сюда взбирался, когда бабка ждала в гости Любашу. Она часто приходила к ним за молоком и обязательно приносила с собой что-нибудь взамен. Едва Любаша появлялась в поле зрения, пронырливый мальчуган юрким зверьком спускался с дерева и несся навстречу девушке, шлепая босыми ногами по песчаной луговой дороге. А подбегая поближе, он каждый раз старался рассмотреть еще издалека, что же у нее в руках на этот раз. Бывало, Любаша шла с небольшой корзинкой. Это означало, что сегодня молоко обменяется на куриные яйца. Но если она несла какой-нибудь сверток или узелок, то это почти наверняка означало, что внутри лежит что-нибудь вкусненькое. А однажды Любаша даже принесла настоящее печенье! Ванька не поверил собственным глазам. В тот раз пряный аромат сладостей был услышан чутким носиком заблаговременно. Еще не добежав до девушки, он уже точно знал – сегодня будет настоящее лакомство!

     Любаша всегда улыбалась, когда встречала бегущего навстречу мальчишку. Она ласково трепала его по косматой шевелюре и весело подшучивала. Затем делала заискивающее лицо и деловитым тоном спрашивала:

     – Ну, что, сорванец? Угадывай, что я тебе сегодня вкусненького принесла?

     В этот момент глаза ее искрились теплотой и радостью, а на гладких, румяных щеках проявлялись едва заметные ямочки.

     – Конфету! – радостно кричал Ванька и наворачивал круги вокруг хохочущей девушки.

     – А вот и нет! – дразнила его та, пряча за спиной сверток с заветным гостинцем.

     – Сахар! – пытался угадать Ванька, но Любаша снова хохотала и отрицательно качала головой.

     – А что? Что? – продолжая скакать по кругу, нетерпеливо допытывался Ванька.

     – Ладно, – великодушно соглашалась девушка, бережно разворачивала сверток и протягивала ему. – Бери, шкодина с моторчиком. Только смотри, чтобы попа не слиплась.

     И целовала Ваньку в кончик носа. Тот недовольно кривился, с замиранием сердца всматриваясь внутрь свертка, и, когда обнаруживал там какой-нибудь бублик или пахучий медовый пряник, подпрыгивал от искреннего, всепоглощающего счастья и радостно кричал:

     – Урраааа!!!

     И они шли неспешно в сторону хутора, каждый раз о чем-то весело болтая. Вокруг пахло сухой травой и полевыми цветами, слух щекотал беспрерывный стрекот кузнечиков и жужжание пчел, а волосы ерошил теплый летний ветерок. Ванька с удовольствием лопал принесенные из Ольховки гостинцы, а Любаша гладила его по голове и радостно смеялась, когда слышала, как тот постанывает от удовольствия. В такие моменты они оба были по-настоящему счастливы.

     Ванька очень любил разговаривать с Любашей. Бабка была глухой, а кроме нее на хуторе никого не осталось, поэтому те драгоценные минуты общения были для него не менее ценными, чем вкусный гостинец. Иногда, когда Любаша не очень спешила, удавалось уболтать ее рассказать какую-нибудь сказку или историю. Тогда они укладывались на траву у самой обочины, смотрели на плывущие в небе легкие облака, и Ванька целиком погружался в удивительный мир загадочного волшебства, таинственных лесов, с живущими в них страшилищами, и дальних стран с чудесными принцессами и доблестными рыцарями. Но особенно любил Ванька слушать истории про войну и про подвиги. Не про какую-нибудь давнишнюю войну, которая в сказках. А про самую настоящую. С немцами. Любаша их называла фашистами. Он с замиранием слушал о том, как немцы пришли в Ольховку, как начали всех обижать. Даже детей. А потом из лесу, который рос совсем рядом с его хутором, пришли партизаны и дали немцам настоящий бой. Ванька не знал, что такое фашист, но точно понимал: фашисты – злые, плохие. Фашисты – враги. А партизаны – хорошие. А «дали бой» – это значит, отчаянно сражались. И каждый раз, когда Любаша доходила до того места, где партизаны появляются из лесу, чтобы дать бой, Ванька в предвкушении вскакивал на ноги и начинал яростно изображать стреляющего партизана.

     Сегодня Любашу в гости ждать не пришлось. Еще утром он спросил у бабки о ней, но та замычала, отрицательно замотала головой и, недовольно отмахнувшись от мальчишки, погнала Зорьку на луг.

     За Ольховкой текла небольшая речушка Вшивка. За ней – поля, засаженные пшеницей, через которые шла единственная грунтовая дорога в райцентр. Всего этого было не рассмотреть, стоя внизу. Но с высокого дерева Ванька очень хорошо видел и реку, и поля, и даже дорогу. Издали она всегда выглядела, как тоненькая ниточка, брошенная кем-то на золотистую ткань пшеничного моря. Сегодня же мальчишка заметил, что над дорогой стоит густая пыль, а сквозь ее клубы иногда просматриваются неспешно ползущие машины.

     Машин было много. Вся дорога, от моста до самого горизонта, превратилась в сплошное серое облако. Людей видно не было, однако это не означало, что их там нет. Просто это было очень далеко, а издали люди кажутся очень маленькими. А за Ольховкой их и вовсе не видать. Но машины были большими и Ванька без труда смог их разглядеть. Те медленно двигались в сторону Ольховки.

     Он, волнуясь, поерзал непоседливой попой, усаживаясь поудобнее на отполированную от частого сидения ветку, и внимательно всмотрелся в горизонт. Было интересно, что происходит за пшеничным полем, и почему оттуда едет столько машин. А еще там грохотало, и это пугало.

     Очень медленно над желтой пшеницей стала подниматься небольшая черная тучка. Совсем рядом с нею линию горизонта разрезала еще одна, такая же. Затем еще. Тучки медленно вздымались вверх, но через некоторое время стали растворяться и постепенно исчезли вовсе. Снова трижды грохнуло.

     Сам он не помнил, но ему рассказывал дед Пашка, что немцы, проходя через хутор, отняли корову и перерезали всех курей. А еще над хутором стали летать немецкие самолеты. Они-то и сбросили бомбу прямо на мамин дом. Ее убило, а Ваньку – нет. Но Ванька этого не помнил. И даже мамы не помнил. Потому что был еще очень маленьким. После этого баба Маруся и дед Пашка, жившие по соседству, забрали мальчика к себе. Но дед недавно помер, и Ванька остался с глухой бабкой вдвоем.

     Сердце заколотилось, ладошки стали влажными от пота, и он вытер их о короткие, разорванные во многих местах штаны. Посмотрел во двор. Бабка суетилась с тазом, полоща белье, и Ванька, торопливо спустившись с дерева, рванул к ней.

     Он оббежал старуху так, чтобы она его видела и, выпучив огромные голубые, глаза, прокричал:

     - Ба! Немцы идут! За Ольховкой немцы!

     Баба Маруся прищурила глаза, отчего те стали как щелочки. Смуглую кожу разрезали миллионы маленьких морщинок. Она всегда так делала, когда старалась прочитать по губам.

     - Немцы! Немцы! Фашисты! – повторил Ванька и указал дрожащим пальчиком в сторону Ольховки.

     Старуха перекрестилась, суетливо отставила в сторону таз и зачем-то побежала прочь из двора. Но, не добежав даже до калитки, вернулась обратно, обхватила внука за худые плечи, затолкала в дом и захлопнула дверь. Он пододвинул к окну тяжелую табуретку, взобрался на нее и выглянул на улицу. Баба Маруся, все также бегом, семенила к лугу, где паслась Зорька.

     В доме было тихо и прохладно. На старом обшарпанном комоде мерно тикали часы. Он уселся на табурет и стал смотреть, как большая стрелка медленно ползет по белой поверхности циферблата. Пять минут. Десять. Стрелка ползла дальше, но Ванька умел считать только до десяти, поэтому не понимал, сколько времени прошло с тех пор, как бабушка ушла за коровой. Ему вдруг стало очень страшно. Так страшно, что он почувствовал, что может сейчас описаться.

     Вдруг посуда на столе вздрогнула и зазвенела от громкого взрыва. Стекла в окнах задрожали. Следом еще несколько раз громыхнуло, и Ванька спрятался под большую бабушкину кровать, сильно вжавшись в угол и обхватив обеими руками худые коленки. Здесь, под кроватью, между стеной и полом, была маленькая дырочка, из которой иногда выбегал мышонок. Ванька звал его Семенчиком. У мышонка был тоненький, но длинный хвостик, который смешно укладывался колечком, когда мальчишка угощал его кусочками сухарей. Он очень забавно брал угощение крошечными лапками и тихонечко грыз его, смешно шевеля носиком. В такие моменты Ванька ложился животом на пол, укладывал подбородок на сложенные ладошки и с радостной улыбкой наблюдал за забавным зверьком.

     А однажды Семенчик съел угощение и медленно, словно раздумывая, подошел прямо к лежащему Ваньке. Он пощекотал его усами и дотронулся до детской руки мокрым носиком. Тогда мальчик подставил влажную от волнения ладошку, и серенький зверек ловко вскарабкался на нее, приятно отталкиваясь прохладными лапками.

     Так у Ваньки появился настоящий друг. Вечерами, когда бабка укладывалась спать, мальчик тайком слезал с кровати и ждал, когда из норки покажется вечно неспокойный усатый носик. А когда Семенчик вылезал, Ванька бережно брал его на руки, забирался обратно в кровать и пересказывал тому чудесные истории, поведанные накануне Любашей. Мышонок какое-то время суетился, бегал по подушке, забирался под одеяло, но, найдя местечко потеплее, успокаивался и мирно засыпал. Так они и коротали ночи. Ванька, мечтательно болтающий без умолку, и мышонок, сопящий у него в ладошках.

     На этот раз Семенчика под кроватью не оказалось. Видимо, он тоже испугался приближения немцев, поэтому забился в норку поглубже и не выходит. Ваньке, вдруг, захотелось стать маленьким-маленьким, как его хвостатый дружок, и юркнуть в уютную круглую норку в полу.

     Когда грохнуло так, что окно разлетелось на множество мелких осколков, Ванька не выдержал, заплакал и почувствовал, как намокают его штаны, а под попой на полу растекается небольшая лужица.

     Сквозь выбитое окно стал слышен гул мощных моторов и лязг металла вперемешку с каким-то громким цокотом. Даже в доме воздух наполнился едкими выхлопными газами. Ванька посильнее вжался в угол и пододвинул ноги к самому подбородку, чтобы полностью спрятаться в тени. Он зажмурил глаза и заплакал. Но плакал очень тихо, чтобы не услышали немцы.

     Вдруг распахнулась входная дверь и на пороге появилась баба Маруся. Она быстро затворила их за собой и тихо замычала, зовя внука. Ванька пулей выскочил ей навстречу, подбежал, обнял и крепко прижался, уткнувшись носом в фартук. Она обняла мальчишку и стала жестами показывать, чтобы тот молчал. Затем легонько подтолкнула в спину и увела в спальню, где приказала снова забраться под кровать и сидеть там очень тихо. Сама же уселась на табуретку, взяла Библию и стала читать, иногда смачивая языком палец и громко перелистывая страницы.

     Ванька посидел немного, но долгое отсутствие взрывов усыпило страх. Он тихонько выбрался из-под кровати и осторожно подобрался к окну.

     По улице шли танки. Это их гусеницы лязгали железом, а двигатели ревели, выплевывая в воздух едкий, черный дым. Следом за ними ехали грузовики. В кузовах сидели немцы. Это были солдаты. Ванька понял это по форме, в которую те были одеты. Были и раненые. У некоторых – перебинтованы головы, руки, животы. А на белых бинтах – красные пятна.

     Бабка заметила, что внук таращится в окно и, больно схватив сорванца за ухо, потащила обратно к кровати. Он забрался обратно в укрытие и уселся, нисколько не обижаясь на грубость. Ванька, хоть и был маленьким, прекрасно понимал, что баба Маруся за него переживает, а значит, надо ее слушаться.

     Шум проходящей мимо техники не утихал до самого вечера, но за все это время в дом так никто и не вошел. Взрывов тоже больше не было. Когда все стихло, бабка осторожно подошла к разбитому окну и выглянула наружу. Трижды перекрестилась, что-то промычала и, облегченно вздохнув, вышла во двор. Ванька, начинавший уже засыпать, услышал скрип двери и открыл глаза. Он медленно выполз из убежища и на цыпочках подошел к окну. За калиткой стояла баба Маруся. Она смотрела в сторону уходящей в лес колонны. Дорога выглядела так, словно ее вспахали. Утоптанный до этого песок теперь превратился в сплошное месиво. При виде всего этого Ваньку передернуло. Он и сам не понял, почему. Просто представил, как огромные гусеничные траки рыхлят податливую песчаную почву, и стало вдруг не по себе.

     Затем вспомнил про мокрые штаны, отыскал в комоде чистые и переоделся. Выходить на улицу в этот день Ванька больше не решился. Он улегся в кровать, дождался, когда баба Маруся вернется в дом и, успокоившись, сразу уснул.

     Проснулся на рассвете. Сырой утренний воздух забирался в разбитое окно, отчего в доме стало зябко, а тонкое летнее одеяло не спасало от утренней прохлады. Ванька поежился, потянулся всем телом и спрыгнул с кровати на пол. Бабка еще спала, а значит, было еще совсем рано. Мальчик накинул чистую белую рубаху и вышел во двор. Прислушался. Ничего, кроме редкого чириканья птичьих голосов. Солнце еще не показалось из-за горизонта, поэтому было прохладно.

     Ванька выбежал за калитку, потоптался босыми ногами по взрыхленному, мокрому песку и, подбежав к тополю, вскарабкался наверх. Луг, через который шла дорога на Ольховку, изменил свой привычный облик. Теперь на нем виднелись две огромные воронки. Ванька даже не сразу их заметил. Рытвины не слишком сильно выделялись на фоне сухой травы. Желтизна песка сливалась со схожей по цвету травой. Дорога же превратилась из узкой извилистой тропинки в широкую вспаханную магистраль. Видимо, техника шла в несколько рядов, от чего железные гусеницы безжалостно распахали обочины.

     Ваньке вдруг стало жаль тот привычный, но навсегда исчезнувший вид родного луга. Стало жаль ту обочину, на которой они с Любашей так любили лежать и смотреть на небо. В горле появился неприятный комок.

     – Гады, фашисты, – тихо выдавил сквозь зубы мальчуган, и из глаз поползли робкие детские слезы.

