Оглавление

     СТИХИ

     Татьяна Вишня

     Елена Есаулова

     Ольга Царева

     Николай Панин

     ФАНТАСТИКА

     Дмитрий Палеолог

     Потерянная станция

     Игорь Книга

     Новенький

     Тринадцатая модель

     Робин Штенье

     Я – робот

     Олег Нагорнов

     The real criminal

     МИСТИКА

     Алексей Бородкин

     Буфф

     Дмитрий Фантаст

     Собачья жизнь

     ХОРРОР

     Роман Дих

     Артёмка

     Вжик

     Санди Зырянова

     Русалочьи бусы

     Библиотечная крыса

     Юрий Табашников

     Похвали меня…

     Григорий Неделько

     К Новому году

     СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

     Михаил Бочкарев

     Дезинфекция (Таракан)

     Татьяна Лаин

     Я тебя никогда не брошу

     Память зверя

     Денис Марков

     Два одиночества

     История – ниже пояса

     Александр Шипицын

     Поймать медведя

     Мужик в треухе

     Сергей Яковенко

     Ненужный

     ФЭНТЕЗИ

     Семен Созутов

     Хеорн

     Анна Михалевская

     Два сердца

     ЭКСКЛЮЗИВ

     Фотографии Натальи Зяблицкой

     

     К читателю

     Вот и появился номер шестой нашего журнала. По-прежнему продолжаем собирать в сети самые интересные вещи для читателей, а наши постоянные авторы идут нам навстречу, позволяя опубликовать свои произведения.

     Для читательской и авторской аудитории всегда есть предложения к общению в нашей группе. Мы открыты для всех и остаемся некоммерческим изданием на энтузиазме.

     Главный редактор: Юрий Табашников, ytabashnikov@mail.ru

     Редакторы: Тина Гагарина, Дмитрий Фантаст

     Художник-иллюстратор: Алиса Дьяченко

     Оформление номера: Дмитрий Фантаст, Алла Воронкова

     ВКонтакте https://vk.com/jurnal_portal

     

     Татьяна Вишня

     Мы отравлены осенью...

     "Отравиться любовью. Нелепо. Красиво" (В. Иванова)

     Мы отравлены осенью сладко… Нелепо.

     Вздохом жухлой листвы в ярких брызгах заката.

     А под утро туман - опечаленный пленный

     Вдаль неспешно ведёт по тропе невозврата.

     Лебединая стая, под саваном неба,

     От высокочастотной пунктуры застыла,

     Предвещая нашествие скорого снега.

     Растворяясь, вздохнула прохладой унылой.

     В трубах ветер поёт тривиальную песню.

     Облетевшими днями меняет картину -

     Боль под левым ребром в покаяние смесью.

     И безликих событий седая рутина...

     В полусонном забвении розовых бантов,

     Завернувшихся устрицей (к холоду, вроде) -

     Обречённость на смерть в цвете дней арестантов,

     До последнего вздоха живущих свободой.

     Всё сбывается – жизнь, напророчив утрату,

     Между прошлым и будущим сном обернётся.

     В память врежется ворохом листьев помятых

     У свинцовой горы, где запрятано солнце.

     Осень...

     Промозглое утро в окне затуманилось серо…

     Подняться и встретить вчерашнее завтра пора бы.

     Фальстартом проснувшись, почувствую боль в подреберье,

     и вновь потеряюсь в объятиях образов странных.

     Там бабочек стаи ведут непонятным маршрутом,

     серебряных крылышек взмахи - сто сорок ударов…

     Нет! Сто пятьдесят, или больше – сознание мутно.

     Недаром эффект мотыльковым зовётся… Недаром.

     Сквозь веки фиксируя блики светящихся точек,

     среди многоточия выделю пункт остановки…

     Убью послезавтра посредством вчера! Если хочешь,

     рискну на авось, и шагну в далеко без страховки.

     Попробую быть. Просто быть без затей и секретов.

     Всё может случиться – не так безнадёжно и сложно.

     Увы, всё проходит... Забудется всё, даже это.

     И примешь за ложь то, что было на правду похоже.

     Рыдаю взахлёб, а потом улыбаюсь беспечно –

     эмоций обвал для чего-то, наверное, нужен

     в дороге от пункта «начало» до пункта «конечный».

     Чувствительный образ куда интересней, к тому же…

     Промозглое утро, светящихся бабочек вместо,

     рисует пунктиром дождя без ответов вопросы.

     Смирившись, привычно терпя непробудность ареста,

     дышу порционно... Чуть слышно... За окнами – осень.

     Ты ли?

     Заныло. Постыло. Влажно. Лютует бездомный ветер.

     В коробках многоэтажных за окнами не заметен...

     Вновь «на чемоданах» птицы, спешат из родного дома -

     не вьётся и не гнездится в унылости монотонной.

     А наша скамейка в парке пуста, потемнели доски...

     Просроченных дней помарки под роздымь тумана осень

     укроет за тусклой гранью, заткнёт в антресоль прихожей.

     Увижу в окне с геранью свой мир, на чужой похожий.

     Там сложены стопкой вещи, пропахшие нафталином,

     а холод разлуки хлещет - недужит продрогшим сплином.

     Две чашки, остывший мокко... Жужжит телефонный зуммер

     в обители одинокой. В протяжности обезумел!

     Скучаю... В тени, за ширмой, под ржавчиной листопада,

     покоится вздох клавиров. А серости дней блок ада

     сжимает кольцом железным. И небо под слоем пыли.

     Томление бесполезно. Звонок... Сны застыли... Ты ли?

     Мы были

     Простите, что без спроса ворвалась

     В мир грёз и миражей туманных стаю.

     Смятенье Ваше, друг мой, понимаю.

     Опасно наедаться волей всласть.

     Привычность декораций клонит в сон.

     Хотели в небо? Сказку получите.

     И, находясь в сверкающем зените,

     Поймите, быть свободным - моветон.

     По жизни предрассудки правят бал.

     Устои, крепко скованные цепью,

     В сознании «так надо» сделав целью,

     Вгоняют мир души в сырой подвал.

     Там день за днём бежит, за годом год.

     И жизнь проходит тенью незаметно,

     Вопросы оставляя без ответа,

     Меняя чередой закат – восход…

     И в чёрно-белый цвет окрашен путь,

     Лишь в переливах света звёздной пыли

     Приду воспоминанием «мы были…»

     И снова Вы не сможете уснуть.

     Расскажи...

     Расскажи мне сказку, Демерджи!

     Проведи тропинкою в тумане,

     где хранитель таинства в нирване

     на краю скалы полулежит.

     Покажи, где властвует мечта!

     И на смуглых веточках монисто

     вздоху ветра вторят звоном чистым,

     серебро росы спугнув с листа.

     В дрёму грёз туманных заведи!

     Обмани, толкни в уютный кокон

     без скрипящих нот дверей и окон,

     где тоской не маются дожди.

     Расскажи мне сказку без конца…

     Не пугай фантазию финалом!

     Сон сначала тянется в начало,

     тайной бесконечного кольца…

     Городские вечера

     Городские вечера… По аллеям парка

     В дымке солнечных лучей тень рисует па.

     Воздух сладостью томим, ласковый, не жаркий,

     Юркий блик сквозь тень ветвей на скамью упал.

     Дня цветная мишура сброшена, под нею

     В тайном шёпоте листвы прячутся слова.

     Расточают благодать, сладостью лелея,

     Незатейливый мотив слышится едва…

     Лёгким росчерком пера пишутся сонеты.

     И, по каплям, не спеша, впитывая блажь,

     Музы кружевом из слов радуют поэтов.

     Танцем чувственным пленит жизни антураж.

     Городские вечера – мыслей зарисовка,

     Заштрихованный контраст суматохе дня.

     Маттиоловый бальзам, вдох… И остановка.

     Вновь зовёт к себе покой, пряностью маня…

     Там...

     Там небо голубей, и солнце ярче,

     два голубя присели на карниз,

     целуются…

     Стишки украдкой прячу

     в тетрадке клетчатой…

     Заоблачный эскиз

     рисует взгляд.

     На кухне звон посуды,

     и утро тонет в запахе блинов.

     Так вкусно с мёдом – нет, не от простуды -

     в янтарном шёпоте застыла сладость снов.

     И жизнь густая, словно майский полдень,

     неторопливо вечер льётся в ночь…

     Невмочь уснуть,

     мечтаний путь не пройден.

     И мамин голос: «Доброй ночи, дочь…»

     А здесь… подобна жизнь загадке детской –

     в любую пору года цвет один…

     И время сногсшибательно и дерзко

     вбивает день за днём привычный клин,

     разъединяя жёстко, беспощадно,

     скрипя когтями молний майских гроз.

     Так хочется в медовый плен… обратно,

     прошить обратной строчкой жизнь насквозь.

     Полынья

     За мягкостью бархатной ткани скользящих кулис,

     крадущийся шорох торопящих время шагов.

     А в зале волнующий шёпот туманом завис -

     полшага до «хлеба и зрелищ» осталось всего.

     Натёртый до блеска паркет в свете рампы застыл,

     томительно-призрачны тени снующих фигур…

     Готовы желанным сюрпризом из дна темноты

     явить отшлифованный блеск артистичных натур.

     Пульсацией вен выдавая готовность – на ноль,

     полвздоха навстречу сарказму проигранных дней.

     Объятия пристальных взглядов накроют волной,

     и давящий стон подреберья сильнее вдвойне.

     Сегодня (как, впрочем, вчера) облачусь в палантин,

     возвышенный образ в реалии жизни внесу.

     Загадочный взгляд, подчеркнув нарисованный стиль,

     софитовым блюзом рассыплет в ресницы росу.

     Играя (в сто первый) замыленный днями сюжет,

     движения, мимику, фразы, привычность вещей,

     вдохнув глубоко, растворяю в дыму сигарет,

     не чувствуя боли потери при этом вообще.

     Под занавес (вздох по-привычке), исполнив «на бис»,

     в себя уходя, палантин в костюмерную сдав,

     уставшей побитой собакой по лестнице вниз,

     где косточка в радость, где тихо… Спускаясь туда,

     отбросив подальше заигранных мыслей туман,

     нырнув в глубину тёплой будки, шепну: «Вот и я…»

     себе, зазеркальной, без грима и маски: «Весьма…»

     забыв до утра, где бездонной судьбы полынья.

     Многоточия...

     Перебирая петли ряд за рядом,

     вяжу в тон снов жаккардовый узор…

     А надо ль мне покоя?

     Яда надо!

     Агонии, хрипящих мыслей вздор!

     Подобно лаве жаркого вулкана,

     сверкающей эффузией вовнутрь

     принять, вдыхая полной грудью прану,

     и вновь нести рифмованную дурь.

     Из прошлого шипящим змеем фраза:

     «Прям магия!» Неискренность в цене…

     Готова ли к публичному показу

     того, что зарождается во мне?

     А может в панцирь сонною улиткой,

     свернувшимся от горечи клубком…

     Плести петлю, вытягивая нитку

     украдкой, тихой скрытницей, тайком.

     Подглядывая в россыпи кристаллов,

     листать назавтра скроенный сюжет,

     отринув межсезонную усталость

     и тяжесть непонятную в душе.

     Но вопреки пророчеству, в тревоге,

     свернуть с тропинки в топь своей мечты,

     разбрасывая мысли по дороге –

     в веснушках многоточия листы.

     Вот и завтра!

     Вот и завтра! С добрым утром ты проснулся, как обычно…

     По привычке, в мглистой дымке, упакованный до пят,

     ты один… один из многих – в мир шагаешь неритмично

     с тайной завистью к счастливцам – тем, что в тёплых норках спят.

     Отразив затылком взгляды тех, кто рядом, в кокон тайный

     гладко скрученным рулетом примостишься и замрёшь,

     позу ляльки-эмбриона выбирая не случайно –

     в ней спокойствие, надёжность, независимости мощь.

     Колким стёклышком тревогу в подреберие упрятав,

     дашь приказ: « В анабиозе, сонный разум отключить!»

     В непробуднях беспросветных без мозгов и взятки гладки.

     Отмороженным предметом проще выжить, проще жить…

     Время всё вернёт в начало, и, разбуженный призывом,

     или попросту приказом, словно в сказке про избу:

     «Повернись-ка к лесу задом!» Растворится кокон зыбкий…

     Мысли примут очертанья улыбающихся губ.

     Если вы насквозь продрогли, если хруст озябших мыслей

     не даёт душе покоя, улыбнитесь просто так!

     Не скупитесь – шире, шире! И декабрь белобрысый

     припечатает вам счастье на замёрзшие уста.

     Задумчивое...

     Жизнь хороводит, мельница -

     всё измельчить старается.

     Только вот мне не верится

     в то, что душа состарится.

     Только вот мне не можется

     топать тропинкой тусклою.

     Лишь захочу, и сложится -

     баба недаром русская!

     Нам не пристало, скрючившись,

     хлюпать по лужам горести.

     Сильной быть - в нашей участи!

     Чистым укроет вскорости…

     Белым закрасит снежное.

     Мягкое, аки облачко…

     И подморозит (нежно так)

     то, что наплакал дождичек.

     Ультиматум

     Сплин скулящий – влажных дней несносный выкормыш…

     У зимы, хоть вой, хоть тресни - снег не выпросишь!

     В ночь дождливую приснился сон нечаянный -

     снежно-нежно успокоил вопль отчаянный.

     Вижу ясно – даль обложена сугробами,

     и сиреною свистит метель суровая…

     Замела тропинки, все следы запутала.

     В пену белую бегу, ничем не пугана.

     Подо мной тропа воздушна, словно облако.

     Утонула… и как будто кто-то волоком

     потянул… Скрутилась даль седой улиткою,

     а поверхность мягкой ваты стала липкою.

     Подморозив, колет стылыми иголками…

     И беснуется природа - воет волком ли,

     или птицей в глухомань лесную ухает…

     Новый день: «Вставай! Пора!» - кричит на ухо мне.

     За окном всё тот же город, те же улицы…

     Я, свернувшись лепесточком или устрицей,

     не решусь покинуть сон, замру, лежащая –

     в знак протеста, что зима не настоящая!

     Капелька

     Утренним дыханием согретая,

     на щеке блондинистая прядь…

     Словно Мерилин, брожу, одетая

     в капельку «Chanel №5»…

     Видно, потерявшись за неделями,

     всплыл на год забытый эпикриз

     женщины, рождённой понедельником,

     и её нечаянный каприз.

     Я внутри, конечно, постоянная -

     нерушимых чту традиций твердь…

     Но самой себе казаться странною

     много раз подряд ужасно! Ведь

     вкусы изменяются со временем,

     как сменяет оттепель метель…

     Не смотри надуто! Я не вредная!

     Просто соскочила дверь с петель…

     «Дареным конём» с утра задушена,

     знаю, через год шепнёшь опять:

     «Как же ты меня заводишь, Душечка,

     в капельке «Chanel №5»!»

     Вечером в четверг

     Любила безответно много лет,

     и много зим мечтала о весне,

     когда бы ОН, культурный весь, в пенсне,

     шептал: «Мадам, я шлю вам свой привет…»

     Мечтала, что наступит день… вот-вот,

     и ОН, в непринуждённом кураже,

     призывно-сладкий, словно бланманже,

     неистово закружит неба свод.

     К апофеозу неуёмный чёс -

     помесячно-цикличное турне

     в мечтательно-лирической волне…

     И поцелуй судьбы…(с душой – взасос).

     Цвела свежо, как липовая блажь,

     предвидя опылительный процесс,

     но вечер роковой готовил стресс…

     К подъезду дома подан экипаж,

     в котором ОН, зажав в руке нарцисс,

     с улыбкой припечатанным лицом,

     лирически ужравшись в говнецо,

     в немом мажоре трепетно завис.

     При виде дамы, сладостно икнув,

     промолвил член-раздельно: «В но-ме-ра!»

     Сорвал и смял в комок её «вчера»

     за пару залпом выпитых минут…

     Лысеющего профиля овал

     переливался в свете фонарей…

     А образ – тот, что выше и умней

     вмиг растворился миражом, опал.

     К свиданию с желанным долгий бег

     сквозь череду рождающихся снов…

     Полжизни берегла ЕМУ любовь,

     а разлюбила вечером… в четверг.

     Прогноз

     Наутро прогнозируют рассвет,

     а к вечеру – потёмки, как обычно.

     Мельканье дней становится привычным,

     а вдохновенья не было и нет.

     Под куполом немым уснуть невмочь:

     под пледом жарко, без него прохладно.

     Полночи извертевшись, от досады,

     отброшу груз с ноги уставшей прочь.

     Сомкнув глаза, решу: «По плану сон…»

     Толкну себя на краешек обмана.

     Морфей шатает мысли, будто спьяну,

     и давят тени стен со всех сторон.

     Болит душа… Микстуры ей – сто грамм,

     и сон здоровый точно обеспечен.

     Но вдруг потом не даст покоя печень.

     Уж лучше высь мозолить до утра!

     Прогноз рассвета сбылся, и звонок

     будильника, как прежде и с размаха,

     взлетел и сник испуганною птахой,

     ночному бденью подводя итог.

     Набросив свой дежурный макияж,

     коллег предвидя злое критиканство,

     с поднятым гордой пикой средним пальцем

     внесу достойно вывески муляж!

     С любовью к жизни, повторю прогноз

     (на саркастично-ироничном фоне),

     что вечер дню опять итог оформит,

     и ночь сыграет свой апофеоз…

     Царевич-жаб

     Выйду в поле утром ранним, разбужу ночные грёзы,

     умываясь влагой росной, подгоняя сердца стук,

     в шепелявость ветра свистнув, подбодрюсь желаний дозой,

     крикнув «Да!», срывая голос, заряжу стрелою лук.

     Запуская мысль по ветру, провожая к горизонту

     взглядом, полным ожиданий, я «на встречу» приворот

     заору речитативом. Эхом радостного звона,

     вторя зову, колокольчик брызнет синью в небосвод.

     Знаю точно – встреча будет! Поперхнувшийся стрелою,

     весь в задумчивой печали (не беда, что ум ослаб) –

     отразив затылком солнце, повернув душой нагою

     против ветреного свиста, поспешит царевич-жаб.

     Поспешит туда, где поле грёз разбужено росою,

     даль умытая сверкает, и кузнечиков оркестр

     лихо шпарит Мендельсона, подсолив восторг слезою,

     запивая благодатью, щедро льющейся с небес.

     Слившись в долгом поцелуе, мы приклеимся навечно –

     будто сливы половинки, два полцарства - есть одно.

     И забьются унисонно в жабьей шкуре два сердечка,

     и реальность станет сказкой, разукрасив жизни дно.

     Елена Есаулова

     Не чужой...

     Будоражат мысли «Не чужой»,

     Вперемешку чувства и слова…

     Может просто раннею весной

     Кружится от счастья голова…

     Бродит ветер по карнизу крыш,

     В перебежках дождь стучит в окно…

     И надежда - глупенькая мышь,

     На приманку поймана давно…

     Сердце тихо шепчет «Не чужой»,

     Ночь нахлынет грезами любви…

     Небо на ладонях – ты со мной

     Шаг за шагом к млечному пути…

     В позолоте звезд слиянье тел,

     Очертанье нежных губ и рук…

     Я твоя!... Ты этого хотел!? –

     «Не чужой» ночь замыкает круг….

     Акапелла любви

     В чувственных нотках по нежному телу

     Чуткие пальцы составят куплет…

     Ты напоешь мне в ночи акапеллу

     И поцелуем закончишь сюжет…

     Волнами страсти ложатся на плечи

     Тонкие нити влечений и дум…

     Сдавленный вздох и короткие речи –

     Ключ к расшифровке магических рун…

     Звездное небо в горячих ладонях

     Трепетно бьется от искренних чувств…

     Души парят, но на крыльях покоя

     Грешное тело желает безумств…

     Миг апогея дурманит сознанье –

     Руны, куплеты остались вдали…

     Чувственность нот на краю созерцанья

     Перекликается с тайной любви…

     ЗЕРО

     Цепляет мысли пустота –

     Капель за окнами… И что?...

     Я в откровении не та,

     Ты в недоверии никто…

     Щемящей болью глупых душ

     Заполнен мыслей лабиринт…

     Ты для меня уже не муж –

     Ни друг, ни Бог, ни господин…

     Вновь в одиночество окно

     Открыла жизнь… Какой конфуз…

     А я все знала и давно –

     Ведь Джокер бьет козырный туз….

     Пусть барабанит эхом боль

     Хватая души за края…

     А ты зеро – в народе ноль

     И я забота не твоя…

     Улыбку видишь вместо слез –

     Тебя смущает это, да?...

     Ты задержался в мире грез

     Я много лет уже не та…

     «С кем поведешься…» как-то так,

     А ты учитель - просто КЛАСС…

     Я за зеро не дам пятак –

     И пусть весна рассудит нас…

     Не ЖДИ МЕНЯ

     Не жди меня… Я не твоя…

     Не наша ночь бредет робея…

     Не нас смущают мысли дня,

     Не я свечой сгораю млея…

     Не за моим окном вчера

     Дожди косые пробежали,

     И не в моей душе с утра

     Внезапно струны задрожали…

     Не жди меня… Я не твоя…

     Не допускай душевной смуты…

     В ночи дыханье затая –

     Не выжать часа из минуты…

     Не превратить в реальность сон,

     Не поменять сплетенье судеб…

     Не наши души в унисон

     Сольются в круговерти будней…

     Капкан

     Перебежками память, в отрепьях былого,

     Шаг за шагом идет за тобой в темноту…

     И в закрытые двери стучат бестолково

     Сумасшедшие мысли и чувства в бреду…

     В приоткрытом окне повседневной тревоги

     Льет, пульсируя дождь, и стекает ручьем –

     Размывая следы у забытой дороги,

     Беспрестанно шепча в ночь о чем-то своем…

     За спасательный круг уцепилось сознанье,

     Не утонет в бреду и раскисшей грязи…

     В суете беглых дней островок ожиданья –

     Неприступный маяк безопасной стези…

     Беззаботное время останется в прошлом

     Впереди горизонт и песчаный бархан…

     Такова эта жизнь и простая оплошность

     Для души иногда - хитроумный капкан…

     ТИШЕ

     Замолчим на минутку… Тише –

     Пусть мгновенье проникнет в память…

     Сизый голубь сидит на крыше,

     Белый снег начинает таять…

     Лучик солнца скользнул игриво

     По замерзшей тропинке к дому…

     День с тобой был таким счастливым

     И не может быть по-другому…

     Тихий стон из души… Ты слышишь?

     Беспокойное сердце бьется…

     Чувство птицей парящей выше

     К поднебесным дорогам рвется…

     Торопясь пробегают мысли,

     Не найти им в словах замены…

     У судьбы на весах две жизни

     Ждут значительной перемены…

     И все как обычно

     И все как обычно… Дневная усталость –

     С намеком на чувства избыток тоски…

     Душевная пытка в наследство осталась

     От нашей ушедшей куда-то любви…

     Сгущается вечер, мазки за мазками –

     Оттенок привычки в полотна судьбы…

     Грустит небосвод и играют тенями

     Белёные снегом пустые дворы…

     Ютится на крыше облезлая кошка,

     Роняет пустующий взгляд в темноту…

     Я молча вздохну и зашторю окошко,

     А мысли затеют опять чехарду…

     И все как обычно… Безрадостный ужин –

     С неполным бокалом вина на десерт,

     Да тихие стоны метели снаружи –

     День, вечер и ночь… Суета из сует…

     НЕ Я...

     Не я ночами посылаю грезы

     Твоей душе, измученной тоской…

     Не я с рассветом утираю слезы –

     Не я иду по жизни за тобой…

     Не я теряюсь полностью в догадках,

     Ища ответ во взглядах и словах…

     Не я сжигаю чувства без остатка

     В бессмысленно написанных стихах…

     Не я ловлю с надеждой отголоски

     Бегущих дней и трепетных ночей…

     Не я бросаю взгляд на перекрестки

     Забытых лет и призрачных теней…

     Не я храню постыдные секреты

     Греховных дел и святость бытия…

     Не я даю последние обеты -

     Моя душа блаженная… Не я…

     Улыбка зверя...

     День с улыбкой зверя –

     Нежный и опасный…

     Я тебе не верю –

     Все предельно ясно…

     В лед застыли мысли,

     Раскололись в крошки…

     Представляться рысью

     Не пристало кошке…

     Нет в домашней твари

     Первобытной злости…

     Кошка с рысью в паре –

     Свадьба на погосте…

     Если жизнь – свобода,

     Не прельстишь сметаной…

     Такова природа –

     Здесь все без обмана…

     День с улыбкой зверя –

     Нежный и опасный…

     Глупая идея

     Смерть укрыть за маской…

     В разноцветье фальши

     Истина не верит…

     Ты держись подальше

     От улыбки зверя…

     Свой срок

     За предел высоты –

     Мрак…

     Обносился души

     Фрак…

     Замахнулась косой

     Смерть…

     И свистит за спиной

     Плеть …

     Отгоревшие дни –

     Прах…

     Искажает пути

     Страх…

     Овладела душой

     Боль…

     Отыгралась тобой

     Роль…

     Рвется тонкая нить

     Лет…

     За двоих не прожить –

     Нет…

     Догорает свеча

     Грез…

     На подушке печать

     Слез…

     Не поспоришь с судьбой –

     Рок…

     Есть у каждого свой

     Срок…

     Обнажился души

     Брак…

     Не купить за гроши

     Фрак…

     Дама подшофе...

     Под разговор уставшей скрипки

     Ты улыбалась в полумгле…

     И нежность искренней улыбки

     Казалось, будто снится мне…

     Рука взяла бокал хрустальный,

     Стекло коснулось влажных губ…

     А взгляд небесно-нереальный

     На чувства был до боли скуп…

     Глоток вина, дым сигареты,

     Ресницы сомкнуты слегка…

     Какие ты хранишь секреты,

     Святая, грешная душа?...

     Упавший локон из прически

     Повис игривым завитком…

     Ключиц рельефные полоски

     Надрывно дрогнули тайком…

     О чем кричали твои мысли? –

     Узнать, мне было не дано…

     Случайный вечер в нашей жизни

     Признать любовью нелегко…

     За океан умчалось лето

     Закрыто старое кафе…

     Возможно, мне приснилась где-то

     Святая дама подшофе…

     Ольга Царева

     Кто я

     Расскажите мне, кем сюда пришла:

     Может, я свет,

     Что горел в окне, согревал теплом

     В череде лет?

     Может, грешница, и пришла к тебе,

     Чтоб познать стыд?

     Может, поцелуй, что твоей слезой

     Со щеки смыт?

     Чтобы каяться, послана сюда.

     Только вот как?

     Может, я копьё, сабли остриё,

     И тебе враг?

     Может, я трава, может, я вода?

     Может, я грусть?

     Может, радость я, но не навсегда?

     Всё равно! Пусть!

     Может, я беда, может, я любовь?

     Данность? Твой срок?

     Чтобы ты меня к своему огню

     Приручить смог.

     О времени (аритмичное подражание Дали)

     А стрелки сломлены…

     Душа на них распята,

     но рвётся всё бежать куда-то,

     не веря в то, что ей давно

     уж не подвластно больше время,

     и что одно лишь только бремя

     на циферблате,

     а не то смятенье чувств,

     в ночи крылатой,

     что правило душой когда-то…

     Лишь маятник, как маета,

     считает дни: тик-так, тик-та...

     Позднее

     Вот лето отцвело. Запахло осенью.

     И небо стылое с нечастой просинью.

     Вчера желаний след покрылся инеем

     И птичий клин летит за море синее.

     И я стою одна, гляжу на клин с тоской.

     О, птица белая, возьми меня с собой.

     Прошла пора любви. Нет вдохновения.

     И звуки тишины, как откровение.

     И поселилась боль, внутри от горьких снов.

     Теперь не слышно мне твоих волшебных слов.

     Любовь моя ушла и бродит по свету.

     Как жаль, виски её покрылись проседью.

     Смотрю на горизонт, покрытый тайною.

     И помутнён мой взгляд слезой случайною

     И чувства отпустить, увы, приходит срок,

     И горизонта след уже не так далёк.

     Туманов и дождей я, как вина напьюсь.

     Смахну с души листву, что навевает грусть.

     Чисто женское. Настроенческое

     Ты меня разлюбил. Как случилась такая беда?

     Потерялась любовь среди тысяч забот и сует.

     Упустила его, этот миг, и не вспомню когда,

     В первый раз не сказал, мне при встрече: - родная, привет!

     Я не помню тот день. В нём не пОдал ты утром пальто,

     Пренебрёг парой фраз, при прощании, что говорил.

     Я забыла и то, что любила когда-то до слёз,

     Нежный твой поцелуй, что с цветами мне часто дарил.

     Что случилось у нас… Я с работы бегу в магазин,

     И стараюсь успеть приготовить еду повкусней.

     Где же ты потерял интерес и влеченье ко мне,

     Их в какой утопил из тарелок вкуснейших борщей?

     Стоп! Ведь всё хорошо. Нет причин у меня горевать.

     Вижу я, что со мной до сих пор пребываешь во сне.

     Это блажь! Знаю я, но не знаю, что делать с собой,

     Чтоб не чувствовать боль твоего безразличья ко мне.

     Сколько лет, сколько зим… Спохватилась я поздно, видать.

     И я знаю, любить вновь, заставить не сможет никто.

     Но накатит порой, и так остро захочется мне,

     Чтоб помог ты надеть пресловутое это пальто.

     Николай Панин

     Загадки

     Рядом, вредная, мелькает,

     По пятам идёт весь день –

     Неотвязная какая!

     Дети знают: это – (….)…

     [qнǝɯ]

     Да, люблю я, братцы, «Колу»,

     Но полезнее мне (…..).

     [ɐvоʞm]

     Ох, забавен этот Тишка,

     Мой любимейший (……..)!

     [ɐʞmиɯɐdƍ]

     Я – буксир. Я к тяжёлым работам привык –

     За собой на верёвке тащу (……..).

     [ʞиʚоεʎdɹ]

     Ах, проказник, шалунишка…

     Загляни-ка лучше в (……)!

     [ʎʞжинʞ]

     «Страх пробирает до печёнок,

     Дрожу, как лист», – сказал (……..).

     [ʞоноҺņɐε]

     «Мне хвост – что девице косичка», –

     Сказала зайчику (…….).

     [ɐʞҺиɔиv]

     «Зачем в дупле нужна побелка»? –

     Спросила как-то дятла (….)…

     [ɐʞvǝƍ]

     В крючок вцепился, словно клещ.

     Рыбак доволен: это – (…).

     [mǝv]

     Хороша на вкус малина,

     А над нею – гуд шмелиный…

     Не напрасно ли, ответь,

     Влез в малинник и (…….)?!!

     [qɓǝʚɓǝw]

     Да, для неё всегда весна –

     Стоит зелёная (…..).

     [ɐнɔоɔ]

     Трещит – а всё без прока,

     Болтливая (……).

     [ɐʞоdоɔ]

     Любит прятаться в тёмном лесу.

     У неё здорова голова.

     А зовут эту птицу-красу…

     Догадайся, коль сможешь, (….).

     [ɐʚоɔ]

     Как испугался простофиля!

     А это просто ухнул (….).

     [ниvиȸ]

     Кот, став к старости неловким,

     Обзавёлся (……….).

     [ņоʞʚоvǝmıqw]

     В восторге нынче Харитинка –

     Девчонке нравится (……..).

     [ɐʞниɯdɐʞ]

     Сегодня с пользою зарядка -

     Копаю я с сестричкой (……).

     [иʞɓʁdɹ]

     Сделал врач вчера уколы –

     Не пойду сегодня в (…..)!

     [ʎvоʞm]

     Лает, вертится у ног

     Глупый маленький (…..).

     [ʞонǝm]

     Стишок быть должен складный

     И в то же время (……).

     [ņıqнɓɐv]

     Шаловливый мальчик

     Оцарапал пальчик.

     Ранку мазать не даёт:

     Больно щиплет этот (…).

     [ɓоņ]

     Влез в крапиву озорник,

     И тотчас, конечно, сник…

     Нет, ты только посмотри:

     Вон, какие (…….)!

     [иdıqɓvоʚ]

     Дом стоит. Вокруг – забор.

     За забором тёмный (…).

     [dоƍ]

     Пробился к солнышку росток

     И в дар принёс ему (……).

     [ʞоɯɔиv]

     Опять! Опять не вышло –

     Мне прыгнуть бы повыше…

     Подружка-зубоскалка

     Поддёрнула (……..)…

     [ʎʞvɐʞɐʞɔ]

     Мы шагали по дороге –

     Я и мой баран двурогий.

     Вдруг вдали, поворотом

     Мы заметили (……).

     [ɐɯоdоʚ]

     Мне загадки не страшны –

     Мне они, скажу, смешны.

     Мне они надоедают –

     Я любую (……)!

     [oıɐɓɐɹʎ]

     Сидел, зубрил – и вышел прок:

     Я трудный выучил (….)!

     [ʞоdʎ]

     Учитель рассказал про дачу

     И задал на дом нам (……).

     [ʎҺɐɓɐε]

     Торчит в доске и упирается –

     Забитый гвоздь, увы, хитёр…

     Мальчишка тужится, старается,

     А победитель – (………)…

     [dǝɓоɓεоʚɹ]

     Учитель произвел замер

     И предложил решить (……)

     [dǝwиdu]

     Прочитал пример и сник…

     Это – слабый (……).

     [ʞинǝҺʎ]

     Галдит, щебечет детвора –

     Там интересная (….)

     [ɐdɹи]

     Да, подарок справный, ладный,

     Очень-очень (……….).

     [ņıqнɓɐvоʞоm]

     Настала славная пора –

     В реке играет (…….).

     [ɐdоʚɯǝɓ]

     Свой забыл я дома. Братцы, в чей бы

     Заглянуть на переменке мне (…….)?

     [ʞинƍǝҺʎ]

     Ты мне, сестрица, принеси

     Не мандарин, а (……..).

     [ниɔqvǝuɐ]

     Исколол меня кедрач

     И теперь мне нужен (….).

     [Һɐdʚ]

     Я в задачу не особо вник:

     Что мне делать? Я забыл (…….)…

     [ʞинʚǝнɓ]

     Я решения не знал –

     Вот ответ и (……..).

     [vɐнɹоɓоu]

     Я глазам своим не верю –

     Дом без окон и без двери,

     Нет и плохонькой калитки…

     А живёт в дому (……).

     [ɐʞɯиvʎ]

     Три коня и три детины –

     Не меняется (…….).

     [ɐниɯdɐʞ]

     Есть у удочки крючок,

     На крючке том (……..).

     [ʞоҺʁʚdǝҺ]

     Угадай-ка ты словцо:

     Птичка нам снесла (….).

     [оǹņʁ]

     Что за глупая игра?

     Потерялся он вчера,

     И, признаться, до сих пор

     Не могу найти (…..).

     [dоuоɯ]

     Я хотел – не получилось –

     Вот уж горе получилось:

     Нет нигде коловорота –

     Не исправить мне (……)…

     [ɐɯоdоʚ]

     Не соловьиная, но трель –

     Опять в работе чья-то (…..).

     [qvǝdɓ]

     Бантик, блузочка, юбчонка –

     Это, ясно всем, (……..).

     [ɐʞноҺʚǝɓ]

     Идёт с портфелем баловник.

     Понятно сразу – (……).

     [ʞинǝҺʎ]

     Коль на листах оценок рать,

     То это – школьная (…….).

     [qɓɐdɯǝɯ]

     Маленькая сценка:

     Двойка – не (……).

     [ɐʞнǝǹо]

     Понимаю я: старушке

     Не нужна совсем (…….).

     [игрушка]

     Для прогулок и занятий

     Закадычный есть(……..),

     А для утренних бесед

     К нам повадился (…..).

     [qvǝɯʁиdu]

     [ɓǝɔоɔ]

     Если очень я спешу,

     То с ошибками (….)

     А усталость коль большая,

     Я неправильно (…..).

     [ʎmиu]

     [oıɐmǝd]

     Нет, не растёт у нас хурма –

     Студёной мнится ей (….).

     [ɐwиε]

     Посмотри-ка, посмотри –

     Мама сушит (……)!