     Он сполз с дерева и медленно побрел к лесу. Впервые в жизни не хотелось бежать, нестись, сломя голову. Он просто шел по вспаханной дороге и считал свои маленькие шажки. Один, два, три, четыре, пять… десять. Один, два, три…

     Опушка встретила безумным количеством птичьих голосов и запахом хвои. Ванька часто гулял в лесу и знал его ближнюю окраину, как свои пять пальцев. Вот за этим деревом – большущий муравейник. Он любил совать в него очищенную от коры палочку, которая, если немного подождать, становилась кислой. А вон там, чуть дальше - земляничная полянка. На ней в начале лета они с бабкой собирали небольшие, но очень сладкие ягоды. Ванька любил их сильно. И от того, что каждая вторая ягодка съедалась сразу после нахождения, его кувшинчик всегда наполнялся значительно медленнее, чем у бабы Маруси. Ваньке было стыдно, но ничего с собой поделать он не мог. Ягодка сама прыгала в рот, взрываясь на языке брызгами аромата и сладости. Но бабка не бранилась. Напротив, она улыбалась, почему-то радуясь такой Ванькиной слабости.

     Выйдя на лесную дорогу, мальчик обратил внимание на смятые по обочине мелкие кустики и раздавленные на части сухие ветви. Вид искореженного леса не радовал, поэтому на развилке пришлось свернуть в сторону. Туда, куда немцы не поехали. Он шел, тихонько напевая любимую Любашину песенку. Некоторых слов он не помнил, но это не расстраивало. Ванька тут же подбирал на их место какие-то другие, и выходило вполне сносно, хотя порою и забавно. Постепенно привычные до боли виды старых сосен успокоили, и настроение улучшилось. Вышло солнце и стало приятно пригревать сквозь рубаху маленькую худую спинку. Дорожный песок согрелся, и идти по нему теперь было одно удовольствие. Стало совсем хорошо.

     Но вдруг сердце подпрыгнуло, ударило в самое горло. Руки и ноги сковал ужас. Ванька встал на месте, не в силах пошевелиться. Даже дышать перестал. Он уставился прямо пред собой. Туда, где на знакомой лесной дороге лежал перевернутый набок грузовик.

     Одно колесо его валялось в стороне, между ровными стволами сосен. Кузов был скрыт темно-зеленым тентом. Кабину Ванька разглядеть не мог. Грузовик лежал прямо посреди проезжей части.

     Преодолев навалившийся испуг, мальчик бросился прочь с дороги и спрятался за широкой старой сосной. Он часто дышал и боялся посмотреть туда, где лежала страшная, но такая привлекательная для любого мальчишки находка. Настоящий грузовик! Пусть немецкий, пусть поломанный, лежащий на боку. Но это была настоящая машина! С колесами! С рулем! С огромным кузовом!

     Постепенно любопытство стало преодолевать навалившийся страх, и Ванька осторожно выглянул из-за толстого ствола. Руки перепачкались в сосновой смоле и стали липкими. Он не любил, когда так случалось, но сейчас это было настолько мелкой неприятностью, что Ванька просто не обратил на такую ерунду внимания.

     Теперь все внимание занимал грузовик. Мальчишка некоторое время понаблюдал и мелкими шажками перебежал к другому дереву. Прижавшись к его стволу, он снова робко выглянул. Машина не двигалась, не рычала и вообще не проявляла никаких признаков жизни. Вокруг нее тоже никого не было видно. По всему было ясно, что ее бросили. Видимо, немцы так торопились, что оставили поломанную технику и продолжили свой путь по главной лесной дороге. Вот только было непонятно, как эта машина здесь оказалась? Почему свернула с той дороги сюда?

     Как бы то ни было, Ванька больше не мог противиться захлестывающему интересу и стал приближаться к грузовику, быстро перебегая от одного дерева к другому. А когда подобрался настолько близко, чтобы можно было разглядеть даже цифры на номерном знаке, снова затаился. Он вслушивался. Всматривался. Волшебная смесь любопытства и страха предательски подмывала вскочить, побежать, но Ванька терпеливо выжидал. Какое-то время. Но, постепенно, любопытство стало брать верх, и мальчик вышел из укрытия.

     Он обошел лежащий грузовик и обнаружил, что его кабина искорежена сильным взрывом. Таким сильным, что колесо просто оторвалось и улетело в сторону на несколько метров. Прямо на дороге, перед изувеченной кабиной, красовалась неглубокая воронка. Песок по ее краям был влажным. Видимо, взрыв произошел совсем недавно. И скорее всего Ванька его даже слышал, прячась под бабкиной кроватью.

     Он подошел к кабине и осторожно притронулся к изувеченному капоту. Стальные петли громко скрипнули, чем не на шутку напугали мальчишку. Но, справившись с волнением, Ванька продолжил осмотр. Лобовое стекло грузовика отсутствовало, а по краям зияющей дыры торчали острые осколки. В кабине был руль. Настоящий руль! Целый! С ним ничего не случилось!

     Ванька вдруг почувствовал, что страх окончательно отступил. Теперь его охватила всепоглощающая радость, смешанная с диким любопытством! Прямо перед ним лежала мечта любого мальчишки! Настоящая машина! Да еще какая! Трофейная!

     Недолго думая, мальчуган аккуратно вытащил остатки острых стекол и залез в кабину. Помимо руля в ней обнаружились какие-то рычаги и циферблаты. Все было невероятно интересно. Но все же руль привлекал внимание сильнее всего. Ванька схватился маленькими ручонками за черную баранку и попробовал провернуть. К сильному разочарованию тот даже не подумал сдвинуться с места. Но мальчик не стал унывать и принялся елозить по нему ладошками, представляя, как тот вращается, направляя многотонную машину по извилистой дороге.

     Он сам не заметил, как увлекся и вовсю голосил, изображая урчание мотора и звук клаксона. Затем вспомнил, как однажды они с бабкой ездили в райцентр. Их подвозил на автобусе знакомый тети Ульяны. Он всю дорогу бормотал какую-то веселую песенку, курил в окно и периодически дергал за длинный рычаг сбоку от водительского сиденья. Ванька посмотрел туда, где должен был располагаться тот самый рычаг, и с удовольствием его обнаружил. Тогда он взялся за него правой ручонкой и дернул. В кабине что-то скрипнуло, захрустело. Мальчуган восторженно взвизгнул. Но когда убрал руку с рычага и посмотрел на ладошку, то испуганно выдохнул. Ладошка была испачкана чем-то красным. Чуть посомневавшись, Ванька понял, что это была кровь. Он пулей вылетел из кабины, упал коленками на влажный песок и принялся им оттирать испачканную ладошку.

     Когда паника прошла, мальчуган осмотрел себя с ног до головы, убедился, что кровь не его и осторожно заглянул в кабину. Возвращаться в нее не хотелось. Снова стало страшно.

     И как раз в этот напряженный момент из кузова послышался робкий мужской голос!

     – Junge! Hey, Junge!

     Ванька вскрикнул. От неожиданности и ужаса он никак не мог подняться на ноги, чтобы бежать. Босые пятки всякий раз утопали в рыхлом песке, и мальчишка терял равновесие, падая, снова стараясь встать, и снова падая. Голос тем временем не унимался:

     - Fürchte dich nicht! Keine Sorge, bitte! Bitte! Ich brauche Hilfe! Bitte! – в этот раз он звучал как-то умоляюще.

     Мальчик не выдержал и закричал. Закричал, что есть мочи! Маленькие ножки продолжали рыхлить песок. Из глаз брызнули слезы.

     Наконец удалось подняться. И как только Ванька почувствовал твердую почву, тут же рванул в лес, не замечая, как в ступни впиваются шишки, а лицо то и дело царапают ветви кустарников. Бежал до самого хутора, ни разу не оглянувшись. А когда влетел, весь раскрасневшийся, в дом, то сразу бросился под кровать и, уже в который раз, вжался в темный спасительный угол. Сердце выпрыгивало из груди. Дышать было тяжело. Со лба струился крупными каплями пот.

     Бабе Марусе ничего рассказывать не стал. Ванька боялся, что та осудит его прогулки по лесу и накажет. Остаток дня пришлось провести в доме, а вечером, когда бабка улеглась спать, мальчик робко рассказывал Семенчику о страшной, но очень интересной находке. Мышонок смешно шевелил усами и смотрел на Ваньку черными бусинками крошечных глаз. Это успокоило, и он уснул.

     Спалось не спокойно. Снился грузовик. Он громко урчал и дымил выхлопными газами, а из кузова периодически доносилась непонятная, чужая речь. Ванька старался убежать от него, но тот рычал все громче, явно настигая, и в итоге оказался прямо во дворе хутора!

     Ванька проснулся. Одеяло и подушка были мокрыми от пота. В доме хлопотала бабка, гремя посудой и переливая воду из ведра в кастрюли.

     Мальчик встал, оделся, позавтракал, поинтересовался у бабки, придет ли сегодня Любаша, и, получив отрицательный ответ, вышел на улицу. Видимо спал он долго, так как солнце уже было высоко, а песок под ногами успел хорошенько прогреться. Неподалеку темнел лес. Теперь он полностью занимал все внимание мальчугана. Страх, который терзал вчера весь день, поубавился, но интерес стал даже сильнее.

     Ванька попытался отвлечься от мыслей о перевернутом грузовике и переключиться на ловлю кузнечиков. Он очень любил их ловить. Те ловко прыгали с травинки на травинку, а когда удавалось поймать одного и аккуратно накрыть ладошкой, то можно было чувствовать, как внутри тихонько бьется крошечное, но очень энергичное создание. Ванька всегда отпускал кузнечиков. Ему вдруг представлялось, что у него есть мама или детки, и ладошки сами разжимались, освобождая пленника.

     Но сегодня даже это увлекательное занятие не принесло удовольствия. Кузнечики попадались какие-то откровенно маленькие, серенькие и совсем не интересные. А мысли о вчерашнем происшествии продолжали раззадоривать воображение.

     Ванька, на всякий случай, вскарабкался на дерево, осмотрелся, снова спустился на землю и замер в нерешительности. Постояв так несколько минут, он все же сжал маленькие кулачки и побежал в сторону леса.

     На этот раз мальчик зашел с другой стороны. Он подобрался к грузовику так, чтобы из лесу можно было заглянуть в кузов, укрытый тентом. Ванька видел такие машины, когда те проходили мимо их дома, и хорошо запомнил, что задняя часть кузова ничем не прикрыта, а значит, можно будет увидеть того, кто вчера оттуда говорил.

     Распластавшись по хвойному ковру, мальчишка подползал все ближе и ближе. Он укрылся за густым кустарником, растущим у обочины лесной дороги, и осторожно выглянул из-за него, медленно отодвигая густо растущие ветви.

     Внутри сидел немец! Он не двигался. Просто сидел и зачем-то держался обеими руками за металлическую трубу, из которых состоял каркас тентованного кузова. Он был в немецкой форме. Никакого оружия Ванька не разглядел. Ему показалось, что мужчина спит. Но почему-то спит сидя.

     Медленно, словно черепаха, мальчуган выбрался из зарослей кустарника и на полусогнутых двинулся к грузовику. Подойдя достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть немца получше, он остановился. Ванька не ошибся. Фашист спал. Его губы были сухими, потрескавшимися, а щеки покрывала рыжая щетина. Только сейчас стало видно, для чего тот держался обеими руками за трубу. Точнее, как оказалось, он за нее не держался вовсе. Напротив, это труба держала его руки. Они были закованы в блестящие металлом наручники. Те были застегнуты так, чтобы труба проходила аккурат между кистями.

     Ванька немного расслабился. Выходило, что немец был надежно прикован, а значит, не сможет причинить ему зла, если только не подходить слишком близко. Постояв немного, мальчишка сделал еще несколько нерешительных шагов к перевернутой машине. Внезапно глаза немца распахнулись. Он поднял опущенную до сих пор голову и, щурясь, взглянул на Ваньку.

     Внутри все похолодело. Мальчик замер и приготовился бежать. Но немец вдруг так посмотрел на него, что страх сам собой превратился в безграничную жалость. Перед Ванькой сидел обессиленный, измученный человек. Глаза его наполнились слезами. Он слегка скривился и, чуть заметно, отрицательно покачал головой. Мальчик смотрел на него, как завороженный. Тот осторожно пожал плечами, изобразил легкое подобие улыбки, продемонстрировал закованные руки и тихо, каким-то добрым тоном сказал:

     - Keine Sorge, Baby. Sehen Sie? Ich bin nicht gefährlich. Ich werde dir nicht weh tun.

     Ванька только сейчас понял, что прямо перед ним сидит настоящий немец. Тот, о котором так много рассказывала Любаша. Мальчуган насупился, тяжело задышал и неожиданно громко спросил:

     – Дядя, ты фашист?

     Мужчина округлил глаза и быстро затараторил, отрицательно мотая рыжей головой:

     – Nein! Nein! Ich bin kein Faschist! Baby, bitte glauben Sie mir! Ich bin kein Faschist! Ich hatte ein Soldat zu werden. Aber ich bin kein Faschist! – затем запнулся и, смешно коверкая слова вывел: – Ниет. Я ние фащист, малчик. Понимай? Ты понимай? Ние фащист.

     Ванька вглядывался в его лицо. Немец явно волновался. За свою короткую жизнь ему еще ни разу не приходилось как-то разочаровываться в людях, и все сказанное прикованным мужчиной, мальчик воспринимал как абсолютную истину. Он широко улыбнулся и беззаботной походкой подошел к кузову грузовика. Немец оживился, спешно облизал пересохшие губы и, широко улыбаясь в ответ, попросил:

     – Дай. Дай, малчик, – он глазами показывал куда-то в глубину кузова.

     Ванька насторожился, но все же осторожно обошел лежащую машину сбоку и только тогда увидал лежащую у самого края кузова матерчатую сумку с множеством карманов и ремешков. Немец обрадованно закивал головой, продолжая приговаривать:

     – Да! Да! Дай! Дай, малчик!

     Подходить на небезопасное расстояние было страшно. В поведении странного дяди ничего страшного не было, но он, хотя и не был фашистом, все же оставался немцем. К тому же, говорил на непонятном языке.

     – Bitte, Sohn! – не унимался тот. – Пашалюйста!

     Глаза немца наполнились слезами и одна даже стекла по небритой щеке. К горлу Ваньки подкатил комок. Ему вдруг стало невероятно жаль дядю. Он огляделся по сторонам, нашел длинную сухую палку, уткнулся ею в лежащую в кузове сумку и изо всех сил надавил. Та сдвинулась с места и поползла к протянутой ноге немца. И, как только она достигла его сапога, он ловким движением подгреб ее к себе и, неестественно вывернув закованные в наручники руки, схватил брезентовую ткань зубами.

     Подняв так тяжелую ношу на уровень рук, ему удалось ее расстегнуть и достать какой-то непонятный предмет округлой формы. Он что-то спешно открутил трясущимися руками и сразу припал к нему губами. По щекам потекла вода. Немец пил. Только сейчас Ванька догадался – это специальная военная бутылка для воды! Он просто хотел пить!

     От осознания того, что он, такой маленький мальчик смог помочь такому взрослому дяде, стало радостно. Тем временем немец оторвался от фляги, откинулся головой на стенку кузова и стал тяжело дышать. На его лице играла счастливая улыбка. Он отдышался, закрутил пробку и, продолжая улыбаться, посмотрел на Ваньку:

     – Danke, Baby. Herzlichen Dank. Спасйибо.