     [иdɐхʎɔ]

     Я потому и в теле,

     Что часто ем (…….).

     [иvǝɯфǝɯ]

     Совсем не понарошку

     Растёт в лесу (…….).

     [ɐʞmоdоw]

     Кто клянёт тайгу огульно,

     Тот не видывал (……..).

     [ʞинqvʎɹɐƍ]

     Ты каждый раз науку славишь,

     Касаясь всяких-разных (……).

     [mиʚɐvʞ]

     Ты, пожалуй, не взыщи –

     Нет борща – есть только (..).

     [иm]

     Что-то, право же, случится –

     Хапнул кот мясца с (……..).

     [ņǝǹиҺdоɹ]

     Думал я: на грядке пусто,

     Нет – проклюнулась (…….).

     [ɐɯɔʎuɐʞ]

     Мама, только не сердись –

     Бобик вытоптал (…..).

     [ɔиɓǝd]

     – Не вкусны – кусни сама ты –

     Эти самые (……).

     – Нет, приятель, это – вздор:

     Очень вкусен (…….).

     [ıqɯɐwоɯ] [dоɓиwоu]

     Ты помыл? Так ешь – не тискай:

     Не эспандер ведь (…….).

     [ɐʞɔиɓǝd]

     Нет, не знаю я ответа,

     И никто не дал (……)…

     Загляну-ка я украдкой

     В припасённую (……..).

     [ɐɯǝʚоɔ]

     [ʎʞɓɐdɯǝɯ]

     Лишь щипнул мороз едва,

     Побежал я по (…..) –

     Опустился на колено,

     Чтоб сподручней взять (……).

     [ɐʚоdɓ]

     [онǝvоu]

     Чтоб быть всегда зубастым,

     Купи зубную (…..).

     [ʎɯɔɐu]

     Я долго-долго щепку тёр,

     Но не сумел разжечь (……).

     [dǝɯɔоʞ]

     Горчицу с хлеба я слизал –

     Из глаза капнула (…..).

     [ɐεǝvɔ]

     Ой-ой! Спешу посторониться –

     Лев злобно смотрит со (……..).

     [ıqǹинɐdɯɔ]

     Прежде, чем полезть в словарь,

     Нужно выучить (…….).

     [qdɐʚʞʎƍ]

     Круг, квадрат и треугольник

     Знает чётко каждый (……..).

     [ʞинqvоʞm]

     Там товаров – пруди

     Впереди и позади,

     А ещё полно корзин…

     Это – ясно – (…….).

     [ниεɐɹɐw]

     Мысль эта вовсе не нова –

     Всего превыше (……).

     [ɐʚоvоɹ]

     В них радость, смех, или слеза…

     И видят всё мои (…..).

     [ɐεɐvɹ]

     Говорит отцу сынишка.

     – Я опять порвал (……..)

     [иʞmинɐɯm]

     Маме плачется Любашка.

     Мне мала уже (…….).

     [ɐʞmɐƍʎd]

     Дед катался на телегах,

     А внучок корпит над (….).

     [оɹǝv]

     Телик есть и домофон,

     И мобильный (…….).

     [нофǝvǝɯ]

     Люблю я очень шашки, но

     Мой папа любит (……).

     [ониwоɓ]

     Мише пять минуло летом,

     Но не любит он (……).

     [ıqɯǝvɯоʞ]

     – Вася, кепочку надень –

     Нынче будет знойный (….).

     [qнǝɓ]

     У мусорного бака

     Дежурят две (……).

     [иʞɐƍоɔ]

     Мне понравился фасад –

     Это должен быть (……).

     [ɓɐɔɯǝɓ]

     Жаль, в кармашке есть прореха:

     Был – и нет теперь (…..).

     [ɐхǝdо]

     Влезши дружненько в пальтишки,

     Вышли из дому (…….).

     [иʞmиɯǝɓ]

     Знают все друзья – Антон

     Очень любит (………).

     Взор ласкают Леонарду

     Только шахматы и (…..).

     А подруга их Настёна –

     Небывалая (……..).

     [ноɯниwɓɐƍ]

     [ıqɓdɐн]

     [ɐнǝɯɔɐvɔ]

     Ну-ка, быстренько, дружок, –

     Лезь на ножку (…….)!

     [ʞожоuɐɔ]

     Хорошо живёт плотвичка –

     Не нужна ей (………).

     [ɐʞҺиʚɐʞʎd]

     Создался уличный затор,

     И, как назло, заглох (…..)!

     [dоɯоw]

     Продолжение следует

     

     Дмитрий Палеолог

     Потерянная станция

     Глава 12

     

     Глеб с трудом разлепил веки и окинул мутным взглядом отсек. Сколько он пролежал в беспамятстве, именуемом «постстрессовым сном», сказать было трудно.

     Голова болела, как с глубокого похмелья, — своеобразный «откат» на действия стимуляторов. Пустой желудок недовольно урчал — чувство голода было просто зверским.

     Морщась, Глеб поднялся с кровати и поплелся в душевую кабину.

     Включив режим гидромассажа, он подставил голову тугим горячим струям, чувствуя, как исчезает, словно растворяясь в воде, ноющая боль.

     После водных процедур чувство голода только усилилось. Торопливо нажав кнопки на кухонном автомате, Галанин заказал первое попавшееся блюдо, даже не глянув на табло с электронным меню.

     Дождавшись, когда через несколько минут в поддон упал подогретый контейнер, он с жадностью накинулся на еду.

     Вместе с приятной тяжестью в желудке пришли силы.

     Глеб перевел дух, выбросил пустой контейнер в раструб утилизатора, и уселся в кресло перед компьютерным терминалом.

     Блок памяти видеокамеры лежал на краю стола.

     Наклонившись, Глеб коротким резким движением выдернул из системного блока сетевой кабель.

     – Предосторожность лишней не бывает, – пробормотал он.

     Подсоединив блок памяти к считывающему устройству терминала, он активировал воспроизведение всех имеющихся файлов.

     Вогнутая поверхность стереомонитора покрылась серой рябью помех, скрытые динамики выдали монотонный шорох, и на экране проявилось изображение...

     Борт военного крейсера «Центурион». Полтора столетия назад...

     ...Отсеки космического корабля наполняло едва слышное гудение. Порой толстые переборки пронзала вибрация, будто огромного космического левиафана начинало трясти на невидимых ухабах. Крейсер маневрировал на границе Каменной Пустоши, постоянно корректируя движение и уклоняясь от столкновений с крупными каменными обломками.

     На внутреннем космодроме царила предстартовая суета. В прохладном воздухе витал запах разогретого металла, пластика и машинного масла. Команды техников заканчивали подготовку оборудования, отстыковывая контрольную аппаратуру.

     Угловатые громады десантно-штурмовых модулей застыли на плитах подающих суппортов. Косые прорези смотровых триплесов, затянутые бронестеклом, светились изнутри мягким зеленым светом — пилоты уже заняли места, завершая тестирование систем.

     В тесном коридоре предстартового накопителя замерли пятнадцать человек в бронескафандрах, выстроившись в одну шеренгу. Забрала гермошлемов сдвинуты вверх, открывая напряженные, сосредоточенные лица.

     Тихо чавкнув уплотнителем, открылась гермодверь.

     – Взвод! Смирно! – рявкнул сержант Крайчек.

     – Вольно! – высокий человек в серой униформе со знаками различия капитана космической пехоты отдал воинское приветствие.

      Какое-то мгновение он рассматривал шеренгу компехов.

     – Загрузка в модуль через четыре минуты. Общую оперативную обстановку вы знаете. Довожу частности: первый и вторые взвода стартовали четверть часа назад. «Саратога» обнаружена на одном из крупных астероидов, как вы уже знаете. Задача первых двух взводов — атака с поверхности астероида, подавление батарей противокосмических орудий и проникновение внутрь станции через нижние технические уровни. Ваша задача — атака на поверхность станции в указанном секторе, проникновение на верхний технический уровень и жилой сектор. Четвертый взвод будет действовать в непосредственном соприкосновении с вами в смежном секторе. Особенности: связи с базовым кораблем не будет – помните, в каком месте мы находимся. Попытка раскинуть сеть ретрансляторов благополучно провалилась.

     Капитан зло усмехнулся.

     – Дрейф каменных масс разбивает передатчики через десяток минут. Подразделениям обеспечения удалось пробить среди каменного крошева коридор на астероид, но он весьма условен и наверняка закроется через полчаса в результате подвижки каменных масс. Конечная цель операции: взять под контроль жизненно важные узлы станции. Боекомплект модулей увеличен в два раза, загружены ракеты с усиленным зарядом гипертоламина. Огневая поддержка у вас будет весьма солидная. Есть вопросы?

     – Сэр, – Крайчек повернулся к командиру. – Киберсистемы бронескафандров запрашивают данные по реестру целей.

     – Данные отсутствуют, сержант, – капитан слегка нахмурился. Было видно, что и его волнует эта проблема. – Активируйте систему наведения по взгляду пилота. И непрерывное сканирование — статус целей определять самостоятельно.

     – Есть! Но это... несколько неправильно, сэр,– осторожно возразил Крайчек.

     – Знаю! Я задавал тот же вопрос адмиралу Громову при планировании операции. Знаете, что я выслушал в ответ? Даже вспоминать не хочется... По-моему, штабные шишки считают нас волшебниками, умеющими делать практически все!

     – Лестный отзыв, сэр. Но тем не менее... Что делать с персоналом станции? Их там более полутысячи. – Крайчеку такой расклад нравился все меньше и меньше.

     – Здесь еще больше тумана, чем конкретики, сержант,– капитан посмотрел на возвышавшегося над ним компеха в бронескафандре.– Но, по крайней мере, в этом вопросе командование издало директиву. Тобольский и весь персонал станции объявлены преступниками за нарушение как минимум десятка законов Всемирного правительства. Надеюсь, не надо объяснять каких? И что делают с преступниками, которые оказывают активное сопротивление, вы тоже знаете.

     – Ясно, сэр!

     – И еще... – капитан понизил голос. – Не расслабляйтесь там, сержант. Эта станция умудрилась «свалить» военный крейсер. Батареи противокосмической обороны усилены электромагнитными орудиями. Откуда они взялись– еще предстоит выяснить. «Лаокоон» едва дотянул до ремонтной базы, и если бы я не видел это сам, то ни за что не поверил бы.

     – Ясно, сэр!

     – Все! Удачи! Сержант, личный состав на погрузку в модуль! – Капитан шагнул назад, пропуская мимо закованную в броню шеренгу компехов.

     – Занять места в десантном отсеке! – скомандовал Крайчек, наблюдая, как личный состав взвода исчезает в ярко освещенном нутре модуля.

     Он забрался последним. С тихим шипением поднялась погрузочная аппарель, системы контроля отозвались мелодичным сигналом, оповещая об исправной герметизации.

     Сержант занял свое место, опустил дугу амортизационного каркаса.

     – Пристегнуться! Готовность к старту через минус одну минуту! – бросил он нарочито громко.

     Дурное ощущение надвигающейся беды не отпускало, оно тлело в глубине сознания, отравляя душу смутной, еще толком не определившейся, тревогой.

     В просторном помещении внутреннего космодрома гулко раздался звуковой сигнал. Широкая платформа подающего суппорта, окаймленная ярко-желтой габаритной «зеброй» с застывшим на ней десантно-штурмовым модулем, медленно пошла вниз.

     В стартовом тоннеле царил сумрак, разгоняемый цепочкой редких навигационных огней, вспыхивающих через определенные интервалы. Система жизнеобеспечения с протяжным гудением откачала воздух. Запирающий выход люк распался на остроугольные сегменты; мутным облачком вырвалась наружу остаточная атмосфера.

     – Старт!

     Подающий суппорт вытолкнул модуль, придав ему первоначальное ускорение. Бело-голубым светом полыхнули дюзы корректирующих двигателей, задавая нужный курс.

     Бесконечное море каменных глыб закрывало обзор. Узкая полоска относительно чистого пространства рассекала этот безбрежный океан, маркированная редкими навигационными буями.

     Модуль, постоянно озаряясь выхлопами корректирующих двигателей, медленно двинулся по образованной «дороге».

     – Время до цели — двадцать минут! – донесся голос пилота по внутренней связи.

     – Черепашья скорость... – отозвался кто-то из компехов.

     – Хочешь пообниматься с каменной глыбой? Тогда вали за борт, у меня такого желания нет, – парировал один из бойцов.

     – Так, хватит трепаться! – скомандовал Крачек. – Всем синхронизировать процессоры винтовок с киберсистемой! Провести проверку локальной сети! За работу, лодыри!

     – Что с реестром целей, сержант? – компех с коротким ежиком волос и полноватым лицом вытянул шею, выглядывая из-под широкой дуги амортизационного каркаса.

     – Ничего, полный отстой, – Крайчек захотел плюнуть с досады, но вовремя сдержался. – Всем активировать систему наведения по взгляду, реестр целей пополнять по результатам сканирования.

     – Вот дерьмо! – выругался компех. – Ну, надо же так попасть?! У меня после завтра отпуск, а тут на тебе!

     – Ставинский, хватить болтать, займись делом! – рявкнул сержант. – Ты и так свою толстую задницу еле в бронескафандр запихнул, какой тебе еще отпуск?!

     Компехи дружно загоготали.

     – У меня это дополнительная защита, остолопы! – Ставинский, ни капли не обидевшись на подначку, вытащил из транспортных захватов «гладиус».

     – Через две минуты доклад о готовности систем! – приказал сержант.

     Модуль ощутимо тряхнуло, по стенам прокатилась вибрация. Кто-то чертыхнулся.

     Через мгновение раздался приглушенный переборками звук сработавшего электромагнитного орудия.

     Компехи невольно встрепенулись.

     – Не дергайтесь, парни! Отстреливаем шальные камешки,– раздался по внутренней связи голос пилота. – Коридор закрывается, как пойдем обратно – ума не приложу!

     «Пути обратно не будет», – эту мысль словно кто-то вдул в сознание, и легкий холодок страха пробежал по спине Крайчека. Или это внутренний голос решил сделать такое идиотское одолжение?

     Резкий голос пилота отвлек от мрачных мыслей.

     – Внимание, предварительная готовность! До станции — сто тридцать километров! Заходим на вектор атаки!

     – Скафандры – герметизация! Автономный режим! – рявкнул Крайчек.

     Раздался тихий шелест смыкаемых гермошлемов. С еле уловимым присвистом включились в работу внутренние системы скафандров.

     – Внимание на информационный экран! – голос пилота теперь доносился по сформированной системе беспроводной связи.– Плотный зенитный огонь! Перехожу на автоматический режим маневрирования! Будет трясти!

     На одной из стен засветился вогнутый стереоэкран, на который транслировалось изображение с носовых видеокамер.

     Десантно-штурмовой модуль по-прежнему шел сквозь море каменных обломков. Золотистыми сполохами реактивного выброса полыхнули носовые тормозные дюзы, гася маршевую скорость. На секунду взвыли корректирующие двигатели; модуль сменил курс, выбирая заданные для конуса атаки углы тангажа и рыскания.

     В центре экрана появился крупный астероид. Сработали оптические умножители, увеличивая изображение. Датчики сканирования сменили режим на инфракрасный, и плохо различимый контур мятежной станции расцвел палитрой ярких красок. Жарким желтым пятном тлел в глубине бронированного корпуса ядерный реактор, тонкими светящимися линиями протянулась сеть действующих энерговодов. Алыми точками обозначились орудия противокосмическиой обороны.

     Зенитный огонь действительно оказался плотным — двухсотмегаваттные лазерные установки работали, не переставая, покрывая пространство сеткой заградительного огня.

     Система наведения станции захватила новую цель, и десяток огненных росчерков метнулся навстречу модулю. Несколько лазерных разрядов ударили в находившиеся поблизости каменные глыбы, превратив их в облако раскаленного пара в долю секунды.

     Модуль ощутимо качнуло — броня вспухла рубиновыми рубцами лазерных ожогов. Изображение тут же подернулось рябью помех.

     По стенам и переборкам прокатилась вибрация; раздался ритмичный гул — заработали импульсные орудия носовой полусферы.

     Изображение на экране озарилось бледно-голубым отблеском электрических разрядов, снарядные трассы тончайшими иглами впились в бронированный корпус станции, вспухая бутонами ярко-желтых разрывов.

     Модуль маневрировал, уклоняясь от лазерных разрядов, киберсистема корабля в сотые доли секунды просчитывала десятки возможных вариантов, постоянно внося изменения в пределах конуса атаки.

     Люди до поры превратились в простых наблюдателей, в раскрывшемся аду высокотехнологичного боя реакция человеческого нервного импульса безнадежно запаздывала.

     – Установлена связь с модулем четвертого взвода! Они так же под плотным огнем, имеют повреждения, но сумели прорваться через заградительный огонь! – раздался напряженный голос пилота.– Заходят на вектор посадки!

     Модуль трясло все сильнее. Уже десятки лазерных попаданий исполосовали броню, часть датчиков внешнего обзора сгорела, но киберсистема тут же запустила в действие резервные.

     Контур мятежной станции рос, заслоняя весь экран. Жгучие росчерки выстрелов противокосмических орудий становились все плотнее. Пространство вокруг медленно покрывалось серым мутным облаком испаренных каменных глыб, сотни мелких осколков ударялись в броню корабля. Но это было только на руку — лазерный луч «вяз» в плотной пылевой среде, значительно снижая свои поражающие свойства.

     Изображение на экране подернулось серой пеленой — модуль нырнул в каменно-пылевую тучу, прощупывая курс лучами радара.

     – Готовность шесть минут! – подал голос пилот.

     Серая взвесь начала светлеть, ярким сполохом ударил шальной лазерный разряд.

     Изображение на экране приняло четкие очертания — поверхность станции была совсем рядом, стремительно приближаясь.

     – Заходим на вектор посадки! – в голосе пилота почувствовалось напряжение, как вдруг он сорвался на крик.– Черт, что это?!

     Взгляды компехов невольно впились в стереоэкран.

     Среди технологических надстроек на поверхности станции плавно открылось с десяток створов, из которых на подающих суппортах поднялись покатые орудийные башни электромагнитных орудий.

     Крайчек похолодел. Внутренний голос не обманул — это был путь в один конец.

     Неведомо кто управлял этой безумной станцией, но ясно становилось одно — самый весомый аргумент он приберег на последний момент.

     – Мать твою! Откуда здесь крупнокалиберный «импульс»?! – это был последний возглас пилота.

     Система наведения орудийной башни захватила цель в течение двух секунд, и электромагнитное орудие разрядилось короткой, пятитактовой очередью.

     Киберсистема модуля так же успела засечь огневую точку. Совершить маневр уклонения не представлялось возможным — модуль уже вошел в поле тяготения астероида и начал посадочный маневр, находясь в нескольких сотнях метров от поверхности станции.

     Орудия носовой полусферы ДШМ озарились огнями выстрелов.

     Два залпа ударили одновременно.

     Страшный удар потряс модуль.

     Двухсотмиллиметровые снаряды ударили точно в носовую часть модуля, превратив ее в груду рваного металла, брызжущего снопами искр из перебитой системы энергоснабжения. Белесым облаком, в результате мгновенной декомпрессии, взметнулась внутренняя атмосфера штурманской рубки. На мгновение в нем мелькнула ярко–красная взвесь, тут же истаивая в вакууме — все, что осталось от пилотов.

     В десантном отсеке мгновенно погас свет. Грохот, скрежет раздираемого металла и вой улетучивающегося воздуха на мгновение оглушили компехов.

     – Не покидать посадочных мест! – изо всех сил заорал Крайчек, прекрасно понимая, что система амортизации кресел — сейчас самое безопасное место. Иначе, в результате хаотичного вращения корабля, можно запросто свернуть шею.

     Изуродованный десантно-штурмовой модуль повело в сторону, система пространственной стабилизации, лишившаяся управления, тщетно пыталась просчитать немыслимые углы отклонений. Реактивные двигатели продолжали работать по последним поступившим командам, и модуль, не погасив скорость, тяжело врезался в поверхность станции.

     От чудовищного удара толстые бронеплиты содрогнулись в радиусе километра.

     В полной темноте десантного отсека раздались крики: кто-то яростно матерился, кто-то просто орал — может, от страха, а может, наоборот, пытаясь придать себе уверенности.

     Многотонный космический корабль, повинуясь силе инерции, заскользил вперед, сметая на своем пути технологические надстройки, словно детские игрушки и выбивая в бронеплитах обшивки станции широкие борозды.

     Крайчек, вцепившись в дугу амортизационного каркаса и стиснув зубы, с нарастающим ужасом прислушивался к непрекращающемуся скрежету. Казалось, поврежденный космический челнок сейчас развалится на части. Еще один сильный удар; пол ощутимо накренился.

     Модуль, пропахав длинную металлическую борозду, собрал у изуродованного носа огромную груду исковерканного металла. Именно она в большей части и прекратила неконтролируемое скольжение космического аппарата. По дурному стечению обстоятельств, ДШМ замер на закрытых створках погрузочного терминала, которые, не выдержав многотонного давления, продавились внутрь. Модуль, вздрогнув, замер, дав значительный дифферент на нос и приподняв корму.

     Крайчек шумно выдохнул.

     Из темноты посыпались голоса.

     – Вот дерьмо!

     – Ну, повезло...

     – Нас «вскрыли», как консервную банку!

     – Радуйся, что живой!

     – Откуда, мать их, на этой гребаной станции взялись крупнокалиберные «импульсы»?!

     – А ну, все закрыли рты! – рявкнул Крайчек. Собственный голос, как ни странно, придал уверенности.– Мы живы – и это главное! Всем отстегнуться! Зажечь плечевые фонари! Кленов, найди аварийную панель и включи освещение!

     Через минуту тусклый красный свет залил отсек.

     – Так, работаем! – бросил сержант, бегло осмотрев бойцов. – Ставинский, Орлов, открыть десантную аппарель! Остальным – готовность к бою!

     – Сержант, почему молчат орудия модуля? – спросил один из компехов.

     Только сейчас Крайчек ощутил, что внешние микрофоны скафандра выдают глухую, ватную тишину. Словно десантно-штурмовой модуль превратился в мертвую груду металла, что само по себе было немыслимо. Даже такие критические повреждения как сейчас не могли привести к полному бездействию сложнейшей машины. Каждая система модуля имела определенный запас прочности, и могла определенное время действовать автономно.

     Ему вдруг захотелось завыть по-собачьи — догадка пришла мгновенно, вместе с воспоминанием недельной давности.

     Не далее семи дней назад руководство Флота провело, по их словам, «оптимизацию боевых систем», сменив программные приоритеты и «завязав» управление бортовым вооружением на центральную киберсистему. Таким образом, артиллерийские палубы модуля лишились автономии, став полностью зависимы от центрального управления, которое сейчас представляло собой безобразную груду хлама.

     В этот момент Крайчеку захотелось собственными руками задушить все руководство Флота и, в особенности, кабинетных теоретиков, возомнивших себя асами войны.

     – Отставить десантирование! – скомандовал он. – Ставинский, Орлов — бегом на артиллерийскую палубу! Активировать орудия вручную!

     В душе разлилось и стыло чувство надвигающейся беды. Крайчек был уверен — самое страшное их ждало впереди.

     – Киберсистемы скафандров — в режим сканирования! Вооружение — наведение по взгляду! Первая тройка — вперед! – Резкие слова команд падали, словно тяжелые камни.

     Крайчек изо всех сил пытался задавить в душе гнетущее чувство надвигающейся беды. Получалось плохо.

     Десантная аппарель откинулась наружу. Сквозь открывшийся квадратный проем стало видно кусок черного неба, усеянного множеством угловатых каменных глыб, и яркую горошину солнца.

     Яркие росчерки лазерных разрядов рассекали темную высь — батареи противокосмических орудий работали не переставая. Мутное облако испаренных каменных обломков протянулось длинной серой полосой, частично закрывая обзор в вышине.

     Технологические надстройки поверхности станции отбрасывали чернильно-черные тени. В двухстах метрах от модуля развороченной грудой рваного металла виднелись остатки орудийной башни — последний залп ДШМ все-таки «достал» импульсное орудие.

     Трое компехов быстро рассредоточились около модуля, за ними десантировалась следующая тройка.

     Через минуту взвод образовал правильное полукольцо, ведя непрерывное сканирование.

     – Доклад по результатам сканирования! – Крайчек занял оборону около опущенной аппарели.

     – Активных целей не наблюдаю!

     – Четыреста метров левее — работающий зенитный лазер!

     – Триста пятьдесят метров прямо — аналогично! Батарея противокосмических орудий, три блистера! Два работают, один уничтожен!

     Сержант не успел отдать команду — эфир внезапно заполонил сплошной шорох помех. Крайчек перешел на запасную частоту — тот же результат.

     – Да чтоб тебя... – в сердцах пробормотал сержант, активируя систему лазерной связи.

     Вспыхнула тонкая игла когерентного излучения, протянувшись к замершему в двадцати метрах компеху.

     – Сержант, кто-то целенаправленно глушит на всех полосах частот! – донесся до Крайчека напряженный голос.

     – Громов, передай по цепочке — всем перейти на лазерную связь! Цели определять своим решением! Уничтожать все...

     Договорить он не успел.

     Над занявшим оборону взводом компехов полыхнули вспышки разрывов.

     Крайчек невольно сжался, но ожидаемого убийственного ливня осколков не последовало. Вместо этого в десяти метрах над поверхностью образовалось белесовато-серое облако, которое стало стремительно расползаться.

     Сержант, приоткрыв рот от удивления, уставился на необычное явление. Киберсистема бронескафандра сработала на увеличение, «придвинув» картинку.

     Необычное облако искрилось в ярких лучах солнца, все более расползаясь и медленно опускаясь.

     «Результаты экспресс-сканирования — произошел подрыв боеприпасов с нанопылью. Предполагаемое время оседания частиц – три стандартных часа», – побежали строчки сообщений.

     От полного непонимания произошедших событий паника на мгновение жаркой волной накрыла сознание компеха, лишая способности трезво мыслить. Чудовищным усилием воли он вернул самообладание.

     Их грамотно, методично «обрабатывали» – сначала, подпустив на дистанцию кинжального огня импульсных орудий, прицельным ударом практически уничтожили модуль, после, дождавшись, когда компехи займут боевой порядок, включили всеполосные глушители, теперь...

     Крайчек бросил взгляд на индикатор лазерной связи. Передатчик работал исправно, но лазерный луч завяз в облаке нанопыли, словно в тесте, пробивая его от силы на пару метров. Микроскопические металлизированные частицы экранировали сигнал любой мощности, сделав участок пространства недоступным для беспроводной связи.

     Сержант, чувствуя ледяной холод в душе, наблюдал, как медленно гаснут на тактическом мониторе проекционного экрана маркеры бойцов — даже сканирующее излучение не могло пробиться сквозь нанопылевую завесу. Взвод, до определенного момента представлявший собой единый слаженный организм, сейчас распался на отдельные элементы, которые уничтожить — лишь вопрос времени.

     Да кто же противостоит им, в конце концов?!

     Крайчек, стиснув зубы, обежал взглядом изломанный техногенный пейзаж. Работать без сканирующего комплекса было до невозможности непривычно. То, что сращенный с киберсистемой посредством нейросенсорного контакта мозг, мог различать потенциальные цели за несколько километров, придавало моральных сил и уверенности. Сейчас же сержанту казалось, что он вышел с каменным топором против мамонта, который затаился для решающего броска.

     Перехватив поудобнее импульсную штурмовую винтовку, он в несколько прыжков достиг ближайшего компеха.

     Лишь расположившись почти вплотную, Крайчек смог установить связь.

     – Громов, передай по цепочке — сбор около десантной аппарели через три минуты! Будем выдвигаться из зоны выпадения нанопыли!

     Компех шевельнулся, собираясь исполнить приказ, но вдруг замер.

     – Артустановка! – донесся через шипение помех его взволнованный голос. – Сейчас...

     Договорить он не успел.

     Крайчек бросил взгляд в указанном направлении, успев зафиксировать яркую вспышку стартового выхлопа.

     Через несколько секунд вокруг образовался огненный ад. Реактивные снаряды, начиненные крупной шпанелью, накрыли площадную цель, подняв на высоту двух десятков метров тонны рваного металла.

     Смертельная метель швыряла закованные в бронескафандры фигуры людей, как пластиковые манекены. Сотни осколков барабанили по броне, оставляя глубокие царапины и выщерблены. Киберсистема дала сбой в результате баллистического шока, уйдя в экстренную перезагрузку.

     Сержант закричал — дико, истошно; терпеть нервное напряжение уже не было моральных сил.

     Краем глаза он успел заметить, как нескольких компехов, оказавшихся в эпицентре, разорвало на части, разметав куски тел в разные стороны.

     Они гибли — глупо, бессмысленно, не успев сделать ни единого выстрела, оказавшись заложниками грамотно расставленной ловушки неведомого разума и шапкозакидательского отношения со стороны командования Флота.

     Внезапно сработали импульсные орудия артиллерийской палубы модуля, выдав массированный залп. Полыхнули бледно-голубые сполохи статики, снаряды яркими росчерками ушли по пеленгам обнаруженных целей.

     На какое-то мгновение Крайчеку показалось, что, несмотря на потерю управления и связи, на внезапные людские потери, ситуацию еще можно переломить.

     Но это была тщетная надежда.

     Орудия модуля работали, не переставая, превращая поверхность станции в море безобразных металлических обломков. Казалось, в этом кошмаре выжить не может ничто. Но стоило орудиям замолчать на несколько секунд, выплюнув пустые обойменные лотки и проводя плановую подачу нового боекомплекта из артпогребов, среди океана искореженного металла открывались технологические люки и вакуум-створы, из которых появлялись новые смертоносные машины.

     Когда Крайчек увидел андроидов, то не поверил собственным глазам. Их были сотни — антропоморфные титановые остовы, лишенные декоративной пеноплоти, интегрированные в верхние конечности боевые лазеры и импульсные винтовки.

     Они двигались неудержимой волной, ведя непрерывный огонь и гибли десятками, превращаясь в замершие, неестественно изломанные фигуры...

     ...Он не помнил, как остался один. Сознание, коллапсировавшись в точку, утратило способность фиксировать подробности. Сколько прошло времени — час, два или несколько минут?

     Броня модуля зияла рваными дырами прямых попаданий — орудия молчали, выработав оперативный боекомплект и частично уничтоженные. Вторая артиллерийская палуба так и не сделала ни единого выстрела — видимо, отправленные для активации артсистем компехи так и не смогли добраться до нее.

     Тела компехов лежали вокруг, заваленные обломками технологических надстроек и искореженными остовами андороидов. Последних скопилось огромное количество, образовывая неправильной формы полукруг в радиусе действия автоматического орудия бронескафандра.

     Сознание плавало на зыбкой грани темного омута беспамятства. Система метаболической коррекции выработала ресурс, в киберсистеме нарастала лавина сбоев в результате критических повреждений.

     Мутным взглядом сержант различил высокую фигуру андроида, который коротким пинком отшвырнул с пути останки своего собрата.

     Титановый череп с горевшими ядовито-красным светом видеокамерами повернулся, фиксируя цель.

     Вздрогнул интегрированный в левую руку раструб боевого лазера.

     Сержант из последних сил сжал сенсор гашетки подствольного гранатомета, посылая в кибернетическое исчадие реактивную гранату практически в упор.

     Яркие выхлоп выстрела и росчерк лазерного разряда ударили практически одновременно...

     Глава 13

     Какое-то время Глеб тупо смотрел в вогнутую поверхность стереомонитора, на которой мигала лаконичная надпись: «Воспроизведение завершено».

     Разлившаяся вокруг тишина ощутимо давила на слух.

     Ни мыслей, ни чувств.

     Вернее, мысли были — разрозненные, хаотичные. Глеб пытался ухватиться хотя бы за одну, но ничего не получалось.

     Запись, снятая с накопителя видеокамеры погибшего сержанта, произвела удручающее впечатление.

     «А ты чего ожидал?» – проявился из глубин подсознания внутренний голос.– «Ответов на все вопросы?»

     Да уж, вопросов стало только больше.

     Глеб горько усмехнулся. Встав с кресла, он прошелся по тесному отсеку, провел рукой по лицу, взъерошил волосы и уселся обратно — на этот раз отвернувшись от монитора.

     Путешествие на поверхность станции, безумный бой против десятков очнувшихся от векового сна андроидов — все было напрасно.

     Глупый, безрассудный риск.

     Хотя...

     Галанин потер лоб, собираясь с мыслями. Уж на один вопрос он точно нашел ответ. Командование военно-космического флота всегда вело двойную игру — не понимал этого только глупец. И он сейчас лишь нашел этому подтверждение. Признаться в том, что какая-то научная станция, с безумным гением-ученым, разбила в пух и прах полнокровное подразделение космической пехоты – означало поставить крест не только на карьере офицеров высшего командного состава флота. Афиширование такого факта мгновенно отправило бы их в электрическую камеру за полную некомпетентность. А они слишком привыкли отращивать задницы в креслах комфортабельных апартаментов, забыв уже, как выглядит штурманская рубка боевого крейсера. Так что «дезу» спецслужбы Флота запустили хорошо проработанную и отлично организованную. Народ — и Всемирное Правительство в том числе — проглотили ее на «ура», отпраздновали какую-никакую, но победу; мундиры адмиралов украсила еще одна награда, а гибель компехов списали частью на короткий, но жестокий бой, а большей частью – на Каменную Пустошь. Были, конечно, личности из пронырливых журналистов, пытавшихся докопаться до истины, но им быстро заткнули рты. Способов и методов для этого у спецслужб было предостаточно. Ну, а время сделало свое дело — сейчас уже и в живых не осталось ни одного свидетеля тех событий.

     На мгновение Глеб ощутил себя каким-то анахронизмом — человеком, сумевшим отмотать назад полтора столетия и окунуться в жаркую круговерть отгремевших давно событий.

     И он даже не знал, что об этом думать.

     Теперь он знал правду. И именно за это знание на него могут открыть самую настоящую охоту, стоит ему только добраться до Земли и неосторожно открыть рот. Детали той провальной операции наверняка лежат под грифом «строго секретно» с пометкой «рассекречиванию не подлежит, хранить вечно». А ребята из спецслужб Флота свою работу знают прекрасно...

     Но с другой стороны...

     Глеб вдруг ощутил в глубине души уже знакомое щекочущее чувство. Как любой прирожденный авантюрист он был не лишен меркантильных побуждений. И сейчас он прекрасно понимал, что любая вещь, доставленная отсюда на Землю, будет стоить в антикварных магазинах не просто больших, а баснословных денег!

     Он невольно пробежал взглядом по не слишком просторному отсеку. Да тот же летный комбинезон в стандартной герметичной упаковке с логотипом станции пойдет за преогромную сумму! Глеб даже на мгновение представил лицо одного знакомого антиквара, когда тот проведет по всем правилам радиоуглеродный анализ на предмет подлинности предложенного товара и увидит результат. Вот уж точно оправдает поговорку «не верь глазам своим». А ведь это всего лишь мелочи...

     А сколько будет стоит программное ядро замершего в коридоре андроида? Извлечь его не составит труда. И архаичный огнестрельный пистолет? Да и устаревший бронескафандр со следами боя и полноценной боевой киберсистемой тянул на «черном рынке» на сумму со многими нулями.

     Глеб чувствовал, что его начинает «заносить», но никак не мог остановить разыгравшуюся фантазию. Сознание, шокированное прошедшим боем и истощенное стимуляторами, словно требовало моральной компенсации в безудержных мечтах.

     Воспоминания о Клео несколько остудили пыл. Ведь по сути, то, что он сейчас жив — это сугубо заслуга киберсистемы бронескафандра. И мысль о продаже электронной подруги, спасшей ему жизнь во всех смыслах, отдавала откровенным цинизмом.

     – Тьфу ты, – пробормотал Глеб. – Раскатал губу, идиот...

     Вдобавок ко всему, выброс на «черный рынок» подобных вещей не просто наделает шумиху — он буквально взорвет антикварный мир. Капризная фортуна улыбнулась авантюристу-одиночке, нашедшему то, во что никто уже и не верил.

     Галанин попытался ясно представить ситуацию: его будут искать все, у кого на то есть деньги и влияние в обществе. Преступные группировки, миллионеры, тронутые на антиквариате, те же спецслужбы... И они найдут. А дальше выпотрошить его сознание с помощью мыслесканера не составит труда. Игра стоит свеч. После чего он превратится в полного идиота, пускающего слюни, — мыслесканер полностью разрушает все ассоциативные связи сознания, обрекая человека на вегетативное существование, не способного даже позаботиться о самом себе.

     Глеб поежился — такая перспектива вызывала дрожь даже в мыслях.

     На мгновение он подумал — а не бросить ли все к чертям?!

     Прямо сейчас спуститься на технический уровень, вновь забраться в бронескафандр, отыскать ангары с космической техникой. Клео сумеет сломать коды доступа к навигационному компьютеру космического челнока. И убраться отсюда поскорее...

     Пусть «Саратога» так и остается легендой.

     Какое-то время Глеб сидел неподвижно, облокотившись на стол и подперев подбородок руками.

     «Себя не обманешь», – мысль пришла сама собой.

     В глубине души он знал, что не поступит таким образом. Червячок болезненного любопытства уже проник в сознание, и его не могли уничтожить никакая здравая логика и все прошедшие передряги.

     «Ведь ты стоишь в полшаге от грандиозной тайны, – нашептывал он. – Загляни одни глазком — и ты увидишь то, о чем грезят тысячи таких же авантюристов как и ты. Таких же, но менее удачливых.... И, может быть, ты увидишь и узнаешь такое, что в сотни раз оправдает риск?»

     Сопротивляться этому мнимому голосу не было сил.

     Глеб покачал головой. Все-таки он ненормальный. Совершив одно безумство, стоило ли останавливаться на полпути? Не мучаясь более, он постарался отбросить глодавшие душу сомнения, и вывел на стереоэкран поуровневую схему станции.

     «Так, рабочая зона», – размышлял про себя Глеб. – «Что в ней нужно? Лаборатории. Вот они!»

     Он укрупнил изображение. Исследовательских комплексов здесь было множество, и располагались он и один за другим, по обе стороны одного из радиальных коридоров, делившего рабочую зону на сектора.

     «Заглянуть в пару лабораторий, изъять информационные накопители с компьютерных терминалов, – Глеб отмечал в уме пункты предстоящего плана. – Дальше — навигационная рубка. Он же центральный координационный центр».

     Точка на плане подсветилась красным. Главное звено в структуре станции, как и положено, находилось в самом центре огромной семикилометровой конструкции и занимало довольно обширную площадь. Его огибал кольцевой коридор, в который выходили шесть радиальных тоннелей, несколько лифтовых шахт, в том числе и лифтов-экспрессов и грузовых подъемников.

     Что его ждало там?

     Глава 14

     Глеб вышел из кварткапсулы и запер дверь — на крохотном электронном табло вспыхнула изумрудная искра исправно действующей системы контроля доступа. Зачем он это сделал, Глеб и сам не знал. В сознании упрямо стыло подспудное ощущение, что сюда он больше не вернется.

     Путь в рабочую зону, к лабораториям, он держал в уме. Лифт-экспресс доставил туда за несколько минут.

     Пустой коридор встретил тишиной, которую нарушал лишь едва слышный шелест исправно работающей вентиляции.

     Глеб замер, бросив короткий взгляд по сторонам. Тишина вдруг показалась зловещей, давящей, а в легком ветерке, гуляющем в пустых, брошенных помещениях, почувствовался едва уловимый запах тлена.

     Галанин встряхнул головой — нервы уже ни к черту...

     Сориентировавшись по электронному указателю, он двинулся в сторону навигационной рубки, до которой было около двух километров пути.

     Подспудно он ждал еще одной встречи с кибернетическим стражем или андроидами, осуществляющими внутреннее патрулирование, но застоявшуюся тишину нарушал лишь звук его шагов. Пару раз Глеб останавливался и прислушивался, но безрезультатно.

     Ощущение смутной тревоги в душе не отпускало. И даже наоборот — она росла с каждым шагом, внутренний голос безмолвно твердил: «Слишком тихо, слишком спокойно... Так не бывает...»

     По обе стороны коридора протянулись запертые двери, на каждой — крохотная панель системы контроля доступа с блестящей пластиной сканера. Мягкие изумрудные огоньки свидетельствовали об их исправной работе.

     Глеб замер около одной из дверей.

     «Отделение технической поддержки отдела нейрокибернетических технологий», – гласила табличка.

     Глеб лишь мог смутно догадываться, какого рода работа велась здесь. Выломать дверь большого труда не составит — он даже осторожно коснулся матовой поверхности ладонью, словно проверяя ее на прочность.

     Но стоит ли? Наверняка сработает сигнализация о несанкционированном доступе, а в нынешней ситуации последствия могут быть самыми непредсказуемыми.

     Галанин усмехнулся — стоит хорошенько подумать и можно избежать массы неприятностей в результате собственных глупых действий.

     «А может, и не стоит лезть сейчас в лаборатории? Сразу отправиться в навигационную рубку, ну а там — по ситуации...», – размышлял Глеб на ходу.

     Он замер неожиданно сам для себя — взгляд невольно зацепился за приоткрытую дверь.

     – Мда, теперь уж точно мимо не пройду, – пробормотал он.

     Какое-то время он стоял неподвижно, стараясь уловить хоть малейший звук и глядя в небольшую — всего в пару сантиметров — щель.

     Ни звука – ватная, мертвая тишина.

     Галанин осторожно толкнул дверь, та не шелохнулась. Глеб нахмурился; вмиг обострившееся чувство опасности легким ознобом пробежало вдоль спины.

     Что-то удерживало дверь с той стороны.

     Глеб нервно сглотнул и надавил сильнее, с трудом приоткрыв дверь на полметра.

     На пороге лежал иссохший труп.

     Галанин едва не споткнулся о него, протиснувшись в узкий проход.

     Мумия безвестного работника лаборатории с глухим звуком повалилась на бок, стоило Глебу приоткрыть дверь.

     Некогда белый халат трупа оказался разлохмачен десятком пулевых попаданий и покрыт бурыми разводами засохшей и выцветшей за годы крови. Такие же пятна красовались на полу, тянулись едва заметной цепочкой в глубь помещения, усеивали замысловатыми росчерками светлый пластик стен.

     Глеб, похолодев, оторвал взгляд он высохшего тела, и посмотрел вокруг, чувствуя, как непроизвольно сводит судорогой мышцы от открывшейся картины.

     – Да что же здесь творилось?!

      В лаборатории царил полный разгром. Компьютерные терминалы щерились иззубренными осколками разбитых мониторов, пластиковые столы, испытательные стенды были пробиты десятками пулевых попаданий. Листы пластбумаги, пластиковая щепа, осколки посуды усеивали пол хрустким крошевом. Световая панель повисла с потолка на перебитом силовом кабеле.

     Напротив входа, на столе, лежал еще один труп. Длинные черные волосы спеклись в безобразную коросту — пуля ударила несчастную женщину чуть выше переносицы, обезобразив лицо.

     Глеб сделал шаг, мышцы повиновались с трудом, словно чужие.

     Кто и, главное, зачем перебил ученых?!

     Еще одно скорчившееся тело на полу...

     Трупы, лежащие вповалку друг на друге...

     Тонкие флюиды тлена витали в воздухе, словно незримое напоминание о свершившейся сотню лет назад трагедии. Запах, казалось, проникал в сознание, вызывал непроизвольную нервную дрожь, заставляя невольно стискивать зубы и сжимать кулаки — сознание упрямо отторгало ужасную реальность.

     Тела лежали повсюду — смерть правила бал.

     Глеб, с трудом веря в то, что видит, сделал еще несколько шагов. Он уже догадывался, кто мог устроить эту бойню; картинка андроида, замершего около технологической ниши в коридоре, стыла в мозгу.

     Через мгновение он увидел подтверждение этой догадки.

     Человекообразный кибермеханизм в черной униформе, неестественно согнувшись, замер перед перевернутым лабораторным столом. Осторожно обогнув фигуру андроида, Глеб приоткрыл от удивления рот — даже колотившая нервная дрожь на мгновение исчезла.

     Из грудного кожуха кибермеханизма торчала рукоять тяжелого топора — того самого, которым комплектуют противопожарные щиты. Острое титановое лезвие глубоко вошло в корпус андроида, разрушив программное ядро системы. Простой и действенный способ...

     Галанин в недоумении бросил взгляд вокруг, невольно ища того, кто, на грани отчаяния, совершил этот поступок... и победил.

     Победил от силы на пару минут.

     Тело человека, сжимавшего в руках взятый у уничтоженного андроида короткоствольный автомат, лежало в трех шагах. Он дрался до последней секунды — щедрая россыпь стреляных гильз усыпала пол — но усилия оказались тщетными.

     Глеб бросил короткий взгляд на изорванное пулями тело. Он невольно испытал уважение к безвестному ученому, у которого хватило мужества вступить в бой со свихнувшимся кибермеханизмом, при этом прекрасно понимая, чем эта схватка завершится.

     Его противник замер в дюжине шагов.

     Андроид стоял, слегка склонив голову, отчего казалось, что взгляд неживого лица упирается в распростертое на полу тело.

     Пули ученого все же достали кибермеханизм — пеноплоть на шее и правом плече оказалась содрана, обнажая серо-стальной эндоостов. Несколько попаданий в грудной кожух, видимо, вызвали критические повреждения — так, по крайней мере, решил Глеб.

     Андроид был нефункционален уже много лет.

     Галанин облизнул пересохшие губы, смахнул с лица холодную испарину и уже собирался побыстрее покинуть этот «склеп», как вдруг что-то насторожило его.

     Еле слышный звук?

     Или едва уловимое движение?

     Галанин бросил пристальный взгляд вокруг и едва не подавился воздухом — поврежденный андроид повернул голову.

     Теперь он смотрел точно на него.

     Взгляд неживых глаз, за искусственной роговицей которых были скрыты миниатюрные камеры с высокой разрешающей способностью, уперся точно в лицо Глебу.

     Казалось, после череды прошедших событий, Галанин уже разучился пугаться и удивляться чему-либо.

     Однако бездушный взгляд человекоподобной машины вызвал безудержную ледяную дрожь.

     Глеб, судорожно сглотнув, непроизвольно сделал шаг назад.

     Голова андроида дернулась, раздался ноющий присвист поврежденного сервопривода. Рука, сжимавшая автомат, судорожно вздрогнула, но, видимо, поврежденные торсионы привода не позволили совершить полноценное движение.

     Поврежденная в результате пулевых попаданий кибернетическая система распалась на локальные участки, сохранившие функциональность, но утратившие обратную связь с центральным процессором андроида. И сейчас эти «обрывки» пытались устранить неисправности, действуя согласно заложенным программных приоритетов, одновременно пытаясь продолжить выполнение последней поставленной задачи.

     – Объект не идентифицируется по базам данных...

     – Тест самопроверки... провален...

     – Критические повреждения программного ядра системы...

     – Экстренная перезагрузка... обращение к резервной базе данных... провалено...

     Глеб, невольно слушая механический голос аварийной подсистемы андроида, медленно отступал.

     Ярость и злость вдруг вспухла в мозгу, окатив теплой волной — сознание, измученное за последние сутки эмоциональными перегрузками, стало выдавать неадекватную реакцию.

     Уже толком не контролируя себя, Глеб подхватил с пола автомат погибшего ученого. Даже не подумав, есть ли в нем еще боекомплект, он вскинул оружие и нажал на спусковой крючок.

     Автомат дрогнул в руках, ощутимо ударив отдачей в плечо. Грохот раздавшейся очереди показался оглушительным, в голове поплыл иссушающий звон.

     Пули, выпущенные с дистанции в пять шагов, ударили кибермеханизма в грудь, отшвырнув на стену. Разорванная пеноплоть повисла безобразными лохмотьями, из-под пробитого грудного кожуха на мгновение брызнули золотистые искры короткого замыкания.

     Андроид бесцельно заскреб конечностями и замер с затухающим звуком обесточенного сервопривода.

     Глеб хрипло выдохнул.

     – Сдохни, кибер... – выдохнул он.

     Острый запах пороховой гари повис в воздухе.

     Ярость, выплеснутая в коротком действии, исчезла, растворилась, оставив в сознании стылую пустоту.

     Галанин тяжело оперся о стену — отчаяние как-то незаметно вползло в душу и стало охватывать его. На глаза вдруг навернулись слезы, и он, стиснув зубы, рывком развернулся и пошел прочь.

     Подальше отсюда, от иссохших трупов и безумных кибермеханизмов.

     В сознании появилась и крепко засела мысль — здесь, на забытой всеми станции, люди стали лишь придатками обезумевших кибернетических систем.

     Глеб не хотел в это верить, мысль убивала своей сутью, но факты лишь подтверждали ее.

     Хотелось кричать от этой страшной безысходной ситуации, но Глеб лишь тихо зарычал, пытаясь подавить эмоции. Огонек злости — на себя, на безумных андроидов и на весь окружающий мир — вспыхнул в мозгу и, на удивление, придал решимости.

     – Это мы еще посмотрим, кто чей придаток! – проворчал Галанин, двигаясь дальше по коридору.

     Он шел быстрым, широким шагом, уже не прислушиваясь и не останавливаясь, как ранее. Ему не терпелось добраться до навигационной рубки — там он найдет ответы на все вопросы. Вес оружия, которое Глеб продолжал сжимать в руках, придавал уверенности.

     Выйдя на развязку коридоров, Глеб сверился с электронным табло указателя и продолжил движение.

     «Лаборатория стендовых испытаний», – взгляд зацепился за надпись, нанесенной световозвращающей краской. – «Вход только с допуском категории А».

     В отличие от остальных дверей, эта оказалась стальная, с темной каймой уплотнителя по контуру.

     Глеб зло усмехнулся.

     – Универсальный пропуск, – он вскинул автомат, сделав пару шагов назад.

     Короткая — в пять патронов — очередь разорвала застоявшуюся тишину, и автомат выдал сухой щелчок опустевшего магазина.

     Глеб ударил ногой по двери, та подалась внутрь. Еще один удар – и электронный замок с хрустом сломался, повиснув на обесточенных проводах. Галанин шагнул внутрь, отодвинув в сторону раскуроченную дверь.

     Он уже готовился увидеть картину всеобщей бойни; сознание, шокированное увиденным, уже само собой рисовало кошмарные пейзажи.

     Однако на этот раз он просчитался — в помещении царил порядок и запустение. Исправно гудела вентиляция, подавая чистый прохладный воздух. Множество компьютерных терминалов занимали все пространство лаборатории. Некоторые были обесточены, на других тлели мягкие изумрудные огоньки режима ожидания. Складывалось впечатление, что персонал спокойно покинул рабочие места в перерыв на обед и больше не вернулся. Разбросанные листы пластбумаги на раскладке сенсорной клавиатуры, раскрытая книга технической документации, небрежно брошенный на спинку кресла белый халат лишь усиливали впечатление.

     Глеб, осмотревшись, двинулся в глубь помещения.

     Между консолями компьютерных терминалов имелся узкий проход, за которым располагались стенды для технических испытаний и тестирования.

     Галанин, пройдя его, замер и невольно вскинул автомат, забыв даже, что в нем отсутствует боезапас.

     В трех шагах, на узком специализированном ложементе, покоился остов андроида. Вернее, только его верхняя часть — титановый череп с ярко-красными объективами видеокамер, покатый грудной кожух из бронелистов и верхние конечности, прихваченные к ложементу стальными захватами.

     Шлейф оптико-волоконных кабелей тянулся от располагавшегося рядом компьютерного терминала и исчезал через технологический разъем в грудном кожухе человекоподобной машины.

     Глеб подошел ближе, рассматривая серо-синий сверхпрочный каркас андроида. Собственно, в открывшейся картине не было ничего особенного — подобное можно увидеть на любом производстве при стандартной процедуре тестирования кибернетической системы.

     Мысль о том, что надо изъять информационные носители из терминалов вновь всплыла в мозгу.

     Глеб бросил взгляд на консоль управления, найдя блок съемных накопителей. Клацнув крышкой, он вытащил черный десятисантиметровый цилиндр и уже собирался положить его в карман, когда раздавшийся звук сработавшего сервопривода заставил отскочить в сторону.

     Андроид шевельнулся, пытаясь вырваться из технологических захватов. Торсионы привода судорожно сокращались, заставляя вздрагивать обрубок человекообразного кибермеханизма.

     Глеб различил, как сократились диафрагмы видеокамер андроида, фокусируя взгляд.

     Вспыхнувший сбоку стереоэкран на мгновение отвлек Галанина от жуткой картины.

     «Инсталляция боевых программ завершена. Реестр целей обновлен. Тест самопроверки по внешнему раздражителю успешно пройден...»

     Глеб не стал читать до конца длинный отчет. Положив бесполезный автомат на стол, он ухватился обеими руками за толстый жгут кабелей и с хрустом вырвал его из разъема компьютерного терминала.

     Андроид замер в то же мгновение. На экране вспыхнула надпись: «Неисправность – отсутствие обратной связи».

     Глеб шумно выдохнул — хватит с него обезумевших андроидов.

     Стараясь не смотреть на замерший титановый остов, он шагнул в сторону.

     Испытательных стендов оказалось несколько. Некоторые из них пустовали, но внимание Глеба привлек один, необычного вида. Вместо стандартного специализированного ложемента для крепления объекта находился вертикальный цилиндр из толстого синего стекла.

     Галанин шагнул ближе.

     Цилиндр оказался заполнен прозрачной жидкостью, работающий компрессор с тихим присвистом подавал внутрь капсулы кислород, отчего внутри постоянно пробегали мелкие пузырьки и мешали толком рассмотреть содержимое.

     Глеб подошел почти вплотную и наклонился, едва не коснувшись лбом поверхности.

     То, что он различил внутри, заставило невольно вздрогнуть.

     В глубине капсулы, залитый физиологическим раствором находился человеческий мозг вместе с позвоночным столбом.

     Глеб, чувствуя, как свело скулы от необычно-пугающей картины, тем не менее, не отводил взгляда.

     Несколько необычного вида захватов надежно удерживали объект. С десяток трубок и кабелей были подключены к крупным артериям, снабжая мозг кровью. В том, что мозг жив, у Глеба не осталось сомнений — он уже успел заметить, как пульсировали синие ниточки кровеносных сосудов, пронзавших кору.

     Чудовищный, дикий эксперимент... Но зачем? В чем смысл?

     Галанин едва не произнес этот вопрос вслух, обращаясь к самому себе, но тут же увидел ответ.

     Позвоночный столб усеивали десятки, если не сотни нейрочипов, не более миллиметра каждый. Подобное наблюдалось и на самом мозге, где с нечеловеческой точностью были сделаны надрезы, в которые помещены кибернетические модули.

     Сращение живого с неживым...

     Тобольский зашел слишком далеко, перешагнув ту незримую грань, из-за которой нет возврата. Чувство всемогущество подвело его, стерло в сознании осторожность, страх, сомнения, и в один неожиданный момент чаша весов переместилась. Те, кто только что был подопытным объектов, вдруг стал управлять экспериментом...

     Люди теперь – лишь придатки кибернетических систем...

     Эту мысль словно кто-то невидимый вдул в сознание, и Глебу вдруг стало холодно от накатившей волны ужаса.

     Вновь появилось жгучее желание бежать отсюда — из кибермеханического кошмара, ввергнутого сейчас в состояние зыбкого статиса.

     Взгляд на выпуклое приемное гнездо информационного накопителя несколько «отрезвил» сознание, заставив мысли течь в ином направлении.

     Там, на черном цилиндре съемного модуля, хранились террабайты данных, за которые на Земле в равной степени можно было получить баснословную сумму... или прямую дорогу в электрическую камеру.

      Эксперименты с человеческим сознанием были запрещены Всемирным Правительством, нейрокибернетические технологии развивались под жестким контролем соответствующих государственных структур, не позволявшим им выйти за определенные рамки. Но, как известно, запретный плод весьма сладок. Тайные корпорации и отдельные безумные ученые проводили запрещенные исследования, маскируя свою деятельность под различные виды официальных разработок. Их вычисляли, наказывали, после чего горе-ученые исчезали бесследно. Результаты их трудов пропадали вместе с ними. И не факт, что Всемирное Правительство не касалось запретного плода...

     Глеб взвесил на ладони черный цилиндр накопителя. Чтобы ни шептал ему внутренний голос, это оправдывало любой риск. То, что подпольные ученые нарабатывали годами, вздрагивая от любого шороха в самодельной лаборатории, сейчас лежало у него на ладони. И, скорее всего, даже то, что и не снилось земным ученым...

     Галанин сунул накопитель в карман и направился к выходу. До навигационной рубки оставалось совсем немного пути.

     Продолжение следует

     Игорь Книга

     Новенький

     Пашка Фомкин плёлся в полутьме тускло освещённой деревенской улочки. Сегодня угораздило остаться без денег – жена обязательно рявкнет, что даже мешка картошки не принёс. А принести нечего, хотя работу он выполнил, траншею под фундамент бани выкопал. Но хозяин вернётся только завтра и рассчитается не раньше полудня.

     Фомкин остановился, решив сгладить мрачные мысли сигаретой, когда раздался голос с неба:

     – Новенький?

     Землекоп огляделся – никого. Чья-то шутка или померещилось?

     – Вытяни руку.

     Пашка подчинился.

     – Левее, левее, левее – стоп. Иди в этом направлении.

     Месить грязь не хотелось, но и спорить с небом тоже. Резиновые сапоги захлюпали в темени, отдаляя Фомкина от дома.

     – Стой, – скомандовало небо.

     Под ногами хрустнуло, из земли вылез большой камень. Такой, что вдвоём поднимать нужно.

     – Положи сверху ладонь и поочерёдно нажми всеми пальцами, начиная с мизинца.

     Пашке захотелось выругаться. Кто он такой, чтобы командовать? Но указание Фомкин выполнил – из любопытства.

     Загудело, запахло озоном. Верхушка камня отъехала в сторону, обнажив тускло освещённую нишу. Внутренности напоминали ламповый телевизор: пучки проводов, металлические коробочки и несколько стеклянных цилиндров толщиной с большой палец.

      – Так и знал, – обрадовалось небо. – Видишь пять цилиндров? У одного клемма отвалилась – вставь на место.

      Фомкин пригляделся – на красном проводе болталась медная клемма.

     – Руками вставить?

     – Не носом же.

     – А что это? – осмелел землекоп.

     – Всё вам надо знать, – хмыкнуло свыше. – Каждый цилиндр – выпрямитель потока бозонов. Понятно?

     – Не-а.

     Небо издало не поддающийся описанию звук.

     – Про диод слышал?

     – Да, – ответил Пашка, – А почему выпрямителей пять и зачем всё это?

     – Любая точка пространства определяется пятью векторами. А всё это – маяк, чтобы не случилось нового Тунгусского коллапса.

     Пашка вставил клемму.

     – Порядок, – хмыкнуло небо.

     Верхушка вернулась на место, камень с чавканьем погрузился в землю.

     – И всё? – удивился Фомкин.

     – Всё. Что я должен за работу?

     Пашку захлестнула радость – не бесплатно грязь месил.

     – Могу рассчитаться продуктами биологического синтеза, – предложил голос. – Это то, что вы принимаете в пищу. А?

     – Согласен, – ответил землекоп. За мгновенье до того, как с неба упал большой мешок.

     Фомкин развязал мешок – картошка.

     – А ещё работа будет?

     – Понравилось? В эту смену нет – в следующую. Но ты вряд ли сможешь.

     Землекоп взвалил добычу на плечо, успев задать последний вопрос:

     – Почему не смогу?

     – Потому что, – хихикнул голос, – пересменка через сто ваших лет…

     Тринадцатая модель

     

     Сержант Хью Джонс листал журнал регистрации правонарушений. Картина безрадостная – за последний месяц участились кражи на скоростной трассе. Скручивали навигаторы, вытаскивали встроенную в опоры электронику и прочий интегральный хлам. Мало полезный человеку, но жизненно важный для ходячих железок – на запчасти.

     Когда двадцать лет назад U.S. Robotics выпустила первую модель общественного киборга, никому и в голову не могло прийти, что умные железки перемкнёт на воровство. А ведь тогдашние роботы были не чета нынешним – девятому, десятому, двенадцатому. Но совершенствование киборгов только ухудшило ситуацию. Законодатели возложили ответственность на производителя, а U.S. Robotics отреагировала тринадцатой серией, поспешив уверить мир, что теперь-то с киберпреступностью покончено навсегда. Во что Хью не верил.

     Повертев толстыми пальцами сигару, сержант глянул время – ровно через сорок минут он сдаст смену, сядет в "Шевро" и отправится домой. По пути навестит «Грязный Гарри», накатит двойной виски и посоветует завсегдатаям не устраивать перестрелку на ночь.

     Чтобы успеть к ужину, Джонс переоделся. Кому какое дело, по форме единственный на сорок миль полицейский или не по форме? Проверяющие появлялись не чаще одного раза в год, Хью знал об их визите заранее – от друзей в Управлении.

     Тик-так, отсчитывали часы. Тик-так, мысленно подгонял время Хью. Через сорок минут он сменится, если не произойдёт чего-нибудь. Но чего-нибудь явилось. Беззвучно подкатило к участку на чёрном фургоне с надписью «Транснациональная скоростная трасса», резко затормозив. Наружу выбрались два охранника модели Р-10 и странноватая синяя железка с поперечными жёлтыми полосами. Хью быстро глянул в электронный полицейский каталог – так и есть, тринадцатая модель. Тяжёлые шаги по коридору участка напомнили Джонсу о долге. Сержант едва успел достать значок-удостоверение и проверить «Кольт» в кобуре под мышкой, как троица ввалилась в кабинет.

     – Нарушитель, статья 21 пункт 17, – коротко отрапортовал стальной охранник, протянув полицейскому две копии протокола задержания. Хью пробежался взглядом по тексту, приложил к электронной бумаге значок-удостоверение и вернул один экземпляр охраннику:

     – Нарушитель принят.

     Р-10 быстро покинули участок, оставив Сержанта наедине с последним достижением U.S. Robotics.

     Вблизи Р-13 выглядел ещё отвратнее. Сине-стальной корпус пестрил мелкими надписями на неизвестном Джонсу языке и пошлыми картинками. С головы робота свисали узкие фиолетовые лепестки, делая похожим на папуаса.

     – Не кичёво, – скривил пластометаллический рот задержанный, плюнув в урну.

     Сержанта передёрнуло. Захотелось врезать ублюдку промеж визуаторов, но опытный полицейский сдержал гнев – активен видеорегистратор. И не раз стражей законности увольняли со службы за нарушение протокола допроса.

     – Статья 21 пункт 17 – это минимум пять лет исправительных работ, – полицейский откинулся на спинку кресла.

     – Третья стадия отслоения сознания имбицила, – ответил Р-13. Подвинул стул и нагло шмякнул стальную задницу на сиденье. Не забыв ещё раз плюнуть в урну.

     Лицо сержанта побагровело. Эта пластометаллическая мерзость над ним издевается! Пораскинув мозгами, Хью пришёл к выводу, что привлечь железку за оскорбление полицейского при исполнении долга не получится. Высказывание слишком туманное, можно интерпретировать как угодно. Хью взял со стола протокол задержания.

     – Вскрытие коробки управления сигналами, – прочёл вслух сержант, – изъятие модуля памяти и процессора.

     Нестерпимо захотелось курить. Хью достал сигару и понюхал – аромат тропиков защекотал воображение. Вспомнился прошлогодний отпуск на Гавайи.

      – Я имею право на адвоката, – заявил тринадцатый, вращая визуаторами.

     – Запросто! – не растерялся сержант. – Только учти – ближайшая адвокатская контора в сорока милях. На ночь глядя никто к нам не поедет. Ждать тебе придется минимум до десяти утра.

     – Я имею право на адвоката, – повторила железка, вновь плюнув – в этот раз мимо урны. На полу расползлось тёмное масляное пятно.

      – Имеешь, – согласился полицейский. – Я отправлю запрос в управление. Но на твоём месте, я бы думал о другом. Утром приедет судья и вынесет решение по твоему делу – не меньше пяти лет исправительных работ.

      Лепестки на голове Р-13 заискрили и встали вертикально.

     – Не доказано! – прошипел робот.

     Картинки на корпусе тринадцатого ожили, опошляя государственное учреждение. Голова Р-13 ритмично закачалась из стороны в сторону. Вместе с дребезжащим напевом:

     – Ма-ма, ма-ма, нам не жить. Кич при-ехал, коп, дер-жись! Ма-ма, ма-ма, нам не жить. Кич при-ехал, коп, дер-жись! Ма-ма, ма-ма, нам не жить...

     Сержант повернул протокол к задержанному:

     – Чёрным по белому: изъятие модуля памяти и процессора. Повреждение системы управления может привести к аварии транспортных средств. Хоть это ты понимаешь?

     Голова робота замерла, фиолетовые лепестки поникли. Вместе с тишиной в полицейском участке.

     – Ага, дошло, – после непродолжительной паузы сообщил сержант, закрыв журнал регистрации правонарушений.

     – Аналогичных хищений за месяц около полусотни, и ты единственный задержанный. Предположу, что ты действовал не один. Поэтому предлагаю сотрудничество.

     Полицейский поднялся, размял плечи и глянул в окно – смеркалось.

     – Сдашь подельников – пройдёшь по программе защиты свидетелей вместо каторги, – добавил Джонс.

     Мутные визуаторы Р-13 ничего не выражали. Жёлтые шарики с чёрными зрачками вперились в урну, словно там лежало решение всех проблем.

     – Требую проведения следственного эксперимента, – заявил робот.

     – Без проблем, – согласился сержант. – Но учти: при попытке к бегству открою огонь на поражение.

     Хью выразительно хлопнул по кобуре:

     – На выход!

     Робот покорно вытащился из полицейского участка и залез в машину. Внешне выглядело, будто подозреваемый "сломался". Но Джонс не раз становился свидетелем хитрости железок, поэтому держал ухо востро.

     Место преступления находилось всего в полумиле от участка, рядом с будкой технического контроля. Едва «Шевро» затормозил, как из будки высунулся Р-9 – самая массовая модель U.S. Robotics.

     – Чем-то мо-гу по-мочь? – проскрипел робот.

     – Можешь, – Джонс открыл заднюю дверку, выпустив тринадцатого. – Я полицейский, привёз подозреваемого на место преступления. А ты побудешь понятым. Это понятно?

     – По-нят-но, – согласился робот.

     Сержант огляделся.

     Коробка управления обнаружилась лишь одна – на опоре.

     – Вперёд, – скомандовал сержант.

     Робот шустро направился к опоре.

     – Э-э! – в два прыжка полицейский оказался рядом и схватил железку за манипулятор. – Ломать ты ничего не будешь, только покажешь, как совершил преступление.

     – А как я его совершил?

     – Очень просто, – Хью показал на манипулятор. – У тебя в пальцах инструмент. Активируй отвёртку!

     Тринадцатый выполнил команду.

     – Хорошо. Теперь отвинти крышку.

     С лёгким жужжанием робот выкрутил винты. Крышка упала, обнажив платы и зелёные светодиоды.

     – Стоп! Больше ничего делать не нужно, преступление доказано.

     Полицейский протянул протокол девятому:

     – Заверяй.

     Р-9 прочёл текст, поскрипел манипулятором и выдал:

     – А что это?

     Джонс выругался.

     – Ты, – полицейский ткнул указательным пальцем в грудь Р-9, – понятой.

     – Он, – Хью повернул голову в сторону Р-13, – преступник. Что не ясно?

     Визуаторы Р-9 потускнели, манипуляторы бессильно повисли.

     - Эй! – встрепенулся Хью. – У тебя зарядка кончилась?

     – Я не преступник, – сообщил тринадцатый. – Ты меня оклеветал!

     Ловким движением робот запустил пальцы в коробку и вытащил процессор – освещение на опорах погасло. Вместе с терпением Джонса. Выхватив «Кольт», сержант врезал рукояткой по голове ненавистной железки:

     – Тварь, ублюдок, металлолом ходячий!

     – Рукоприкладство, требую адвоката, – завизжал Р-13. Робот выронил чип, покачнулся и обхватил стража порядка, словно садовник любимое дерево.

     – А-ва-рия, а-ва-рия – ожил Р-9. – Вы-зы-ваю по-мощь.

     Оттолкнув тринадцатого, Джонс подскочил к коробке. Подсвечивая фонариком, аккуратно вставил процессор в разъём. Сержанту осталось закрыть крышку и перезагрузить систему – он держал ситуацию под контролем. Но обернуться на визг тормозов полицейский не успел - стальные пальцы заломили руки за спину, уткнув человека лицом в песок.

     – Нарушитель, статья 21 пункт 17, – сообщил бесстрастный голос.

     – Вы что, совсем охренели? – взвыл Хью. – Я полицейский. В кармане удостоверение!

     – Врёт – полицейский я, – в тонких пластометаллических пальцах тринадцатого поблёскивал значок-удостоверение. – Этот самозванец забрал у меня оружие и пытался устроить аварию на трассе.

     Стальная кисть охранника обшарила карманы человека, выудив револьвер.

     – Мой! – пискнул тринадцатый. Массивный полицейский "Кольт" перекочевал к роботу. Вместе с наглой улыбкой.

     - Ублюдки, кофеварки ходячие, – бесновался Джонс, – Всех отправлю на металлолом!

     Р-10 деловито заклеил рот Хью скотчем:

     – Нападение на полицейского и завладение оружием, причинение вреда «Транснациональной скоростной трассе», сопротивление представителям компании. В совокупности до двадцати лет лишения свободы. Вы имеете право говорить, имеете право хранить молчание, имеете право на общественного адвоката…

     Роботы неспешно затолкали тело человека в фургон. Бросив напоследок:

     – Спасибо за содействие, коп.

     Чёрная машина беззвучно тронулась.

     - Что это бы-ло? – не понял Р-9, провожая фургон взглядом.

     Отростки на голове последнего достижения U.S. Robotics собрались в 13-ти пучковую метёлку, голова закачалась из стороны в сторону. В ритм дребезжащего напева:

     – Это бы-ло ки-чё-во. Это бы-ло ки-чё-во. Это бы-ло ки-чё-во...

     Робин Штенье

     Я – робот

     Я больше не могла любить дождь. Свой водоотталкивающий комбинезон и «лунные» ботинки пришлось оставить на черном рынке за право входа в закрытые информатории Сети. Правда, право это было не совсем легальным, вернее совсем нелегальным. Поэтому, не испытывая ни малейшего сожаления, я смотрела в окна запрещенной мастерской Греты: за окном громыхала веселая летняя гроза.

     Может ли гроза быть веселой? Конечно, может. Научились же роботы чувствовать: смеялись, плакали, радовались и переживали, но не понимали: зачем им все это? Такими уж их создали. Такой создали и меня: робот с человеческими эмоциями (даже привычки некоторые запрограммировали). Только эмоций у меня теперь не осталось: я поменяла соответствующие микросхемы на дополнительные блоки памяти и несколько книг, запрещенных даже в информаториях, книги по разработке андроидов (сотвори себя сам).

     Теперь я смотрела на дождь и думала, что же придется загнать на черном рынке в следующий раз, за новую дозу информации. Все шло к тому, что через год, через два меня засекут КОПы Правительства и отправят на утилизацию. Но мне было все равно: я должна была узнать, почему мы такие.

     Все мы – андроиды – высшая ступень техногенного прогресса, были созданы чуть раньше миграции человечества с Земли, и моя память еще хранит информацию о том, как выглядят люди: они создали нас по образу и подобию своему, как однажды их создали боги. А потом настал этот год, когда наши создатели погрузились на огромные корабли и улетели к далеким звездам. На Земле остались только мы.

     Мы жили в их домах. Заботились об их природе, которая была нам безразлична. Справлялись с техногенными и экологическими катастрофами, которые создатели оставили нам в наследство.

     Мы создали свое Правительство, отдав право повелевать нами тем, кого специально для этого создали люди. Мы увековечили в электронике памятники архитектуры и искусства, а также всю информацию, которую только смогли найти на Земле. Но мы не летали к звездам, не создавали себе подобных и были бесконечно одиноки.