     – Пожалуйста, – радостно ответил малыш, а немного поразмыслив, спросил: – А у тебя есть автомат?

     – Automatisch? – он удивленно вскинул брови и снова переспросил: – Automatisch? Ниееее. Ниет automatisch. Ниет. Я друг. Понимай? Друг.

     – Да! Да! Я понимаю! – обрадовался Ванька. – Друг!

     Немец тоже обрадовано закивал:

     – Друг! Друг! Wie heißt du?

     Ванька пожал плечами, поясняя, что он не понимает вопроса. Тогда немец вывернул собственную кисть так, чтобы удалось ткнуть в себя пальцем, и сказал:

     – Gerhard. Mein Name ist Gerhard. Und wie heißt du?

     – А! Тебя так зовут? Гехад?

     – Ja! Ja! Nicht gehad und Gerhard! – говоря это, немец улыбался и утвердительно кивал головой.

     – Герхард, – медленно выговорил Ванька.

     – Ja! Gut gemacht! – теперь он был в полном восторге. – Und wie heißt du? Sie? Ivan?

     Ванька удивленно вскинул брови! Слышать собственное имя от неизвестного дяди было удивительно! Как он угадал?

     – Да! – от восторга мальчишка даже подпрыгнул. – Иван! Ванька я! Ванька Котов!

     – Oh! Uanka Kotof! Großartig!

     Только сейчас Ванька обратил внимание на его зубы. Таких белых зубов он с роду не видел. Даже Любашины ровные, красивые зубы не шли ни в какое сравнение с белизной этих ярких камешков во рту немца. Тем временем Герхард снова принялся копошиться в сумке и через минуту-другую достал оттуда… настоящую шоколадку!

     У Ваньки даже челюсть отвисла. Он никогда в жизни не видел шоколадок. А уж о том, чтобы есть, нелепо будет даже говорить. Но как только немец достал ее из сумки, мальчик сразу понял – это она! Любаша как-то рассказывала ему о том, как выглядят настоящие шоколадки. Говорила, что упаковывают их в красочные бумажные обертки, а внутри это чудо завернуто еще и в блестящую фольгу. Но самое главное в ней не упаковка, а вкус. Любаша говорила, что вкуснее шоколадки нет ничего в мире. Она обещала, что как только у нее появится такая, она обязательно принесет ему попробовать. Но так, до сих пор, и не принесла. И вот теперь все это великолепие предстало пораженному взору пятилетнего мальчишки. Он жадно сглотнул голодную слюну и взялся обеими ручонками за деревянный борт грузовика.

     Герхард улыбнулся, увидев реакцию мальчика, осторожно опустил заветную плитку на лежащий на боку борт и аккуратно толкнул ее сапогом в направлении мальчишки. Тот схватил подарок обеими ручонками и с благоговением осмотрел со всех сторон. Затем понюхал и даже прикрыл глаза от удовольствия. Запах был изумительным!

     Немец снова что-то достал из сумки и, распечатав бумажную обертку, начал есть. Он жадно впивался белоснежными зубами в какой-то кусочек сухаря, а за пазуху его сыпались крошки.

     Ванька распечатал шоколадку, еще раз внимательно ее разглядел и откусил кусочек. На вкус она была горькой и немного сладковатой. Мальчишка разочарованно выдохнул и с укоризной посмотрел на немца. Тот продолжал жадно жевать, не замечая Ваньки. Тогда малыш положил надкушенную шоколадку на борт грузовика и обиженно поплелся в сторону хутора.

     Дома бабка устроила ему хорошую взбучку. Ванька не заметил, как долго он пробыл в лесу, и обеспокоенная долгим отсутствием старуха сбилась с ног, разыскивая сорванца. Тот сделал виноватое лицо и попросил у бабушки прощения, а она смилостивилась и не стала пороть внука приготовленной заранее веточкой лозы.

     Утром, дождавшись, когда баба Маруся поведет на выпас Зорьку, Ванька стащил с полки небольшой кувшинчик, налил из другого кувшина молока, завернул в платок кусочек черствого хлеба и стал спешно одеваться. Из норки показалась маленькая усатая голова.

     - Семенчик! – обрадовано воскликнул мальчуган, - Где ты был? Я тебе такое расскажу!

     Он накрошил на полу немного сухарей, и зверек тут же выбежал из укрытия. Съев несколько кусочков, подбежал к Ванькиной ноге и осторожно понюхал. Мальчик присел на корточки, бережно взял мышонка в руку и сунул себе за пазуху. Маленькие лапки защекотали бока, но скоро Семенчик пригрелся и затих. Ванька схватил приготовленный кувшин, другой рукой взял сверток с сухарем и выбежал из дома.

     Бабки все еще не было, и мальчуган быстро засеменил в сторону леса, периодически оглядываясь назад через плечо.

     Герхард сидел на прежнем месте и еще издалека Ванька заметил, что он яростно колотит наручниками по металлической трубе, к которой был пристегнут. Заметив приближающегося мальчика, он перестал греметь и удивленно уставился на кувшин молока. Затем посмотрел в глаза и как-то скривился. Ванька не сразу понял, что с тем происходит. Только когда немец откровенно заплакал, мальчишка сказал:

     – Дядя, не плач. Я тебе молоко принес. И хлеб. А еще я друга своего принес! Его Семенчик зовут! Он маленький, но очень умный. И еще у него хвостик есть.

     Ванька положил сверток на борт, взял палку и пододвинул его к немцу. Тот продолжал плакать, утирая слезы плечом. Следом за свертком последовал кувшин, однако тот оказался не устойчивым на грубо отесанных досках борта грузовика, и чуть не упал. Часть молока выплеснулась наружу, и Ванька решил передать кувшин самостоятельно. Вскарабкался на борт, поднял кувшин и медленно подошел к плачущему мужчине. Тот удивленно смотрел на мальчика. Немного посомневавшись, он продел одну руку так, чтобы труба оказалась около его локтя, и протянул навстречу скованные металлом руки.

     Малыш сделал еще один шаг и передал кувшин. Немец, все еще глядящий с сомнением на мальчугана, перестал плакать. Затем бережно принял гостинец и жадно отпил сразу много.

     – Danke, Baby. Спасиебо, малишь.

     – Пожалуйста, дядя, – беззаботно и даже как-то буднично ответил Ванька. – Если бабка узнает, она меня лозиной выпорет. Я ей про тебя ничего не рассказывал. Только Семенчику рассказывал. И еще Любаше расскажу, когда она к нам придет.

     Вдруг Ванька спохватился. Он сунул руку за пазуху и очень аккуратно извлек оттуда Семенчика. У того были заспанные глазки, но когда он увидел незнакомую обстановку, то тут же прижался всем тельцем к маленькой Ванькиной ладошке и заметно задрожал.

     – Это Семенчик! – деловито сказал мальчуган. – Он просто мышонок. Но я с ним дружу. Можешь его взять. Он совсем не кусается. Хочешь?

     Немец вдруг просиял улыбкой и нерешительно протянул руки. Выставил вперед указательный палец и осторожно погладил мышонка по спинке.

     – Сиемиеншик.

     Ванька рассмеялся. Ему было забавно слышать, как взрослый дядя говорит так, словно он совсем маленький.

     – Какой еще сименшик? – заливался мальчишка. – Семенчик! Ну?

     – Съемйоншик, – чуть лучше выговорил немец и вопросительно уставился на мальчика.

     Тот деловито покачал головой и резюмировал:

     – Ну, уже немного лучше. Но надо тренироваться.

     Видимо, Ванькин тон убедил Герхарда в правильности произнесения имени мышонка и он довольно повторил:

     – Съемйоншик. Уанка и Съемйоншик. Ausgezeichnet! Угу?

     Постепенно знакомство переросло во взаимный интерес. Ванька с удовольствием щебетал, рассказывая немцу о своей жизни. О любимом дереве, о Любане, о глухой бабке и убитой маме. О папке, который в самом начале войны ушел на фронт, но до сих пор не прислал ни одного письма. Рассказал, что видел вчера много немецких танков и сильно их испугался. Он рассказывал все, чем так давно хотел поделиться хоть с кем-нибудь. Герхард с интересом слушал, как крошечный русский малыш делится с ним, видимо, какими-то сокровенными вещами. Он слушал, участливо кивал головой и иногда улыбался, хотя ни слова не понимал из того, о чем тот старательно щебечет.

     Затем пришла очередь немца. Он старался подбирать понятные Ваньке слова, помогал жестами, но получалось все равно непонятно. Тогда Герхард попросил подать ему его сумку и достал из нее какую-то потертую тетрадь. В ней были рисунки, сделанные простым карандашом. Но то, как реалистично выглядели на них люди, его просто поразило! У бабки были старые фотографии. Папины, мамины... Но он никогда не видел настоящих портретов, нарисованных обычным карандашом. Герхард показал один из них и что-то сказал по-немецки. С тетрадного листа на них смотрело улыбающееся, пухлощекое лицо какого-то мальчугана. На вид ему было не больше лет, чем самому Ваньке. А присмотревшись повнимательнее, стало заметно, что мальчик этот сильно похож на Герхарда.

     – Это твой сын? – удивленно спросил Ванька.

     – Sohn! – радостно воскликнул немец. – Klaus! Sein Name ist Klaus!

     – Клаус?

     – Да! Да! – продолжал радоваться Герхард.

     Затем он перевернул страницу и показал портрет очень привлекательной женщины, в волосах которой был вплетен маленький цветок.

     – Sabine. Meine Frau. Verstehst du? Ehefrau.

     – А! – догадался Ванька. – Это его мама, да? Мама Клауса!

     Почему-то немец снова заплакал. Он закрыл тетрадку и тихо сказал:

     – Es tut mir leid, Baby. Verzeih mir.

     – Ты за ними скучаешь, да?

     Тот ничего не ответил и только бережно взял маленькую детскую ручонку в свои ладони. По его щекам текли слезы, и Ванька почувствовал, что тоже сейчас расплачется. Его подбородок начал трястись, а немец, заметив это, вдруг встрепенулся, утер свои глаза и воскликнул:

     – Nein! Nein! Nicht weinen, bitte. Ich werde nicht mehr weinen. Ich verspreche es.

     Он вдруг сменил выражение лица с грустного на веселое и как-то очень уж озорно посмотрел по сторонам. Ванькину печаль тут же как ветром сдуло. Он заинтересовался резкой сменой настроения немца и ждал, что тот будет делать дальше. Герхард сунул обе руки в сумку и извлек небольшую продолговатую коробочку. Внутри нее лежали разноцветные карандаши. Ванька, как завороженный, следил за руками немца. Тот отыскал в тетради чистый лист, уселся поудобнее и начал рисовать.

     Вначале было совсем непонятно, что это будет за картинка. Какой-то набор черточек и облачков, размазанных пальцем. Но постепенно стали проявляться контуры лица. Глаза, губы, нос, очертания щек, торчащие в разные стороны вихри волос. Ванька даже не верил в то, что сам видел! Прямо перед его глазами происходило настоящее чудо! А когда рисунок был окончен, Ванька чуть не подпрыгнул от удивления!

     – Это же я!

     Немец радостно рассмеялся и утвердительно качнул головой.

     – Gefällt? Gefällt es dir?

     – Вот это да! Как же это так получается?

     Тот не ответил и только посмеивался, видя, как малыш радуется его рисунку.

     Он еще много чего рисовал. Большие парусные корабли, вальяжно раскачивающиеся на тяжелых волнах неспокойного моря, самолеты, парящие в облаках вместе с птицами, красивые, блестящие машины и много чего еще. Они весело общались, иногда даже перебивая друг друга. И, хотя мало друг друга понимали, им было хорошо. Арестованный немецкий солдат и маленький русский сирота.

     Ванька даже не заметил, как пролетело время, и жаркое летнее солнце медленно опустилось за верхушки высоких сосен. Опомнившись, мальчуган, вдруг, вскочил и испуганно уставился на Герхарда.

     – Ой! Мне домой пора! Бабка, наверное, обыскалась! Выпорет!

     Он быстро выбрался из кузова, махнул немцу на прощание и отбежал на несколько шагов, но вдруг остановился и обернулся назад.

     – А как же ты отсюда выберешься?

     Немец его не понял и просто помахал в ответ скованными руками. Лицо его было грустным, но он старался изобразить улыбку. Ванька пожал плечами, пообещал прийти завтра утром и бегом рванул к дому. Он еще разочек обернулся, посмотрел на сидящего в кузове мужчину и почувствовал какую-то тягучую, необъяснимую грусть.

     Бабка встретила на опушке. Она шла в лес. В руках у нее была длинная, толстая хворостина, от которой на этот раз не удалось увильнуть. По попе больно хлестнуло, и Ванька побежал еще быстрее, заливаясь слезами обиды. Из-за пазухи яростно вырывался Семенчик.

     Утро следующего дня началось с дождя. С крыши капало, во дворе стояли лужи. Над хутором нависали серые тяжелые тучи. Бабка сидела в доме, почти никуда не выходя. Корова в такую погоду всегда оставалась дома, поэтому рассчитывать на то, что удастся выскочить из дома незамеченным, не приходилось.

     Ванька уселся на табурете у окна и со скучной миной наблюдал за падающими в лужи каплями. Дорога за двором совсем раскисла и превратилась в какую-то жидкую, непривлекательную кашу. Прямо перед калиткой собралась широкая лужа.

     Вдруг послышался громкий гул самолета. Бабка ввиду своей глухоты ничего не заметила, а Ванька прильнул к стеклу и постарался разглядеть летающую машину. Гул нарастал. Мальчуган, не выдержав, выскочил на улицу, чтобы посмотреть.

     Самолет летел очень низко над лесом, чуть не цепляясь маленькими колесами за верхушки черных сосен. А когда подлетел поближе, Ванька заметил на крыльях красные звезды и даже закричал от радости и восторга.

     – Наши! Наши! Урааааа!!!

     Он забежал в дом и стал жестами и словами рассказывать бабке об увиденном. Та тихонько заохала и побежала к выходу. Самолет удалялся в сторону Ольховки и постепенно скрылся из виду. Гул смолк.

     Снова стало скучно. Ванька все думал, как там немец. Он очень переживал, не протекает ли тент на кузове грузовика. Не намок ли Герхард. Не намочил ли дождь его рисунки.

     Из норки выбежал Семенчик. Ванька привычно покормил питомца и уселся рядом, размышляя вслух о своих переживаниях. Так наступил вечер.

     Без того тусклый свет уступил место сгущающимся сумеркам. Дождь все лил, не прекращаясь, и от этого все казалось очень скучным и унылым. Но вдруг Ванька услышал рокот двигателя. Это был не самолет. Скорее ехала какая-то машина. Он выглянул в окно и увидал проезжающий мимо двора легковой военный автомобиль. Он разбрызгивал вокруг грязную воду из луж, а у самой калитки его, вдруг понесло. Он даже проехал какое-то расстояние боком, но водитель справился с управлением и выровнял ход.