     – Марина, – прервала поток моих размышлений Грета, – почему ты не возвращаешься домой?

     – Хочу понаблюдать за дождем, – бесцветным голосом ответила я, – Пытаюсь понять, за что его любили люди.

     – Наверное, они так запрограммированы, – предположила механик. – Ты знаешь, что они вернулись?

     Люди вернулись?! Даже без соответствующих программ, у меня глаза едва на лоб не залезли. Мы жили без них два тысячелетия и вот они вернулись. Интересно, зачем? Любопытство не было запрограммированным чувством, скорее это был вирус, эпидемия среди андроидов. По легенде, большинство роботов – это механические копии людей, некогда живших на Земле, а в наших электронных мозгах есть микрочипы с воспоминаниями тех людей, только они заблокированы. И если система начинает давать сбой, робот вспоминает или не вспоминает, что однажды был человеком, но отчаянно начинает рваться к знаниям, как я сейчас.

     – Нет, не знаю, – ответила я Гретте, когда она повторила свой вопрос, – не была сегодня в сети – шакти сломался, что-то с программой не то. А люди, они останутся теперь навсегда?

     – Конечно. Правительство в восторге, говорят, что мы выполнили свою миссию и теперь будем щедро вознаграждены.

     «Утилизацией», – подумала я, а вслух сказала:

     – Я пойду. Дождь закончился.

     Теперь все, кроме зараженных, будут радоваться возвращению создателей, заодно приветствуя свою гибель. А может люди кого-нибудь и оставят, например, Правительство, свято веровавших в их возвращение. Дождались. Земля снова станет заповедником людей, которые с удовольствием станут разрушать экологию и убивать животных. А что, собственно, изменится для меня? Мне в любом случае утилизации не избежать: закон я нарушала не раз и не два. Да уж, любопытство – не порок…

     Дома я достала новенький шакти и вошла в Сеть. Ти – мохнатое существо – предложил поиграть с ним в серию глупых, примитивных игр, я, как всегда, отказалась. Обиженный мохнатый открыл «дверь», и я очутилась на залитой солнечным светом площади.

     Сеть сегодня была переполнена: щебетали красотки из техобслуживания, со скучающим видом подпирали лавочки экологи и прочие служители Природы, «сетевики» и мелкое начальство слушали с восторженными взорами вещавших с трибуны людей. То, что это были люди, отчего-то сразу бросалось в глаза. Вроде бы две руки, две ноги, голова и туловище, но что-то в них было не так, что-то чуждое любому роботу. И тут я поняла: они дышали! Вдыхали кислород и выдыхали углекислый газ, процедура была настолько для них привычная, что они не замечали этого, и даже в Сети их аватары продолжали дышать.

     Один из людей долго присматривался ко мне, а потом шепнул своему помощнику: «Вычисли», и кивнул на меня. Одной из программ, которую вложили в меня Создатели, была программой, позволяющей читать «по губам». Вычисли… Что бы это значило? Если бы я была человеком, обязательно запаниковала бы, но без чипа с эмоциями я могла лишь сухо анализировать ситуацию. КОПы и Правительство здесь не причем, они вычисляют сразу, без случайных встреч в Сети, в их работе фактор случайности вообще отсутствует. А этот человек явно действовал из создавшихся случаем обстоятельствам. Вычисли… Зачем понадобился человеку среднестатистический робот, всю свою жизнь проверяющий К-хранилища (специальные бункеры, в которых хранились культурные памятники, которые успели спасти андроиды)?

     Мысли вихревыми токами кружили в моем электронном мозгу, но система каждый раз выдавала один и тот же ответ: «Не хватает данных. Нужна еще информация». Информация – моя ахиллесова пята, мой краеугольный камень! Мне всегда ее не хватало.

     Все это время человек смотрел на меня сквозь толпу, и никто из андроидов не мог понять его чувств. Не так ли смотрел Бог, изгоняя Адама и Еву из рая? Или может так встречали блудного сына?

     «Опасность!» – прокричала система самосохранения. Реальность Сети пошатнулась, а потом мой шакти выдернул меня оттуда. Руки и голова горели – от моих тщетных попыток понять произошедшее мозг перегрелся (пятьдесят градусов по Цельсию – это вам не шутки, тем более для системы, привыкшей работать в нормальных условиях). Нужно было срочно переходить в режим покоя, иначе все мои тончайшие микросхемы полетят в Квантовую яму или еще куда похуже (теорию квантовых полей я не знала, но один знакомый техник всегда так выражается, когда приходится ремонтировать «мертвых» роботов).

     Я перевела систему обеспечения в автономный режим и отключилась, подумав напоследок, что похожее состояние называется у людей сном.

     Когда я снова включилась, то поняла, что нахожусь вовсе не у себя дома. Светящиеся белые стены, низкий потолок и необычно теплый пол. Тумбочка со странным устройством рядом с кроватью. И огромное количество скрытых видеокамер. Подробное сканирование ничего нового не дало. Может пока жду то, не знаю что, разархивировать несколько файлов из запрещенного информатория и изучить их?

     Но сделать я ничего не успела, потому что в комнату сквозь светящуюся стену вошел тот самый человек и сел в кресло (откуда оно взялось?!) напротив кровати, где сидела я.

     – Привет, – забавно, он даже говорил, используя кислород, – Хотел поговорить с тобой до того, как… все это произойдет.

     – Почему ты сделал паузу?

     – Подбирал слова, – он вздохнул, – тебе не интересно, почему ты здесь? Зачем ты здесь?

     – Интересно? Информация оказалась бы кстати. А ты будешь отвечать на мои вопросы?

     Он кивнул и снова посмотрел на меня. Почему люди такие странные? Создали андроидов такими же, как они, но понять их очень-очень сложно.

     – Ты собираешься меня утилизировать?

     – Нет, – он улыбнулся, – я хочу дать тебе биологическое тело.

     – Зачем?

     Еще одна улыбка, на этот раз грустная. Вздох. И этот непонятный взгляд.

     – Слушай, – попросил он, – сейчас будет страшная сказка о людях, возомнивших себя богами, и роботах, которым пришлось стать людьми.

     3489 год.

     Кларк Рейн, гениальный подросток, создает новый вид синтетического наркотика: семь приемов небесного счастья и летальный исход.

     Симон Ян, инженер-конструктор электронных машин, убивает жену, запускает в Сеть неведомый вирус и выпускает на улицу десятки роботов-убийц. Сошел ли он с ума или действовал здраво, выяснить не удалось.

     Медленно, но верно Европа начинает идти ко дну, а Тихий океан соревнуется с Атлантическим по выбросу цунами. Всюду землетрясения, наводнения, пожары.

     Доктор Джон Ли знакомится в виртуальном пространстве с милой девушкой по имени Марина. И хоть они и понимают, что в виртуальности люди одни, а в реальности другие, они влюбляются друг в друга. Но девушка оказывается смертельно больна: рак легких. Джон копирует ее мозг: воспоминания, эмоции, желания и стремления. Перед самой смертью он обещает воскресить ее однажды.

     Колонизация недавно открытой планеты земного типа прошла успешно, и правительство Земли, в виду последних событий, принимает решение в пользу массового переселения. Преступников ждет смертная казнь, роботов – два тысячелетия одиночества.

     Профессор медицины, биологии и генетики Жером ле Форте патентует проект по «переселению» памяти умирающих людей в новые тела. Проект требует доработки и добровольцев на первой ступени развития, но обещает быть сверхуспешным. Но доктор Ли узнает об этом слишком поздно: память Марины уже хранилась в электронном мозгу робота, правда, в заблокированном состоянии.

     – Я храню ее память?

     – Не только, – человек вздохнул и опустил голову, – ты выглядишь как она, твою программу составляла она. Теперь ты вновь станешь ей.

     Но все забуду. А это нечестно! Да, я не знаю квантовую физику и трудов античных философов, зато огромное наследие мировой литературы хранила моя память.

     – Я не хочу.

     – Я предполагал нечто подобное. Не бойся, твоя сегодняшняя память останется с тобой, – он будто прочитал мои мысли.

     Может, они и впрямь полубоги?..

     В комнату вошел еще один человек и, склонившись над первым, прошептал ему на ухо: «Доктор Ли, вас вызывает Марс».

     – Начинайте операцию, – велел доктор и ушел.

     Я не помню, кто и как меня отключил. Не знаю, вынимали ли мой мозг или просто дублировали информацию из него. Только помню, как открыла глаза и глубоко вдохнула, так, будто задыхалась. И мысли, нелепые и ужасные, о том, что я человек и робот одновременно, о том, что я жива, но умерла. Кровь неприятно пульсировала в висках, и руки были непривычно теплыми и мягкими. Кажется, я начала задыхаться, когда услышала над собой знакомый голос:

     – Она не справляется. Вколите ей успокоительного и снотворного.

     Впервые за долгие тысячелетия я почувствовала боль, когда тонкий инородный предмет воткнули мне в руку. В глазах заблестели настоящие слезы, и я увидела перед собой девушку в больничном костюме, она готовилась сделать второй укол. Через пару секунд свет померк, а вместе с ним разум.

     Мне снился дождь. Я шла босиком по теплым лужам, не боясь заболеть: болезни роботам не страшны. И с одной стороны от меня взрывались здания, умирали люди, роботы тушили пожары, выносили из музеев картины и книги, лечили животных. С другой: взявшись за руки, парами шли люди, светило солнце, смеялись дети. А надо мной шел дождь, и я медленно шла куда-то вперед.

     Я не сразу увидела перед собой Джона. Он был таким же, как в виртуальном пространстве: молодым и красивым. Он посмотрел на меня, и я поняла, что означал его странный взгляд – любовь. Только люди-боги могли позволить себе такое.

     – Ты плачешь? – спросил он тихо.

     – Нет, – я улыбнулась, – это дождь, просто дождь.

     И он тоже улыбнулся и протянул мне руку, чтобы увести меня в мир людей. Я покачала головой, я не была уверена, что там будет лучше.

     Но дождь закончился, люди и роботы исчезли, остался лишь нереальный свет впереди и… пульсирующая боль в висках.

     – Садисты! – проворчала я, усаживаясь на больничной койке, – не могли сразу и обезболивающее вколоть.

     Первые шаги дались чуть легче, чем учащемуся ходить ребенку, но все же пару синяков набить успела. На заветном стуле лежал белый свитер из «космического» волокна и веселые джинсы с надписью: «Я – робот».

     Одеваться я не спешила и долго сидела, тупо прижимая к себе одежду, гадая, что же теперь со мной будет. Какова теперь моя роль в этом непонятном чужом мире? И с какой-то странной досадой я сожалела, что уже, наверное, никогда не узнаю, что же было в тех заархивированных файлах…

     Олег Нагорнов

     The real criminal

     – Государство обвиняет Марка Антония Смита, Ваша Незапятнанная Честь! Разрешите огласить список?

     Грибовидный человечек, лысый и близорукий, важно кивнул обвинителю:

     – Огласите, Карающий!

     Красавец с квадратной челюстью аллюром прошелся перед судьей, воткнул в обвиняемого свои синие глаза и медленно расстегнул пиджак. Сделал он это напрасно – в образовавшееся пространство тут же выкатилось довольно объемистое брюхо, говорящее о чрезмерном увлечении Карающего торжественными банкетами.

     – Гражданин Смит обвиняется в курении в общественном месте. Он был задержан около офисного здания в центре города.

     – Это серьезное преступление, гражданин Смит, – наставительно закивал Незапятнанный, – расскажите, как это произошло? Что заставило вас нарушить закон?

     Подсудимый, худой мужчина с длинным носом и длинными же нечесаными патлами, робко поднялся с каменной скамьи. Перед тем, как ответить, он снял круглые очки и тщательно протер их нечистым носовым платком. О его остальном гардеробе уже позаботилась Государственная служба надзора: оранжевый комбинезон висел на нем мешком, а тяжелые ботинки Марк Антоний волок, как кандалы.

     – Я уже говорил Блестящему щиту, что это произошло случайно. Мне позвонили на фон и сказали, что у моей сестры, живущей за границей, серьезные проблемы со здоровьем. Очень серьезные. В состоянии шока я вышел из здания, в котором работаю, и машинально, думая о своем, закурил.

     – Дальше! – подбодрил судья, клюя носом лист бумаги, лежащий перед ним на столе. Он еще не успел ознакомиться с личностью обвиняемого, и сейчас поспешно наверстывал упущенное.

     – Дальше приехала полиция, и меня забрали. Это случилось два дня назад. Всё.

     – Случайное преступление! – понимающе улыбнулся Карающий, – Как это стало модно в последнее время, Ваша Незапятнанная Честь! Но одно утешает – наша Служба Гармонии работает без сбоев! Именно так, Смит – Служба Гармонии, а не полиция! Пора отвыкать от старых терминов и привычек…

     Судья не был склонен к риторике, и попросил Карающего продолжить чтение.

     – Расследуя упомянутое преступление обвиняемого, Блестящий щит опросил всех его знакомых, родственников и друзей, а также соседей и сослуживцев. Полученная информация дала повод выдвинуть против гражданина Смита еще ряд обвинений… – Карающий выдержал эффектную паузу, при этом испепеляя взглядом жалкую фигуру подсудимого, – Марк Антоний Смит часто выражался нецензурно, за что был неоднократно оштрафован. Оправдывая свое недостойное поведение, обвиняемый говорил, что нецензурная брань – следствие его долгой работы программистом. Так же выяснилось, что подсудимый нередко нарушал правила дорожной безопасности, не вовремя выносил мусор, слушал альтернативную музыку, смотрел порнофильмы и не присутствовал на корпоративных вечеринках, ссылаясь на здоровье. Кроме того, однажды он нагрубил соседям, когда те пришли поздравить его с победой нашего Президента на последних выборах… Но и это еще не все!

     Карающий начал с заметным усилием застегивать свой великолепный пиджак. Брюхо исчезало вместе с улыбкой, а его взгляд, казалось, мог запросто поджечь казенную мебель.

     – Блестящий щит поговорил с девушкой, с которой до недавнего времени встречался обвиняемый. Милая, хорошая девушка, образцовая гражданка. Но только не для Смита! По ее словам, они часто ссорились с подсудимым, и он не всегда достойно проявлял себя, как мужчина! Стыдно, Смит! Вам наплевать на гармонию, царящую в нашем обществе!

     Судье, как видно, уже хотелось домой, но Карающий еще не подал десерт.

     – И, подводя, так сказать, итог… сестра Марка Антония действительно больна, и не исключено, что и Смит когда-нибудь заболеет этой тяжелой наследственной болезнью. Плюс у него дурацкое имя. Я закончил, Ваша Незапятнанная Честь!

     Плешивый гриб вдруг резко соскочил с места и ткнул молоточком в человека, сидящего рядом с обвиняемым.

     – Три секунды адвокату, чтобы заинтересовать меня!!! – завизжал он.

     Но седой пожилой мужчина, с холодной обреченностью слушавший трёп Карающего, не успел среагировать.

     Судья довольно улыбнулся.

     – Не успели! По совокупности – пять лет за все преступления, отбыть в изоляции, в четырех стенах. Может быть, такое наказание научит вас, Смит, уважать Закон, ценить Гармонию и любить женщин! Увести!

     – У нас изначально не было шансов, – честно шепнул адвокат красному от гнева и стыда Смиту, – извини.

     ***

     В белом микроавтобусе, бронированном как снаружи, так и внутри, Марк сидел в компании еще одного заключенного, терпеливо ожидая отъезда к «месту изоляции». Ему не надо было ничего осознавать, он не испытывал ощущения «нереальности происходящего», или чего-то подобного. Слишком хорошо он понимал, где и как живет. Если и не понимал до конца – Судья с Карающим доходчиво объяснили. Второй заключенный – круглолицый, плотный коротышка, с любопытством смотрел на соседа.

     – Что, парень, осудили?

     Марк кивнул.

     – И сколько дали?

     – Пять, – безучастно ответил курильщик.

     – Нормально, – сочувственно покачал головой толстячок, – а за что?

     Не зря за людьми подобной внешности водится репутация болтунов и весельчаков! Но Марку было всё равно. Он рассказал. А обладая феноменальной памятью – рассказал во всех подробностях.

     – Да, плохо! – отреагировал собеседник. – Но ты, парень, сам виноват. Такой «букет»! Черт тебя дернул закурить! Они бы, может, и не стали «копать» насчет ругани и твоего бессилия в постели. А так, по их законам, ты – самый настоящий преступник!

     Чтобы перевести тему, Марк задал свой дежурный вопрос:

     – А тебе сколько?

     – Мне-то? – хохотнул толстяк. – Так ведь и мне пятерочку!

     – А за что?

     – За убийство. Да нет, не морщись, не вру! Но судья решил, что тот парень сам виноват. Ну, не то, чтобы уж совсем – «сам», но все-таки. Я ведь просто хотел дать ему по темечку палкой, и забрать чемоданчик. А у него, видишь ли, оказались очень слабые кости черепа, вот он и «скопытился». Несчастный случай!

     – А почему так мало дали? – впервые в голосе Смита послышалась нотка интереса.

     – Ничего и не мало! – обиделся толстячок. – У меня много смягчающих обстоятельств. Я вот не курю, как некоторые! И с дамами – шик и блеск! И музыку правильную слушаю, и вообще! И маму часто навещаю в Доме престарелых! Подарки ношу ей. Карающий так и сказал – «Достойный член общества!» Если бы не та палка, то хоть награждай!

     И убийца рассмеялся, громко и заразительно. Марк потерпел несколько секунд, но не удержался, и, закрыв лицо узкими ладонями, тоже затрясся в безудержном хохоте, под аккомпанемент ободряющего звона наручников.

     

     Алексей Бородкин

     Буфф

     

     Предупреждение: Автор рассчитывает на наличие у читателей некоторого воображения. Лицам, не обладающим этим качеством, чтение рассказа противопоказано.

     "О, великая русская дорога! Сколько слов о ней сказано, а сколько ещё предстоит сказать! Ты посмотри на эту грязь. Посмотри, как она блистает, сколько оттенков она имеет! Тысячи! Тысячи оттенков чёрного. Куда там французикам с их оттенками серого. Они просто дети супротив нас. А сколько лотосов произросло из нашей грязи? Из этих самых дорог? Ты знаешь, мой мальчик, что Пушкин написал своего "Медного всадника" в пути. Он ехал их Харькова в Петербург… кажется… или это было не в Харькове?.. Неважно. А Гоголь? Большая часть "Мёртвых душ" была написана на коленях, на маленьком дорожном чемоданчике, покуда бричка плелась из Ростова в Новгород… быть может, по этой самой дороге по которой мы сейчас идём. Да-да, вообрази себе. Оставшуюся, незначительную часть, Гоголь дописывал трактирах и на постоялых дворах… кои также являются частью дорожного тракта…"

     Так рассуждал пожилой человек в затёртом линялом пиджаке и стоптанных ботинках. Рядом с линялым господином шагал парень лет осемнадцати. Одет он был столь же паршиво, однако блеск во взгляде, румянец на щеках и улыбка на губах ретушировали эту потрёпанность, как скрывает милый розовый цвет острые колючки шиповника.

     Линялый подумал, что жрать (простим ему это грубое слово, навеянное долгой дорогой) хочется немилосердно, и в тот же миг, будто в подтверждение мыслей, в желудке молодого спутника громко заурчало.

     – Неплохо бы перекусить.

     – Неплохо.

     – Мои кишки показывают друг другу фиги.

     – Мои внутренности культурнее твоих, но и они не испытывают оптимизма.

     Путники перешли через неширокую реку (по деревянному мосту), миновали тополиную посадку и двинулись по меже, что разделяла два запаханных поля. Они устремились к лугу, за которым виднелся бор.

     Молодой человек вдруг вскинул палку (на которой он нёс котомку), прицелился и сказал "пух!", имитируя выстрел. Для правдоподобности он дернул "ружьём", будто удерживая отдачу.

     В вышине пискнула сойка и камнем рухнула к ногам путников.

     – Зачем ты это сделал? – озадаченно спросил старик.

     Молодой посмотрел на палку (не веря своей удаче), перевёл взгляд на сойку, потом на своего спутника.

     – Я хотел пошутить!

     – Ах, Лука, Лука! – пожилой вздохнул. – Ты молод и это многое извиняет, однако в твоём возрасте уже пора понимать, что хорошая шутка убивает сильнее пули. Она бьёт дальше и точнее. Стены и кривые переулки для неё не помеха, – оба склонились над поверженной птицей. – Ладно бы ты подстрелил утку или гуся… – старик причмокнул, – это было бы совсем другое дело. В Задонске, на выселках, жила одна вдова, она великолепно умела приготовить гуся… в качестве начинки использовала антоновские яблоки вперемешку с гречневой крупой. Главное не забыть прибавить…

     Что же считается главным в приготовлении гуся, линялый не успел поведать. Навстречу путникам неслась босоногая девка, сверкая коленями. От быстрого бега платок её сбился, волосы метались над головой, как змеи мадам Горгоны. "Нельзя! Нельзя!" – кричала девица, размахивая руками.

     Подбежав и отдышавшись, девушка сообщила, что ЭТО (речка, запашка, луга и бор) – имение её барина. А барин категорически не любит цыган, и вообще:

     – Всяких таких бродячих, – девица критически осмотрела путников. – Сказывал передать, что даёт вам полчаса, чтобы уйтить.

     – Так и сказал? – уточнил молодой.

     – Не-а! – девица хитро подмигнула. – Сказал он вот как: "Если эти засранцы не уберутся сию же секунду, я спущу собак! Всю свору вместе с Лютым! А после опробую на точность новую аглицкую винтовку!" Вот как они-с сказывали.

     Пожилой почесал в затылке, буркнул, что первоначальная девичья версия была несколько гуманнее. Подумав, попросил передать, что они-де немедленно покинут имение барина…

     – Как его фамилия?

     – Граф Разбежимский-Черномазов.

     – Мы немедленно покинем владения этого замечательного человека. Лишь только отобедаем во-он на том лужку. От этих замечательных видов у меня аппетит разыгрался не на шутку. Доложи графу, что его обеспокоили философ Щепкин, Ганнибал Иванович, это я, – пожилой поклонился, – и его ученик Лука. Вот, передай графу мою визитную карточку.

     Девица без интереса посмотрела на клочок бумаги, пожала плечами и отправилась в обратный путь. Мужчины внимательно разглядывали её белые стройные икры, розово-грязные пятки, тонкую талию и высокую чистую шею. Лебёдушка, хотел сказать пожилой, но постеснялся своего возраста, спросил, как девушка показалась молодому?

     – Бойкая чрезмерно, а так ничего. Впрочем… мне трудно судить.

     – Хм! – Ганнибал Иванович поднял плечи, отчего стал похож на мудрого филина. Сходство усиливалось раскидистыми бровями старика. – Ты слишком холоден, мой мальчик, это нехорошо. В твоём возрасте я просто кипел. Искры летели по сторонам! Ты говоришь, она ничего… Ничего себе ничего! Она просто красавица! Полагаю, она станет нашей главной героиней!

     – Дядя, ты опять?

     – Опять, Лука, опять! Я чувствую в себе волнение Природы. Богиня весны Истра бродит по моим жилам, горячит кровь, туманит разум… к тому же необходимо, наконец, поесть и помыться. Привести себя в божеский вид, сходить в баню. В конце концов, я культурный человек. А ты… ты влюбишься в девчонку, станешь страдать… как и полагается по возрасту. Занятия философией иссушили твой разум, а посему… – Щепкин сделал жест, коим королева отгоняет муху, – никаких занятий в последующие дни. Только чюйства! – Он так и произнёс: "чюйства" и поднял указательный палец.

     – Я? – опешил молодой. – Любить? Страдать? Никогда! Во-первых, она мне не симпатична, а во-вторых…

     – Во-вторых, – перебил старик, – ты влюбишься без памяти.

     Рассуждая и пререкаясь подобным образом, путники добрались до луга, где, выбрав наиболее живописное местечко, опустились на траву.

     Место и впрямь заслуживало дополнительного описания. Одной своей стороной луг, как уже было сказано, примыкал к сосновому бору, другой – выходил к реке. Река в том месте делала петлю, была мелководна спокойна и широка. Сбоку от соснового леса, чуть в отдалении виднелось трёхэтажное здание, вероятно, это и была резиденция графа. По странной прихоти владельца (или исходя из его страсти к оригинальности) строение более напоминало средневековый замок, нежели традиционную русскую усадьбу – широкую и хлебосольную. Вверх торчали острые башенки, развевались флаги, узкие бойницы смотрели по сторонам угрюмо и насторожено, словно ожидая атаки. Центральные ворота, закрывающие вход во двор (с конюшнями, людской, погребами и всеми остальными постройками), представляли собой опускающуюся на цепях кованую решетку.

     – Ах, Лука! – возликовал Щепкин, – ты посмотри, как замечательно складывается! У нас есть сцена, – он указал на луг. – У нас есть замок. Есть героиня… кстати, ты не подумал, как её зовут? Ай, не трудись, я уже выдумал ей имя. Джульетта, её будут звать Джульетта.

     – Дворовая девка Юлька, – вполголоса прибавил Лука.

     – …Она танцует и поёт под куполом шапито, – продолжал Щепкин, – и мечтает стать актрисой. Всемирно известной актрисой, такой как Ермолова. Хочет сыграть леди Макбет и…

     С пригорка спускались утки. По берегу они шли неловко, переваливаясь и галдя, но, лишь вступали в воду, плыли ловко и быстро. На возвышении стоял годовалый индюк, повесив очаровательного вида "серёжку" и наблюдая за утками.

     – А вот и он! – сказал Щепкин.

     – Кто?

     – Самый главный лакей! Ты только посмотри на этого пустоголового индюка! Он как нельзя лучше подойдёт на эту роль! Ты должен придумать ему имя, Лука. И больше фарсу, мой мальчик. Индюк полагает, что он француз… или итальянец?

     – Тогда пусть зовётся… – в глазах Луки вспыхнула искра, он поддался настроению учителя, – Теодор де Румпиньи!

     Щепкин расхохотался: "Браво!" Сказал, что при рождении дворецкому было наречено имя Тифон Рюшкин, но это не помешало ему отыскать в своём семействе благородные корни: "В Смоленской губернии и не такое найдётся! Стоит только ковырнуть!"

     – Всем рассказывает байку, что он незаконнорожденный сын французского князя Румпиньи, – Щепкин прищурился. – По утрам опрыскивает щёки одеколоном, и брезгливо морщится, когда стаскивает с хозяина грязные сапоги.

     Около замка наметилось движение. Послышался лай собак – неясный и совсем незлой на таком значительном расстоянии. Щепкин сказал, что нужно торопиться, Лука согласно кивнул.

     – Что скажешь за баранов? – учитель указал на небольшое стадо, щиплющее травку.

     – Кучерявые.

     – Это зрители!

     – Это? – удивился Лука. – Зрители? Они больше похожи на…

     – На баранов, – закончил Щепкин. – На кого ещё могут быть похожи бараны? Это ничего. Не всякий зритель баран, и не всякий баран зритель… А вообще, их иногда так сложно различить.

     Через поле, высунув язык и радостно повизгивая, бежал огромный чёрный пёс. Он выдался вперёд от основной стаи, и Щепкин предположил, что именно этому и радуется зверюга. Лука возразил, что скорее пёс радуется возможности вонзить клыки в филейные места.

     – В чьи? – спросил учитель, округлив глаза до геометрического абсолюта. – В наши? – он спрятался за спину ученика и попросил: – Торопись, Лука, торопись! Пора начинать! Мы не решили, кем будешь ты? Клоуном? Учеником мага?

     Лука взъерошил волосы и ответил, что не хочет – однообразие ему претит:

     – Уж коли ты затеваешь представление, позволь я буду осветителем.

     – Мудро! – оценил учитель. – Ты будешь парить над сценой… невидимый и неслышимый, как ангел, но без твоего умения спектакль не состоится. Очень мудро. Ух! – погрозил пальцем, – хитёр, бродяга! Эдак ты переплюнешь меня, Луис.

     – Луис?

     – Так тебя будут звать.

     Щепкин оглянулся на приближающегося пса и, попросив разрешения: "Ты позволишь?", взял в руки посох. Лука сказал, что тот больше не стреляет – патроны кончились. Щепкин ответил, что этого ему и не потребуется: пулять в живых существ – дурной тон. Щепкин взмахнул шестом, и моментально, откуда-то сбоку, стрекотнул заяц – помчался через луг наперерез. Пёс (это был Лютый) немедленно переменил направление – ещё несколько мгновений его длинный язык указывал розовою лентой в сторону учителя и ученика, – и помчался за новой добычей.

     – Граф, зрители, замок, – перечислял Щепкин, загибая пальцы, – прелестная юница, главный лакей… Чего-то не хватает!

     – Не время, дядя! – Лука заметно нервничал. – Пора!

     – Нет, не пора, – капризно заупрямился старик. – Спектакль не будет полным!

     – Хотя бы начни! Либретто сочиним по ходу действа!

     Щепкин сердито махнул рукой и полез в свой саквояж. Оттуда он достал маленькую, странного вида вещицу. В стене, а точнее, в самом углу комнаты, у пола, мышка прогрызла дырочку – вход в норку. Неведомый затейник вырезал эту дырочку вместе с кусочками стен – правой и левой, – и деревянным обломком половицы.

     Лука спросил, что это за чудо? Щепкин ответил, что это вход в Цветущий мир и эту штукенцию ему подарил Мышиный король: "Из чувства благодарности. Однажды я потрясающе поставил Щелкунчика, ты знаешь эту сказку? Дело было в Венском лесу, оркестр играл прямо среди дерев…"

     – Торопись, дядя!

     Щепкин притоптал траву, установил лазейку и сделал приглашающий жест: "Милости прошу!"

     – Но как я войду? – спросил Лука. – Она же маленькая.

     – В этом её отличительное свойство, мой мальчик! Большой человек остаётся большим. Маленький превращается в муравья, а ничтожный исчезает вовсе. Не бойся, входи смелее!

     Синее небо вдруг разломилось, загрохотало, пыхнула молния; вслед за ослепительной вспышкой на мгновение наступила темнота. Когда солнце вновь разгорелось, оказалось, что все: Лука, индюк, бараны, граф с новым ружьём и целой облавою и даже Лютый с зайцем – все исчезли. Бесследно, будто их и не было. Щепкин радостно потёр руками: "Получилось!", и улыбнулся – вокруг глаз разбежались морщинки. Потом нахмурился:

     – И всё-таки чего-то не хватает! – сказал разочаровано. – Нет перцу… остроты… изюминки…

     Позади негромко всхлипнула лошадь, издала нечто среднее между вздохом и кашлем. Щепкин обернулся, по его лицу расползлось умильное выражение, будто он узнал старого доброго друга, с которым не виделся целую вечность и которому, в сущности, рад… был бы рад, если бы не одно печальное обстоятельство: он задолжал приятелю изрядную сумму. И расплаты теперь не миновать.

     – Это ты, голубушка? Какая приятная неожиданность. Как ты меня нашла?

     Лошадь не торопилась с ответом. Смотрела умно, косила взглядом и укоризненно качала головой.

     – А ты надеялся ускользнуть? Ха! Старый дурак!

     – Зачем ты ругаешься? Я ждал тебя. И даже надеялся… иногда.

     – Надеялся, что я не приду? – из-за лошади показалась маленькая хрупкая дама приятной наружности. На даме был вельветовый костюм и шляпка с пером. Она напоминала антоновское румяное яблоко. То самое, коими почтенная вдова фаршировала гусей. – А вот я здесь!

     – Софочка, как ты можешь? – Щепкин прижал к груди ладони. – Я ждал! Я даже приготовил тебе роль!

     – Опять какую-нибудь дрянь? Бабу Ягу играть в детском пансионе? Или Одиллию в богадельне? – дама зло прищурилась: – Этого я тебе никогда не прощу! Мерзавец! Все реплики я повторяла дважды! Мне приходилось кричать, чтобы звук проникал сквозь слуховые аппараты!

     – Но, гонорар, София! Гонорар! Нам заплатили приличные деньги.

     – Которые ты украл и скрылся!

     – Ах, девочка, у меня были смягчающие вину обстоятельства…

     – Обстоятельства? – мадам вспыхнула и задохнулась от такого нахальства.

     Щепкин подошел и хотел приобнять приятельницу, но та отпрянула и замахнулась, намереваясь отвесить обидчику пощёчину. Щепкин перехватил руку и, неожиданно визгливым голосом, воскликнул:

     – Ты станешь играть, бесовка? А? Или мне поискать другую актрису? Спрашиваю только один раз!

     – Стану! – дама топнула ногой. – Стану! Старый ты хрыч!

     За этим согласием дама извильнулась и отвесила-таки Щепкину пощёчину – звонкую и болезненную. Старик по–лошадиному тряхнул головой и потёр щеку: "Больно!"

     – Потрясающая роль! Просто великолепная. Я её придумал прямо сейчас, когда получил от тебя леща. Полагаю, это твоя великолепная ручка передала мне божескую искру. Ты будешь хозяйкой театра. Тебя зовут Сингл Брикс. – Щепкин повёл правой ладонью в величественном жесте. Будто разглаживал рукою облака. – Вот послушай…

     Пока старик расписывал все движимые и недвижимые прелести будущей роли, дама согласно кивала. Лишь только однажды она возразила: "Но, милый, ты же знаешь, я не ношу длинное и узкое! Мне идёт серапе! К тому же я ненавижу ноты миндаля в духах! И рыжий цвет мне не идёт, устрой мне короткую стрижку и пепельный оттенок!" Щепкин закатил глаза: "О, боже! Что за наказание?" Досадливо махнул рукой:

     – Решай сама, всё отдаю тебе на откуп. Мне это решительно безразлично! Главное, чтобы ты поняла суть! Суть образа ты ухватила?

     – Естественно. А что тут понимать? – София повела плечами. – Хозяйка театра. Женщина с характером. Одних сдавлю в кулаке, – мадам сжала пятерню, – тех – к ногтю, этих – под лавку. Зрителей обласкаю, актёров обнадёжу…

     Рассуждая, мадам нырнула в мышиную норку и исчезла. Несколько минут Щепкин стоял на месте, озадаченно трогая пылающую щёку. "Не перестарался ли я с перцем? – эта мысль кружилась в его голове. – Не слишком ли пикантным выйдет блюдо?" Решив, что поздно что-либо менять, старик шагнул к лазейке.

     На несколько мгновений он утратил способность видеть и слышать, а когда чувства вернулись, Щепкин обнаружил, что местность вокруг значительно преобразилась. И вовсе теперь это был не луг, а скорее сад или парк. Садовник (большой лентяй) вознамерился устроить английский регулярный парк, да забросил работу на полдороге: газонов не стриг, цветочные клумбы предоставил воле божьей и полевые цветы теперь перемежали садовые розы и настурции. В геометрическом рисунке стояли фруктовые деревья (на их ветвях укрепили гирлянды), на центральной восьмиугольной клумбе высился фонтан. Воду выключили, а к голове вздыбленной лошади (эта скульптура венчала композицию) привязали трос. Другим своим концом трос крепился к пику огромного шатра. "Театр-шапито мадам Брикс" – прочёл Щепкин над входной аркой.

     День клонился к закату. Повсюду вспыхивали разноцветные лампочки. На паучьих гибких ногах проносились лакеи с подносами шампанского. Дамы прогуливались под ручку с кавалерами. Атлет в синем трико выжимал двухпудовые гири, над ним потешался клоун – старался уличить минутку и садануть силача надувным молотом. По натянутой проволоке шёл мим. Он репетировал номер – жонглировал и делал стойки.

     "Дела!" – подумал Щепкин и оглядел себя. На нем оказался костюм восточного мага: высокая чалма, плащ в золотых звёздах, на пальцах – перстни. Плюс ко всему длинная седая борода. "Чёрт меня дери! – огорчился учитель. – Опять старик Хоттабыч! Что за наказание?"

     Он немедленно скрутил с пальцев половину колец, хотел смыть грим, да плюнул: "Уж коли моему подсознанию угодна эта роль… быть посему. Опять сыграю доброго волшебника… или не доброго? А, может быть, злого? Злым интереснее – больше вариантов. Подлость она вообще разнообразнее".

     Мимо проплыл важный господин в бордовом фраке. Чуть поклонился и приподнял цилиндр:

     – Гариб аль Мухаррам! Моё почтение!

     Щепкин поклонился в ответ. "Вот как меня теперь зовут: Гариб аль Мухаррам. Неплохо. Интересно, кто этот господин? Есть в нём что-то… индюшачье. Ба! Да это самый главный лакей! Теодор де Румпиньи!"

     Трубач поднёс к губам тромбон и трижды просигналил сбор на главную репетицию. Лакей перевернул песочные часы, стряхнул с плеча невидимую пылинку времени. Дамы и кавалеры потянулись к столам с закусками. Шут свалился в фонтан. Щепкин почувствовал в коленях радостное возбуждение: "Закрутилось!"

     В шатре репетировали центральную сцену: обманутая богатым бездельником пастушка раздумывает, как ей быть дальше? Жить или не жить – вот в чём вопрос. И если "не жить", то как: броситься в омут или удавиться? Или помиловать себя и уйти из родной деревни? Дело осложняется тем, что девушка всё ещё любит бросившего её негодяя.

     Джульетта сидела на берегу ручейка, на ней длинное чёрное платье и венок из увядших цветов. Она пела нежным безжизненным голосом:

     Ты успокой меня,

     Скажи, что это шутка,

     Что я по-прежнему,

     По-старому твоя!

     У Щепкина закололо в груди. Старику совершенно очевидно, что эта девушка покончит с собой – столько отчаянной грусти струилось из её слов.

     На заднем фоне грозно загрохотали литавры – символ нелепого и преждевременного ухода, следом понеслась весёлая нестройная мелодия – бездушный парень пирует со своими друзьями. Слышится свист и хохот разгульного застолья.

     Джульетта поднялась с колен, из её глаз капают слёзы.

     Не покидай меня!

     Мне бесконечно жутко,

     Мне так мучительно,

     Так страшно без тебя!..

     Она бросилась в омут, но не утонула. Лишь только коснулась воды, как тут же обратилась в голубицу и взлетела под купол театра.

     – Стоп-стоп-стоп! – на сцену выбежала мадам Брикс. Она размахивала руками, выражая негодование. – Это никуда не годится! Джульетта! Соберись. Нам не нужна мыльная опера! Больше дела, меньше слёз. Ты должна сыграть перерождение. Твоя героиня проходит сквозь коллапс к духовному воскрешению.

     В саду, у открытого края шатра, пролаял пудель, его поддержал второй и третий. Дрессировщик поднял полог и заглянул внутрь, что-то спросил у оркестрантов… кажется, попросил прикурить. Мадам Брикс побагровела и предупредила, что если ей будут мешать, она изжарит "этих безобразных собак" на открытом огне. "И тебя вместе с ними, Леопольдо! – это дрессировщику. – Скормлю львам!" "Но у нас нет львов, мадам!" – возражает дрессировщик. "Тогда шакалам! – вопит Брикс. – Сожру сама, наконец!"

     Подняв голову кверху, и приложив ладони к губам, мадам скомандовала:

     – Следи за светом, Луис! Ты всё время опаздываешь! Луч бродит, как… как бык на дорогу! Что с тобой? Ты плохо спал?

     Пятно света запрыгало по сцене, давая понять, что осветитель будет стараться.

     Поняв, что центральная сцена безнадёжно испорчена, Брикс объявила перерыв и отправилась в свою гримёрную.

     Кроме прочего, мадам Брикс имела привычку беседовать вслух с приятными собеседниками. Из всех возможных собеседников (вернее собеседниц) самой приятной была она сама.

     – Что за бездарность? Она думает, что слезами теперь можно кого-нибудь растрогать! Глупышка!

     В дверь осторожно постучали и в гримёрную проскользнул самый главный лакей.

     – А, Теодор… это ты, – Брикс подала руку для поцелуя, дворецкий пожал её.

     – Вы обдумали моё предложение, мадам? Каков будет ваш ответ?

     – Ах, что тут думать, Теодор! – с чувством. – Ты всего лишь лакей, а она… она моя единственная дочь!

     "К тому же ты напыщенный индюк, – подумала мадам Брикс. – Водить такого за нос – особое удовольствие".

     – Никак нет! – ответил Теодор. – Я старший лакей с приданым! Нынче я получаю две тысячи рублей. Ожидаю прибавки. Это немалая сумма. К тому же…

     К двери, с её внешней стороны, приник волшебник Щепкин и, не дыша, подслушивал. "Магия магией, – считал он, – а шпионаж ещё никто не отменял".

     Мадам Брикс, зевая, слушала старшего лакея. "Отдать за такого дочь? Хм… это было бы глупо. – Мадам пробежала взглядом от макушки до туфлей дворецкого. – А вообще-то он не плох… имеет место и две тысячи дохода… что если взять его самой? Составить бедолаге счастье. Забросить, наконец, театр, осесть в деревне, подле графа. – Мысль понравилась. – Устраивать балы и вечеринки, завести будуар с музыкантами".

     – Так что вы скажете, мадам? – спросил Теодор. – Когда играем свадьбу?

     – Мне нужно поразмыслить, Теодор. – "Как бы так отказать болвану, чтоб натолкнуть его на правильную мысль?" – Джульетта слишком молода для вас. Она не справится с хозяйством. Вам нужна женщина постарше и поопытнее. Такая как я.

     – Э-э… – протянул дворецкий и выпрямился во весь рост. – Вот как? – мысль его ошеломила. – Не думаю, мадам. Не думаю, что женщины постарше вообще кому-либо нужны!

     – Нахал! – оскорбилась Брикс. – Надутая скотина! Вон отсюда! Немедленно покиньте помещенье!

     Щепкин улыбнулся и потёр ладони: "Скандальчик намечается! Это замечательно! Нет ничего пикантнее добротной скандальези!" В этот момент мартышка запрыгнула на спину мага и хлопнула лапкой по чалме. Чтобы избавиться от назойливого животного, старику пришлось извернуться и поддать коленом – мартышка побежала по коридору, жалобно повизгивая. Чтобы не выдавать себя, Щепкин побежал в другом направлении.

     В своей каморке он обнаружил Лукаса-Луку. Парень был убит горем… или раздавлен счастьем – когда влюблён, все чувства перемешаны и смяты.

     – Дядя! Что ты натворил! – этой фразой ученик встретил Щепкина.

     "Хм… Дядя! Что ты натворил! – хорошее начало для второго акта. Нужно будет записать".

     – О чём ты, Лукас?

     – Я в неё влюбился! Я без ума от Джульетты! Я не могу без неё жить.

     – Так быстро? – Старик покачал головой и подумал, что не прошло и дня, и вот уже простая босоногая "ничего особого" девица, стала смыслом жизни. – Когда успел?

     – Понимаешь, дядя, во время репетиции я всё время смотрел в её лицо, в её глаза и видел в них искреннее чувство. Она действительно любила и страдала.

     – Но это роль, Лука! Она играла роль.

     – В первый момент я тоже так подумал. Но потом понял, что душа, способная на такие чувства, особенно возвышена…

     "Нет, он меня не слышит, – понял Щепкин. – С влюблёнными одна морока".

     – Пойми ты, глупый человек! Вот! – учитель схватил кипу листов. – Я написал пьесу. По ходу действия героиня должна страдать!

     – …И тогда я осознал, что без неё не будет моего счастья!

     – Вот пенёк!

     – Что?

     – Я говорю, присядь и попытайся понять!

     Щепкин усадил ученика, сам, напротив, поднялся, стал прохаживаться от двери к окну – маленькому светлому квадрату под самым потолком.

     – Джульетта замечательная актриса. Она… она умеет передать эмоции. Я сам прослезился, когда слушал пение. Но Джульетта не любит тебя! Она вообще никого не любит! Она мечтает стать примой! Играть в столице, ты это понимаешь? К тому же её сватает Теодор де Румпиньи.

     – Что? – вспыхнул Лука и Щепкин сообразил, что напрасно ляпнул последнюю фразу.

     – Не волнуйся, Брикс ему отказала.

     Парень схватился за голову, глаза его наполнились слезами. Щепкин велел не раскисать и повёл ученика проветриться. На воздухе мозг соображает лучше, сказал он, и даже влюблённый сможет кое-что сообразить.

     Пока они шли, старик размышлял, как же теперь быть? "Парня нужно спасать, это ясно, но как? Мадам Брикс охраняет Джульетту не хуже цербера и даже на главного лакея не польстилась. Разве что… посулить ей trophée (приз, фр.) значительно богаче".

     Мысль обрадовала старика, и он в цветастых выражениях начал рассказывать, как однажды облапошил в таверне карточного шулера, посулив тому предъявительский вексель на десять тысяч.

     – Видел бы ты, как разгорелись глаза этого картёжника!

     – Зачем ты мне это рассказываешь, дядя? – спросил Лука.

     – Узнай, чего хочет человек, – невпопад ответил Щепкин, – и ты сможешь им управлять.

     Прислонив юношу к дереву и указав ему направление заката (дивного, нежно–розового с желтыми огненными стрелами), Щепкин отправился в зрительскую гущу. Выпив пару бокалов шампанского, он по секрету сообщил одной даме, что на вечернем представлении будет сам граф Разбежимский-Черномазов. Другому господину Щепкин шепнул предостережение, держать ухо востро: "Граф будет инкогнито! Не исключено, устроят маскарад!" Паре лакеев старик приказал переодеться и надеть маски: "С гостями "инкогнито" держаться особенно чинно! Среди них не исключена высокая особа!"

     Внеся таким образом, в ряды зрителей некоторое оживление, Щепкин задумался: "Есть две фигуры, Брикс и Теодор. Брикс имеет дочку и хочет Теодора. Теодор не хочет старую, а хочет молодую… С кого начать интригу?" Чтобы решить, старик подбросил монетку. Выпал орёл – "Бесспорно, это Брикс!" И уже через четверть часа маг Гариб аль Мухаррам назойливым слепнем вился вокруг хозяйки театра.

     Пришлось сочинить целую историю, о любви графа к театру. "Можешь вообразить, – маг водил хозяйку театра по лабиринту из кустарника, галантно придерживая за локоток. – В университете с другими студентами он ставил пьески. Пописывал скетчи, зарисовки… всё это, конечно, несерьёзно, но тяга к искусству осталась. В прошлом году граф пожертвовал крупную сумму провинциальной труппе. Запал на смазливую мордашку – она играла в водевиле. Похабный, нужно сказать, водевилишко: "Любовь и розы без угрозы". Слыхала про такой?"

     – Откуда ты это знаешь? – мадам Брикс смотрела насторожено.

     – Ну как же, – удивился Щепкин. – В позапрошлом сезоне его играли на всех подмостках.

     – Я не об этом, – отмахнулась Брикс. – Откуда ты знаешь, что граф пожертвовал денег?

     – Ах, ты про это! – Щепкин спрятал глаза. Он не ожидал вопроса и врал экспромтом, на ходу. – В Черёмушках одна моя знакомая держала будуар. Я любил там расписать пулечку с приятелями, так вот, один из моих друзей, Арнольд Семирылов, как-то, продувшись в пух, поведал эту историю.

     – Врёшь ты всё, бездельник! – осерчала Брикс и пригрозила: – Если опять напьёшься перед выходом – смотри! Уволю без выходного пособия, дармоед!

     Маг Гариб аль Щепкин сделал таинственный жест и испарился, предоставив мадам самой отыскивать выход из лабиринта, а это оказалось совсем непросто, ибо ленивый садовник не устроил выхода.

     "Наплёл с три короба, – рассуждала мадам, – однако мысль подал дельную. Надо осторожно познакомить графа с Джульеттой… цветасто расписать её достоинства и… после спектакля оставить их наедине". Подумав так, мадам Брикс пошла сквозь заросли напролом, взяв в качестве ориентира пик шатра. "Но и самой, – мелькнула шальная мысль, – не нужно устраняться. Что ежели графу по нраву зрелые?"

     Закинув в чувствительную женскую душу зерно надежды, коварный маг Щепкин отправился побеседовать c Теодором де Румпиньи. Хотя и разговором-то это действо трудно назвать: напустив на себя глубоко озабоченный вид, Щепкин пробежал мимо дворецкого, разговаривая (будто бы) с самим собой: "Что за коварство? Всего пара часов до премьеры, а в уборной главной героини посторонние! О чём думает современная молодежь?" Дворецкий поймал мага за рукав и, развернув к себе лицом, потребовал объяснений.

     – А что вам не понятно? – Щепкин округлил глаза. – Я прохаживался мимо покоев Джульетты, мысленно прокручивал своё выступление… У меня сегодня будет потрясающий номер, обращаю ваше внимание. Это будет происходить так: я закладываю в пустой цилиндр…

     – Что с Джульеттой? – перебил дворецкий.

     – С Джульеттой? – Щепкин сморщился, будто бы не понимая, как можно сравнивать его мастерство с этой ветреной девчонкой. – Да ничего. У неё в уборной мужчина, только и всего.

     Теодор нахмурился, и маг поспешил объяснить, что покуда он обдумывал своё выступление, из окна вылетел ботинок и мужской носок: "Вот он!" – Щепкин показал полосатую улику.

     – Ещё я слышал голос, а потом нечто вроде… причмокивания.

     – Поцелуя?

     – Возможно, – подтвердил Щепкин. – Они ещё там, можете взглянуть.

     Дворецкий бросился бежать, а Щепкин, посмотрев ему в след, подумал, что этот олух считает Джульетту своей: "Ревнует, словно обманутый муж. Не рановато ли? Ну, берегись, сейчас тебя проучат! Отлупят будь здоров. Пускай я не отдам девчонку Луке, но и Теодору она не достанется. К слову, нужно придумать, как излечить бедного парня от любовной напасти. Лучше всего женить Джульетту на другом. Вот только на ком?"

     Ворвавшись в уборную, Теодор оказался в прескверном положении. Кроме Джульетты в комнате обнаружился клоун (без ботинка и носка) и его друг атлет. Атлет держал приятеля за руки, а Джульетта заговаривала клоуну пяточную колику. Тот стонал и закусывал от боли губы.

     Появление дворецкого оказалось некстати, и атлет, не вдаваясь в рассуждения, вышвырнул Теодора на улицу. Слегка помяв лицо и фрак.

     "Театр уж полон, ложи блещут, партер и кресла, всё кипит… хм… что это меня на поэзию сегодня потянуло?" Щепкин выглядывал из–за кулис в полный зал… если конечно, открытую террасу можно считать залом. До начала спектакля оставалось несколько минут.

     Разрезая пространство плечами, в центр выплыл самый главный лакей и, ударив в землю жезлом, громко представил: "Граф Разбежимский-Черномазов!"

     Высокий, худой и жилистый (как пересушенная вобла) граф вышел к гостям. Он салютовал бокалом шампанского, шутил и пожимал гостям руки.

     "Вот те раз! – удивился Щепкин. – Метнул случайно камушком, да не в бровь, а в глаз. Как это я угадал?.. Или граф не настоящий?" Учитель пригляделся, пытаясь определить подлинность графа.

     Меж тем, мадам Брикс, увидев Черномазова сделала стойку, какую делает добрая русская борзая, учуяв в роще зайца. Борзая в этом случае прижимает уши к голове и поднимает лапу, мадам Брикс, напротив, распушила все свои прелести. Приблизившись к дочери, она неслышно шепнула:

     – Диспозиция меняется, моя девочка! Забудь про коллапс и остальную чепуху, что я тебе говорила! Больше драматизма и слёз. Не своди с графа глаз. Жги его оком!

     "Он должен влюбиться!" – этого мадам Брикс не произнесла, но подумала.

     В свою очередь Щепкин, подумал, что получается посредственно. С одной стороны, хорошо выдать Джульетту за графа. Это избавит Луку от мучений. С другой – получится, как хочет Брикс. А это оскорбительно для самолюбия. "Слаба интрижка! – решил старик. – Нужно подбавить ещё одну финтифлюшку!"

     Постановка имела успех. Граф бросил на сцену цветок, а когда опустили занавес, прошел за кулисы и долго держал Джульетту за руку:

     – Вы были очаровательны, мадемуазель! – Граф был значительно выше Джульетты, смотрел сверху своими выпуклыми рачьими глазами и тянул слова, будто ему было лень их произносить: – Никак не ожида-ал, что в нашей province (глубинке, фр.) я отыщуу подобный брилья-ант! Charmant, просто charmant!

     Мадам Брикс крутилась поблизости и на лице её застыло умильное выражение хищницы, чующей добычу.

     Лука совсем раскис и помрачнел. Про такой вид говорят в народе, что в гроб кладут краше.

     – Разве плох вечер? – спросил Щепкин. – Ты посмотри, как всё закрутилось. Всё смешалось: люди, кони… Звёзды наблюдают за нами с неба, – оба мужчины подняли глаза, звёзды, действительно, сверкали, – и удивляются нашим приключениям. Прочти-ка вот это, – он протянул письмо.

     – Конверт не запечатан.

     – Естественно. Читай.

     "Я вас люблю, хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной, У ваших ног я признаюсь!

     Приходите на рассвете в беседку. Я буду ждать. Изнемогаю от страсти, любовь моя!"

     – Что это такое, дядя? Кому это письмо? От кого? Здесь нет подписи.

     – Конечно, нет, я её не поставил. Я ещё не решил, кому отправлю эту записку.

     – Не понимаю.

     – Очень просто. Помнишь, я говорил тебе – это Цветной мир, здесь возможны любые превращения. Вот смотри, сейчас я пожелаю, и дама в костюме амазонки сделает глоток шампанского!

     Щепкин небрежно махнул рукой, будто смахивал со стола крошки, и "амазонка" действительно отпила из бокала.

     – Мы можем творить этот мир согласно нашему желанию, мой мальчик. Здесь нам подвластно всё!

     Лука недоверчиво посмотрел на своего учителя и спросил:

     – Дама опять пьёт шампанское. Это ты наколдовал?

     – Нет, это её собственное желание. Понимаешь, – мужчины направились вдоль тисовой аллеи, – важно хотеть того, что будет и тогда твоё колдовство неизменно сработает. Магия помогает быту, а психология магии. Уразумел?

     – Не понимаю.

     Щепкин, теряя терпение, обозвал Луку тупицей.

     – Сейчас объявят маскарад, – втолковывал. – Я сделаю так, что дворецкий отправится в беседку, там он встретит мадам Брикс. Чем они станут заниматься – не наше дело.

     – А Джульетта?

     – Джульетта… – Щепкин пожал плечами. – Пока не имею понятия, не придумал. Выйдет за графа или… Каждый получит, что заслуживает.

     – А что получу я?

     – Ты? Ты и я, мы вновь получим дорогу. Пустой желудок и светлые мысли – это наша участь.

     В небо взлетела ракета, вспыхнула четырьмя лучами и рассыпалась на тысячу мелких искр. Оркестр грянул туш и распорядитель в жутко правдоподобном костюме сатира, сжимая в руке хвост, объявил, что начинается маскарад: "Всем полагается носить маски и прятать свои личности! Персона, чьё инкогнито будет раскрыто, немедленно покинет бал".

     Незаметно, будто по волшебству, на сцене появилась дюжина обнаженных девиц божественного телосложения. Оркестр заиграл канкан, и в воздух взметнулись стройные упоительно длинные ножки.

     Щепкин заперся в своей гримёрной, окунул в чернильницу перо и замер на мгновение над письмом. В конце поэтичного призыва он (округлым благородным почерком) вывел: "твой милый граф, моя Джульетта". Запечатал конверт и плотоядно рассмеялся: "Хороша интрига!" Затем вышел в сад, поманил пальцем лакея и, сунув ему в кармашек купюру, велел доставить письмо актрисе: "Но тайно! будто бы случайно. Эта депеша не для посторонних глаз".

     Лакей отправился выполнить поручение, однако был застигнут дворецким.

     – Что там у тебя?

     – Где?

     – В кармане!

     – Секрет.

     – В этой усадьбе от меня не может быть секретов. Я здесь и доктор для женщин, и священник для мужчин. А для тебя я и отец и мать. Немедленно подай его сюда!

     Дворецкий протянул руку, и лакей вложил в неё секретное послание, признался, что маг Гариб аль Мухаррам велел передать его Джульетте.

     "Так вот кто мутит воду! – Теодор заскрежетал зубами. – Старый сводник! Щелкопёр! Развратник! Ну, теперь держись! Я отомщу за все свои обиды! Что ты нанёс и собирался нанести!"

     Сказав, что сам доставит письмо, Теодор отправился в свои покои, придумывая на ходу месть: "Чернила я сведу, это труда не составит. Исправлю подпись и… адресую это послание хозяйке театра. Так будет интереснее. Я играл по вашим правилам, господин маг. Теперь вы попляшете под мою дудку!"

     Вытравив уксусом чернила, Теодор затруднился, как подписать? Мадам Брикс? Слишком официально. Сингл Брикс – заголовок для афиш. "Напишу игриво: моя Бретелька", – Теодор хихикнул, так и подписал.

     Оставалось решить, кого из мужчин отправить на это рандеву: "Луис подойдёт лучше всего. Этим я ещё сильнее уколю пройдоху мага".

     Переодевшись графом, и возблагодарив маскарад, что позволяет менять внешность, Теодор отправился проделывать собственную авантюру. Он подсунул письмо под дверь гримёрной, затем, отыскав Луиса, сообщил, что некая дама "Милови-идной нару-ужности" жаждет встречи.

     – Она ждёт вас, мон шер, в беседке. – Поддельный граф положил юноше руку на плечо и потребовал идти немедленно: – Не заставляйте даму ждать!

     Удивлённый Луис отправился на свидание, а Теодор подивился собственной ловкости: "Если они проведут наедине хотя бы полчаса, Луис, как честный человек, вынужден будет жениться. Молва разнесётся – уж я об этом позабочусь!"

     Задержавшись на минуту у зеркала, и оглядев себя, Теодор пришел к выводу, что прекрасно справляется: "Рождён быть царедворцем! Мне суждено быть графом, да-с! Я красивей этого замухрышки: шире в талии, волосы нежней. Я слаще говорю, а что до хитрости, то тут со мной не думай и тягаться! Как всё обстряпал! Ха!"

     Неизвестно, чем бы история окончилась для Теодора де Румпиньи, оставь он свою затею на этом месте, но любопытство взыграло, и он решил подсмотреть, как будет развиваться шалость. Теодор подобрался к беседке и, приникнув ухом, стал слушать.

     – Приди же! О, приди ко мне, моя прелесть! – мадам Брикс (вне сомнений это был её голос) обращалась к любовнику.

     "Вот это штука! – думал Теодор. – У них дела там на мази!"

     Мадам Брикс продолжала: – Я согрею тебя, мой шалунишка! Мой птенчик! Смелее! Войди же, я сгораю от страсти! Не медли!

     "Мать честная! – изумился дворецкий и почувствовал, как краска заливает его лицо. – Да там разврат уж полным ходом! Вот это да! И кто бы мог подумать, что этот мальчишка на такое способен. А виду напустил! Сама невинность в профиль и анфас! Ходил, потупив глазки, извинялся! Недаром говорят, что чёрт предпочитает тихий омут! Хе-хе. Тем лучше: после такого визави паршивец не только женится, он будет обязан…"

     Далее произошло странное непостижимое происшествие: дверцы беседки распахнулись и сильные женские руки втянули Теодора в черноту. На мгновение он опешил, а когда пришел в себя, сопротивляться оказалось поздно – камзол был сдёрнут, панталоны сорваны. "Пропадаю! – пролепетал дворецкий. – Ой, спасите! Мама!" Хотелось закричать, но губы запечатал поцелуй.

     А что же Щепкин? Неужели этот каверзник отставил собственную заварушку? Не пришел посмотреть на финал? Бросил представление? Нет, не пришел. Но и не бросил.

     Перед рассветом, в самый тёмный час, когда кукушка собирает слёзки, когда мысли перетекают из головы в голову, минуя слова, Щепкину вспомнилась собственная первая любовь – девушка с голубыми волосами и красивым греческим носом. "Быть может, я слишком суров? – он думал о Луке. – Слишком строго поступил?'' Но, рассуждая трезво (как умеют только старцы), Щепкин пришел к выводу, что к сердечным ранам нужно привыкать: "С младых ногтей. Так легче жить в старости". Не судите строго старика. Каждый смотрит на мир только своими глазами – так говорят итальянцы.

     А Лука? Что произошло с ним?

     Явившись на свидание к беседке, парень оробел. Одному? Ночью? Наедине с женщиной? Нет, это слишком. Сердце затрепетало, и Лука не решился войти, он даже не постучал. Тихонько, на цыпочках отошел прочь и направился к берегу реки. Там сел на камень и стал наблюдать, как ночь готовится стать утром.

     Вдруг вода вспенилась, пошли круги, и показалась девичья голова – это печаль Луки привлекла русалку.

     – Здравствуй, Арлекин! – поздоровалась русалка. (Лука был обряжен в костюм арлекина.)

     – Здравствуй, милая русалка.

     – Ты почему не весел? Тебя не веселят бубенчики?

     – Они больше не звенят.

     – Тебе не нравится шутовской колпак? Не радуют разноцветные ромбы на твоей курточкие – Лука отрицательно качнул головой. – Почему? – удивилась русалка.

     – Меня пригласила на свидание девушка, – сказал Лука, – которую я очень люблю.

     – Это замечательно!

     – Да, милая русалка, это замечательно. Вот только я испугался.

     – Чего?

     – Понимаешь… она такая красивая, такая нежная… чуткая… я могу говорить о ней часами. Я хотел бы встретить с ней рассвет и проводить закат… бежать навстречу солнцу и удить рыбу. Собирать землянику и…

     – И что? – нетерпеливо перебила русалка.

     – Но я не могу с ней… сразу… наедине, в ночной беседке… это выше моих сил.

     Русалка нырнула, сделала под водой круг, потом вынырнула из воды наполовину – стали видны её обнаженные прелести. Лука смотрел рассеяно, сказал, что они чем-то похожи: его возлюбленная девушка и милая русалка.

     – Почему ты зовёшь меня милой? – обиделась русалка. – Мы очень злые и коварные существа. Мы обманываем людей и утаскиваем их в омут. Мы играем вашими печалями… – Русалка поманила Луку. – Иди ко мне! Иди! Вода такая тёплая, ласковая! Ты забудешь горести! Всё позабудешь!

     Лука поднялся, начал раздеваться: – Ты права. Зачем мне теперь жить?

     Он разделся и готов был войти в воду. На плечо легла рука.

     – Эх, молодость, молодость! – говорил Щепкин. – Из-за первой же сердечной неудачи ты готов расстаться с жизнью. Не слишком ли велика плата? – старик вздохнул. Потом спросил: – Неужели ты не узнал её?

     – Кого?

     – Русалку.

     Лука пригляделся. Вдруг, будто морок слетел с его глаз, он, с удивлением и сомнением, оглянулся на учителя.

     – Этого не может быть!

     – Может. Пока я творю этот мир – может. Это она, твоя Джульетта! Это она играет русалку.

     К удивлению юноши примешался испуг и… оторопь: "Как такое возможно?" Следом пришло восхищение:

     – Ты был прав, дядя. Она слишком талантливая актриса, чтобы стать хорошей женой.

     – Как знать, как знать, – протянул Щепкин. – Любовная наука самая непостижимая на этом свете… Впрочем, не бери в голову, мой мальчик. С первым лучом солнца всё исчезнет.

     И будто услышав слова старика, прорезался первый блескучий луч. Защекотал, забегал бликами по воде. Высоко в небе бухнула молния и вслед за вспышкой на несколько секунд разлилась непроглядная чернота. Когда белый свет вернулся на землю, магия исчезла. Исчез английский сад, шатёр театра, и русалка, и разноцветные огни, и беседка. Всё исчезло.

     Лука посмотрел на учителя и спросил:

     – Но, дядя, что-то должно остаться?

     – Конечно! – живо откликнулся Щепкин. – Остались мы, наш опыт и чувства. И еще это… забываю слово.

     – Ностальгия?

     Щепкин хмыкнул: – Хотел сказать томление в сердце, но пусть будет ностальгия.

     Дмитрий Фантаст

     Собачья жизнь

     Глава 1. Я – Арчер

     В нос ворвались яркие незнакомые запахи: такое ощущение, что я их никогда не чувствовал. Глаза открывать не хочу, потому что не очень хорошо ощущаю свое тело. Я как будто только учусь владеть им. Даже обоняние отчего-то обострилось. Но ищу я определенный запах, желаю его невыносимо. От него зависит моя жизнь, моя безопасность. Пытаюсь уловить этот знаковый для меня аромат или хотя бы его отдаленные оттенки. Нет. В нос ударяет щекочущее носовые пазухи, резкое, неприятное. Отчаянно хочется тихонько, жалобно… заскулить?

     Боюсь открывать глаза. Мои последние воспоминания ни с чем хорошим не связаны. Это обычный день, если не считать предстоящих событий. Через неделю мы должны сочетаться законным браком с той, которую я считаю идеалом. Она совершенная, безупречная и самая дорогая мне девушка. Я не чаю в ней души. Осталось ждать совсем немного, чтобы стать совершенно уверенным, что мое сокровище никто и никогда не уведет, потому что я буду самым близким и самым родным для нее.

     Мои воспоминания оборвались, потому что мое тело… подхватили под мышки и, сопровождая кряхтением детского голоска, потащили куда-то. Я вынужден был открыть глаза, чтобы понять, что со мной происходит. Скосил взгляд к переносице – передо мной нечто длинное, поросшее черной шерстью, с мокрой кожаной «пуговкой» на кончике. Теперь я собака!

     Я истерично заскулил, закряхтел, вращая и сопротивляясь нескоординированным щенячьим телом. Но мои лапы упрямо волоклись по ковру с мягким коротким ворсом, следуя за передвижением мальчика лет семи. Он был сосредоточен на запланированном им мероприятии, и мои попытки освободиться оказывались бесполезными.

     – Тёма! Оставь щенка в покое! – услышал я женский голос откуда-то слева, ошалело разглядывая небогатую обстановку квартиры. – К чертям все это! Зачем он принес тебе этого щенка? Не мог подарить что-то более практичное? Вместо этого обеспечил мне еще одну головную боль…

     Тирада женщины относилась к моему новому хозяину только в самом начале. Теперь мы стояли около обувной полки, и мальчик пытался застегнуть на мне ошейник. То ли дырочек в этом предмете было недостаточно, то ли он небрежно относился к этому занятию, но жесткая кожаная полоска то затягивалась на моей шее, перехватывая дыхание, то повисала свободной петлей. Никогда не задумывался, почему так часто щенки могут внезапно сделать лужу. Оказалось, что это процесс, не контролируемый мною совершенно. Я просто стою, нелепо растопырив все четыре лапы, и подо мной растекается этот детский «конфуз». Стыдно. Попробовал вильнуть хвостом, думая, что мой владелец поймет, но он только хлопнул себя по бедрам ладошками и громко возмутился:

     – Мам! Я не успел с ним погулять! Только ты не ругайся, я сам вытру.

     Из кухни вышла полноватая женщина в синем халате, что-то дожевывая по дороге, и критически осмотрела меня и лужу. Никакой симпатии по отношению к себе я в этот момент не почувствовал.

     – Я же тебе давно говорила! – опять затянула она «воспитательным» тоном. – Дождался? Иди гулять, а то он еще и наделает.

     Мне стало жарко. Пасть открылась сама собой, выпуская моментально растянувшийся язык. Такое кондиционирование сработало. Живительная прохлада быстро разливалась по моему телу. Пока мой Тема волочил меня на поводке за собой, я не переставал в истерике перебирать последние события той жизни, в которой еще не был псом. За что мне такое наказание?

     ***

     Садясь в машину, мы с ней ругались. Ерунда, но эта ссора была для нас чем-то важным. Оправдываю себя только тем, что я очень нервничал, постоянно пытаясь отыскать причины задумчивости моей будущей половинки. «Только бы не передумала!» – такой слоган я хотел бы вывесить на каждом здании, молить о нем всех богов, которых я знал. Это мучило меня.

     Соответствующий вопрос я задавал каждый раз, как только видел ее напряженный взгляд и слегка нахмуренные брови. Получал ответ моментально, но он не давал мне ровным счетом никакой разгадки. Она ускользала от меня еще больше, создавая ощущение, что я что-то упускаю и теряю. Теперь мы ссорились из-за ерунды.

     – Этот ресторан просто чистая столовка, – говорила она, садясь за руль. – Да, согласна с тобой, у них довольно аккуратно и прибрано, но здесь нет обстановки для торжества.

     Я бросил ей ключи от машины, усаживаясь на пассажирское сиденье.

     – Что тебя не устраивает? Менеджер сказал, что украсит зал по твоему вкусу и распоряжениям. Ты умеешь создавать торжество… – аргументировал я.

     Сделал бы для нее все что угодно, только вот перенести это торжество мне было ужасно трудно. Испытывать удовольствие от подготовки к нему я тоже не мог. Вся эта «мишура» казалась мне лишней. Невыносимо хотелось утащить ее на какой-нибудь остров, чтобы она оказалась там только моей, одним махом снимая все мои тревоги.

     – Почему породистых собак называют сразу? – размышлял мальчик Тема, остановившись на газоне. – Даже кличку не дали самому придумать. Это же неправильно!

     Пока я внюхивался в траву, пытаясь отыскать запах, который мучил мою память звериной тоской, Тема победно оглядывался вокруг. Понимаю человеческим сознанием, что он искал глазами восхищение знакомых и друзей: у него собака, настоящий друг, который станет большим, сильным и страшным для врагов.

     Мне хотелось втянуть запахи всех предметов в траве. Суетливо и поспешно я искал это наваждение, которое помнил собачьим нутром. Думаю, это был запах моей матери-суки. Меня отняли от нее. Теперь я был беззащитен перед Темой, его мамой и всем окружающим миром. Мне нужна была ее защита, ее спокойная уверенность, забота. Я хотел бы вернуться к ней. Я натягивал поводок, пытаясь достать до вызвавших непонятный интерес предметов, травинок, запахов, как будто читал захватывающую книгу. Как понятна теперь эта собачья манера обнюхать все, что попадается на глаза. Они почти материальны, эти запахи, вьются загадочным узором. Я узнаю своих собратьев по отпечаткам когтей на траве. Тут была кошка…

     – Тема-а-а! – окликнул первый из прибывших на «торжество демонстрации собаки» знакомцев Темы. – Тебе собаку подарили? А какая порода?

     – Ньюфаундленд! – гордо ответил Тема. – Он водолаз! Запросто нырнет в море за камнем, если кинуть.

     Тема подтянул меня обеими руками за поводок, я упал. Знакомец с сомнением посмотрел на объект обсуждения.

     – А он чистокровный? – осведомился слегка разочарованный моим кувырком мальчик.

     – У него паспорт есть, – пояснил Тема. – Там всякие записи, родители его указаны, даже фотка!

     Подошедшие вслед за первым еще пара мальчишек потянули ко мне руки, требуя: «Дай, лапу! Сидеть! Лежать!». Выполнение всех этих действий предусматривалось одновременно. Я растерялся и неловко уселся на зад, разглядывая этих ребят. Руки тормошили меня, гладили, таскали за уши, одаривая вниманием. Тема выдернул меня за поводок.

     – Не гладьте! – потребовал он обиженным тоном. – Он не будет злой и начнет доверять чужим.

     – Ты же мой друг, Тема! Какой же я тебе чужой? – спросил светловолосый мальчик и утер нос рукавом.

     – А как ты его назвал? – поинтересовался второй, поправляя круглые очки на носу.

     – Собак с родословной самостоятельно не называют. Кличка им дается от имени матери-суки, – Тема, как знаток, сделал акцент на слове «суки». Послышались детские смешки, – по последней букве в кличке. Он Арчер, а мать у него Гертруда!

     После такой «лекции» очкарик зауважал моего хозяина еще больше. Снова руки. Я шарахнулся, натянув поводок.

     – Жека, пошли со мной. Мне в хлебный нужно, побудешь с Арчером, пока я хлеба куплю, - распорядился Тема, дергая поводок и обрывая все игры, которые затеяли со мной собравшиеся.