     Внутри что-то сжалось. Ванька вдруг отчетливо себе представил, что будет, если машина заедет в лес и повернет туда, где лежит взорванный грузовик?

     Бабка заметила волнение внука, насторожилась. Что-то пробубнила и отогнала Ваньку от окна. Он подошел к шкафу, в котором бабка хранила письменные принадлежности, отыскал в нем чистый лист, карандаш и улегся на пол. Первым Ванькиным рисунком был грузовик, в кузове которого сидел пристегнутый наручниками человек.

     Открылась дверь, и в дом вошла Любаша. Ванька радостно вскочил с пола, взвизгнул, подбежал и крепко обнял девушку. Она была промокшей до нитки, но лицо ее светилось от счастья.

     – Радуйся, Ванька! Скоро войне конец! Выгнали наши немцев! Бегут они! Быстро бегут!

     Ваньке очень хотелось порадоваться новости, но он не знал, как это – жить без войны, а потому, при всем желании, у него не получалось. Тогда он решил, что визита Любаши вполне достаточно, чтобы быть счастливым, и он снова уткнулся в ее мокрый от дождя живот.

     За окном снова зарокотал мотор. Сердце подпрыгнуло. Ванька разжал объятия и бросился к окну. Со стороны леса возвращался тот же автомобиль, который недавно уже проезжал мимо их дома. На этот раз машина все же застряла в глубокой луже. Два солдата спешно выскочили наружу и принялись ее толкать. Мотор фыркал и кашлял. Ванька открыл входную дверь и сквозь сумерки попробовал разглядеть пассажиров. А когда солдатам все же удалось вытолкать машину из грязи, и один из них распахнул заднюю дверцу, Ванька увидел заднем сиденье немца. Его лицо было распухшим, а под правым глазом расплывался темный синяк. Солдат сел рядом, захлопнул дверцу, и машина медленно стала выгребать из лужи.

     Ванька, не понимая, что делает, шагнул на улицу и зашлепал босыми пятками по глубоким лужам. Он шел все быстрее и быстрее, пока не оказался на дороге. Машина медленно отъезжала, и тут Ванька заплакал. Он плакал все сильнее и сильнее, переходя на откровенное рыдание. Потом побежал. Шлепнулся в грязь. Встал и снова побежал. А когда понял, что машина все равно отдаляется, он стал кричать:

     – Дяденьки! Родненькие! Не обижайте этого дядю! Он хороший! Он не фашист! У него есть сыночек! Дяденьки! Пожалуйста! Он не фашист! Не фашист он!

     Габаритные огоньки военной машины удалялись от хутора, оставляя одинокую, щуплую фигурку мальчишки, который еще долго стоял на коленях в луже и горько плакал. По веснушчатым щекам текли горькие слезы и тут же смывались тяжелыми каплями летнего дождя. Его маленькие губы снова и снова шептали в темноту: «не фашист он, не фашист».

     Татьяна Малышева

     Здравствуй, Лиза!

     Немногочисленные гости постепенно разошлись, оставив после себя гору грязной посуды, легкий аромат алкоголя и одиночество.

     Елизавета Петровна грустно взглянула на праздничный стол, представляющий собой сейчас жалкое зрелище, вздохнула и принялась медленно собирать остатки несколько часов назад красиво и с любовью оформленных блюд. Готовить она любила, делала это с удовольствием, постоянно удивляя подруг и коллег новыми экзотическими рецептами грузинской, татарской, узбекской кухни. Но больше всего ей нравились блюда русской кухни. Вот и на свое семидесятилетие Елизавета Петровна постаралась порадовать подруг, приготовив куриные бедрышки в грибном соусе, опята в сметане, печеночные оладьи с манкой и рисом и обязательную утку с яблоками, которую так любил ее сын.

     Когда посуда уже сверкала чистотой, повседневная скатерть сменила на столе праздничную, женщина взяла в руки шкатулку, когда-то сшитую из красивых открыток при помощи большой иглы и шелковых ниток, и извлекла из нее несколько писем.

     На первом конверте неровным детским почерком было написано: «Лизе Антоновой. Прочитать 11 февраля 1966 года». Елизавета Петровна уже не в первый раз аккуратно вскрывала конверт. Чернилами на пожелтевшем от времени вырванном из тетради в косую линейку листе маленькая девочка писала повзрослевшей себе:

     «Здравствуй, Лиза! Сегодня тебе исполнилось двадцать лет! Как я тебе завидую!.. Наверное, ты уже работаешь на заводе, носишь красивые платья и красишь губы, у тебя красивая прическа.

     Я очень стараюсь, чтобы у тебя все получилось так, как задумано: внимательно слушаю Клавдию Васильевну на уроках, прилежно выполняю домашние задания, вечерами помогаю маме мыть полы в библиотеке. Мамочка очень устает, и мне часто приходится убираться в библиотеке одной. Но это ничего, скоро настанет хорошая и радостная жизнь. Интересно: в городе уже отстроили все разрушенные здания?

     Скажу тебе по секрету, что мне очень нравится Вася из шестого класса, он так здорово катается на коньках. Знаешь, такие, что привязывают к валенкам… Мне мама обещала будущей зимой купить такие же, если сможет найти еще одну работу. Но я обязательно буду ей помогать! Пионеры всегда помогают старшим!

     Как мне хочется узнать, Лиза, купили ли мне коньки? И про Васю тоже…»

     Елизавета Петровна грустно улыбнулась и произнесла вслух: «Нет, Лизонька, к следующей зиме коньки тебе не купили». Женщина вспомнила, что через год после написания этого послания умер папа. Тот осколок около сердца, что он принес с войны, жестоко напомнил о себе. Мама осталась одна с двумя детьми, много трудилась, но из нищеты никак не могла выбраться. Да еще и младший брат Миша заболел туберкулезом. Все, что мама зарабатывала, тратила на его лечение.

     Елизавета Петровна нежно погладила пожелтевший листок из тетради в косую линейку и, аккуратно сложив, убрала в шкатулку.

     На втором конверте двадцатилетняя Лиза написала: «Елизавете Антоновой. Прочитать 11 февраля 1976 года».

     «Здравствуй, Лиза! Мне горько тебя разочаровывать, но коньки мама смогла приобрести тебе только через три года, да и то старенькие. Соседской девчушке они стали малы, вот их тебе и отдали (да ты и сама об этом знаешь).

     Васю, конечно, помню. Веселый такой парнишка был, всегда улыбался, помогал соседям, не обижал маленьких. Помнишь, он подарил тебе смешного зайца с оторванным ухом?.. Хороший был мальчик, любознательный… Во время летних каникул нашел с друзьями неразорвавшийся снаряд, решил проверить, что у него внутри… Да, жаль Васю!

     Мамочка жива-здорова, а вот Мишенька наш умер. Не смогли доктора его вылечить. В том полуподвальном помещении, где мы жили, постоянно было сыро, а у братишки такие слабенькие легкие… Дали нам квартиру в деревянном бараке, но было уже поздно: не выдержал Мишенька…

     Я закончила курсы, устроилась на большой завод, как ты и мечтала. Собираюсь поступать в институт. Очень хочу стать инженером, чтобы быть нужной своей стране! А самое главное – меня приняли в комсомол!

     За мной ухаживает Николай, он тоже работает на нашем заводе. Эх, Лиза, если бы ты видела Колю: высокий, красивый, его фотография висит на Доске почета. Мы гуляли с ним по парку, держась за руки, ходили в кино. А вчера он меня поцеловал!

     Надеюсь, что и в тридцать лет ты мне напишешь письмо, Лиза! Расскажешь, как сложилась моя жизнь. Стала ли я инженером? Вышла ли замуж за Николая, есть ли у меня дети?

     Да, забыла тебе сказать: с первой же зарплаты я купила два платья: одно ситцевое в мелкий цветочек, а второе – синее байковое. Теперь мне не приходится долго ждать, пока высохнет то ситцевое платье с белыми горохами, в котором ходила и в школу, и на улицу. А к зиме я справила себе пальто и шляпку. Если бы ты меня видела! Как радуется мама моим покупкам и часто плачет, жалея, что не могла раньше ничего тебе купить. Мама украдкой плачет часто, видимо, вспоминает папу и Мишеньку…»

     На третьем конверте уверенным почерком было выведено: «Елизавете Васильевой. Прочитать 11 февраля 1986 года». От письма еле уловимо пахло «Красной Москвой».

     «Здравствуй, Лиза! Сегодня мне исполнилось тридцать лет! Ты уже знаешь, что я вышла замуж за Николая и взяла его фамилию. Семь лет назад у меня родился сын Александр, сейчас он учится в первом классе. Я очень счастлива!

     За эти десять лет я окончила институт, тружусь инженером на нашем заводе. Работа у меня интересная. Николай уже мастер цеха!

     И еще одна важная новость – мне дали рекомендацию в партию!

     Мама живет с нами, помогает с Сашенькой.

     Ситцевые платья давно сменила на кримпленовые костюмы. А недавно купила серое платье с блестящей ниткой и клипсы с большими шариками. Да ты, возможно, и не представляешь, что такое клипсы… Я лучше тебе нарисую».

     Далее на листке цветными карандашами умелой рукой были изображены клипсы. Они представляли собой два шарика на небольших цепочках. Сами шарики усеяны перламутровыми бусинками.

     «Представляешь, как красиво они весело раскачиваются при ходьбе и сверкают, когда на них попадает солнце!

     А еще Николай купил мне шубу! Знаешь, сейчас в моде искусственные шубки.

     У нас новая квартира – завод выделил! Мы уже поклеили новые обои и купили мебель! А еще (ты не поверишь) купили цветной телевизор!

     Я даже не знаю, о чем можно тебя спросить… Я такая счастливая!»

     Следующий конверт хранил легкий аромат французских духов.

     «Елизавете Васильевой. Прочитать 11 февраля 1996 года».

     «Здравствуй, Елизавета Петровна! Теперь уже и меня называют только по отчеству.

     Что тебе рассказать? На заводе начинается чехарда. Военные заказы, за счет которых мы жили, снизились. Николай поругался с начальником и уволился. Теперь целыми днями ходит по городу в поисках работы.

     Мамочка год назад умерла. Она просто заснула и не проснулась. Милая, добрая мама была моей самой лучшей подругой, помощницей и опорой.

     Сашенька в этом году оканчивает школу, хочет поступать в военное училище и стать летчиком.

     Свой партбилет принесла в партком и положила секретарю на стол. Что мне эта партия дала? Сами хапают, а на народ стрелки переводят…

     В магазинах почти ничего нет. Трудно приходится втроем на одну зарплату… Но день рождения я все-таки отпраздновала. За пару месяцев умудрилась отложить немножко от зарплаты и накрыла скромный стол. Подруги скинулись и подарили мне настоящие французские духи.

     Лиза! Елизавета Петровна! Скажи мне, будет ли жизнь лучше?..»

     Далее прочитать было невозможно: буквы растеклись по бумаге, как по морю. Женщина вспомнила, как плакала, читая в прошлый раз это послание себе. Слезы снова навернулись на глаза. Елизавета достала бумажный платочек из упаковки и вытерла набежавшие слезы. Затем взяла из самодельной шкатулки следующее письмо.

     «Елизавете Петровне Васильевой. Прочитать 11 февраля 2006 года».

     «Здравствуй, Елизавета Петровна!

     Вот мне и пятьдесят – баба ягодка опять! Большая часть жизни позади.

     Сегодня на день рождения никого не приглашала, да и куда приглашать, если Николай третий день не просыхает. Когда его сократили на работе, долго не мог ничего найти, брался за любую работу, но деньги или не платили, или платили так мало, что ему стало хватать только на водку. Теперь даже двор подметать не доверяют.

     Два года назад мы развелись, но живем в одной квартире: куда же я его выгоню? А меняться на два отдельных жилья денег нет.

     Сашенька служит далеко на Севере, зовет меня жить к себе, но разве оставлю я Колю. Он без меня пропадет.

     Все так же, как и раньше, работаю на заводе, только теперь мастером. Купила маленький участок земли, выращиваю картошечку, зелень разную, редисочку. Очень хорошая добавка к столу. И Коля любит закусить зеленым лучком с грядки… Ох, и жалко мне его!

     Лизонька! Что там впереди? Будет ли просвет?»

     Следующее письмо было адресовано Елизавете Петровне Мглинской. «Прочитать 11 февраля 2016 года», - прочитала женщина надпись на последнем конверте.

     «Здравствуй, дорогая Лизонька!

     Ты все думала, что после пятидесяти жизнь заканчивается, но, к счастью, ошиблась: она только начинается!

     Ты же знаешь, что я второй раз вышла замуж и опять сменила фамилию. Теперь я Мглинская!»

     Елизавета Петровна вспомнила, как познакомилась со вторым мужем, когда пришла сдавать в скупку обручальное кольцо. Аркадий Маркович, ювелир, снимал в помещении место и обратил внимание на Лизу. Слово за слово, познакомились, подружились, поженились… Аркадий помог Лизе разменять квартиру, потом объединил ее жилплощадь со своей.

     «Дорогая моя! Как же я счастлива! Аркадий такой замечательный и внимательный. Своих детей нет, так он привязался к Саше. И Сашенька признателен Аркаше, что я не одна…

     У нас есть небольшой домик в деревне. Никаких грядок – только цветы. Как приятно они благоухают после дождя! Аркаша сам занимается ими. Я там только отдыхаю.

     Милая моя! Все-таки счастье есть! Как жаль, что мамочка и Мишенька не дожили до этого дня…

     В этом году юбилей отметили в ресторане. Аркаша сказал, что очень любит, как я готовлю, но хочет в такой праздник освободить меня от плиты. Глупенький, мне нравится готовить для него!

     Жалко, что Сашенька не смог прилететь, у него учения, в отпуск не отпустили…

     Не грусти, дорогая, и не забудь рассказать, как живется в семьдесят».

     «Не грусти! Легко сказать», – подумала Елизавета Петровна, аккуратно складывая письма в шкатулочку. Затем закрыла ее и нежно провела рукой по ровным швам, соединяющим цветные открытки. «Мне тогда было почти десять, – вспомнила женщина. – Мамочка сидела рядом и подбадривала меня, хвалила, как ровненько я кладу стежки…»

     Затем задумалась, покачала головой и сказала вслух: «Нет, напишу! Кто знает, может, еще удастся прочитать…»

     Она взяла лист бумаги для печати и аккуратно написала:

     «Дорогая моя Елизавета!

     Вот мне и семьдесят. Только недавно ушли гости. Очень грустно, что сегодня уже не было Машеньки и Ирочки, Ниночка не смогла прийти – вот уже год, как она не встает с кровати…

     Сашенька, единственный сыночек, погиб на тех учениях: увел самолет подальше от города, чтобы люди не пострадали… Родной мой, как я живу без тебя все эти годы? Даже внучков мне не оставил.