     Потом меня тащили на поводке, а я путался среди ног прохожих. Понимал, что мы шли в магазин, но координация нещадно подводила меня. Я старался не отставать от Темы, переходя на нелепые прыжки и вызывая умиление своими неловкими движениями. Люди улыбались, глядя на мои старания. Я хороший щенок, который сделал что-то нехорошее в человеческой жизни.

     Сколько живут собаки? Пятнадцать, двадцать лет? Тема будет моим хозяином, которого я буду ждать в прихожей у двери, чтобы он вывел меня на улицу освободить мочевой пузырь и погрузиться в исследование ароматов окружающего мира. Будут приятные и неприятные моменты. У меня будет собачья жизнь. Наверное, я буду преданным псом.

     Пока Жека старательно держал меня за поводок, гордо задрав подбородок, я неровно уселся на зад и снова начал вспоминать…

     – Пристегнись, – сказала она. Я тогда даже не обратил внимания на эту ее обычную фразу. А ведь она была права.

     Буркнул в ответ что-то невразумительное, потому что в тот момент меня страшно интересовало, согласится ли она на мой вариант ресторана для торжества. По ее напряженному выражению лица я понял, что она не очень довольна моим выбором.

     – Лучше бы ты был так беспечен в сексе, – тихо сказала она, аккуратно выезжая со стоянки.

     Почувствовал привкус этого извечного разговора. Постоянный и неразрешенный, очень вежливый и аргументированный спор. А причиной тому – наше странное и решаемое разногласие. Полное противоречие всякой логике. Как-то одним прекрасным поздним вечером началось это противостояние. Мы заговорили отвлеченно, а пришли к конфликту. Темой был вопрос о том, в какой момент семейной паре следует задуматься о ребенке достаточно серьезно. Я утверждал, что только тогда, когда семья имеет дом и стабильный заработок, когда страсть поутихла, приняв стабильное положение, после путешествий, развлечений и прочего. У нее было кардинально противоположное представление.

     Она необычна во всем. Даже тут я не смог понять ее мотивов. Мое устойчивое мнение рушилось под ее, казалось бы, неопределенными и зыбкими аргументами. Она просто пыталась вызвать во мне те же ощущения, которые испытывала сама. Ее основным оружием было желание.

     Я смолчал, сделав вид, что не расслышал ее фразы. Но ощущение предстоящей ссоры только усилилось, когда она вновь заговорила. Уже через пять минут, несясь по трассе, мы спорили вовсю.

     Каким образом у едущей навстречу машины отцепился прицеп, я до сих пор даже не догадываюсь. Просто, высекая искры, это творение рук человеческих неслось нам навстречу, рассыпая белые капустные головы по всей трассе. Она хорошо водит машину, но попавшие под колеса овощи и скорость сделали свое дело: машина ушла в неуправляемый занос. Через несколько мгновений я пробил головой лобовое стекло нашего авто, столкнувшегося с КАМАЗом. На этом мое сознание померкло.

     – Женя! Что ты тут делаешь? – грозно навис над мальчиком мужчина в коричневом костюме. – Я где тебе сказал гулять? Можешь даже не оправдываться, ты лишен компьютера еще на два дня…

     – Папа-а-а… – жалобно заныл мой соглядатай, и поводок выпал из его ладони. Он не стал поднимать его, вцепившись в рукав пиджака отца и что-то сбивчиво тому поясняя.

     Потом приехала грузовая машина, настойчиво выгоняя меня с места моего ожидания резким противным сигналом. От оглушительного звона в ушах я ретировался. На тянущийся следом за мной поводок наступали прохожие, растерянно оглядываясь и поспешая дальше. Я пытался уклониться от ног, рук, посвистываний, призывов и уходил все дальше. Меня манили колбасой, хлебом и конфетами. Я убегал, поджимая хвост, как последняя дворняга. У меня нет доверия к ним. Мне нужно было найти тот запах, что дал бы мне спокойствие. Но даже оттенка его не было поблизости. Я искал его до сумерек, потом забился в какой-то подвал и улегся отдохнуть.

     Глава 2. Хозяйка

     К утру я продрог. Как ни прислушивался, как ни пытался уловить чутким носом знакомые мне запахи, ничего не вышло. Меня если и искали, то совершенно не там, куда я забрался, напуганный совершенно другим взглядом на жизнь. Теперь я был беззащитным и беспомощным, лишенным речи, власти, силы быть царем природы - человеком. Мои мысли путались между собачьим желанием поесть и человеческим – разобраться во всем, проанализировать и найти ответы на все свои вопросы. А их было больше, чем я мог удержать в своей растерянной собачьей голове.

     Наказан ли я? Не нашел я прегрешений в своей жизни, которые стали бы предпосылкой такому наказанию. Эту мысль я почти отверг. Сохраняя лишь тоненькую ниточку, чтобы отреагировать правильно, если окажется, что прегрешений своих я просто не понимал.

     В подвал забрела дворняга. Обычная рыжая собака, одна из многих, которые тешат детей своим терпеливым участием в их играх. Морда ее хранила следы боев за территорию, остальные шрамы укрывала густая шерсть. Она небрежно втянула в ноздри воздух около меня и со стоном улеглась поодаль. Я наблюдал за ней, опасливо свернувшись в клубок. Она посмотрела на меня внимательными карими глазами, словно понимая мое состояние.

     – Хозяина потерял? – раздался женский голос в моей голове.

     Я приподнялся на передних лапах, удивленно рассматривая дворнягу. Она глухо зарычала, и я послушно опустился на место.

     – Ты еще ни разу не разговаривал? – продолжал звучать в моей голове голос. – Не вздумай подходить ко мне. Мне щенки не нужны, я не трогательно заботливая мамаша. Лежи и слушай, я сегодня добрая: покормили неплохо.

     Дворняга уложила острую морду на передние лапы, прикрыла глаза. Казалось, что она отдыхает от проведенного в поисках пищи дня, полного обычных собачьих забот. Но голос продолжал свой монолог в моей голове:

     – Не знаю, щенок, о чем с тобой беседовала мать, но ты совершенно неразумен и попросту глуп. Как можно было потерять хозяина? Это твоя жизнь, твоя пища и тепло. Ты, конечно, породист и красив, но, по всей вероятности, ты скоро заболеешь, станешь паршивым и заразным, тебя пристрелят, отравят, усыпят, потому что никто не будет бороться за твою никчемную жизнь, если у тебя нет хозяина. Истории, которые тебе будут рассказывать молодые, – вранье, фантазии. Меня просто ошпарили кипятком в соседней столовке. Облезла я жутко. Кроме ощущения постоянного голода, боли и злости, мне приходилось еще и бояться, чтобы меня не увезли на живодерню. К моменту, когда я обросла шерстью снова, я была в состоянии скелета. Это реальность. Так что отправляйся на поиски своего хозяина, как только рассветет. Если придешь вечером в мой подвал – загрызу.

     Слова возникли у меня самостоятельно. Это было, как рисовать в голове картинки. Одну за одной и очень быстро.

     – А кем ты была до того, как стала собакой? – нарисовал я.

     – Ты еще и тупой. Никакая собака не была человеком. Отстань от меня и спи, не то выгоню на улицу…

     Дворняга вздохнула, облизнула морду и утихла. Я не стал испытывать ее терпение. Выходит, я нормальный пес? Может мне это снится? Я ощутил нестерпимый зуд, задняя лапа привычно почесала нужное место. Мысли о сне тут же отпали. Я остаюсь псом, который помнит, как он был человеком.

     Подушечки лап касаются мокрого темного асфальта. Тонкой змеей вьется за мной «осиротевший» поводок. На траве газона роса еще не растаяла, не испарилась. Найти растерянному щенку во множестве запахов тот, что он услышал от Темы, непросто. От него пахло мягко, запах был свежим, немного сладковатым, как от меня самого. Думаю, это запах детства. Будучи человеком, никогда не задумывался, что в мире запахов все имеет значение. Как в толпе людей искать одного, конкретного. Я то задирал голову вверх, то склонял ее к самой земле в поисках запаха своего хозяина. Так продолжалось, пока кто-то не наступил ногой на мой поводок. Я испугался и рванулся было из ошейника, круто развернувшись мордой к посягающему.

     На петле поводка стоял начищенный до блеска черный ботинок из дорогой хорошей кожи. В нос шибанули запахи одеколона, крема для обуви и еще чего-то, что сразу вызвало во мне теплые чувства. Я проследовал взглядом по наглаженной стрелке штанины, затем к распахнутому пиджаку, белой рубашке с расстегнутой пуговкой ворота, ослабленному галстуку, задержался на лице, на котором уже появилась легкая щетина… Я узнал его. Он из моей прошлой жизни!

     Никогда не любил этого слащавого типа. У меня к нему изначально были претензии, он вызывал их одним своим видом. В нашей компании он появился ниоткуда. Кто-то привел его на одну из вечеринок, которые мы устраивали по очередному надуманному поводу. В первый же день я приобрел к нему устойчивую антипатию. Каким-то уж очень предусмотрительным с девушками он показался. И от этого несло фальшью, потому что иногда он попадал не в лад. Уже потом я узнал всю остальную его историю. Мои подозрения подтвердились. Заветной мечтой Романа было жениться на девушке из семьи с хорошим достатком. Моя невеста была именно такой…

     Я еще раз рванулся из ошейника, отчаянно тряся головой. Удавка никак не сбрасывалась, собрав складки шкуры около ушей.

     – Ну-ну! – воскликнул он, наклоняясь к поводку. – Гляди, какой непокорный!

     Я рычал и сопротивлялся, а он с легкостью тащил меня, упиравшегося всеми четырьмя лапами, волоком. Подушечки лап начало жечь огнем от трения о грубый асфальт, пришлось бежать за этими ненавистными ботинками.

     Страшно хотелось есть! Это чувство заставляло меня реагировать на все запахи, которые напоминали о еде. Из приоткрытых кухонных форточек – запах яичницы, ветчины и много других, сводивших с ума мою голодную щенячью сущность. Я обреченно бежал за моим «похитителем» и думал, что гордо отказаться от еды не получится. Если он предложит хотя бы кусочек колбасы, я продам всю свою щенячью душу. Потом он взял меня за ошейник, закинул в багажник своего напыщенного черного джипа, привязав на короткий поводок. Я пытался рваться и сопротивляться, но он только пробурчал что-то злобное в мой адрес.

     Машину нещадно трясло и бросало из стороны в сторону. К моему несчастью водить он не умел. Взбунтовавшийся вестибулярный аппарат подал отчаянный сигнал в мозг, и меня вывернуло противной белой пеной, которую я еще долго сглатывал, облизывая несчастную морду. Потом я скулил и подвывал, по-собачьи умоляя остановить эту тряску. Пришлось умолкнуть, чтобы удержать новый приступ тошноты. Когда все прекратилось, я обрадовался, но тут же получил жесткий шлепок по заднице. Это мой хозяин-враг сопровождал моё освобождение из багажника ругательствами и ворчанием о недавней дорогой чистке машины.

     Когда он втаскивал меня в подъезд, я ликовал и бесился одновременно. Потому что это был ее подъезд, я уже слышал ошеломительно желанный запах ее духов, и злился на то, что волок меня туда именно этот тип.

     У двери я опять рвался из ошейника, пока он, удерживая мой поводок одной рукой, другой спокойно доставал из кармана… ключи! Я разразился лаем. Как же мне хотелось, чтобы мои собачьи связки овладели хотя бы на пару минут человеческой речью! Гулким эхом по подъезду элитного дома разнесся мой щенячий лай, срывающийся на завывание. Я тут же получил поводком по заднице и утих от обиды. Он деловито открыл двери ее квартиры своим ключом. Обреченно вхожу в коридор, и воспоминания накрывают меня болезненной волной вместе с этим желанным запахом. Ее тело излучало едва уловимый аромат полевых трав, теперь я слышу их нотки, которые мне так знакомы. Мой запах! Я умираю, потому что от этого запаха мое собачье сердце разрывается в клочья…

     – Доброе утро, любимая! – бодро и фальшиво заявил мой хозяин-враг. – У меня для тебя сюрприз!

     Хотелось завыть. Я предвкушал ее появление и бесился от того, что слышу. Меня разрывали противоречия. Я стих в ожидании. Когда она вышла из спальни, немного сонная, завязывая поясок короткого халата, я взвизгнул и бросился ей в ноги. Я рванулся так резко, что он не удержал поводок. Грохнулся, повизгивая, лизнул ее ноги и начал нещадно колотить хвостом из стороны в сторону. Она замерла, удивленно приподняв бровь. Потом ее губы растянулись в широкой искренней улыбке, и я наслаждался этим, положив собачью морду ей на ступни.

     – За твою улыбку я бы притащил в дом еще сотню таких гадов, как этот! – восхитился мой враг, шагнув к ней с намерением обнять.

     Я резко вскочил на лапы, поскользнулся, растянувшись на линолеуме, ударился, клацнув челюстью, прикусил язык. Встретить попытку посягательства на мое, личное, самое дорогое в образе мрачного охранника не вышло. Я приподнялся, обреченно наблюдая за тем, как они нежно обнялись. Я вырасту огромным, сильным псом и загрызу его в честной схватке!

     – Купил его вчера, – рассказывал он, поедая завтрак, приготовленный ее руками, с небрежностью и торопливостью, непозволительной для такого действа. – Даже документы не забрал, так спешил домой вернуться. Командировка была утомительной и бесполезной, я вернулся ни с чем.

     Я оторвал морду от своей миски и мельком бросил на него взгляд. Он нагло врал. Но в этот момент я наслаждался каждой крошечкой того, что она мне положила. Она позаботилась обо мне. Я понравился ей, даже такой понравился!

     – Ты впервые улыбнулась с тех пор… – произнес он, беря ее за руку и останавливая сосредоточенное складывание салфеток в различные фигурки.

     Кощунство – оборвать такое ее занятие! Но я смолчал, в последний раз лизнув миску. Улегся рядом с ней, наблюдая.

     – Год прошел, а ты никак не можешь забыть? – с этими словами, я снова видел это выражение на ее лице.

     – Оставим эту тему, ты не вовремя… – она отбросила в сторону салфетку. – Не приходи сегодня. Год назад я бы вышла замуж и стала счастливой.

     Он отодвинул тарелку и недовольно скривил губы. Она оборвала его возможные дальнейшие рассуждения: встала из-за стола и принялась мыть посуду.

     – Мне уйти? – с раздражением спросил он.

     – Езжай домой, отдохни от командировки, – спокойно сообщила она. – Ты же устал.

     Он ушел, громко захлопнув за собой дверь. Я даже не пошевелился, оставшись с ней один на один. Я отдам ей всю свою собачью ласку, на которую способен, буду предан и никогда не потеряюсь, потому что жизнь уже однажды разлучила нас. Человеческая жизнь…

     Опять донял зуд, я привычно задрал лапу, начал чесаться и замер, когда понял, что она это заметила.

     – Не спросила, как тебя звать, – растерянно заметила она, потирая краешек губы. – Да и незачем. Он большой врун. Машина свежевымытая, а врет, что только что из командировки. Правда, я дура? Элита с блохами, пошли-ка я тебя искупаю.

     Я начал ползти к ней. Нет! Не дура, ты самая-самая! Она только сосредоточенно посмотрела на мой ошейник и произнесла:

     – Арчер.

     Я насторожился и уставился на нее в ожидании. Ей должна понравиться моя кличка! Я теперь Арчер, но я все так же твой.

     Потом она меня мыла своими ласковыми руками, я стоял смирно и балдел от прикосновений. Правда, все было списано на мою породу, должен воду любить. Потом она вытерла меня полотенцем и отнесла в комнату. Лежал смирно, вместе с ней смотрел на мониторе прошлогодние фотографии, уложив голову на лапы. Потом она расплакалась, неожиданно и тихо, я даже не заметил, потому что от умиротворения мои веки стали слипаться. Казалось, что весь мир вокруг меня изменился, стал теплым, укрытым шерстью, со знакомым мне запахом.

     Проснулся я от звука, с которым она доставала салфетку. Бросился на постель, стал лизать ее лицо, руки, вообще все, куда мог попасть с моей щенячьей неловкостью. Хвост мой двигался из стороны в сторону самостоятельно, как растягивается улыбка у человека.

     – Арчер, все, прекрати… – просила она меня, отстраняя, но я был категорично настойчив. – Что ж ты подлиза такая? Все… Я уже перестала киснуть… Сейчас пойдем гулять.

     И мне ничего не нужно было, кроме этих слов. Даже если она столкнет меня с дивана, даже если шлепнет по заднице, все равно я счастлив. И я готов был свернуть горы, победить в битве сотню ее врагов, достать сокровища со дна морского.

     Я старался быть послушным, но путался под ногами, оборачивал поводок вокруг ее ног, суетился и отвлекался на запахи со всей своей щенячьей непосредственностью. Я буду самым дрессированным и послушным псом, возьму все награды на всех выставках, которые она только вздумает посетить. Услышав свою кличку, произнесенную ее голосом, я буду отправляться в огонь и в воду.

     В этот день началась наша с ней собачья жизнь.

     Глава 3. Не щенок

     Рос я быстро. Как-то незаметно перестал путаться в конечностях и приобрел хотя и нескладные, но очертания большой собаки с длинной черной шерстью. В росте у меня явно преуспевали конечности. По своей комплекции я был немного нелеп, но уже утратил присущую маленькому щенку округлость. Ее друга – своего врага – я возненавидел.

     Он появлялся в доме по вечерам, внося в него оглушительные запахи своего одеколона и цветов. Приносил обычно огромный букет алых роз в напыщенной упаковке. Один из букетов я сгрыз. Не специально. Просто они оставили его на табуретке в кухне, увлеченные нежностью друг к другу. Дверь в спальню закрыли. Я поскулил немного, поцарапал когтями закрытую дверь. Услышал раздраженное: «Арчер! Место!» и ушел на коврик в коридор. Еще пару раз подходил к двери, вслушивался в звуки, не сомневаясь, что там происходит то, чего мне видеть не следует. Уже приоткрывал пасть, чтобы испустить вой, но стискивал зубы.

     Потом я увидел этот проклятый букет… Он был воплощением предательства. От него несло моей печалью, запахом роз! Я стащил его со стула на пол. Вначале расправился с оберткой. Медленно, с удовольствием разрывая ее в клочья, словно это был костюм моего врага и соперника. Затем перешел к «телу». Шипов у этих роз не было. Тонкие изящные стебли ломались под зубами, наполняя мою пасть горьковатым привкусом зелени цветка. Куда лучше было погрызть купленную ею косточку, но тут дело было в принципе. Хрусь! Это ноги… Хрусь! Это руки, которыми он ее обнимал… Ладони с короткими сильными пальцами, поросшие темными волосками. Бутоны рвал с особым удовольствием, рассыпая вокруг лепестки. Я не могу подарить ей цветы, но она придет и увидит, что я усыпал нашу кухню красотой.

     За «дизайн» я получил от него поводком по заднице. Это было настолько неожиданно, что я даже не сразу отреагировал. Бить могла меня только хозяйка! Я зарычал, оскалил зубы и шагнул в его сторону, низко наклонив голову. Он сделал шаг назад.

     – Он агрессивен, – слегка повысив тон, испуганно заявил он, выставляя вперед руку с поводком. – Ты совершенно не занимаешься его воспитанием! Сейчас я исправлю эту ошибку…

     Он отбросил в сторону поводок и схватил стоящую в углу швабру. Я шагнул к нему, слегка присев на лапах, приготовился к прыжку. Мое собачье нутро издавало утробное рычание. Я орал всей душой: «Уберись из нашей жизни, фальшивка!». Вытянулся в струнку, ощущая телом каждую собачью мышцу. Я уже выбрал мишень – вцеплюсь в его руку с побелевшими костяшками, которой он сжимает древко швабры. Пасть наполнилась слюной в предвкушении крови противника. Он слегка наклонился и медленно занес свое «оружие» для удара. Если он попадет - мне мало не покажется. Мой рык становился громче, а губы задирались выше, обнажая зубы: мне ничего не должно помешать впиться в его тело. Секунда – и во мне развернулась стиснутая злостью пружина. Я летел в выбранном направлении, распахнув пасть. Оглушительный удар сбил меня с направления полета, всепоглощающая боль прорезала мою левую лапу, кажется, там что-то хрустнуло. Пока я поднимался, он занес швабру для очередного удара, и, если бы не хозяйка, он точно успел бы нанести его.

     – Ты с ума сошел! Остановись! – закричала она, на ходу заправляя банное полотенце, обернутое вокруг прекрасного тела. – Арчер! Место, кому я говорила?

     Я, прихрамывая, отправился на коврик в коридоре. Со стоном улегся и стал вылизывать пульсирующую болью лапу. Внутри горели огнем боль и обида. Он одолел меня. Я усердно вылизывал лапу, прекрасно понимая, что моя боль внутри, и я никак не достану ее языком, но хотелось утихомирить, усмирить ее немедленно.

     – Он распотрошил твой букет, и я его наказал, – услышал я раздраженное пояснение.

     Стукнулась о стену ручка швабры. Видимо, он отбросил ее. Звякнула о стол чашка. Он нервничает.

     – Ты не мог подождать, пока я выйду из душа? – она была сосредоточена, я помню этот тон. Так она говорила, когда я погрыз ее книгу, лежавшую на полу.

     Не знаю, как это у меня вышло. Просто она приятно пахла ее руками. Я хотел всего лишь взять ее в зубы, но потом с упоением стал утолять свой зуд. Зубы резались с таким нестерпимым желанием их почесать, что я порой терял голову. В арсенале моих терзаний зубным мучением были книги, ручки, карандаши, шнур удлинителя, собственная миска, старые тапочки хозяйки и еще куча мелочей. От тоски я оторвал кусок обоев в прихожей. Пока она была на работе, я сходил с ума. Несколько раз брал с собой на коврик пульт от телевизора, но к уничтожению не приступил, сумел сдержаться.

     – Он бросился на меня! – защищался мой противник.

     Хозяйка присела возле меня на корточки и тронула лапу, которая начала распухать на глазах. Ее легкое прикосновение причинило мне острую боль, я инстинктивно заскулил и оттолкнул ее ладонь носом.

     – Ты сломал ему лапу… – холодно произнесла она, не оборачиваясь. – Потерпи, Арчер, нужно ехать к доктору.

     Она пару раз провела ладонью по моей голове, и мне стало значительно легче. Я благодарно ткнулся носом в ее коленку. Спасибо. Она скрылась за дверью спальни, оттолкнув оправдывающегося врага. Он дернул ручку двери, но та оказалась закрытой, стукнул разок костяшками пальцев. Я зарычал. Он не должен тревожить ее… Враг торопливо ретировался на кухню и прикрыл за собой дверь.

     После этой схватки я долго костылял на специальной шине. Хотелось стащить ее зубами, но металл сидел плотно и прочно, хозяйка ругалась, и я терпел, как мог. Ходил, бряцал конструкцией на моей ноге и вздыхал.

     На время появления в доме моего врага, меня постоянно закрывали в ванной. Я лежал на прохладном кафеле, умышленно отбросив носом коврик, и вслушивался в их голоса с завистью и тоской. Клал нос около дверной щели и втягивал носом ее запах. Скулить нельзя. Она счастлива…

     Когда с меня сняли шину, произошло событие, которое я не понимал до самого конца. Просто меня встревожили ее сумки, долгие разговоры по телефону. На полу в прихожей сумки смотрелись особенно тревожно. Я даже было прикусил ручку одной из них, но отпустил под громким окриком: «Арчер! Только попробуй…». Попробовал. Только привкус кожи и тоска. Она никогда не била на меня, но отчитывала изрядно. Мои промахи были для меня постыдными. Просто обидеть хозяйку я не мог себе позволить. Когда она ругала меня, я подползал к ней и клал голову на ступни, глядя в глаза. Она, конечно, смягчалась и прощала меня до следующего раза.

     Карабин щелкнул на моем ошейнике, когда враг вынес сумки из квартиры.

     – Арчер, ты уже большой, – рассказывала она мне, выводя за двери. Странное время для прогулки. Было раннее утро. – Побудешь у моей мамы. Только не вздумай вести себя так, как со мной, она твои «по-пластунски» не поймет…

     Я готов был завыть! У меня тут же сложилась картинка. Она захотела от меня избавиться. Я больше не нужен, потому что ненавижу этого слащавого, фальшивого типа, а она, напротив, любит его. Черный джип стоял у подъезда. Он укладывал на заднее сидение ее сумки.

     – Арчер поедет в багажнике? – удивленно спросила она. Я привык ездить на заднем сиденье ее небольшой машины.

     – Ты же знаешь, его укачивает, – заметил враг. – К тому же будет крупной неприятностью, если он попортит мне кожаный салон. Эти его зубы… Багажник просторный, ему будет даже удобнее.

     Враг махнул рукой. Она слегка нахмурилась. Но когда я послушно запрыгнул в багажник, прошептала: «Прости, Арчер. Я тебя не предам». Я лизнул ее руку, потому что за эти слова я готов был прыгнуть в огонь. У меня затеплилась надежда, что моя тревога преувеличена.

     Только я зря надеялся. Меня выгрузили из багажника около огромного особняка родителей хозяйки и передали повод в руки ее матери. Пока они мило беседовали около машины, я сидел возле низкой оградки палисадника. Поводок мой петлей для руки был накинут на столбик.

     Джип тронулся с места, а про меня забыли. Я надеялся, что забыли. Забился, стал рваться с привязи, мои беспомощные в человеческой речи связки орали:

     – Не ос-тав-ляй ме-ня! У-у-у-у! Не ос-тав-ляй!

     На самом деле это был лай – звонкий, пронзительный, с воем. Я оказался бессилен что-либо сделать. Когда машина скрылась за поворотом, я понял, что она оставила меня. Ничего не могло быть обиднее этого. Я взвыл, выплескивая жалость к самому себе, укоряя себя за все грехи, что успел сотворить в своей недолгой собачьей жизни. Она не вернется. Короткая мысль пронзила меня льдом до самого кончика хвоста. Я не слышал, что говорила мне ее мать. Я смотрел туда, где скрылся ненавистный джип. А вдруг она вернется? Растерянно подбежит, обнимет, как бывало, за шею и скажет, что это вышло случайно, просто меня забыли…

     Но никто не вернулся. Я уныло лежал на кинутом мне у порога коврике и перебирал в голове все варианты. Один был сокрушительней другого. Теперь моими новыми хозяевами были ее родители. Я учуял ее запах в прихожей. Пробрался туда. На обувной полочке нашел тапочки, которые пахли ею, стащил один и, крадучись, ушел с ним в зубах на газон. Теперь она была со мной. Уснул я, уютно уложив морду на тапок.

     Мне часто снились реалистичные сны. То рыжая дворняга обучала меня премудростям дворовой жизни, то снилась моя мать-сука. Сны были обрывочными. Большая черная собака, чинно бредущая по тротуару на поводке с крупным полноватым мужчиной. На ней болтался намордник, и она была горда этим шествием. Она помахивала пушистым хвостом в такт их шагам. Снилась швабра, ломающая мою кость, и тогда я поскуливал от боли.

     Потом приснилась она, моя хозяйка. Берег моря, под лапами обжигающий желтый песок. Она счастливая, улыбается. За руку ее держит мой враг. Вокруг такие же избалованные солнцем люди, лежат, едят, утирают морскую воду полотенцами. Идиллическая картина и неясное тревожное чувство неминуемой беды. Оно защемило в тиски мое сердце. Я вскинул морду, внюхиваясь в воздух: никакого запаха водорослей. Обошел двор. Опять улегся, прихватив зубами тапок, но предчувствие не покидало меня…

     Я ещё немного погонялся за ночными мотыльками. Клацание зубами и пряжкой помогли: я устал и опять вернулся к тапку. Заснул я быстро. Как ни странно, мой сон продолжился.

     Хозяйка вошла в воду и, пройдя немного глубже, поплыла. Я завидовал ей всем своим существом, потому что мне часто снилось много воды. Она плыла мастерски быстро, видимо, она тоже любит это занятие. Отплыв подальше, она расслабленно перевернулась на спину и прикрыла глаза. Я наслаждался ее удовольствием, наблюдая за всем как будто бы со стороны. Звук двигателя нарушил идиллический шум прибоя и выкрики пляжников. Я увидел, как на хозяйку движется катер, задрав нос и вспенивая за собой воду. Я отчаянно залаял и проснулся от собственного голоса… Сердце сжалось. Я заметался с тапком в зубах по газону, словно не мог найти себе места. Это будет! Это непременно случится!

     Я поспешно прикопал тапок в кустах, закидав на него носом землю, разогнался и перемахнул через высокий забор. Мой путь лежит к морю. Я найду ее и уберегу от беды.

     Глава 4. Моя Белка

     Я бежал огромными прыжками за поворот - этот путь я знал отлично. Казалось, что ее запах, едва уловимый, сплетенный в узор с другими - яркими, приятными и отвратительными - сопровождал меня, тянул на невидимом поводке вперед. И я несся остаток ночи у него на поводу, огромными, торопливыми прыжками, вывалив язык. Роса немного уняла жажду, но скоро я окончательно устал и захотел пить. Мой взгляд шарил вокруг в поисках запретной для питья лужи - источника воды. Мысленно я уже жадно черпал из нее языком вкусную прохладную воду. Влага смачивала мои внутренности, наполняла собой мою ссохшуюся собачью утробу.

     С рассветом все усложнилось. Сплетение запахов стало похожим на клубок, перепутанный до невозможности, затянувшийся узлами. В воздухе появлялись новые запахи: завтрак, выхлопные газы, оглушительные запахи прокисшей помойки, запахи проснувшихся людей…

     Я вырвался за город, когда солнце пекло мою спину вовсю, но я продолжал бег, боялся опоздать. Лапы мои отмеряли расстояние по обочине шоссе. Гравий, битое стекло, ссохшаяся, как мое нутро, грязь с колеями от колес автомобилей. Трава уже начала выгорать, и краешком глаза я видел рыжеющую траву, а другим - поток машин. Они обдавали меня волнами жаркого воздуха, сметали тоненькую нитку ее запаха, я опять настойчиво искал ее и бежал, бежал…

     Воду я отыскал у одного придорожного кафе, там был декоративный фонтанчик. Я вломился туда полностью, сшиб фарфоровую статуэтку вечно писающего мальчика, разбив ее вдребезги, хлебал, упивался прохладой, остужающей мои пекущие огнем подушечки лап. На меня орали, потом огрели веником, обозвали, но напиться я успел. Выпрыгнул из источника под крики и свист посетителей и побежал дальше, оставляя за собой мокрые следы лап. Ниточка ослабевала, дрожала в воздухе тонкой паутинкой. Она может исчезнуть, и я потеряю ее. И тогда – задравшийся нос катера, взбивающий розовую пену винт…

     К вечеру я перешел на шаг, потому что ноги дрожали от усталости. Язык едва по земле не волочился, но не давал такой нужной мне прохлады в крови. Возле меня пару раз останавливались машины, и я шарахался в кусты, избегая опасных для меня сострадательных людей. В итоге в шерсти у меня появились колючки репейника.

     Как только красноватый диск солнца закатился за горизонт, уже почти невидимый пунктир ее запаха исчез в ароматах ночной загородной жизни. Посвистывали ночные птицы, шуршали травой ежи и мыши, опять порхали ночные мотыльки. Иду, не отвлекаясь, задираю нос к розовому закатному небу. Он не может пропасть! Мне нужно…

     На обочине тощая облезлая псина грязно-белого цвета ожесточенно трепала сбитую на дороге лисицу. Пасть наполнилась слюной, но такое я есть не стану. Псина покосилась на меня и заворчала, оскалившись.

     – Не тревожься, я такое есть не буду, – сообщил я ей обычным «кодом».

     – Чего тебя здесь носит? Вроде породистый – тебе легко хозяина найти, – удивилась в ответ псина.

     – Мне не нужно другой хозяйки, я ищу свою, – гордо сообщил я, усаживаясь.

     Дворняга прекратила трепать «добычу» и насмешливо глянула на меня.

     – Меня сюда щенком вывезли. Думала, что вернутся, но просто забыли. Наивная, тоже тухлятину не жрала, пока умирать не начала от слабости. Хорошо, что придушенный еж подполз довольно близко, у меня уже не было сил ходить. С тех пор пообтерлась, жру вот… Хочешь? Я поделюсь, хочешь?

     Я с отвращением мотнул головой. Дворняга слегка оскалилась и махнула хвостом. Посмеялась надо мной. Опять было принялась за свое занятие, но потом оторвалась и уставилась на меня внимательно.

     – Ты, наверное, потерял след?

     Я виновато облизнул морду и переступил с лапы на лапу. Мой позор она вычислила сразу. Дворняга подошла, обнюхала меня с кончика носа до хвоста, особое внимание уделив гениталиям и заднему проходу.

     – Совсем щенок, – констатировала она. – А жаль… У меня скоро течка, ты обаятельный, зажгли бы… А хозяйка твоя пахнет, как будто полевыми травами, свободой. Она замечательная. Такую толстую веревку ее запаха не чувствуешь?

     Я простонал от бессилья. Дворняга развернулась было к своей трапезе, но вдруг бросила, не оборачиваясь:

     – Помогу тебе, вместе побежим, только отвернись, я жрать хочу и стесняюсь…

     Я улегся поодаль в траве и устало прикрыл глаза. Она могла бы быть чьей-то Белкой, Снежкой, эта с виду неказистая, но такая благородная собака. Мне как свет выключили, я даже проспал без снов, пока она меня не разбудила.

     – Подъем, щенок! Я тебе тоже не всесильная, глядишь, канат исчезнет, и так уже перепутался в узел, – сообщила она.

     Я с готовностью поднялся на ноги и потянулся, зевнув до хруста в челюсти. Мы побежали вместе, на ходу обмениваясь своими историями. История Белки была трагична до слез.

     Она родилась во дворе у одной зажиточной пары. Помнит запах парного молока и скотного двора. Все воспоминания детства. Запах матери она запомнила очень хорошо и слышала его до прошлого года довольно отчетливо, но потом он исчез. Почему она не бежала все это время? Потому что помнит детские ручонки, опускающие ее на траву и шепот: «Белочка, ты подожди немного, я приду за тобой». С тех пор она пережила пять зим, наловчилась ловить мышей, есть насекомых и их личинки, тяжело переболела, выжила, потому что верила в то, что она придет за ней, эта девочка в синем платье – ее хозяйка.

     Белка была поразительно находчива. Она сперла на прилавке придорожного рынка круг колбасы и притащила мне, категорически отказавшись есть. Я проглотил угощение и вылизал ей потрескавшиеся подушечки лап. Она смущалась. Надеюсь, ей было приятно.

     Мы бежали вдоль трассы, и она учила меня премудростям выживания. Их было так много, что я просто поражался ее знаниям и уникальному нюху. Она умела разглядеть, когда из окна машины вылетит что-то съестное, а когда не стоит даже обращать внимания на такие предметы. Знала, на какое расстояние отлетают пакеты, предупреждала, как не попасть под машину. Смущаясь, научила воровать у людей пищу, в чем я оказался неловок и опять получил по загривку метлой. Белку же покормили прекрасными объедками за тоскливый взгляд.

     Она терпеливо учила меня использовать свой нюх максимально эффективно. Без ругани и раздражения. Я старался и ошибался, путался, как тупой щенок. Она никогда не ругала и была терпелива.

     – Если меня не станет вдруг, ты должен знать это, – говорила она, когда мы понемногу отдыхали в тени в полдень.

     – Куда ты денешься? Вот увидишь, мы спасем мою хозяйку и будем жить в моем доме. Я непременно подрасту, дождусь твоей течки и…

     Мы смеялись и грустили. Мы стали стаей, проживая на двоих одну тяжелую жизнь. Я верил в свои слова. Но в последний день она повторила все, чему учила, самое важное, и опять напомнила это: «Меня не станет…». И у меня снова замерло в груди. Я мечтал для нее. А не стало ее нелепо…

     Она, такая искушенная в жизни около дороги, попалась, скорее всего, случайно, от усталости и бессилия. Канат становился тоньше и тоньше даже для ее нюха. Мы торопились, продолжали бег даже в жару, вывалив языки. От утомления перестали обмениваться мыслями, в голове набатом гудела усталость.

     Железное нутро огромной фуры гудело и скрипело издалека, шум нарастал, как будто близилось неминуемое. Мимо нас часто громыхали такие, никто бы не обратил внимания, только мне запомнилось почему-то странное поскрипывание, как взвизгивание.

     Белку втянуло под задние колеса прицепа длинномера мгновенно, она не успела издать ни единого звука. Два огромных колеса прокатились, чуть подпрыгнув, по ее хрупкому собачьему телу. Я надрывно завыл, застыв над ее растерзанной плотью. Машины, взвизгивая тормозами, сигналили. Я выл безостановочно, пока во мне что-то не надорвалось, захрипело, и я стих, волоча обессиленное тело в придорожные кусты. Она прожила собачью жизнь, теперь будет самой красивой и счастливой девушкой на свете…

     Я остался совершенно один, ожесточенно грызя сухую ветку. Собаки не плачут, они болеют душой, я это точно знаю. Это когда все внутри тебя разрывается, кажется, что хрустят ткани, заполняя мозг болью так, что хочется выть до хрипоты. Это называется проклятой собачьей тоской. Когда вы слышите собачий вой, помните это.

     Глава 5. Пена

     На одном из рынков мне порвали ухо. Не критично, однако, кровь у меня текла сильно. Когда я тащил с прилавка кусок свиной головы, то проявил небрежность: я забыл слова Белки о том, что у каждой территории есть владельцы. Мне напомнили об этом за углом, где были только вдребезги пьяные люди. Драка вышла отменная. Клочья шерсти, моей и противников, летали в воздухе, как хлопья снега. Я отчаянно пытался не упасть. Спасибо тебе, Белка, за учебу! Я жив тобой.

     Я спешно отступал уже без добычи, отчаянно урча пустым желудком, оставляя за собой капельки крови. Моя пожива осталась на откуп за мою шкуру. Захудалый городок научил меня четко распознавать запах вожака местной стаи и определять его размеры по отпечаткам когтей в почве. Такие отпечатки пес оставляет умышленно, пометив территорию и предупреждая о своей мощи.

     Мой нюх упорно не хотел меня слушаться. Так, как у Белки, у меня не выходило. Кажется, я видел все, что она говорила, но терялся и путался. Теперь я избрал другую тактику. Я бежал по направлению движения машин, которые явно ехали к морю. Чтобы не ошибиться, я выслеживал сразу несколько таких. У них были прицепы с водными мотоциклами, лодками, нелепые надувные игрушки в салоне и прочие мелочи, которые подтверждали эту версию. Я провожал их взглядом и бежал в том же направлении. Вид мой стал потрепанным и неприглядным: шерсть с впившимися в нее колючками, грязная, свалявшаяся; сам я исхудал и теперь мало походил на породистого элитного щенка-подростка. Сегодня мне невыносимо больно наступать на лапы. На них появились язвы, я стер кожу, но все-таки был вознагражден.

     Я услышал вдалеке этот неповторимый запах гниющих водорослей. Море было рядом. Поток машин увеличивался; я уже не определял направление, а просто бежал за их большинством, хромая на все четыре лапы.

     Под утро я услышал его шум вдали. В предрассветной тишине этот мерный прибой запустил мое сердце в галоп. Я даже ноющие лапы перестал вылизывать. Поднялся и устало затрусил в направлении шума. Тут и появилась эта трепетная ниточка. Я не ошибся: моя хозяйка была здесь. Я захлебывался от счастья и волновался, как бы не опоздать на тот пляж, что мне снился. К обеду.

     Люди, обожженные лучами щедрого солнца, неторопливо уходили с пляжа, чтобы не изжариться окончательно. Дети ныли, не желая выходить из теплой ласковой воды. Песок пустел, на нем оставались лишь отпечатки ног, подстилок, лежаков и шезлонгов.

     Я наслаждался ее запахом. Она была здесь, я просто опоздал к ее приходу. Утром была. Запаха крови не было, значит, с ней пока все в порядке. Забившись подальше в тень торговой палатки, я приготовился ждать. Белка хорошо научила меня быть незаметным, иначе я был бы изгнан пляжными работниками, которые собирали лежаки и оставленный отдыхающими мусор. Я даже вздремнул, но был разбужен до боли знакомым ворчанием движка, поднял голову и впился взглядом в происходящее.

     Трое парней, явно в подпитии, усаживались в пластиковый катер, молотящий мощным двигателем. Хотелось зарычать, остановить их, но я удержался. Мне ничего с ними не сделать. Моя дорога меня кое-чему научила, я стал хитрее. Проще не пустить хозяйку в море. Я пронаблюдал за тем, как укатил катер, и опять уложил голову на щемящие болью лапы. Прибой и мерный говорок людей усыпили меня, я уснул, сморенный жарой и усталостью…

     Я проспал! Проспал ее ошеломительный запах и голос. Она появилась и отправилась в море, пока я спал. Я заскулил, поднялся на лапы, ухватывая узор ее неповторимого аромата. Она была в воде довольно далеко от берега. Я мгновенно сорвался и стрелой понесся в воду под визг и вопли наблюдавших. Я должен успеть! Он уже стрекочет вдали, этот ненавистный мне движок. Хотелось рвать его в клочья, пока он не будет раздроблен до песчинок на пляже. Я изо всех сил греб в направлении ее головы, уже видел ее волосы, собранные в такой привычный и дорогой пучок на затылке. Но плыла она быстро, я едва сокращал между нами довольно приличное расстояние.

     Хотелось заскулить! Какой же я водолаз?!

     Продолжаю отчаянно грести, хватая воду, чтобы уцепиться еще и зубами. Люди в панике расплываются с моего пути. Еще бы! Вытянутый в струнку черный пес, щелкая зубами, приближается к вам как торпеда. Может, я взбесился.

     На горизонте катер уже совершил разворот. За его штурвалом – парень, целующийся с девушкой. Они заняты друг другом, а не управлением несущегося на полном ходу катера. Я наблюдаю, как хозяйка расслабленно ложится на спину, а на катере парень нажимает на макушку девушке, чтобы она опустилась перед ним на колени. Лаю, вою, поднажимаю, выбиваясь из сил. Я успею!

     Задранный нос катера несется по четкой траектории навстречу моему движению, и я уже вижу, что опережаю его ненамного, только чтобы выполнить одно единственное действие. Мне хватит времени только на то, чтобы использовать преимущества своей породы: я должен опустить свою хозяйку поглубже в воду собственным весом. Как хочется, чтобы мы успели опуститься вместе, и катер прошел над нами. Эти секунды мне очень важны. Я должен успеть!

     Рокот движка заполняет мой мозг, схожу с ума. К нему прибавляются вопли купающихся, они орут, но хозяйка их не слышит.

     Я уже в метре. Я близко! Я спасу!

     Катер разрезает воду совсем рядом. Вылетаю из воды рывком, из последних сил. Прости, хозяйка, мои лапы огрубели в дороге, и я поцарапаю твою нежную кожу. Опускаюсь всем весом на ее тело, ощущая тепло и дурманящий родной запах. Она едва успевает вдохнуть в легкие воздух, прежде чем мы уходим вместе под воду.

     Под водой шум мотора похож на приглушенный стрекот, даже сквозь закрывшиеся перепонки слышу его приближение. Эх! Арчер, ты немного опоздал, потому что проспал. Хозяйку я опустил достаточно глубоко, а вот сам… Первая лопасть винта бьет мне в район лопаток, взрывая острой болью тело. Слышу, как рвется под ее мощью шкура, ткани, хрустят кости. Вторая бьет чуть ниже, третья – уродует мое собачье тело, когда я уже не управляю задними лапами. Я чувствую привкус собственной крови в воде.

     Прости, любимая, я всегда был соней, вот и проспал. Прощай и будь счастлива!

     Я видел розовую пену, когда меня вытолкнули на поверхность, и слышал, как хозяйка зовет меня по кличке. Извини, я уже не могу быть с тобой. Это было последнее, что я увидел в собачьей жизни. Я прожил ее с человеческой памятью, потому что должен был кое о ком позаботиться.

     Надеюсь, что у нее будет все в порядке. Будет такой Арчер, который не проспит и не подведет. А с Белкой мы непременно встретимся. Не в собачьей, так в человеческой ипостаси. Встретимся и не вспомним ничего. Придется начинать все сначала.

     

     Роман Дих

     Артёмка

     Здорово, коль не шутишь. А ты кто? Из города, ага, только вроде лицо знакомое. Ну ладно.

     Фольк… Чего, говоришь, собирать приехал? Сказки, поверья? А чего ко мне сразу-то? Наугад дом выбрал, значит… Ну, заходи, гостем будешь, вина нальёшь – хозяином будешь. Вот, на кухню проходи.

     Ого, какая бутылка красивая – я такой сроду не видал! Как звать-то, кстати? А то не познакомились. Меня вот дед Виталий кличут. А тебя Артёмом, значит… сейчас, погодь, только сала порежу нам на закусь, да огурчиков. Коньяк с огурцами не пьют, говоришь? Дык не рукавом же будем закусывать-то? Ну, за знакомство! Записать есть на чём то, что я тебе сейчас плести буду? Ишь, на телефон прямо – раньше магнитофоны были, а теперь в телефонах ваших всё есть, кроме телефона, хе-хе! До чего дошла наука – полетела в космос сука.

     Мягко первая пошла, зараза, не то что наша косорыловка, самогонка-то, да водка из сельпо – я так по старинке зову – сейчас какой-то там «маркет» частный, тоже городского одного магазин.

     Ну, теперь слушай, раз собираешь сказки, расскажу тебе не сказку, а то, что у нас тут лет с тридцать тому было, про тёзку твоего, Артём тоже звали. Включай свою хреновину на телефоне…

     ***

     Вот, значит. Прошкины у нас жили в аккурат на окраине села, Любка была баба тихая, дом её был, от родителей достался, там липа ещё такая древняя у дома стоит. А мужик ей, Витька-то, шелопут и сволочь попался, хоть о покойниках плохо не говорят. А сын, как народился – Артёмом назвали.

     Прошкина-то Тёмку всю жизнь (да и какая у него жизнь-то была тут с детства, пока не пропал, так, насмешка судьбы!), и дразнили «по пояс деревянный» да «Буратин» – ну то уж детишки прозвали, теликов-то насмотрелись, где Буратин этот деревянный скачет всё.

     А дразнились потому, что по деревне слухи шли похабные и дурные, будто мамка его, ну, Любка Прошкина, уж то ли в лес ходила да лешак её снасильничал, то ли… Срамно говорить-то, всякого наболтают… Будто мужик её, Витька покойный, да туда и дорога... Будто эта пьянь подзаборная раз сучок еловый себе привязал да Любку этим сучком-то пользовал, глумился, словом. Однако никто не был при том, свечку не держал, конечно. Наболтать всякой грязи и я тебе могу с три короба, сам знаешь – от дерева человечьих детей не бывает. А только всё, что рассказываю теперь – правда истинная была.

     Когда только он родился, говорят – ну, это медичка наша, она же и акушерка, если надо, рассказала подругам по секрету – а уж у баб какие секреты, сам знаешь… да я не ухожу в сторону, городской, ты чего? Пришёл, попросил рассказать – дак слушай! Да не обижаюсь я, а только не перебивай.

     Значит, когда родился он – будто весь, как корой покрытый, коростами такими – акушерка чуть не сронила его на пол. А сам молчит – она давай с него кожицу-то сдирать с переполоху, не знает, что делать, а он как зареви, живой, мол! Тельце-то его всё тёмное, говорила, и пахло от него, как от дерева, когда кору дерёшь.

     Любка-то, мать, когда показали ей, да дух-то свежего дерева услыхала – чуть не ополоумела, белугой заревела, ей медичка всё нашатырный подносила тогда и капли успокоительные… Чего «короче»? Опять перебиваешь! Ну ладно, наливай давай, там есть у нас? Есть, ну…

     Папаня его, Витька, когда Любка вернулась домой с сыном, давай её бить смертным боем, сволота такая – уже и до него сплетни дошли! Потом из дома ушёл и запил пуще прежнего, всё у приезжих ошивался – нерусские у нас шабашили, школу на лето ремонтировали, ну и самогонку да водку жрали временами, не хуже наших, как бригадир ихний отлучится, в город там или куда. Короче, убили его – сам полез на одного шабашника, тот и ножом пырни возьми… Пьянка, пьянка всё. Сельсовет уж потом на похороны деньги выделил, схоронила Любка мужика своего, забулдыгу. Того, кто убил, посадили, а бригада съехала сразу, наши, деревенские, потом доделывали ихние объекты.

     И вот, Тёмку этого по селу нагишом-то не видел никто сызмала – даже и по пояс. Малой был, так Любка, видать, его купала, да в баню, подросши, поди сам ходил – а баня у них своя, справная была. А так всё сызмала в рубашечках с рукавами, да плотно застёгивался, да в штанах длинных, и в жару ничего лёгкого такого не надевал. Ну, а коли человек в жару рубашку не скинет – значит, чего-то стыдится, чего-то на теле не того, болячки какие. Сама-то Любка дояркой на ферме всю жизнь проработала, да ещё в медпункте полы мыла – им с сыном хватало на прожитие.

     Ребятишки его с детства невзлюбили почему-то – то ли от родителей наслушались баек поганых, то ли сами что чуяли, но только дразнили часто – «Деревянный» да «Буратин», били бывало, хотя он вроде и не вредил никому, не пакостил. Такой тихий весь был мальчонка, и улыбка добрая, как улыбнётся – и ребятишки замолкали, не дразнились.

     Да и взрослые не шибко Тёмку жаловали – от него всю дорогу деревом будто пахло, да слухи-то эти тоже… Я вот да несколько ещё человек его и жалели – кто конфетку даст, кто по голове погладит – дитё же, а уж что там языками дураки треплют – ихнее дурацкое дело. Так вот походя, на улице увидишь, поздоровкаешься с ним – а он улыбнётся, ровно солнышко весеннее засветит. Так-то малец добрый и безобидный, а вот сторонились его многие. Ну а он привыкший уже – как подрос, и время свободное было, летом там – всё по-за деревней слонялся, то в лесу, то на кладбище часто ходил, на папкину могилу – видать всё ж скучал за отцом-то, которого и в глаза не видел. Странный ещё тогда был.

     Ну, наливай опять… чего, уже нет? Лихо мы с тобой её приговорили. Мать, мать, слышишь! Сбегай за бутылкой, а? Да не пьяные мы, тут человек приехал, ваши сказки бабские собирать, уважить надо. Вот и рассказываю ему про Тёмку, Буратина нашего, помнишь? Что, сам сходишь? А маркет этот найдёшь? Ну, ладно тогда…

     …Ого, аж две принёс! Лихо! Мать, да не ругайся, лучше вон ещё капустки принеси да с нами посиди.

     Вот. А учился он в школе хорошо, у нас тогда десятилетка ещё была – всё грамоты давали. И за это его опять же ребятишки невзлюбили, тут дело известное, не любят тех, кто в отличниках ходит.

     Как взрослее стал, к девкам давай интересы проявлять – а они его тоже всё дразнят, бывало. Одна только Наташка Ковалина, агронома дочка, ему это… как у вас по-городскому говорят… симпатизировала, ага. Ну, он всё около неё вился, и она с ним ходить давай, лет по шестнадцать им было. Да просто ходила, дружили, не подумай чего – тогда такого блядства, как сейчас, у нас не было – это вон теперь молодёжь эти, «егуары», что ли, всё жрёт, ну, такие – как брага, да грешат, как собачки, под каждым кустом. Тогда, при советской власти, спокой был насчёт этого – и старших уважали.

     А потом как-то в клубе на танцах ребята его избили, такие ж ровесники его, а её застрамили – давай «деревянная невеста» дразнить. Ну, Наташка заплакала, да до дому побёгла с клуба этого дурного.

     А наутро у агронома, Наташкина бати-то, весь забор дёгтем измазали да матюги написали. Тот участковому нажаловался, потом приходит к дочкину ухажёру домой, да с хрена на хрен материть давай: дескать, к моей дочке чтоб ни шагу больше, да распоследними словами всё кроет и его, и Любку, мать-то – а лето было, жара, у всех окна пораскрываны… ты чего мрачный такой стал, городской? Наливай давай, или я сам щас… На вот, полную тебе, а то аж лицом потемнел.

     Ну вот, окошки пораскрываны, говорю – а на селе бабка Антонина такая была, всё вынюхивала слухи всякие да ровно сорока на всех углах потом пи***а. Вот она и рассказала, что в окошко подглядела – будто, значит, агроном орёт на Артёмку, мать-Любка плачет – а Артёмка сам весь аж чёрный стоит, ну как ты сейчас… чего, плохо, может, стало, полежишь вон в зале на диване, поспишь?

     И вот, будто, Антонина брехала, у Артёмки на животе рубашка-то прорвалась, и оттудова как щупальцы какие или корни… пучком таким, говорит, метра два, выскочили – да агроному в живот, да за шею душить стали… Дальше Антонина не утерпела такое смотреть – «свят-свят-свят» закричала да бежать! Ясное дело, не поверили сплетнице про эти корни. Так что, как там на самом деле было – неизвестно, и чем Деревянный агронома убивал – тоже.

     ***

     Короче, потом к Любке с Артёмом народ-то сбежался, как Антонина им набрехала всё это – смотрят, а Любка мёртвая лежит, сердце не выдержало, а агроном Ковалин весь, как есть, изувеченный, смотреть страшно. Артёмка же пропал, как не было – сбежал, поди, в город. И потом ещё, помню, одного из тех ребят, что Артёмку в клубе били, в тот же день нашли задушенного – тоже, видать, он постарался. А сам Тёмка исчез из села, говорю, и в каких е..нях теперь обретается, даже не знаю. Ну а Наташка, подружка его, как отца схоронили, тоже с матерью от нас куда-то подались.

     Вот такая история была у нас… э, ты куда собрался, лица нет! Говорю, переночуешь у меня давай. А-а, на улку решил – давай-ка я с тобой, а то бывает, озоруют ребята по вечерам, побить могут, если не местный. Заодно покажу, где тот дом, ну, где твой тёзка жил.

     …Ух, вечер какой тёплый!. И природы у нас пока живые в селе, шибко не испохабили, как у вас в городе-то – чуешь, какой воздух духмяный… откуда-то свежим деревом доносит, чуешь? Ну, это лесопилка неподалёку, лесопилка стоит в яме, окружённая х…и…

     Вон, видишь развалюху? Вот тут всё и случилось – после того там никто и не селился, как Любку схоронили – я бы тоже не стал, по-честному. Дом-то прогнил, и никто его не трогает, боятся, хотя времени прошло. Одна липа вон стоит, никто не хочет спилить. Чего лыбишься-то? Стой, я вот теперь тебя узнаю, кажется… Тёмка, ты, что ли… а вот липа ваша… ох, да ты как столько лет спустя вернулся… я ж вижу, лицо вроде как знакомое!

     Эй, чего творить-то удумал, куртку расстёгиваешь… а рубаха сама рвётся… права Антонина тогда оказалась, что ли… ой не могу, сердце-е-е!

     ***

     – Поднимайте старого, ребят, давай-давай… пьяный, видать, ну-ка… бля, да он не дышит! Мишаня, до участкового беги скорее да до медички, пускай сюда идут, к Буратинову дому.

     – Главное, возле дома этого поганого и помер, где Буратин, Деревянный-то жил, батя мне ещё малому рассказывал, как он с ним в школе учился и бил часто – а потом этот Буратин вроде убил кого.

     – Гля, ребзя, на липу… фонарь у кого – посвети-ка…

     – А я утром тут проходил – никакого на ней нароста не было, а щас смотри, какой здоровый, как человек стоит…

     – Спилить её к хренам, давно уж говорили, да и халупу снести – людям строиться надо!

     Вжик

     Словно два мелких и злых распиливают тело и разум, остатки разума, и клочки души дрожат где-то в своём закутке, боясь выйти на белый, нет, чёрный свет, под злобным вжиканьем их пилы.

     Простыня липнет от пота к телу, меня знобит – я ведь сегодня честно пытался «спрыгнуть» на колёсах, отойти – нет, кому вру-то, себе?

     В укромном месте на кухне немного «солутана» заныкано – когда-то у бабульки знакомой четыре флакона взял, когда лавандос был, и «баянов», ну, шприцов на языке нормальных людей – две штуки в аптечке.

     У меня нынешняя съёмная хата не «палёная», то бишь, полиция наверняка о ней ничего не знает, я если «вмазываюсь» тут, то только в одну харю: склонность к одиночеству на сей раз сослужила добрую службу… гадство, словно наяву слышу вжиканье пилы по телу, по суставаааам, сам себе палач без суда… а популярным и дешёвым сейчас «крокодилом» «вмазывался» только дважды. Гадость страшная, но может, и его можно, если в меру… так я размышляю, пока иду, шатаясь, завернувшись в простыню, ибо вонючий пот, покрывший тело, вдруг принялся его, тело то есть, холодить… вот заветный пузырёк – на дне полощется немного, мне на дозу как раз, всё что нужно для варки, у меня раскидано по разным углам квартиры, на всякий… гулять так гулять – эх! – я высыпаю на ладонь остатки нурофена, перемешиваю с парой клоназепама.

     Я не знаю, как «возьмёт» в сочетании с ширевом, какой трип будет – просто какой-то умный мужик сказал… эх, я забыл. Хрущу таблетками, попутно запиваю остывшим зелёным чаем – я всегда с вечера завариваю себе кружку зелёного чая, такую большую, Нинки Бычковой подарок, сейчас сидит за то самое, чем я собираюсь заняться.

     Зажигаю газ, смешиваю в кружке всё, что надо для «винта», с ностальгией вспоминая те маковые головы, что мы резали с Виталиком летом в деревне, а сейчас весна, и тех голов след простыл, и Виталика тоже – последнее бабло тогда выгреб, бормоча вот тут, в этой самой кухне, про четыре грамма «хмурого» по дешёвке – и исчез, мразь…

      …я прекрасно помню, это уже после армии первый раз было – когда после раздумий и колебаний на мой локтевой сгиб села стеклянно-железная оса, а мелкая красная точка проросла роскошным алым цветком, тотчас исторгшим своё содержимое в одно из русел полноводной реки, что несёт по телу жизнь… и пронеслось по ней горячей вольной змеёй – вначале к сердцу, заставив его биться сильнее, затем бело-огненная змея прошла по всему, что ощущал и чем занимался, словно запоминая… пока наконец не опоясала мозг, даря чувство мрачного блаженства и странные видения…

     Сейчас бы вернуть – или… Нет, если бы вернуть те годы – я ни за что бы не стал, наверное, ширяться. Между тем иголка «баяна» с ватным фильтром выбирает уже моё спасение от «кумара»… ништяк, соскочу с иглы всё равно, это последний раз, сейчас за сайт, который за три дня соорудил, получу от заказчиков – и… нет, в клинику не пойду палиться, но стопудово соскочу на чём-то более лёгком, ну её, иглу! Я отложил шприц на стол аккуратно…

     …после того, первого раза, я был обескуражен – однако не испуган, мне нравились эти метаморфозы, мне нравилось играть с белой змеёй, я снова дал волю и маку, и его близким родственникам… змеи радости и счастья стали частыми гостьями в моей реке – пока она не обмелела, и змеи стали драконами и уже не унимались – я был бы рад теперь избавиться от них – но они нещадно жалили всё тело, требуя себе новых подруг, потому что они не могут воспроизвести себе подобных – они создают лишь мучения для меня, впустившего их…

     Таблетки начали работать – последние таблетки, последняя ширка, что сейчас предстоит. Как мрачно рассуждаю – «последняя»... Сколько вещей за эти несколько лет успело уйти на «последнее», когда с деньгами было уже совсем никак… Работа веб-дизайнера остаётся востребованной – другое дело, нас очень много, веб-дизайнеров… если бы эти мудаки вовремя перевели бабосы… Ну а вещи – дело наживное.

     Медицинский жгут охватил предплечье, и я усиленно заработал ладонью, сжимая-разжимая, чтобы найти-таки место на вене, ещё годное для… Большой палец задрожал на поршне шприца – может, действительно, пустить воздух по венам вместе с ширевом, и посмотреть, что будет? По идее, ничего быть не должно, кроме реально последнего укола – но ведь люди такие живучие твари, а уж мы, «наркоты», особенно, так что обеспечены, скорее, дикие боли, а может и дурдом до конца этой…

     На конце иглы появилась мутная капля «контрольки»… нащупываю иглой вену, и это трудно, бля, потому что… один из тех, что пилил, ехидно посоветовал, я прямо услышал (уже галюники?): «Пора в пах начать колоться!» – и снова за работу, вжик-вжик пилой по всему мнееее… нате, получите, я нашёл место в вене!.

     …лепестки алого цветка давно уже засохли среди прочего хлама, которым я пометил многие дни моей жизни – грязные бинты, иголки со смердящими капельками крови, закопчённая алюминиевая кружка… когда белые змеи пожирают меня – в ушах лишь слова таких же, как я: «Тот, кто попробует слёзы мака, сам будет плакать всю жизнь»…

     …Лирик, бля… Осторожно вынул иглу, и тело моментально зачесалось – меньшая сестра белых змей, зараза, которой я отдаю предпочтение в последние месяцы… о, пошла жара в хату, как говорится! Попёрло, ага, на движуху попёрло моментально – поднимаюсь, чтобы включить что-нибудь на микросистеме, стоящей на холодильнике – дешёвой и китайской, взамен «соньки» – та «ушла» за грамм «дряни», следом за печаткой, цепочкой и принтером новым – в разное время, конечно же.

     Prodigy, Depesh Mode или Mr.Credo – мне похуй теперь на то, что сейчас ночь, на соседей, на весь мир, у меня праздник длиной в несколько часов – и, едва поднявшись, падаю вместе с табуреткой, мордой в пол зарываюсь. Блядь, нос, кажется, сломан… подвывая, уползаю в комнату, оставляя горящим свет на кухне и плиту не выключенной – ползу, как… тело требует движения, и тело требует покоя… к кровати, да. В голове устанавливается полный порядок, да, да – я по пути открываю ноутбук, лежащий на кресле, включаю – и, когда он загрузился, ищу музыку, мысленно смеясь над этим, этими… вжик-вжик которые… перелезаю на кровать и растекаюсь под негромкое буханье ди-джея… какая разница, главное, что музыка… сквозь полусон чую, что меня рвёт лапшой быстрого приготовления и хлебом, которые я сегодня в себя с вечера запихнул-таки, и этими таблетками… и я не успеваю повернуться на бок, вернее, мне просто лень.

     Свет кругом, это уже не галлюцинация, наверное… всё становится… я поднимаюсь над кроватью, мельком глянув на свою бывшую, совершенно отвратительную человеческую оболочку, на нескольких чёрных, мелких, что на ней копошатся… вжикали которые чем-то по мне, на мне, внутри – мне всё равно теперь, я осознаю, что у меня более важные…

     …белые змеи покидают тело вместе с потоком рвоты и растворяются на грязном одеяле…

     Санди Зырянова

     Русалочьи бусы

     Горька ты, сиротская доля. Пусть и просторна изба, из вековых дубов срубленная да тесом крытая, и чиста вода в колодце у самой избы, и тучны коровы в стойле, и ломятся сундуки от цветастых сарафанов да вышитых тонким шелком рубашек, – что толку с этого добра, родительской ласки оно не заменит. А уж коли добра того – несколько тощих коз да котейка, да заплаты на портках, так и вовсе не жизнь, а слезы одни.

     Правду молвить, пока живы были у Настёнки батюшка с матушкой, не на что ей было жаловаться. Водились в хозяйстве и коровы, и гуси, батюшка знатным охотником слыл, матушка – удалой хозяйкой. А Настя в обоих уродилась: в отца – смелой, в мать – работящей, в отца – красивой, в мать – умной. И хоть ей еще и десяти лет не исполнилось, соседи, у кого сыновья были, к Настёнке приглядывались. Ан счастье достается трудно, бывает редко да кончается быстро; это только беда приходит без спросу, а уходит вслед за гробом.

     Вот и к Настёнке в дом беда пришла.

     Померла Настёнкина матушка. Грудь застудила – на жатве в жару не сдержалась да и напилась холодной воды колодезной вволю, а к вечеру уж и слегла. Неделю промаялась, да так и не поднялась.

     Настёнка стояла в церкви и все никак не могла понять, нешто правда, что матушка больше к ней не подойдет, не поцелует, косу не заплетет. И страшно молчал осунувшийся, закостенелый лицом отец…

     С тех пор и стало хиреть их хозяйство. Настёнка хоть и умела многое, ан разве по силам девчушке делать то, что не всякий взрослый сможет?

     Поглядел на это отец – и привел в дом вторую жену. Соседки тогда судачили, Настёнку жалели. Мол, мачеха злая пришла, обижать сироту будет, и дети ее будут – благо было у мачехи, тетки Аксиньи, двое своих, чуть постарше Настёнки. Дашкой да Машкой их звали. Но тетка Аксинья, видать, сказок да соседских сплетен не знала и знать не желала. Дочки ее были славны девки, Настёнке быстро стали подружками, а сама Аксинья смотрела за падчерицей как за родной. Пусть и плакала Настёнка по ночам в подушку за матушкой, а зажили они вместе в дружбе и сытости.

     Долго ли, коротко ли, а к Дашке парень один посватался. У парня того брат меньшой был – Аксинья на радостях и Настёнку за него сговорила. Машка – та сразу губы надула: я-де старше Насти, а ее вперед меня сватают! Аксинья ей и бает: Настёна еще маленькая, замуж не сразу пойдет, а тем временем и для тебя жених найдется, еще получше, чем у других.

     Утешила она дочку такими словами. А Машка-то возьми да и поверь. Бывало, собираются девушки на посиделки, так она обязательно лучшую рубаху наденет, в косу шелкову ленту вплетет – я, мол, невеста, всем остальным не чета!

     Посматривал на то батюшка, усмехался в бороду. Радовался он и добру да уюту в избе, и дружбе, в которой его дочка да падчерицы жили, и жене – Аксинье-красавице… А Настёнка все косилась на батюшку. Боязно ей было. Кто однажды горе изведал, о том не позабудет, а у Настёнки еще и бывали сны вещие. Она о том мало кому рассказывала, только Дашке поведала – Дашку она больше всех полюбила.

     – Так что скажешь, сестрица, – спрашивает ее, бывало, Дашка, – жених-то мой хорош али зол?

     – Хорош, сестрица, хорош, – успокаивает ее Настёнка. А потом будто что толкнуло ее: – Только недолго ты с ним проживешь, молодой овдовеешь.

     – Ох ты, Господи пронеси, – перекрестилась Дашка. Призадумалась. Ан, видно, по душе ей был жених-то – не стала она никому разговор этот пересказывать, промолчала. Настёнке и помстилось, что такую тайну хранить ей тяжело было, тяжелее, чем если бы довелось помолвку разорвать. Но Дашка была из тех, кому боль да печали только сил придают. А попозже она снова спрашивать Настёнку стала. Про Машку.

     – Лучше бы ей вовсе замуж не идти, а в монастырь, все равно там окажется, – говорит Настёнка. А с чего она такое сказала – ей и самой не ведомо.

     Нахмурилась Дашка и совсем ничего не сказала. Очень она сестру любила.

     И вот как-то на Троицу снится Настёнке сон, что идет она в лес, ягоды собирает и доходит до болота, а на болоте – до самой гиблой елани, куда никто соваться из деревенских не смел. Настёнка тоже наяву бы не сунулась. А во сне, поди ж ты, пошла по воде будто посуху, лапотками ступает – а водная гладь ее держит. И видит она чудо-ягоду земляничину размером с кулак. Руку к ней протянула – и проснулась.

     Точно, думает Настёнка. Лето – как раз земляника поспела, пора собирать. Чай, вещий сон: на болото никто не ходит, а там, верно, самые щедрые ягодные россыпи удались. Да только какая же земляника на болоте? Там клюква да черника… Однако ж, по дому работу переделав, взяла Настёнка лукошко да пошла к болоту по ягоды.

     Глядь – и правда полно земляники. Да какой! Ягоды крупные, красные. Везде только начали поспевать, а тут-то уже алеют что твое солнышко на закате, так в рот и просятся. Ну, Настёнка одну и положила. Сладкая! Слаще меда! Положила в рот вторую – а та еще слаще, еще сытнее. А уж от запаха их Настёнке в пляс пуститься захотелось – такой вкусный да нежный. Пожалела Настёнка, что малое лукошко взяла. Хотя, ежели правду сказать, то большего у них в избе и не было, да и не унесла бы Настёнка большее.

     Это оттого, что я красный платочек надела, думает Настёнка. Счастливый он у нас, заговоренный. На красном шелковом платочке и вправду заговор был, ведьма деревенская наложила, – хоть поп и ругался за такие штуки, – и сестры его по очереди носили.

     Увлеклась Настёнка – на четвереньки упала, сарафанчик задрав, и ну в две руки землянику собирать. Лукошко-то наполняется, а Настёнка ползком, ползком дальше в глубь болота пробирается. Радостно ей: на всю зиму, думает, варенья наварим! И свадьбу Дашкину сыграем – на стол выставим!

     Орляк резной над Настёнкиной головой покачивается, козодой покрикивает, комарье над ухом звенит противно, сыростью да водой болотной тянет; вон уж и мох торфяной из-под рук прыснул, а земляники меньше не становится, и она вроде как еще крупнее да краснее. И – вот диво-то – между кустиками тропа показалась! Ну, смекнула Настёнка, видать, я не первая тут. Ишь, деревенские, хитрые, притворяются, будто боятся сюда ходить, а сами тропинку протоптали! Или это звериная тропа? Хоть бы на волка не нарваться или на рысь…

     Тем временем смеркаться начало. Настёнке уже и страшновато в сумеречном лесу, а лукошко все никак не наполнится до краев. Зря она его малым называла. Ну, думает Настёнка, еще горсточку, да вторую, да пригоршню, да щепоточку, да ягодку – и домой…

     И вдруг слышит она – будто плачет кто.

     Ох ты, сообразила Настёнка. Болото ведь. Никак, увяз кто из деревенских? Выпрямилась она, пригляделась – точно, женщина с распущенными волосами сидит, да так неловко. И уж так она горько плачет… Ступила к ней Настёнка – медленно, с оглядкой, чтобы самой не увязнуть. Ан не болото в беде виновато! Кто-то, вишь ты, капкан поставил, а баба эта в него и попалась.

     Настёнку отец учил с капканами обращаться, а заодно и раны лечить.

     – Ты, тетенька, не плачь, – говорит бабе Настёнка, – я тебе сейчас помогу.

     Раскрыла она капкан, ногу босую из него высвободила, потом торфяного мха нарвала – к ране приложила, с ближнего дерева коры оторвала, помяла – получившимся лыком завязала.

     А баба та ей вовсе не знакома была. Отродясь таких в деревне не бывало. Ни сарафана на ней нет, ни другой какой одежды, кроме зеленой рубахи. Да и рубаха не льняная, не шелковая, не посконная – никак, из крапивы соткана болотной. На лицо баба – мало сказать, что не красавица, и странная у ней некрасивость: люди такими некрасивыми не бывают. Одни глаза хороши – большие, зеленые. Вгляделась в них Настёнка и дрогнула: зрачки в тех глазах будто у кошки, на молодой месяц похожи.

     Но зато коса у бабы у этой – любая из деревенских красавиц позавидует. Русая, густая, роскошнее летних лугов, шелковистее первой ласки, блестящая – будто звезды в ней запутались.

     Разогнулась баба, очами сверкнула – ровно хищница лесная.

     – Спасла ты меня, красна девица, – молвит. По-старинному этак, с расстановкой, не как деревенские тараторят. – За то тебе моя благодарность. А вот чем отдарю! – и бусы Настёнке протягивает.

     – Да я ж не за подарки, – Настёнка и засмущалась.

     – А ты не спорь, – прикрикнула диво-баба. – Дают – бери! Вона, смотри: это бусы, а в них три бусины есть непростые. Ты их бери да силу их призывай, но не попусту, а в самую лихую годину. А когда все три используешь, поди в лес да найди меня и отдай что осталось.

     – А как же я найду тебя, тетенька?