     И Аркашенька мой умер два годика назад. Как он, сердечный, мучился! Когда же придумают лекарство от рака? Только обещают, а ничего не делают. Люди умирают, подруги уходят…

     Семьдесят! А что я видела за эти годы? Только и было несколько годочков счастливых. Все работала и работала, как бедная моя мамочка…

     Только с Аркашей и пожила-то я в достатке!

     Не знаю, милая, доживешь ли до восьмидесяти. Да и нужно ли доживать? Что делать старухе одной, без родных? Говорят, что в Доме престарелых неплохо. Вот предлагают переселиться…»

     Елизавета Петровна заплакала. Затем вытерла слезы, взяла чистый конверт и написала: «Елизавете Петровне Мглинской. Прочитать 11 февраля 2026 года». Подумала и сделала приписку: «… если доживет. Больше никому не открывать!»

     Положив последнее письмо в самодельную шкатулочку, любовно обернула ее льняным полотенцем и спрятала в шкафу.

     «Вещи буду собирать завтра! Не нужно восьмидесятилетней Лизоньке знать, что по доброй воле отправляюсь в Дом престарелых. Может, она об этом уже и не узнает…» – решила Елизавета Петровна, выключая свет в гостиной.

     ***

     – Смотрите, а в шкатулочке-то есть запечатанное письмо, – произнесла молоденькая медсестричка, разбирая вещи умершей старушки.

     – Не тронь: оно не тебе адресовано, – оборвала ее пожилая санитарка. – Хорошая женщина была, светлая… А вот никто не навещал.

     – И всего-то полгода не дожила до восьмидесяти, - грустно сказала молоденькая.

     – Ладно, давай скорее убирать все, завтра новая жиличка будет.

     – Хорошо бы, чтобы такая же тихая, – добавила молодая.

     – Хорошо бы…

     Шкатулку, сшитую детскими Лизиными ручками под руководством мамы, санитарка отправила в большой пакет, куда уже были собраны оставшиеся после Елизаветы Петровны Мглинской вещи. Старушка так и не узнала, что по собственной воле переехала в Дом престарелых, потому что память покинула ее сразу после переселения. Елизавета Петровна никому не доставляла неудобств, была тиха, приветлива, только часто, произнося имена: Мишенька, Коля, Сашенька, – плакала и звала мамочку.

     На следующий день в палате поселилась новая старушка, и уже никто никогда не вспоминал о Елизавете Петровне Мглинской.

     Екатерина Болонева

     Город на Луне

     «Я знаю, ты сейчас на Луне. В белом городе, что в кратере Д’Аламбер. В городе, где все дома из белого песчаника, а фонари – из лунного камня. Где сине-чернильные ночи и сумеречно-голубые дни. Где на тебе твои джинсы, белый свитер и красная куртка, где тебе десять лет.

     Ты бродишь по улицам и часами сидишь в кафе, уплетая пирожные с молочными коктейлями, в ожидании, когда тебе подадут вазочку мороженого со вкусом лунных персиков (там они намного слаще и нежней, чем на Земле). Ты любишь наблюдать за мотыльками, что прилетают к фонарям, переливаясь жёлто-голубым в их свете, и поднимаешься на крыши лунных высоток, чтобы пересчитать любимые звёзды. Ты любишь их все, и давно, наверное, знаешь всех по именам.

     На Луне так много всего: аттракционы, театры и парки с серебристыми тополями и белой черёмухой, и библиотека. Помнишь, я рассказывал тебе про лунную библиотеку, в которой собраны сказки со всего света (и, возможно, не только с нашей планеты)?

     Там у всех есть дома с гостиными, кухнями и даже спальнями, хотя на Луне никто и никогда не спит. Но ты бываешь там очень редко, потому что из окон твоего дома не видно Землю.

     Я знаю, тебе одиноко. Мы с мамой обещали прийти туда к тебе, и, ожидая нас, ты наверняка успела побывать на всех улицах и крышах, во всех кафе и парках и, наверное, прочитала все книги из той библиотеки. Я бы хотел сказать, что мы скоро увидимся, но я не знаю, когда это произойдёт, и сможем ли мы с мамой когда-нибудь попасть к тебе на Луну…»

     Меня разбудил врач. С трудом поднявшись с составленных вместе стульев, я посмотрел в его уставшее и осунувшееся лицо. Шея и спина ныли от неудобной позы. Мозг от страха и недосыпания не хотел воспринимать окружающую действительность. Где-то за поворотом коридора слышались сдавленные женские рыдания. Краем сознания я узнал голос своей жены, но никак не мог понять, почему она плачет, как и не мог заставить себя туда пойти. Пока страх не назван, его не существует. Пока мне не скажут, что это конец, я не допущу об этом даже мысли, вопреки любой логике и здравому смыслу, и больше всего мне хотелось, чтобы врач сейчас промолчал, но он всё же сказал:

     – Мы ничего не можем сделать, простите…

     Сердце пропустило несколько ударов.

     – Сколько ей осталось? – хочется выть, но я ещё не пришёл в себя и потому могу говорить спокойно.

     – Несколько часов. От силы сутки.

     Отвернувшись от врача, я пошёл на голос жены. Сзади донеслось:

     – Мне жаль…

     Да. Но это уже не поможет – ни мне, ни жене, ни дочери.

     Я должен был успокоить жену, я знаю, что должен был. Но вместо этого я прошёл мимо неё. Она должна была рыдать на моём плече, однако я уже поворачивал ручку двери в палату.

     Там, в отличие от коридора, ярко горел свет, отчего казалось, что за окном уже совсем темно. Белые стены, белый пол, белая койка. Так много белого, что комната казалась пустой, и в первый момент я испугался, но она была здесь. Мой ангелочек.

     Страшная худоба и бледность делали её одним целым с этой белой комнатой. Только голубые глаза оставались по-прежнему живыми и очень серьёзными. Слишком серьёзными для её десяти лет.

     – Папа, – она слабо улыбнулась бледными губами. – Что случилось с мамой? Почему она плачет? Со мной что-то не так?

     Вот сейчас. Сейчас. Надо говорить, а язык примёрз к нёбу.

     – Понимаешь, Солнышко, – чёрт, голос дрожит, – здесь врачи тебе помочь не могут и… и тебе придётся уехать… без нас с мамой… – что я говорю?

     – А куда?

     – На… на… – да говори ты уже! – На Луну…

     – На Луну?

     – Да. Знаешь, на Луне есть город в кратере Д’Аламбер – помнишь, мы его видели на карте Луны? Тебе придётся пожить там одной, пока мы с мамой к тебе не приедем.

     – А что я буду там делать?

     – О, на Луне есть множество всего…

     «Да, да, пусть это будет так. Пока есть город на Луне, рядом с тобой не будет смерти. Пусть всего несколько часов – но мы оба будем в него верить…»

     Мне двадцать восемь лет, но я выгляжу на десять. Попадая на Луну, люди не стареют.

     Правда, здесь оказываются далеко не все, а только те, кого здесь ждут, или кому нужно дождаться кого-то на Луне.

     Мой дом – весь лунный город. Я знаю все улицы, дома и фонари – по цвету, запаху и именам, ведь одинаково белыми они кажутся лишь на первый взгляд.

     Я знаю, что вы с мамой ещё не скоро здесь появитесь, но всё равно брожу по улицам, надеясь вас увидеть, и каждый день наблюдаю, как над городом проплывает Земля.

     Знаешь, папа, я тогда знала, что умираю. Потому что ты плакал. Потому что городов на Луне не бывает. Но оказалось, что мы с тобой ошибались. И когда вы окажетесь здесь, я покажу вам все парки и любимые кафе, закажу нам всем мороженое со вкусом лунных персиков – уверена, оно понравится маме. Я расскажу вам обо всех созвездиях неба и перескажу все сказки мира, что успела прочесть.

     Вы только живите и не торопитесь умирать. Я вас подожду.

     

     Санди Зырянова

     Царица-лягушка

     Электричка укатила в затуманенную даль, оставив единственного пассажира на полустанке.

     Полустанок этот давно пришел в упадок – ступеньки пораскрошились, навес прохудился, да и не было на нем никого. Даже собак.

     Владимир, тот самый единственный пассажир, вздохнул ностальгически. Когда-то они с родителями ездили сюда довольно часто: и осенью, в грибную пору – на выходные, и летом – на месяц-полтора, помочь бабушке с дедушкой, а заодно половить с дедом рыбу в озерке, набрать в плетенную бабушкой корзинку ядреных, сочащихся солнцем ягод земляники и набегаться по опушкам густого леса, и зимой – на недельку, покататься на лыжах вместе с соседскими ребятами, так же, как и Володя, приезжавшими погостить…

     Но это было почти двадцать лет назад. С тех пор две окрестные деревни опустели, а в их Мышкине остались дед и пять или шесть старух. Почти все дома стояли заколоченными, пялясь в лес и на дорогу почерневшими ставнями. Дед стал совсем старый, седой, беззубый, но перебираться в город отказывался категорически, и Владимир время от времени навещал его с тем, чтобы помочь по хозяйству и поохотиться. Ездить сюда на электричке было неудобно, однако единственный проселок настолько развезло и размыло сентябрьскими дождями, что Владимиру не захотелось рисковать недавно купленной «Тойотой».

     В этот вечер он ничего не делал. Дед, обрадованный встречей, сразу потащил внука за стол, налил стопочку, за ней – другую, и только наутро, с изрядного похмелья, Владимиру начали вспоминаться обрывки вчерашней беседы.

     Он, кажется, хвастался деду своим арбалетом. В отличие от охотничьего карабина – хотя и карабин у Владимира имелся, и не из худших – арбалет стрелял совершенно бесшумно. На кабана или лося он не годился, а вот пострелять из него фазана, утку или зайца можно было даже лучше, чем из ружья. И высказывал намерение пойти охотиться на болото. А дед… что же дед такого сказал? А! «Не ходи, Вовка, пропадешь ни за грош. Там и не такие, как ты, сгинули без следа…»

     Болото в лесу действительно было, и обширное. Собственно, деревни опустели не в последнюю очередь из-за заболачивания земель. А попытки на нетрезвую голову прогуляться в лес, которыми грешили деревенские мужики, отняли не меньше десятка жизней уже на памяти Владимира.

     Но Владимир охотился только трезвым, в лесу ориентировался хорошо, увлекался экстремальным туризмом и прошел не одну «школу выживания», а главное, знал, что под осень на болоте всегда хватает жирной дичи. И вдобавок не страдал никакими суевериями.

     Поэтому, подправив деду сарай и крышу, отремонтировав завалившуюся клетку в крольчатнике, перевезя собранный картофель с огорода и переделав еще кучу больших и малых дел, Володя вынул из рюкзака арбалет, охотничий костюм – футболку, штаны и штормовку, разрисованные корой и листьями, и высокие резиновые сапоги с теплым носком, на рассвете повязал голову банданой цвета хаки и отправился в лес.

     Погода стояла еще теплая, ногам довольно быстро стало жарко. Володя убедился, что дед был прав: болото подступало уже к самой деревне, под ногами хлюпали замшелые кочки. Вскоре он спугнул косулю.

     Следовало затаиться.

     Заведу себе собаку, подумал Владимир. Плохо без собаки. И охотиться, и вообще… Собаку и кота. С собакой буду на охоту ходить, кот… ну, просто для уюта в доме. А где кот, там и жена заведется рано или поздно.

     Плохо одному…

     Он впервые подумал об этом так явственно спустя три года после смерти родителей, и в груди больно кольнуло. Внезапно сбоку ему почудилось какое-то шевеление, – доля секунды, и взведенный курок чуть слышно щелкнул, а короткая тяжелая стрела пошла в цель.

     Не попала.

     Кто-то стремительно подскочил с кочки и перехватил его стрелу. Владимир не успел даже восхититься реакцией – просто остолбенел. На кочке восседала огромная лягушка и пялилась на него круглыми желтыми глазами, держа в пасти его стрелу.

     – Э, – глупо сказал Владимир, – болт отдай.

     Лягушка иронически сморгнула.

     – Ну, это… красна девица, давай я тебя поцелую, и ты выйдешь за меня замуж, – предложил Владимир.

     Желтые глаза мигнули, лягушка напряглась – и сделала длинный прыжок. Владимир невольно отшатнулся, прикрыл рукой глаза, а когда открыл – перед ним стояла женщина и протягивала ему стрелу.

     – Как звать тебя, добрый молодец? – спросила она.

     Голос у нее был низкий, с глубокой горловой хрипотцой и… неумелый какой-то. Как будто болотная жительница годами ни с кем не разговаривала.

     – Вовка.

     – А по батюшке?

     Тут Владимир замялся. Дед и бабка из деревни Мышкино отличались здравомыслием, а вот другие дед и бабка сделали выбор в пользу красоты и назвали сына Цезарем.

     – Владимир Цезаревич, – наконец признался он.

     – Цесаревич, – удовлетворенно подытожила женщина. – Царевич, стало быть. Так цаловать-то будешь или как?

     Глаза у нее смеялись. Светло-карие, почти желтые, но красивые.

     Владимир наклонился и поцеловал ее – тянулся к губам, но она позволила поцеловать себя только в щеку. Пахло от нее болотными травами, тиной и лесом.

     Она была совсем не в его вкусе. Невысокая, полноватая. В каком-то рябом платье с белой блузкой, темно-рыжая, с лягушечье-бледным лицом, усеянным веснушками. И не моложе сорока, хотя для сорока она, пожалуй, превосходно сохранилась. Нет, не такие женщины нравились Владимиру…

     И все-таки он за этот короткий миг поцелуя понял, что всю жизнь любил и искал именно ее.

     – Кто вы? – спросил он шепотом. – Вы из Мышкина?

     – Здешняя я, – женщина помедлила, – царица.

     – Царица? Это как?

     – Солнечные пятна видал? – она пальцем указала на свои веснушчатые щеки. – То знак моего царска достоинства. В моем-то царстве солнце только царей да цариц трогает! Ну так что, берешь меня в жены?

     – Беру, – без колебаний ответил Владимир. – Едемте со мной в Питер, а? У меня там квартира… Я собаку заведу и кота, и вас на работу устрою, у меня друг…

     – Пошто мне твои хоромы, – хмыкнула «царица». – Нет, царевич. Сроку я тебе даю до весеннего Дня Живы. Коли ты слова своего не забудешь – стану тебя в тот день ждать в этот же час. А коли забудешь – значит, так тому и быть.

     Зловещая усмешка, проскользнувшая по некрасивому лягушечьему лицу, явственно показывала: чему быть, того не миновать…

     – Не забуд… э… подожди… те, – в несколько приемов выговорил Владимир.

     «Царица» шагнула в сторону – и будто пропала. Только скакнула в сторону и исчезла в мутной болотной воде огромная зеленая лягушка…

     ***

     Обыденность подхватила Владимира, завертела и понесла.

     С тех пор он еще несколько раз навещал деда. Дед сильно постарел, сдал, но упорно храбрился: ловил рыбу, занимался крольчатником и огородом. На Новый год Владимир привез ему тулуп, а дед сшил ему для машины меховой полог из кроличьих шкурок. В лес Владимир больше не ходил, зато пытался осторожно расспрашивать соседок о «царице».

     Он не сомневался, что женщина из местных разыграла его на болоте. Вот только забыть ее никак не получалось. Знакомясь с молодыми и симпатичными девушками, Владимир прикрывал глаза – и перед ними вставало бледное, лягушечье, веснушчатое лицо. И рука, сжавшая его арбалетный болт, – узкая, точно выточенная из полупрозрачного белого агата, и с перепонками между пальцами. Или это ему показалось? Ни одна длинноногая красавица не могла похвастаться такой величественной, истинно царской осанкой, такой гордой посадкой головы, такой надменной и простой манерой говорить…

     В новогоднюю полночь, вынеся фейерверк на двор, Владимир поймал снежинку на варежку, помедлил. Из дома послышался бой курантов и поздравление Президента – дед включил старый телевизор на всю катушку. Снежинка не растаяла.

     Значит, она меня дождется, решил Владимир.

     Позже спросил у приятеля, историка по образованию, что такое «День Живы».

     – Чудак, да это ж Бельтайне! Вальпургиева ночь, только у славян, – удивился тот. – Первое мая. Хе-хе, день международной солидарности нечистой силы!

     Вот и прекрасно, подумал тогда Владимир, я все равно обязательно бы деда навестил. Как не навестить. Последний оставшийся в живых родственник… Как раз познакомлю их.

     В доме у него теперь весело лаял щенок – ирландский сеттер по кличке Бим, в честь любимой книги детства, а позже к нему присоединился котенок. Владимир подремонтировал квартиру и купил кое-какую мебель, обустраивая быт для будущей жены. Жалел он только об одном, – что не спросил ее имени.

     И вот апрель добежал до конца, звеня в веселой суматохе проснувшейся весны…

     С рюкзаком, сумкой с гостинцами для деда, арбалетом в чехле и коробочкой с недавно купленным обручальным кольцом Владимир вышел из электрички.

     Полустанок после зимы, вытаяв из-под снега, показался ему еще более запущенным. Прямо на растрескавшихся плитах лежала мертвая лисица, а в самом конце – куча тряпья, или мешок, или…

     – Бим, – окликнул щенка Владимир, – фу!

     Судя по тому, что «мешок» никак не отреагировал на заполошно лающего Бима, это был или действительно мешок, или останки бомжа. В любом случае, Биму рядом с ним делать было нечего.

     Мурку Владимир оставил на попечение соседки.

     Проселок окончательно раскис. Еще немного – и он зарастет травой, и уже никто не вспомнит, как пройти к деревне Мышкино. Разве что Владимир и родственники оставшихся пяти старушек изредка будут навещать их могилки на заросшем сельском кладбище.

     С этой невеселой мыслью Владимир постучался к деду.

     – Нет его, не стучи, – прошамкала соседка баба Поля, с трудом подковыляв к калитке.

     – Бабушка Поля, как это – нет? В больнице, что ли? А почему мне не позвонил?

     – Да не в больнице. Пошел он, значит, в лес, уж не знаю, чего ему там понадобилось. Грит, зовет меня кто-то, – старуха пожевала сморщенными серыми губами. – Зовет и зовет. Вбил себе в голову, что это покойная Ольга его зовет, и пошел. А дальше знамо что – сгинул в болоте…

     – В болоте, – повторил Владимир. – И что, нашли его?

     – И-и, кто ж его там найдет? Понятно дело, раз оттуда не пришел – значит, нет его больше. Я курочек и кроликов-то к себе прибрала, уж не серчай. Отдать их тебе?

     – Да забирайте их, бабушка Поля. Вы с бабулей и дедулей всегда дружили, пусть они у вас будут.

     – Ключ возьми, – баба Поля протянула ему трясущейся морщинистой рукой ключ, – запасной.

     – Идемте, – помедлив, сказал Владимир, – помянем деда…

     В избе ничего не напоминало о случившейся беде. Видимо, баба Поля или убрала там, или хотя бы забрала еду, сготовленную дедом: на плите стояла вычищенная пустая кастрюля. Знакомый с детства старомодный буфет и еще довоенные часы с кукушкой – Владимир не раз предлагал деду продать их торговцам антиквариатом и купить новые, но дед дорожил этими, – пестрая вытоптанная ковровая дорожка, старый телевизор… Губы у Владимира затряслись.

     Он вынул из сумки с гостинцами водку, налил по стопке себе и бабе Поле.

     – Болото это уж сколько людей забрало, – говорила она распевно, жуя губами и дрожа подбородком, – дядьку твоего, Надиного брата… (Надеждой звали мать Владимира), потом, Федора – это Олина брата, значит, бабки твоей… Игорька, ты его, может, и не помнишь – играли с ним в детстве. А я помню.

     – Помню Игоря, – Владимир дружил с ним и очень расстроился, когда Игорь не приехал на очередных каникулах. – Так он в болоте утонул?

     – Утонул, утонул, сердешный… И участковый туда же, за ним, когда искал его.

     – Это дядя Сережа, что ли? Вот жалость-то!

     Владимир мало удивился. Болото в этих местах было коварным – то зеленело чарусами, то затягивалось предательским мхом, и провалиться в него не составляло труда. Вот выбраться…

     Но на этом болоте завтра его ждала веснушчатая «царица».

     – А я там невесту встретил, – сказал Владимир. – Такая… рыженькая, вся в веснушках, роста невысокого, лет тридцать пять ей. Ну, да, старше меня, но это не важно. Знаете ее?

     – Сказанул, – рассмеялась баба Поля. – Да у нас моложе семидесяти никого не встретишь! – вдруг она посерьезнела. – Кто-то из мужиков тоже говорил о рыжей бабе с веснушками, – припомнила она. – Когда же… А! Я еще моложе тебя была. Еще когда блокада была. Я по-немецки хорошо говорила, так вот, фрицы пришли и спрашивали о ней. Да так и ушли. Больше их никто не видел.

     Владимир понял, что от подвыпившей старушки ничего не добьется. Баба Поля была отменно остра умом и наблюдательна, но с двух рюмок водки ее основательно развезло. Да и самого Владимира, что греха таить, тоже – он устал и изголодался, а внезапное горе выбило его из колеи. Когда баба Поля наконец ушла, Владимир упал на дедову кровать и хрипло, неумело заплакал.

     ***

     Она стояла на той же кочке, на которой он ее впервые увидел. Владимиру даже показалось, что она была в том же платье – пестром, как лягушачья кожа, сарафане с белой сорочкой. Погода держалась необычно жаркая для первого мая, но «царица» ничуть не вспотела в сорочке с длинным рукавом. Так же, как не замерзла в этой тонкой сорочке тогда, осенним утром.

     – А, пришел-таки, царевич, – весело сказала она своим низким хрипловатым голосом. – Что, не раздумал жениться?

     – Не надейся, – засмеялся Владимир. – Не раздумал и не раздумаю. Вот, – и он протянул ей, раскрывая, коробочку с обручальным кольцом.

     – А и правда не раздумал, – с оттенком удивления произнесла женщина. – Верный ты слову своему, царевич… Что ж, буду и я с тобой честной. Идем, покажу владения свои…

     Она взяла его за запястье и потащила за собой. Владимир, обескураженный и огорченный, сунул коробочку в карман с твердым намерением настоять на своем. Раз она его здесь ждала, значит, он ей тоже нужен зачем-то? Но пока он плелся за ней в глубь болота.

     Лес сгущался, сучья и ветви переплетались так плотно, что пройти было бы невозможно, но все же в лесу существовала узенькая тропинка, и по этой тропинке вела Владимира его веснушчатая спутница. «Будто в тоннеле», – подумал Владимир. Ему было удивительно неуютно.

     – Вот, – наконец проговорила «царица».

     С трех сторон окруженный водой, на болоте стоял домик. «Это она здесь живет? Неудивительно, что она такая странная и нелюдимая…»

     Домик показался Владимиру крошечным, но «царица» неумолимо влекла его куда-то вниз.

     – Ты что, под землей живешь? – Владимир невольно содрогнулся.

     – Говорю ведь – вот мои владения, что ж ты не слушаешь-то меня, царевич? – заворчала «царица». И вдруг вокруг вспыхнул свет – неприятный и мертвенный, как от люминесцентных ламп. Владимир охнул.

     Их окружили люди… вернее, когда-то они были людьми. Сейчас, прислоненные к стенам большой полукруглой залы, вокруг стояли трупы. Пронзительно-рыжие волосы спускались на черные продубленные болотной водой плечи, темная кожа натянулась и местами прорвалась на ребрах. Кости коленей и локтей у некоторых выступали из плоти, но у большинства трупов и костей не осталось – их конечности за столетия стали гибкими и пружинистыми. Безгубые провалы ртов, казалось, улыбались. Но самым жутким Владимиру показались глаза.

     У некоторых мертвецов они вытекли, и пергаментные черные лица пялили пустые глазницы в пространство. А у других глаза навсегда застыли открытыми, лишенные блеска, мертвые и безумные.

     У ближнего мертвеца лопнул живот, и внутренности свисали до колен.

     – Это моя свита, – радостно заявила «царица».

     Болотные мумии, припомнил Владимир. Саня, друг-историк, рассказывал. Она что же – сумасшедшая? Накопала здесь болотных мумий и устроила себе музей?

     С безумцами спорить не рекомендуется, сообразил Владимир. Собрав все силы, он поклонился и пробормотал «исполать вам, люди добрые…» «Царица» одобрительно хмыкнула.

     – Царевич, – сказала она. – А теперь смотри, какая я, когда не выхожу на землю!

     Платье вместе с сорочкой сползло с ее плеч, обнажая голое, пышное, белое тело, а потом… а потом это тело начало меняться. Кожа слезла, открывая синюшное, разлагающееся мясо, покрытое черными сгустками крови, затем и мясо поползло вниз, стекая по костям, и кости… Владимир смотрел, содрогаясь от омерзения, но не мог отвести взгляда от чудовищного зрелища. В голове было пусто до звона. Мясо и кожа собрались в комок у ног скелета, рассыпающегося в пыль, – и сжались…

     В лягушку.

     Большую зеленую лягушку.

     Владимир выдохнул.

     – Что, и такая люба? – проквакала лягушка. Говорить ей было неловко, пасть беспомощно шамкала, но Владимир ее все-таки понял и кивнул головой, не сознавая, что делает. – Хорош, царевич! Не всякий бы на своем стоял. Ну, за то я тебя и награжу. Пойдем, глянь на пленников моих. Кого знакомого увидишь – того и забирай, не держу.

     – А как же… я? – промямлил Владимир.

     – Погоди с этим, – досадливо отмахнулась лапой лягушка.

     Свет в зале мумий погас, и царица-лягушка вывела Владимира в другую залу.

     В стене были забранные стеклом или слюдой ниши, и в каждой нише Владимир увидел человека. Девушка в одной рубашке, мужчина в лаптях и косоворотке, люди в старомодной одежде… Некоторые, видимо, томились в плену у царицы-лягушки не один век. Кое-кто явно был мертв, и умер не своей смертью – на головах и на телах виднелись рубленые раны, следы от выстрела. В некоторых нишах лежали младенцы…

     За сегодня у Владимира уже не раз и не два голова пошла кругом, так что он даже не удивлялся. Просто смотрел в оба.

     – Дедушка!

     – Забирай, – властно квакнула лягушка.

     – Дядя Паша, – узнал Владимир брата матери. – Игорь, дружище! О, – он присмотрелся к человеку в полицейской – вернее, еще милицейской – форме, – дядя Сергей. Это же наш участковый! И дед Федор…

     – Всех знакомых нашел? – лягушка внимательно смотрела на него.

     Владимир подумал. Еще присмотрелся.

     – Вот это, кажется, наша соседка была, – сказал он, – про нее говорили, что она сама утопилась. А это… да, точно, дед Иван, старый пьяница.

     Он сделал еще несколько шагов…

     В нишах стояли, вперив неподвижные светлые глаза в пространство, несколько мужчин в форме солдат вермахта.

     – А эти сами свою судьбу выбрали, – проквакала царица-лягушка, – неча было ко мне лапы тянуть!

     – Про них баба Поля рассказывала, – немеющими губами выговорил Владимир.

     – Про что бы хорошее, – лягушка надулась.

     За немцами Владимир разглядел еще людей в знакомой форме – наполеоновских войск…

     – Кажется, больше знакомых не вижу, – сказал он.

     – Тогда этих я тебе отдаю, а остальных – за остальными другие придут, если придут, – квакнула, будто хохотнула лягушка.

     Голова закружилась. Сердце заколотилось, и на смену томительному тошнотворному страху и отвращению пришли кураж и веселье.

     – А как же я, царица? Ты же выйти за меня обещала, – напомнил Владимир. Губы ему раздирал сумасшедший смех.

     Но лягушка была предельно серьезна.

     – Пока живи, – сказала она. – А как время придет, я тебя позову, женишок… Колечко-то далеко не прячь.

     Вокруг Владимира все завертелось – и пропало.

     ***

     Он лежал на краю болота, грязный, мокрый, измученный. Верный Бимка лаял-надрывался рядом. Вокруг ходили люди в полицейской форме.

     – Что… что случилось… где я? – с трудом выговорил Владимир. Стоявший рядом полицейский нагнулся к нему; Владимиру казалось, что он спрашивает очень громко, но полицейскому пришлось переспросить.

     – Вы заблудились на болоте и проплутали три дня. Вас нашла ваша собака, – объяснил полицейский.

     – Это… меня, что ли, искали?

     – Нет. Нашли тела… пропавших ранее. Сразу много. Сохранились плохо, многие скелетированы, но кое-кого еще можно опознать – по часам и…

     Владимир рывком поднялся. Его повело, пришлось ухватиться за ближнюю березу.

     Отвратительный запах витал над болотом. Полицейские брезгливо морщились, упаковывая очередной труп в черный целлофан. Мельком Владимир глянул – из-под истлевшей, прорванной ткани выплеснулась гниль и грязь, посыпались опарыши… Внезапно полицейские уронили один из пакетов. Его еще не завязали, и труп высунулся оттуда – головой вперед. Голова была облеплена болотной тиной, щеки и губы сгнили, коричневые зубы торчали в страшной трупной усмешке, и мертвые глаза уставились прямо на Владимира белесыми бельмами.

     – Я знаю, кто это, – сказал Владимир. – Это мои двоюродный дед, родной дядя, мой друг, местный участковый дядя Сережа и двое соседей.

     – Вы думаете, здесь только они одни? В этом болоте за последние двадцать лет человек сто, наверное, пропало, – вздохнул полицейский, поддерживая Владимира за локоть. – Идемте отсюда.

     Владимир кликнул Бима.

     На следующий день он уехал из Мышкино, оставив бабе Поле все деньги, какие имел при себе.

     Он будет ходить на охоту с Бимом и играть с Муркой. И избегать общества молодых симпатичных женщин. Коробочка с обручальным кольцом так и останется у него в кармане.

     И однажды он придет на это болото, где на кочке будет ждать его царица-лягушка. Придет, чтобы остаться с ней навсегда.

     Григорий Неделько

     Дракон

     (Рожденный в ночи)

     Попутчик встретился на половине дороги. Он сидел на пеньке и глядел поверх вытянутых зелёных стеблей травы куда-то в глубь леса. Впрочем, предстояла самая трудная часть, и отказываться от случайным и счастливым образом подвернувшейся помощи, как минимум, неблагоразумно.

     Сначала они перебирались через крутой овраг. Спускаясь, ещё можно было цепляться за стволы деревьев. Дно встретило чавкающей сыростью, вязкой грязью и перегнившими листьями. Другой бок широкой и глубокой ямы был лыс, словно череп. Оскальзываясь, спотыкаясь и падая, пачкаясь, отряхиваясь и вновь идя вперёд, они наконец преодолели и это препятствие. По чьей воле, следуя какой нездоровой фантазии, природные преграды появлялись на пути в удивительно неожиданном и дьявольски коварном обличии?

     Дальше – десятиминутный привал и короткий монолог. Пока Ефим курил, его новый знакомец рассказывал о себе. Приглушённым хрипловатым голосом поведал о своей деревне, о доме, о соседях, жене, жизни и работе, и всё это – медлительно, и не произнося ни одного названия. Ефим не говорил. Докурив, он отбросил окурок, выдул дым, посидел минуту-другую и не выдержал – поинтересовался у пожилого мужчины именем. Тот так и не представился; вместо этого странно худой и высокий, под два метра, человек просто предложил: «Пойдём». Не спрашивая, как будто приказывал.

     И они двинулись дальше. Ефим проклял сломавшийся грузовик, на котором вёз из ближайшего городка запчасти для трактора. Он проклял погоду, землю, небо, лес и всех, и вся. Попутчик, не прибавляя оптимизма, в основном молчал или коротко бросал: «Сюда… Прыгай… Осторожнее…» Односложно, лениво.

     Они прошли через заросли густой крапивы, столь жгучей, что остервенело кусала даже сквозь рубашку.

     Они перебрались через покрытое по бокам тиной озерцо – в этом помогла опасно выглядевшая, с «подпалинами» трухи, поваленная толстая берёза.

     Они миновали однообразную густую чащу, усеянную, точно нарочно, непонятными кустами с большими и острыми колючками.

     Снова подъём, и они опять остановились отдохнуть. Молчаливый мужик выглядел не то чтобы свежим, но не уставшим. Ефим кряхтел и иногда отдувался.

     – Туда, – мужик указал рукой.

     Ефим не сдержал удивления:

     – В пещеру?

     – Здесь темнеет очень быстро.

     – Именно здесь?

     Похожий на гусеницу попутчик не ответил, а выразился иначе:

     – Ночью волки выходят на охоту, которая наступает для них, когда гаснет солнце.

     «Гаснет»? Что за выражение такое?

     – Кроме того, ты вряд ли захочешь встретиться с голодными лисами и медведями.

     Судя по услышанным словам, Ефим попал чуть ли не в параллельный мир, презагадочный и жутко опасный.

     Словно разом, внезапно стало значительно темнее. Ефим испугался, хоть и не желал себе в этом признаваться.

     Преодолев ещё пару сотен метров, они, объятые густо-красным свечением заката и сопровождаемые яростными криками совы, спрятались в нутре пещеры.

     Темнота, скопившаяся между стылых округлых стен, казалась какой-то… концентрированной. И непредсказуемо страшной. Мужик сел прямо на морозный пол пещеры, откинулся на стену и закрыл глаза.

     – Отдыхай.

     Ефим попробовал повторить его действия. Нет, пол источал тяжёлый, проникающий под одежду холод. Насыщенный кусачей влагой воздух не просто не давал заснуть – мешал банально расслабиться. Встав и обняв себя руками, Ефим приготовился долго ждать.

     Стемнело стремительно, закрыв вход в пещеру непроницаемым чёрным покрывалом. Почти тут же раздались пугающие звуки: голоса хищных птиц, чей-то далёкий рёв, неясные шорохи (насекомые?), скрипы (деревья?) и вой осмелевшего ветра.

     – В таких пещерах раньше жили драконы, – не размыкая глаз, вымолвил попутчик; на лице – по-прежнему ни эмоции.

     – Сказки всё это, – храбрясь, заметил Ефим.

     – Сказки. Сказки есть всегда. Они никогда не исчезают – только меняют обличие.

     Силясь вникнуть во фразу собеседника, Ефим не уловил момента, когда начались изменения.

     А потом задвигалось и зашумело позади. Сначала там, а после вокруг и сверху, и снизу; внутри пещеры и снаружи.

     Не понимая, что происходит, Ефим повернулся к мужику: как тот мог засыпать или уже дрыхнуть, хотя кругом… а, собственно, что кругом? Ответа не находилось. Пропала и неестественно рослая фигура попутчика. Изумлённый, Ефим глядел на стену, возле которой секунды назад, сидел брат по несчастью.

     Навевая ужас и порождая новые нерешаемые вопросы, стихли шорохи; движение прекратилось.

     Что делать? Ждать, пока вернётся таинственным образом исчезнувший человек? Или выбежать из пещеры? Но что творится в ночном и лунном мире? Вдруг советчик был прав, говоря о рыскающих повсюду изголодавшихся зверях?..

     Кто-то глухо рыкнул, вроде бы слева. Сердце запрыгало. Не желая поворачиваться, но не имея сил бороться с любопытством, Ефим повернулся. И замер, и похолодел – немедленно и весь. От ужаса зашевелились волосы на голове, а на спине встали дыбом.

     Он попятился спиной назад, к выходу. Спасительному? Обманчивому?

     Рык повторился. В глубине каменного грота открылись глаза, тускло освещая пещеру. Момент тишины – а потом очертания неизвестно как тут оказавшихся предметов постепенно проступили сквозь тьму.

     Ефим был уже совсем неподалёку от границы, разделявшей пещеру и лес.

     В третий раз раздалось рычание, особенно громкое. И завозилось между предметов нечто длинное, несуразное. Чтобы, опережая, метнуться громоздким пятном.

     Объятый первобытным ужасом, Ефим выбежал под лучи ночного светила. Шумели на ветру листья, не стихали звуки дикой природы. Всё, положительно всё кричало на незнакомом животном языке словами опасности! Ломая кусты, продираясь сквозь ветви, загоняя себя, Ефим рванул по уводящей в неизвестность дорожке. Вспорхнула с куста и пронеслась перед лицом огромная птица. Донёсся заунывный вой. Ефим бежал и бежал, и бежал; светила луна. Время неслось обезумевшей собакой.

     А потом, обессиленный, он упал и часто, прерывисто задышал...

     ...Появилась машина из расположенной в паре километров деревни. Горели в черноте жёлтые фары. Возможно, водитель и не заметил бы лежащей на обочине неподвижной человеческой фигуры, если бы не сиюминутный каприз искусственного света.

     А Ефим, уткнувшись лицом в придорожную грязь, пытался сбросить с себя остатки кошмара. Бесполезно; наверняка, пройдёт немало времени, прежде чем невероятно фантасмагоричные и немыслимо реальные образы покинут голову.

     Пузо пещеры. Матовая тьма. Блестящие белым нити. На них – то ли привязанные, то ли запутавшиеся тела. Люди, мертвенно-худые, точно сдувшиеся, и другие, обычного сложения. И четвероногое, похоже на помесь кузнечика и паука создание в центре белёсой паутины. Рядом копошились маленькие копии с четырьмя конечностями. Громада родителя застыла на месте. Настоящий хищник, тот, кого стоит бояться. Всамделишный охотник, а не вымышленный дракон. Глаза испускали серебристые лучи. Когда существо открыло зубастый рот и облизнулось чёрно-серым языком, на миг проступило его лицо.

     Действительно, не морда, а лицо – со знакомыми непроницаемыми чертами двухметрового молчаливого попутчика.

     Александра Мустыгина

     Последний из Несущих свет

     Я глянул на часы – еще около получаса. Моя внучка Даша посещает воскресные занятия при нашем храме, а я обычно жду ее здесь, во дворике. Что еще нужно в нашем возрасте? Тишина, птички, клумбы с ноготками да лавочка, – прелесть, словом. Сиди на солнышке, грейся.

     У входа в храм о чем-то спорят пьянчуги и попрошайки. Эх… Я не гонитель нищих, но как можно себя самих загонять в такой вот жизненный тупик? Наверняка, у каждого из них своя история падения, быть может, эти люди просто не нашли в себе сил справиться с несчастьями, выпавшими на их долю, скажете вы. Но моя жизнь тоже не сахар. Я воспитываю Дашу один, потому что родители променяли ее на наркотическую заразу, и мне было тяжело, порой невыносимо, но я же не спился, не опустил руки! Разве не для того и дана нам вера, чтобы преодолевать все препятствия, кои шлет нам Господь, дабы укрепить нас духовно и упростить дорогу в Царствие Его? Я посмотрел на деревянное распятие в глубине дворика и вздохнул. За кого Он страдал? Неужели за этих…

     Как пахнет цветущая вишня… Через две недели Пасха. Надо будет попросить соседку, чтобы и на нашу долю испекла куличей, она их вкусные делает – сладкие, с изюмом, внутри аж желтые… А в том магазине больше пасху брать не буду, в прошлую Пасху брали, не понравилась совсем – творог хлопьями, изюму мало, да и сахару пожалели. А сколько денег за это дерут? На таком-то празднике наживаются! Совсем в людях веры не осталось.

     Мужчина лет сорока прошел мимо, бросив мне робкое «Доброго утра». Я не ответил. С чего мне отвечать? Я его не знаю, и вид у него не ахти: одет бедно, тощий, потрепанный какой-то, непромытый. Он остановился, поднял что-то с дороги и осторожно посадил, как оказалось, жука на куст.

     – А то раздавят еще… – пробубнил чудак и, как на зло, уселся на дальний край моей лавочки. Будто остальные все заняты были! Я отвернулся.

     – Скоро Пасха… – услышал я глухой голос. – Я раньше не понимал этот праздник. Нет, не то что не понимал, не принимал его. И Бога тоже… Нас было много, тех, кто не принимал Бога. Теперь-то все по-другому… Красиво цветет вишня, да? Жаль, что недолго. Но так и должно быть, ведь цвети она постоянно, кто бы заметил, как красива она и кто бы узнал, как вкусны плоды ее...

     Я глянул через плечо. Сдавалось мне, этот тип разговаривал сам с собой. Заводить беседы с явно маргинальными элементами для меня неприемлемо, и я промолчал. Зачем я не прихватил с собой газеты? Сделал бы вид, что читаю.

     – Видел сейчас в церкви вашу внучку, – опять заговорил этот. – Она спросила, обязательно ли надо исповедаться или можно ночью, когда никто не видит подойти к иконе и попросить у Бога прощение? Говорит, тогда и извиняться не придется, и прощение вроде как попросил, – он заулыбался и потер лоб. – Смешная она у вас, но такая чистая… Дети…

     Я насторожился.

     – Откуда вы знаете мою внучку?

     – Видел, как вы вошли с нею в храм.

     Я вновь посмотрел на дверь – скорей бы уж закончилось это занятие, а Даше обязательно сделаю выговор, сколько раз повторять: не разговаривай с незнакомцами!

     – А знаете, – придвинулся ко мне ближе мужчина, – я ведь тоже так думал, что если только Бог простить может, то и не стоит перед человеком исповедоваться. Я очень долго совсем не признавал своей вины, не понимал, что сделал не так. Почему проклят? За что? За свободу? Потому что ушел от Него? За то, что не захотел жить под Его взором? А потом понял, как ошибался. Знаете, как бывает, дети, подростки на своих родителей раздражаются, ругают их за заботу… Им все кажется, что их свободу ущемляют, им жить по чужой указке велят, а на самом деле, ведь родители о них, глупых, заботятся, а они не понимают… Они из дома уходят, а родители седеют, глаза выплаканы так, что того гляди вместо слез кровь потечет… Так и Господь заботился о нас, любил нас, а мы супротив Него оружие свое подняли… Отреклися, во тьму ступили…

     Голос его дрогнул, и он смолк. Чудак говорил так проникновенно и болезненно, что христианское милосердие не позволило мне не обернуться. Он все также жалко сидел на краю лавочки, поджав ноги в затасканных кедах, сгорбившись, и тоскливо глядел куда-то сквозь стену монастыря. Нет, на пьяницу он не был похож. Я спросил его, что у него случилось.

     – Я предатель, – устало ответил он и поднял на меня тусклые глаза.

     Наверное, и с вами бывало нечто подобное, когда вроде бы сидит себе человек, говоришь с ним – все нормально, а как в глаза заглянешь, так словно к каленому железу прикоснешься. Вот так и я теперь уставился в землю, не понимая, почему мне вдруг стало не по себе.

     – Новый настоятель прогоняет меня из храма, Отец Георгий не понимает, почему я говорю с ними. Он говорит, что это лики святых, и им нужно молиться, а я каждый день прихожу, чтобы просто увидеть их, рассказать, что видел, как мой день прошел. Я ведь всех их когда-то знал… – говорящий с мягкой улыбкой проводил взглядом порхающую мимо бабочку.

     Я все понял: типичный сумасшедший, ни больше ни меньше. Посмотрел на часы – время тянулось, как назло, медленней некуда.

     – Я всем это говорил, – продолжил он. – И все принимали меня за сумасшедшего, как вы сейчас. Но это все пусть… Я рад этому. Раньше думал, что только Богу надо сознаться в грехе, а сейчас понимаю, не в одном том суть покаяния, что ты в грехе своем раскаялся и впредь обязуешься не делать этого. Нет. В том суть, чтобы еще и на горло гордыне своей наступить, через позор пройти, через презрение, через страдания и муки, и всем сказать: «Вот он я, грешник великий! Вот он я! Терзайте меня! Рвите меня, ибо я все это заслужил!»… И только так, слышите, только так, говорю я вам, можно получить надежду на прощение Его! Я всем говорю, что предал Его.

     Нет, больше я этого бреда слушать не мог. Я демонстративно встал и хотел было уйти, но у моих ног, как оказалось, устроилась какая-то кошка, и вот она завизжала, потому что я, видите ли, наступил ей на хвост. Зараза плешивая, вынудила выругаться в Божьем храме! Я перекрестился, обратившись к распятию, а дрянная кошка прыгнула на колени к сумасшедшему и таращилась на меня, как на врага народа.

     – За наше предательство нас всех сбросили сюда, и мы погрязли в разврате, – продолжал нести свою околесицу полоумный, рассказывая уже не то мне, не то кошке. – Ведь то была свобода. Плоть дала нам ощущения. Вы научили нас получать удовольствие от еды, утолять свою похоть, азарт, жажду денег, власти и новых ощущений. Вы показали нам, что все покупается за золото, и нам казалось, что это не наше наказание, а дар! Мы, проигравшие, теперь жили, купаясь в наслаждениях, когда они, оставшиеся с Ним, и не знали ничего из тех удовольствий, что давала нам плоть.

     Я закурил, брезгливо поглядывая, как он игрался с блохастой кошкой.

     – А потом некоторые из нас стали понимать, что частица, заложенная в нас Богом, не утонула в крови и вине, и что боль нечестивой души не унять ни одним из земных наслаждений. Мы смеялись, потешались над ними, когда они стали искать выход, но его не было… – он опять посмотрел на меня тем долгим отстраненным взглядом, и вновь я вынужден был отвернуться. - А когда Он послал Своего Сына показать нам путь к спасению, мы не приняли Его и возненавидели еще больше. Он вновь ставил Себя выше нас, унижал Своей протянутой рукой помощи, а на самом-то деле, просто сжалился над нами, потому что все равно любил…

     Мужчина улыбнулся болезненно и жутко. Он начинал жмуриться и тереть лоб, словно у него болела голова, но говорить не переставал.

     – Я был в толпе, и громче всех кричал «Распни Его!» Единицы из нашего Легиона тогда признали Его и, поверив Ему, пошли за Ним. Их было двенадцать, но один потом… Хотя и он теперь там, с Ним… О, как мы ненавидели Его тогда! Мы были уверены, что никогда не унизимся до извинения за наш Бунт Свободы, никогда не встанем на колени, а ведь Он и не ждал этого, Он только звал домой и показывал путь. Страдание и смирение, отречение от некогда принятых с таким восторгом земных благ, самоотречение – вот, что открывало нам путь в потерянные Небеса. Это было сложно, но почти все из нашего Легиона осилили его за последние два тысячелетия. Я и сейчас, когда бываю в храме, часто говорю с ними, с теми, кто ушел. Они отвечают мне, они все зовут меня домой, потому что я – последний...

     Брови мужчины болезненно сдвинулись. Он рванул ворот олимпийки, точно та душила его.

     – Но как мне надеяться на прощение, когда я не достоин носить креста Его?! Я же снял его! Я отрекся от него! Вот! – он указал мне на грудь, где я увидел сочившийся гноем и кровью крест. – Я сам его себе вырезал, и каждый день я режу его снова, все глубже, чтобы он не затягивался и не заживал. Но ведь этого мало! Эта боль ничто в сравнении с той, что причинил Ему я, с той болью, что испытал Он, когда пришедши указать путь к спасению, увидел нас, глумящихся над Ним и жаждущих Его страданий, как развлечения! Его боль, она ведь в тысячи раз сильнее и мучительнее… И разве имею я право на прощение Его?! Я не имею даже права простить себе!!!

     Вспышка гнева и сумбурной речи испугала меня не на шутку, и даже кошка спрыгнула с колен полоумного. Знаете, к сумасшедшим на взводе, как к собакам, нельзя поворачиваться спиной, и потому я как можно дружелюбнее улыбнулся и понимающе пропел:

     – Что вы, что вы… Успокойтесь, Господь великодушен. И прощение Его может получить каждый. Ведь Он страдал за всех нас…

     Я понял, что сказал что-то не то. Доселе жалкий дурачок вдруг поднялся во весь свой, как оказалось, немалый рост, распрямил широкие плечи, точно за спиной его расправились невидимые крылья, и увидел я, что лицо его необыкновенно красиво, но искажено такой ненавистью и болью, что уже я, ссутулившись и сжавшись, как червяк, осел на краешек лавочки и вжал голову в плечи. Меня вдруг охватила паника, как если бы был окружен скалящейся стаей собак, даже пот выступил на лбу!

     – Он страдал не за вас, а за нас! – прогремел он голосом трубным и властным. – Он пришел, чтобы нам указать путь, путь к нашему Отцу, путь в Царствие Отца нашего! Нам, заблудшим, в ком была и есть часть Его!!! А вы – есть зло! Древнее зло, до нас и не знавшие, что есть Свет! Посмотрите вокруг, ваш мир становится прежним, каким он был до нас. В вашем мире больше не осталось святых и праведников, только зло, разврат и власть золота! Все потому, что мы уходим, наш Свет иссякает. Искра Божьего Света, заложенная в нас, тянет обратно, и я последний непрощенный! Но я больше не хочу быть в аду, я хочу к Свету, я хочу домой, я хочу к тебе, Господи!...

     Прокричав это, незнакомец сдулся и, упав на колени, вдруг начал биться головой о тротуарную плитку, бормоча какие-то обрывки молитв вперемешку со странными нечленораздельным фразами.

     Это было уже чересчур. Я кинулся прочь, пока этот сумасшедший не бросился на меня с кулаками.

     Прямо навстречу отец Георгий вел ко мне Дашку, и я сходу выпалил ему все свое возмущение: почему в Храме Божьем находятся психически нездоровые и опасные для прихожан личности?! Что было бы, если бы этот псих напал на меня или, упаси Бог, на детей? Надо было срочно звонить в милицию, чтоб упрятали этого полоумного подальше! Оставив Дашу в храме, мы вместе с Отцом Георгием поспешили во дворик, чтобы выставить сумасшедшего, пока тот чего не натворил. Как я понял, отцу Георгию этот тип тоже порядком поднадоел.

     Мы нашли его, свернувшегося калачиком под деревянным распятием. Он нас не замечал и не слышал, выглядел подавленным и шептал молитвы, глядя в никуда абсолютно пустыми глазами со слипшимися от слез ресницами. Отец Георгий отправился вызвать наряд милиции, а я на свой страх и риск, остался присмотреть за нарушителем спокойствия. Я стоял в отдалении и смотрел на него, плачущего, жалкого, потерянного, сжавшегося в комок у ног моего Господа, и так он мне вдруг стал мерзок и противен, как жирный мохнатый паук или склизкий змей. Все его мракобесие и богохульство вспыхнуло в моей памяти и обратилось в такую нестерпимую ненависть и злобу, что я взял камень с клумбы и запустил его в гада.

     Я никогда не забуду, как он посмотрел на меня тогда. Я так жаждал ответной злобы, а по глазам его понял, что он все понимает и прощает мне. Он прощал мне мой гнев, мою выходку, мою зависть. Я аж весь затрясся, и единственным моим желанием было убить его! Поднять этот самый камень и бить его, бить еще и еще, чтобы кровь его забрызгала мое лицо, руки, чтобы он кричал от боли, чтобы он тоже возненавидел меня, чтобы он не улыбался так! Да! Выбить ему зубы, чтобы стереть эту улыбку...

     Резкая боль прожгла сердце, рука моя вдруг ослабела, и все поплыло у меня перед глазами.

     Я очнулся уже в больнице. Сердце подвело, как сказали врачи. Чудом выжил. Первым делом я потребовал, чтобы ко мне пустили Дашку. Какая же бледненькая она была, как же испугалась... Я обнял ее и расплакался. Мне стало так страшно, что я мог никогда ее не увидеть больше.

     Меня выписали на Пасхальной неделе. Дашка настояла на том, чтобы я достал ей у баб Лиды рецепт, и она сама испекла куличи – как-никак, десять лет скоро, совсем большая. Весь Чистый четверг я наводил в доме порядок, а Дашка хозяйничала на кухне.

     – Деда, – крикнула Дашка, – я четыре куличика испеку, ладно? Нам, баб Лиде, теть Варе и тому дяденьке.

     – Какому? – выглянул из комнаты я.

     – Тому, который тебя спас тогда, когда ты не дышал, – отвечала она. – Я видела из окна, как ты сначала в него что-то кинул, а потом ты упал, а он подбежал к тебе и руки тебе на сердце положил, как в том фильме, про скорую помощь, помнишь?

     Я опустился на диван. Дашка еще что-то говорила мне, но я не слушал ее. Мне тогда ведь врачи сказали, что кто-то мое сердце запустил, кто-то уже что-то сделал до них, синяки были на груди... А я не верил, думал Бог помог, чудо, Отец Георгий скорую вызвал, я его благодарил...

     Я долго не мог решиться зайти в монастырь, чтобы попросить прощения у того человека, которому, как оказалось, был обязан жизнью. А тут подошла Пасха, и я подумал, что лучшего времени и придумать нельзя. Настоятель тепло приветствовал меня, но как-то сник, когда я спросил про того чудака.

     – Понимаете, какое дело… – мял полупрозрачные пальцы отец Георгий. – Я сам-то здесь как месяц, и многого не знал. Сам в голову и душу злые мысли допустил на того человека, в милицию его сдал, а там уж и разобрались. Это бездомный, бродяга. Скитается от монастыря к монастырю, из города в город, то там поживет, то здесь, помогает, самую грязную работу исполняет. Никогда не прикладывается к кресту и иконам, говорит, недостоин. А в милиции, как оказалось, он личность известная. И не только в нашем городе.

     – Что? Судимый? – почти утвердительно спросил я.

     – Нет, – отвечал настоятель. – Просто многим не нравилось, что он в храм заходит и с иконами разговаривает, сидит, смеется, потом плачет, потом подходит к алтарю, на колени падает и так всю службу. Что греха таить, такое рвение пугает прихожан, они перестают ходить, пожертвования уменьшаются... Кому ж понравится. Вот и вызывали правоохранительные органы. В милиции его прозвали Афганцем.

     – Афганцем?

     – Да. Мне в отделе рассказали о нем, и я не стал заявление писать. Рука не поднялась. Его имя Ефимов Сергей, он военврач, был в Афганистане. Из всего отряда только он один и выжил, смог из плена сбежать. С ним еще брат служил, так ему на его глазах паяльной лампой лицо сожгли за то, что тот отказался крест нательный снять и веру иную принять. Верующим был, Царствие ему Небесное, – вздохнул батюшка и перекрестился, – а вот Сергей согласился, смалодушничал… Снял крест, плюнул… Конечно, после такого психика пошатнется. Вот он и начал всем рассказывать, что то Бог его веру проверял, а он его предал и шанс на прощение упустил. А в пятницу убили его… – после паузы сказал священник и опять перекрестился.

     – Как убили?! – испуганно выкрикнул я.

     – Подростки местные. Поймали, думали, он бомж, да и стали издеваться, а он-то им все про Бога говорил да улыбался. Когда издеваться надоело, они две доски из забора выломали, крест сделали да и прибили его.

     Сердце у меня забилось с такой силой, что я испугался, как бы не загреметь снова в больницу, и это в лучшем случае.

     – Прихожанка одна, мать одного из... Сегодня приходила, плакала, – продолжал священник. – Говорит, что бесы в детей вселились, сами не знали, что творили, со злобой справиться не могли... А вы что так побледнели? Отмучился он, Царствие ему Небесное. На страстной неделе умереть, в страстную-то пятницу! Значит, Благодать ему Божья! – сказал батюшка и тепло улыбнулся.

     Порыв ветра всколыхнул вишневые деревья, и невесомые лепестки закружились в колокольном эхе пасхального благовеста. Я сел на лавочку и заплакал. Плешивая кошка, та самая, вылезла из-под лавки, начала тереться о мои ноги и урчать. Я потрепал ее за ухом.

     Я опоздал. Обидел человека, прошедшего через ад войны, вытянувшего меня с того света, и опоздал, потому что стыдно было прощения просить. А теперь не у кого…

     – Хоть ты меня прости, – с горя прошептал я кошке и усадил на колени. Быть может, отмыть ее и домой взять? Дашка давно клянчила котенка...

     – Деда, а почему ты плачешь? – подошла ко мне Даша и тоже погладила кошку. – Меня тот дядя послал. Он мне и сказал, что ты плачешь, и сказал передать тебе, чтобы ты не плакал и тоже его простил.

     – Кто? Какой дядя? – утер слезы я.

     – Ну, тот дядя, который тебя спас. Он такой красивый стал. И крылья у него такие белые и в золотых блестках, как у моего единорога, помнишь, которого ты мне подарил? И доспехи тоже красивые, все золотые, и весь он, как в солнце. А пахнет он молоком и овсяным печеньем. Деда, – на ухо прошептала мне Даша, – мне кажется, он Ангел.

     – Где? Где ты его видела? – посмотрел по сторонам я.

     – Он там стоял, у крестика, – она указала в сторону распятия. – А потом к нему подошли еще солдаты, такие же красивые все, из золота, обняли его и ушли. Он плакал, но улыбался. Я тоже расплакалась, потому они все были очень красивые и счастливые. Деда, я тут тоже прощения попросить хочу. Это я тогда на твои очки села и сломала. Ты же меня простишь?

     Я посмотрел на Дашу и поправил пластиковые вишенки на хвостиках.

     – Конечно. Я и так это знал, только все ждал, когда ты признаешься.

     – И ты меня по-прежнему любить будешь?

     – Даже еще больше. Только вот врать, Даш, нехорошо. Тем более, про Бога и про ангелов.

     – Нет, деда! – воскликнула девочка, – Честно! Он подошел ко мне и сказал, что теперь все будет хорошо, потому что Боженька простил его. Он сказал еще, что он был последний и скоро Боженька будет с нами здесь, на земле. Что сегодня Благодатный Огонь не сойдет и дни мира сего сочтены. Но нам нечего бояться, потому что в нас остался их Свет, и все у нас будет хорошо!

     – Когда это было?

     – Только что! Когда ты с отцом Георгием разговаривал, а я там вон...

     – Даша, – взял я за руки внучку. – Я не хотел тебя расстраивать, но ты не могла сегодня видеть этого человека. Его больше нет. Его убили злые люди, но теперь он будет с Богом, и ему там…

     – Нет! Я видела его сейчас! Он воин!

     – Да, он был солдатом.

     –... их было много, и все они были в золотом свете! А в руках у них были мечи, они сверкали, как солнце!!!

     – Прекрати врать! – дернул я девочку. – Уже не смешно! Это был храбрый солдат, он воевал и потерял на войне брата, и очень переживал, поэтому часто плакал и молился. Он человек, слышишь? А звали его Сергей, как твоего дядю, кстати.

     – Нет, – озадаченно вдруг посмотрела на меня внучка. – Он сказал, что его звали как-то по-другому…

     Даша приложила пальчик к подбородку и, подняв на меня чистые, как небо, глаза, произнесла:

     – Люцифер?…

     

     Эксклюзив. ФОТО Натальи Зяблицкой

      

     Алтай зимой

     

     Зимние камыши

     Алтай зимой

     

     Зимняя сказка

     Алтай зимой

     

     Лунные сумерки

     Алтай зимой

     

     Метель

     Алтай зимой

     

     Улица