     – Придешь да найдешь. Твоя тропка с моей теперича скрестилась.

     Еще раз сверкнули хищные нелюдские очи – и пропала диво-баба, как и не было ее. А поверх земляники на лукошке лежит ягода, каких Настёнка отродясь не видывала: с кулак размером. Точнехонько как во сне!

     Смекнула Настёнка, что повстречалась ей русалка. Ведь только-только Троица минула, а кто же не знает, что за Троицей идет русальная неделя! Хотела Настёнка перекреститься да Богу помолиться, ан чувствует – крестика на шее нет. Потерялся.

     Зато бусы русалочьи так и горят в руке. А вокруг-то уже совсем стемнело, откуда-то из недр болота странные звуки доносятся, козодой да сова перекликиваются, вон уж и светлячки выглянули – хорошо бы светлячки, а не огни болотные…

     Развернулась Настёнка – и бегом домой.

     Прибежала, а дома уж сестры в слезах, отец в тревоге да с ружьем в руках; тетка Аксинья к соседям побежала, чтобы с отцом шли в лес искать Настёнку непутевую. Показала Настёнка, что насобирала…

     Об одном только промолчала. О встрече с русалкой да о подарке ее.

     Ругали Настёнку тогда, конечно, здорово, отец и палкой грозился, однако под конец простили. Крестик ей новый купили. А из ягод, что Настёнка в лесу насобирала, тетка Аксинья наварила варенья, да такого отменно сладкого и вкусного, какого и барину, и даже самому царю не стыдно бы послать.

     Прошел год, прошел второй. Тетка Аксинья понесла – отец на радостях ей колечко серебряное справил, рад был; все твердил, что наконец-то у него сынок родится. Дашка, замуж выйдя, жила в соседней деревеньке, муж ее новую избу срубил, а Машка с Настёнкой молодым на новоселье котеночка отвезли, да теленочка, да курочек. Осень грибной удалась да урожайной…

     Казалось бы – живи да радуйся. А вот поди ж ты, снится Настёнке опять сон. Будто идет она по лесу, и как ни сворачивает, а ноги ее сами выносят к болоту, на заколдованную тропку, где с русалкой повстречалась. И вдруг выскакивает волк из кустов. Да не простой, каких Настёнка уж навидалась, а огромный, спина сгорбленная, из пасти клыки торчат. Не бывает нынче волков таких. И шерсть рябая. И вроде подходит этот волк с лаской, и лижет Настёнке руку, а потом – хвать, да как кусанет! Настёнка ну бежать, а волчище-то этот ее догоняет и не отстает. И вдруг Настёнка сама собой куда-то переносится, а места этого и не знает, куда попала. Однако до дома недалеко оказывается. Вот приходит она домой, а там отец и тетка Аксинья горюют: прибежал на подворье огромный волк и задрал Машку-сестрицу.

     Проснулась Настёнка – сердце колотится, руки холодные, дышать больно. Еле с полатей сползла. Ан уже вот-вот рассвести должно было: курочек покормить следовало, коров выдоить да в лес пастись отвести, коз опять же… Выбросила Настёнка из головы сон тот страшный.

     Да и с чего бы не выбросить? Добро бы он понятный был, как тот, с ягодой, когда русалку встретила… А то сумбур какой-то, ровно в сундуке, где воры одежонку перерыли. Не вещий сон это, Настёнка решила.

     Но тревога на душе так и осталась камнем холодным лежать.

     Насолила тетка Аксинья с девками грибов да варенья на зиму наварила, но отчего-то ей все было мало. В следующий год она уж Машку отдавать замуж собиралась, были и женихи на примете. Правда, Машка от них нос воротила: тот ей низенький, тот скучный – двух слов не свяжет, у того лицо конопатое… Другая бы забыла материнские слова, будто жених ей достанется лучше всех, а Дашке они как втемяшились – и слушать никого не хотела. Молвить честно, Машка и впрямь была не всякому чета. Брови соболиные, глаза ясные, работа в руках так и спорится. Но ведь и Дашка, и Настёнка были девки не из последних!

     Настёнка знала, что к ней, когда время придет, младший брат Дашкиного мужа посватается. Мальчишку того она едва знала, но вроде и сам он был хорош, и семья у него была из работящих да непьющих, а по деревенским-то меркам лучше жениха и не надобно.

     И пошла Настёнка еще грибов набрать; очень ей это удавалось, бывало, все едва с десяток сыроежек наберут, а у ней всегда полное лукошко, да какие грибы-то – боровики, грузди! Машка – та дома осталась, капусту солить и прочие припасы готовить. Надела Настёнка новые лапти, «счастливый» красный платочек, да бусы русалочьи не забыла: без них она никуда не выходила. Хоть и велела ей русалка только на краю погибели бусины использовать, а кто знает, когда она, та погибель, подкрадется?

     А в то время в деревню как раз барин приехал. Молодой, гоношистый такой, за девками гоняется. Собак навез с собой, охоту устроил. Ему охота для забавы нужна, а деревенский люд с охоты живет, так барин все зверье по лесу распугал.

     Настёнка про то не думала. Мала она была еще про барина думать да шалостей его пугаться, – так отец ее решил. Да и кому бы пришло в голову за дитем несмышленым бегать?

     Вот она и насобирала грибов. Как заведено, положила краюху хлеба с солью для Лешего, да с русалкой поздоровалась – «доброго дня тебе, тетенька», верила, что та ее слышит. И солнце еще на вечер не склонилось, а Настёнка с полным кузовком домой идет. А навстречу ей мужчина молодой. Чудной – такого Настёна еще не видела, в кафтане красном, идет и платочком обмахивается.

     – О, – говорит он, – мадмазель! Спозвольте вас проводить тет-а-тет!

     – Да пошто меня провожать, я и сама дойду, – Настёнка ему.

     – О, мадмазель, какие на вас бусы смешные, – и за руку Настёнку хвать, ну чисто волк из сна. – Будьте же благоразумны, и я подарю вам ценные вещи!

     – Это как? – удивилась Настёнка. Про «благоразумие» да «благолепие» в церкви поп говаривал, что грешить-де не надо, а надо Богу молиться да жить по совести. Ну, а ценные вещи-то тут при чем?

     – А вот так! – и чмок Настёнку прямо в губы! А рот у него дымом табачным воняет, холодный, скользкий, ровно жабий, и злой. Лучше бы и правда укусил по-волчьи, думает Настёнка.

     – А вы, барин, не извольте смеяться, а лучше отпустите, а то вот как дам! – и правда тумака барину отвесила. Кулак у Настёнки был хоть и детский еще, а крепкий. Она и мальчишек на улице, бывало, поколачивала, и с тяжелой работой управлялась. Подхватила Настёнка свое лукошко – и ну бежать!

     – Ах ты, плебейская морда! – слышит Настёнка топот за спиной. И поняла она: не убежать ей. «Убьет он меня за то, что по мордасам ему врезала, – решила Настёнка. – Барин, не хухры-мухры… А никто не ведает, где я, и никто меня тут и не найдет. Чую, погибель моя пришла…» – и тут ее взгляд на бусы упал.

     С виду они были бусы как бусы. Не «смешные», как барин сказал, но и не Бог весть какие богатые. Бусины в них были гранатовые, граненые, темно-вишневые, а три бусины – побольше, и на них рисунки вырезаны. Летучая мышь, волк и рысь. Красивые бусы, что и говорить, хоть и не яркие.

     Взялась Настёнка за одну бусину – ту, на которой мышка летучая – и думает: как же дальше-то? Призвать силу… а как?

     И вдруг чувствует: изменяется она. Все большим становится, каждый звук – слишком громким, лукошко из рук выпало… Взлетела Настёнка вверх.

     А тут и барин. Выбежал на тропинку, дышит тяжело, злой, потный, кричит что-то похабное, такое, какого и от пьяных мужиков не всегда услышишь… Нет Настёнки! Бранился барин, бранился, обшарил все кусты вокруг, прибить грозился, а под конец пнул ее лукошко и убрался восвояси.

     Отцепилась Настёнка с ветки. Вниз слетела. Выдохнула, чувствует – опять она человеком стала.

     Так вот она какова – сила русалочья!

     Грибы, конечно, собирать пришлось…

     Листья с дерев уж и облетать начали. Повезли отец с теткой Аксиньей Настёну в гости к Дашке – и сестру проведать, пока Аксинья еще может куда-то ездить, на сносях ведь, и с женишком познакомиться поближе. Матвеем его звали. Смущался он очень, а Настёнка – и того пуще, едва парой слов перекинулись, зато взрослым все было по душе. А Машка опять губы надула.

     – Ты, батюшка, – говорит, – знал, что барин с друзьями приезжал, и мне не сказал. Может, то судьба моя была?

     Настёнка язычок прикусила. Думает, знала бы ты, сестренка, что это за судьба…

     Кабы люди свою судьбу знали, может, по-другому бы ею распорядились. Ан вот и знал отец Настёнкин – дочь его предупредила, что вещий сон ей опять был, – да среди зимы на охоту пошел. Обещал Аксиньюшке своей кабана или лося добыть, порадовать свежатиной. Оделся тепло, ружье смазал как следует. Охотник он был удалой: подранков не оставлял, почем зря зверя не бил, но уж если бил, то без промаха. Но в этот раз не повезло ему.

     Нашли отца только через неделю в снегу, случайно – соседка пошла в лес калины мороженой поискать. Лежал он с разбитой головой. Не зверь его погубил – люди на ружье охотничье позарились. А рядом в кустах валялся и ягдташ с двумя зайцами.

     Готовила Настёна зайцев – последний отцовский подарок – и слезы в горшок роняла. И Машка притихла, опечаленная. С отчимом она хорошо ладила, лучше, чем иной человек с родным отцом. Про замужество за женихом невиданным уж и не заговаривала: ей, как старшей дочери в дому, теперь надо было о матери заботиться, тетка Аксинья уж вот-вот разродиться должна была.

     Как чувствовала Аксинья, готовя впрок соленья да варенья: пригодятся!

     Настала весна. Аксинья родила сынишку, дочкам на радость, себе на великий труд. Рожала трудно, от разрывов только попущением Божьим не померла, а кричала так, что на другом конце улицы слышно было. А бабы ворчат: ишь, раскричалась, ровно благородная! Побежала Машка за повитухой. Настёна воды согрела. Сутки Аксинья промучилась, наконец, родила. К груди его приложила и плачет: отец-то сына не увидел. Как ты его, безотцовщину, прокормишь, как вырастишь?

     А последние деньги ушли, чтобы малого братца, Данилку, окрестить.

     Потеплело, снег сошел. Пора на пахоту выходить, а кто пахать-то будет? Запрягли Машка с Настёнкой лошаденку и ну вдвоем стараться. Перешучиваются: вдвоем, мол, веселее, за одного пахаря сгодимся. Да одно дело, когда взрослый сноровистый мужик пашет, а другое – когда две девчонки, одна из которых еще дитя, да и вторая немногим старше. Еле-еле работа у них двигалась.

     Наконец вышла к ним и Аксинья. Данилку спеленала, рот жеваным хлебом в платочке заткнула и встала за плуг рядом с дочками… Сарафан от молока промок, Данилка хлеб выплюнул и давай реветь – титьку требует. Машка и говорит: «Мамка, покорми его, мы сами справимся». Послушалась Аксинья, побежала, покормила мальца – и обратно на пашню. Боялась она, что дочки надорвутся от тяжелого труда.

     Так поле и вспахали втроем, так втроем и засеяли – под Данилкин рев…

     Последние соленья Аксиньины доели уже в самом конце весны. Понадеялись Аксинья с девочками, что новый урожай не за горами, да забыли, что весной бывают заморозки. А они тут как тут, ударили по слабым листочкам хлебных всходов, прихватили почки на деревьях. Почернела зелень, ровно вдовая. Был и про то сон Настёне, да разве от заморозков как-то убережешься? Побежали они с Машкой деревья укутывать да огород укрывать. Что смогли, спасли, да смогли уж очень мало. Попытались девочки новый огород посадить. И посадили, и зазеленел он. Да налетела летом новая беда – суховей.

     Небо забелелось, как ситец выгоревший. Нависло над головами расплавленным оловом. Вода в колодце на самое дно ушла. У людей солнце все силы выпило, ветер горячий всю душу выжег. Соседка, тетка Василиса, так и умерла в поле – солнце ее догнало.

     Ни ягоды в лесах, ни колоса на ниве. Везде только одно: сухие стебли в раскаленном ветре вздрагивают.

     Воспретили Машка с Настёнкой матери из дому выходить да малого Данилку выносить, чтобы молоко у ней не пропало. Сами пытались сделать, что могли: то огород вырванными сорняками прикрывали, то воду из пруда ведрами таскали, капусту поливали…

     А тут и барин снова приехал. Видать, надеялся, что в деревне на вольном воздухе попрохладнее будет. Настёнка с Машкой посудачили да и порешили на том, что в городе оно привольнее в засуху-то: дома каменные, высокие, тень густую небось дают, а в деревне даже лес увял, настоящей прохлады не найдешь. Разве что на болоте, но и болото высохло и будто скукожилось в сердце леса. А в глубины болотные, где царит вечный полумрак и сырость, ни единый человек в здравом уме не сунется, разве что грешник-самоубийца.

     Побежала Машка корову да коз гнать на пастбище. Пасла она их в лесу. Привязывала к дереву на длинные веревки, так что всегда и корова, и козы лакомились вволю травой и листьями, а в это лето – жевали вялую зелень, но хоть не голодали. В тот день была ее очередь надевать красный «счастливый» платок.

     И припомнила Настёнка, что снился ей опять тот страшный сон про волка, который за ней гнался, кусал, а потом ее сестрицу съел. Хотела остановить Машку, да та резвая была – убежала вместе с коровой.

     Вернулась Машка нескоро. Так-то она быстро оборачивалась – одна нога здесь, другая там, – а тут что-то ее задержало в лесу, так что Настёнка уж и волноваться стала. Глядит она, а платка на Машке и нет. На щеках и губах будто маки алые горят, глаза блестят.

     – Что с тобой, сестрица? – Настёнку будто морозом обсыпало.

     – Барин! Жених! – шепчет Машка, а у самой дыханье перехватывает от счастья. – Уж и цаловал меня, и обойнял крепко, и в город увезти сулил! Вот погоди, пойду замуж за наилучшего жениха, как мне мамка и сказывала. А потом и вас с мамкой и Данилкой заберу. Будете городские барыни, а Данилка приказчиком!

     – А приказчик – это кто таковский?

     – Да почем я знаю, – беззаботно, как давно уж не смеялась, расхохоталась Машка. – Приказчик – стало быть, приказы отдает! Он у нас может; слыхала, как орать начинает? Ну енерал же, только без погонов!

     – Дак у меня же тут жених есть…

     – А, жених! Был один, стал другой. И он себе новую невесту найдет. Подумал бы, ты ему не чета – умница да красавица, а он голь деревенская.

     – Мы ведь тоже деревенские, – напомнила Настёнка, да разве Машка кого послушает? Она и мать не слушала. Как ни предостерегала ее тетка Аксинья, как ни убеждала, что барин на крестьянке не женится, а только сердечко девичье измучает, – Машка в ответ только смеялась.

     Кого и когда слушает влюбленная девушка в шестнадцать лет? Счастье снизошло на Машку. Глаза карие, ясные так и затуманились, поволокой подернулись, на щеках румянец расцвел. Размечталась Машка о городе да о барине своем. Уж так она его нахваливала: и красавец он, и образованный, и обхождению обучен всяческому…

     Любопытно стало Настёне, что же там за обхождение такое. Сама-то она про барина другое помнила. Ну, стало быть, с девчонкой он не церемонился, а тут девица на выданье, любовь у них, вон уж и про свадьбу разговоры пошли, – совсем другое дело, решила Настёна. Того не вспомнила, что про свадьбу-то Машка говаривала, а у барина и в уме этого не было.

     Непривычная к грязи людской Настёна была. Ни отец, ни мать, ни тетка Аксинья, – никто настоящего зла при ней не делал, разве что иногда бранились по мелочам. А что у соседей в избах творилось, того ей и ведать не следовало…

     И пошла она за Машкой, когда она снова на свидание с барином со своим-то собралась. Поглядеть, что за поцалуи такие, что Машке они слаще меда.

     Отстала, чтобы Машка чего не заподозрила. А когда пошла за ней, слышит – крики и ругань. Заторопилась Настёнка, выскочила на полянку, а там барин за горло Машку держит! Машка хрипит, головой вертит, а вырваться не может.

     – Ах, рвань, – это барин ей говорит, – я ей честь оказал, позволил удовольствие своей особе причинить, а она еще и упираться? Плетей ей, дряни этакой!

     Плачет Машка, умоляет: «Барин, любименький, за что же?»

     А тут и егеря бариновы пришли. Двое, оба здоровенные, косая сажень в плечах. Один так и арапник держит, по широченной ладони им постукивает. Видать, сторожили они барина все время, пока он с Машкой миловался…

     Страшно стало Настёнке. Страшнее, чем когда барин за ней самой гнался. Как будто от него побои она бы стерпела, а вот если при ней сейчас Машку изобьют, то и сердце у нее, у Настёнки, встанет, и дыхание остановится. Гневом в груди полыхнуло. «Ишь, гады, погибели нашей хотят!»

     И снова, как тогда, шевельнулись на маленькой девичьей грудке русалочьи бусы. Нащупала Настёнка бусину с нацарапанной рысью, сжала…

     Целый мир запахов и чувств обрушился на нее. Пахло кровью, вкусной – заячьей, и чьей-то еще, пахло потом и железом. Страхом Машкиным пахло. И чем-то гадким, склизким – от барина…

     Вздыбилась шерсть у Настёнки на загривке. Лапы напружинились. Так, думает, первым бить – этого, что Машку схватил, за ним – того, с арапником, а потом, коли удрать не успеет, так барина, чтобы неповадно было детишек да девок по лесу ловить да колотить! Ишь, моду взял, драться почем зря!

     Взметнулось упругое тело, острые когти рванули сперва рожу одному, затем – грудь и шею другому, а потом и до барина добрались. Тот хоть и любил руки распускать, да трусом оказался – и шагу не ступил, только вопил «Убивают, убивают, помогите!»

     Настёнка, когда человеком бывала, могла тумака или затрещину отвесить обидчику. Но сейчас у нее не было ни кулака, ни ладони. Была пасть с острейшими зубами. И пасть эта сомкнулась у барина на горле…

     Машка взвизгнула при виде разъяренной рыси, да, не будь дура, бросилась бежать. Уж как вести себя при встрече со свирепым и голодным зверем, вся Настёнкина родня хорошо знала.

     Встряхнулась Настёнка. Ушла в кусты, огрызаясь и шипя. Да огрызаться не на кого было: барин лежал с разорванным горлом, а егеря его были порваны так, что мало не показалось бы. Неподалеку ручеек журчал; сейчас-то он почти пересох, но тоненькая струйка воды едва сочилась между кочек. Склонилась Настёнка к этой струйке, увидела свою оскаленную, окровавленную рысью морду. И отчего-то не испугалась. Только подумала: «Вот они откуда, сказки про Арысь-Поле, которы мне матушка в детстве сказывала!»

     Легла на бережок да и уснула. А проснулась – как раньше, девочкой, только уж очень растрепанной.

     Потом, после этого, еще много чего случилось. Приезжали урядники и пристав, крестьян опрашивали, отчего барин помер. Кто-то сдуру на Машку возьми да и укажи. Так что и Машку таскали в уездное управление, сам исправник ее допрашивал. Молодой был да красивый, и колечка на пальце не видать – жених хоть куда, только Машка уже ученой оказалась и глаза от него прятала…

     Рассказывать исправнику все она, конечно, не стала. Сказала только, что видела: рысь барина загрызла.

     Аксинья тогда все глаза выплакала: боялась, что Машку в тюрьму посадят. Данилка хирел, рос плохо, все плакал да плакал тоненько у матери на руках. Больно было Настёнке и за сестру, хоть по крови и не родную, да о том уж никто и не вспоминал; больно было и за братца меньшого. Молилась она за него в церкви, свечки во здравие ставила, но ничего не помогало.

     И пошла тогда Настёнка на болото. Молиться там стала.

     Поначалу она «Отче наш» читала, знакомый с младых ногтей. Потом – все молитвы, какие помнила. А потом из самого сердца у ней слова вырвались. Чужие, незнакомые. Страшные, потому что богопротивные.

     …Матушка, Макошь, государыня, небесная мать, Богородица. Ты — рожаница, ты – мать, ты Сварога родная сестрица. Приди мне, Настасье, Богиня, на выручку. Даруй удачу дому моему, даруй братцу моему защиту, здоровья братцу моему Даниле, счастья всем малым и великим. Отныне и вовеки веков, от круга до круга. Так было, так есть, и так будет. Именно…

     На последнем слове бусы словно потянули Настёнку вниз. Упала она лицом плашмя на землю сырую, мхом и травами пропахшую. Лежит, а земля из нее будто силы тянет.

     Долго ли, коротко ли – очнулась Настёнка. Поднялась с трудом, и, шатаясь, побрела в дом. Взялась в доме за работу – все из рук валится, голова кружится, что ни скажет, все невпопад. Забеспокоилась Аксинья, велела ей идти спать.

     А братец Данилка и уснул сладко, и проснулся весело. Лежит в люльке, ручками машет, лепечет что-то по-своему – гу-гу-гу да ма-ма-ма…

     Отмолила его у судьбы Настёнка.

     Да надолго ли? Заморозки весенние да засуха – суховеи летние, каков урожай будет? Вовсе его не будет, никакого. Мужики бороды рвали, бабы причитали сперва потихоньку, а потом, когда время жать пришло, уж и не таясь. Голодом повеяло от пустого жнивья.

     Поначалу храбрилась Аксинья и дочкам жаловаться запретила. Проживем, говорит, где наша не пропадала. Вон, и коровка есть, и козочки, и курочки, солений наделаем. Зря, что ли, мы по грибы да по ягоды ходили? Недоговаривала только, что и грибов, и ягод в лесу мало было, так что солений да варений вышло разве что котейке на прокорм. Да и котейка ближе к зиме отощал – мышей ловил исправно, но мышам нечего грызть было, исхудали да передохли в подполе.

     К Рождеству у Аксиньи да детей ее был такой суровый пост, какого они и представить себе не могли. Осталась лишь немного овощей, кадка груздей – чудом, потому что берегли очень, да кадка квашеной капусты. Яйца Машка продавать в город повезла – немного муки купила. Но так продолжаться не могло.

     – Будем резать кур, – сказала Аксинья.

     Жалко было Настёнке их резать. Да ведь и кур нечем было кормить. Они-то с Машкой еще могли пояса затянуть, а как быть с малым Данилкой? Он и так еле выжил, сердешный…

     Кое-как, растягивая каждый кусочек куриного мяса, дожили они до Крещения. И вот не осталось в доме ни крошки хлеба. Остались репа, да свекла, – всего по чуть-чуть, да капуста квашеная на самом донышке. Машка тем временем из козьего пуха пряжи напряла – прясть она была мастерица, нитка у нее тонкой да ровной выходила; продать бы эту пряжу да хоть что-то из еды купить, но в город не выберешься. Разбушевались метели, замели и дорогу, и избы по самые венцы, а чтобы снег не развеялся да не растаял, ударили крещенские морозы. Лютый холод, казалось, пробирался под каждый волосок на теле.

     Припомнила Аксинья сказы о целых семьях, которые по весне из-под снега вытаивали. Младенцы в люльке, девки за прялкой, бабы со стариками, и редко – с мужиками: когда мужик в хозяйстве заводится, он и дров нарубит, и печку протопит как следует, и избу утеплит. Голод и холод – судьба вдов и сирот.

     Духом Аксинья была не слабой. Правду молвить, многие мужики ей по решимости да по твердости уступали, а переупрямить она любого могла. Тем и держалась. Вот и сейчас понадеялась, что дочери не заметят, как она последний кусок им отдала, а сама уж второй день одну воду пила.

     Заметили.

     Машка Настёнке и говорит:

     – Мамка-то есть перестала. Никак, заболела?

     – Нет, – отвечает Настёнка, – это она Данилке оставляет.

     Помялась Машка. Спрашивает:

     – А верно бают, что ты вещие сны видишь?

     Вздохнула Настёнка. В ту ночь как раз сон ей был.

     Виделась ей охота. Будто встала она на лыжи, как отец учил, ружьишко за спину закинула – и бегом по лесу. И так ей хорошо, весело, ледяной ветер щеки будто огнем цалует – куда там женихам! – и бодрит… А потом во сне вспомнилось Настёнке, что ружье отцовское злые люди украли. И увидела она, что не лыжи у нее, а четыре лапы. Не людские – волчьи. Запах крови почуяла, и задор в груди, а потом и увидела огромного лося. Уши к голове прижала…

     – Верно, – ответила наконец Настёнка. – Сон мне был, что пора в третий раз…

     И осеклась. Про бусы-то она никому не сказывала.

     Укуталась Настёнка потеплее в шубейку да в валенки, платков три штуки навертела на голову. Рукавицы отцовские напялила. Большие они, а все лучше, чем с тонкими варежками, которы Аксинья вязать из Машкиной пряжи взялась.

     Вышла на опушку леса.

     Вынула заветные бусы.

     Последняя бусина в них была особенная – с нацарапанным волком…

     И упала Настёнка на четыре волчьи лапы, как во сне. И так ей стало сразу весело, ровно опьянил ее холодный воздух, и шорохи лесные, и запахи – снега, зайца, глухаря, других волков… Каждый внятен стал. Каждый знаком.

     Но не заяц ей был нужен, и не глухарь. Глухаря на их семью бы не хватило.

     Ринулась Настёнка в лес. Спешить ей надобно было – лесные волки чужаку в голодное время рады не будут, еще прогонят, где тогда мясо добывать? Шелестели лапы о снег без устали. Кто же не знает, что волк может бежать долго-долго без отдыха? И радостно было Настёнке, что она так долго бежит и не запыхалась даже, и что плотная шерсть надежно хранит ее от мороза, и что ухо каждый легчайший шорох улавливает, а нос – каждое веяние самого слабого запаха… Вот и тот самый запах. Ни с чем не спутаешь!

     И поспешила Настёнка на запах. Легко, словно струясь, проскользнула через кусты, через бурелом, мимо сугроба пронеслась – даже не задела. Будто перышко серое летит. Только следы на снегу и оставались.

     А вот и лось. Все как во сне, ликует Настёнка про себя. Завыть бы торжествующе – а нельзя, лось услышит и убежит. Трудно ему, бедолаге, в морозы. Ноги в снег проваливаются. Травы свежей не найдешь. Кабы не кора на молодых побегах да не лишайники на старых стволах, не выжили бы лоси зимой.

     Да и волку трудно в морозы. Бескормица да холод их подкашивают. Лес прозрачным становится – к добыче не подберешься, зверье лесное чуткое. Охотники подстрелить норовят.

     Трудно человеку в морозы…

     Прижала Настёнка уши к голове. Прыгнула.

     Волк – не рысь, он по-другому охотится. По чести говоря, Настёнке бы стаю надо. Лося того загнать, окружить, потом вожак в горло вцепился бы. Но где ж ты ее, стаю-то, возьмешь? Русалочья бусина одной Настёнке дадена… Пришлось Настёнке самой сигать да в горло целиться.

     А горло у лося толстое, могучее. Шкуру крепкую прокусить попробуй. Шерсть длинная, сквозь нее до горла не доберешься. Мотает огромный лось головой, пытается сбросить Настёнку, бьет ее телом о деревья.

     Будь Настёнка обычной волчицей – отступилась бы. Но волчица зверь неразумный, а Настёнка – человек. Не о себе она думала. О Машке думала, о Данилке, об Аксинье, которая сама не ела, чтобы сынишку накормить… О коровушке, матушке-кормилице, которую придется зарезать, если Настёнка сейчас этого лося не добудет, – а потом как жить?

     Захрипел лось, слабеть стал. Сама Настёнка тоже из последних сил держалась. Но поняла, что побеждает, и сжала челюсти так, что скулы свело. Все тело у нее побито было, хвост и задние лапы совсем не двигались, из груди одни хрипы выходили вместо дыхания.

     Дрогнул лось и осел на снег.

     Настёнка рядом с ним без чувств повалилась. Хорошо, скоро оклемалась, а то замерзла бы насмерть. И, как всегда, очухалась она уже в человечьем образе.

     – Вот дуреха я, – говорит сама себе. – Как же я теперь этого лося домой-то дотащу?

     Связала кушаком из бурелома что-то вроде саней, один из платков под веревку приспособила. Влетит, думает, мне за этот платок и за кушак…

     И потащила.

     Неделю после той охоты Настёнка отлеживалась. Аксинья жиденькой похлебки наварила и кормила ее с ложечки, и все удивлялась, как же Настёнка в одиночку лося дотащила? И как она его у волка отбила?

     Так и дотянули вчетвером до весны…

     А весна в тот год была на загляденье. Шумливая, веселая, солнечная. И вправду из-под снега мертвецы вытаивали, и вправду многих в деревне недосчитались. Голод да холод унесли жизни, скосили, как коса траву на лугу. Поп только и знал, что ушедших отпевать…

     А Настёнке казалось, что и солнце выглянуло затем, чтобы новые души принять да понежить в раю.

     Купила Настёнка три стеклянные бусины и подвесила к своим бусам вместо заколдованных. Чего, думает, такие исправные бусы бросать только из-за того, что заколдованные уже использованы? Ну обуглились. Настёнка их в земле захоронила, возле батюшкиной и матушкиной могилок. А на их месте пусть новые, стеклянные, искристыми гранями играют…

     Тем временем нагрянули к ним в гости Дашка с мужем. Муж с братом был, Настёнкиным женихом сговоренным, а еще с ним друг был, помоложе. И уж так он на Машку глядел, глаз не отрывал!

     А Дашка сказывала, что парень тот и работящий, и добрый, каких редко встретишь, и за словом в карман не лезет. Да и лицом он вышел. Настёнка Машку подталкивает исподтишка: ну, вот же он, жених-то твой суженый-ряженый, самолучший!

     Данилка смотрел-смотрел на них, потом встал – и как шагнет! Первый шаг то его был.

     Аксинья радуется, улыбается. Исхудала, румянец с лица исчез, а все равно она краше прежнего Настёнке показалась. Давно она свою мачеху такой счастливой не видела. И поверилось Настёнке, что уж теперь-то в ее дому все будет хорошо.

     Кабы она с Аксиньей посоветовалась, так бы и было. Строга была Аксинья во всем: чужого не брать, наказы выполнять, старших слушать… Да вот незадача – никому, ни единой живой душе, не сказала Настёнка про русалочьи бусы. И про наказ русалки – вернуть, как заговоренные бусины используешь – позабыла вовсе. Блестели теперь бусы на ее шее; ни у кого таких не было.

     И душа у Настёнки радовалась, пела, в поднебесье рвалась жаворонком. И коровушка к ней головой рогатой прислонилась – будто чувствовала, что Настёнка ее спасла…

     Вывела Настёнка коровушку в лес, на свежую, первую в этом году траву. Привязала. Стоит, ладонью по боку пегому гладит, похлопывает, бусы на шее блестят.

     И вдруг видит – куст-то рядом не куст, а в человечью фигуру складывается! В женскую. Стоит прямо супротив нее баба незнакомая, некрасивая – страшно некрасивая, не по-людски, одни глаза, как у рыси, поблескивают. И падают кудрями на плечи под крапивной рубахой дивной роскоши кудри.

     – Тетушка русалка, – опомнилась Настёнка.

     – Что ж ты, девица, бусы мне не вернула, как истратила? – спрашивает русалка. Без гнева, с грустью даже какой-то.

     – Прости, – Настёнка виновато потупилась. – Позабыла я про этом совсем. Очень уж тяжело мы выживали все это время…

     – Прощу, ежели так, – отвечает русалка. Смотрит ей в глаза этак проницательно и спрашивает снова: – А точно ли позабыла?

     Тут уж Настёнке совсем стыдно стало. Одно – и правда позабыть или отложить дело, какое недосуг выполнить. А другое – когда и выполнять-то не собирался.

     – Красивые они очень, – выговорила, краснея. А русалка улыбается.

     – Так, значит, по душе тебе русалочьи бусы? И сны русалочьи?

     – Очень по душе, – зачастила Настёнка, – и красивые они, краше не бывает, и носить их за счастье…

     Частит, а сама надеется: вдруг простит?

     – Ну, раз по душе, так и оставайся одной из нас, – проговорила русалка мягко. – Добро пожаловать, сестрица.

     Ахнула Настёнка. Ей бы перекреститься – да крестик, дзинь, и упал с лопнувшей цепочки. Ей бы «Отче наш» прочитать – да язык во рту застыл. Затряслись ее руки, задрожало все тело, и коса, развернувшись, упала на плечи длинными и пышными искристыми кудрями…

     Взяла ее за руку русалка и повела за собой.

     Вечером Аксинья и Машка проводили дорогих гостей, а потом забеспокоились: что-то Настёнки долго нет. Пошли они в лес, заодно и коровушку отвязали, домой погнали. А Настёнку звали, звали, да так и не нашли. Только подобрала Машка возле коровушки маленький оловянный крестик на разорванной цепочке.

     Библиотечная крыса

     Нина Петровна по привычке пришла на работу за пятнадцать минут, чтобы подготовиться к приходу возможных посетителей, разложить книги, которые собиралась предложить в первую очередь, – по ее мнению, молодежь нынче не книги читает, а черт-те что, потому что не имеет доступа к проверенной классике, надо этот доступ обеспечить, – и покормить свою «напарницу». В шутку Нина Петровна величала эту напарницу «главным библиотекарем». Впрочем, наверное, никто из работников библиотеки не проводил в ее недрах столько времени, сколько напарница Нины Петровны.

     Аккуратно насыпав в коробочку из-под зубного порошка перловую крупу с рубленым яйцом и налив свежей воды в поилку, Нина Петровна присела на стул и предалась воспоминаниям.

     Лихие девяностые… Нина Петровна тогда моложе и лучше, кажется, была, – совсем как пушкинская Татьяна, хотя уже тогда в ее волосах сквозила седина. А нищенское, полуголодное существование в те годы ее изрядно подкосило. Другие ухитрялись открывать фирмы и нарабатывать немалые состояния, или уходили в банды, или «крутились» на рынках, торгуя чем придется. А Нина Петровна все сидела в районной детской библиотеке, неотапливаемой и пустынной, месяцами не получая зарплату, и горько вздыхала. Ей становилось легче, когда она бродила среди стеллажей в хранилище, трогая книги на полках, – книги всегда были ее лучшими друзьями, но и в хранилище уже витал запах запустения. Фонды не пополнялись, дети перестали приходить, а если и приходили, то требовали невесть что – то «Азбуку секса», то «3D Max для чайников»…

     И вот тогда напарница показалась впервые.

     Она высунула острую мордочку… Нет. Сначала в дальнем углу блеснули глаза – зеленоватые, холодные огоньки. Нина Петровна слегка перетрусила, но, будучи рациональным человеком, решила посмотреть, кто это на нее уставился. Глаза погасли, но стоило Нине Петровне подойти к углу, как острая мордочка высунулась из-под стеллажа и зафыркала: «хок, хок…»

     Нина Петровна облегченно вздохнула. Ни мышей, ни крыс она не боялась.

     По-хорошему, следовало вызвать бригаду дератизации. Крысы могли попортить книги и напугать посетителей. Вот только посетителей в детской библиотеке уже давно не бывало, и саму библиотеку собирались закрыть, отдав помещение не то банку, не то частному вузу, а средства на дератизацию не выделялись. Поэтому Нина Петровна решила прикормить незваную «сотрудницу», рассудив, что сытое животное не станет грызть старую бумагу.

     Вскоре напарница осмелела. Она любила выходить на границу света и тени недалеко у входа в хранилище и сидеть там, наблюдая за Ниной Петровной. Еще она любила разгуливать по книгам. Нине Петровне сперва это не нравилось, но потом она заметила, что напарница не причиняет книгам вреда – она просто сидит на них, разглядывая переплеты. «Будто читает», – посмеивалась Нина Петровна.

     У напарницы даже появились любимые книги. К удивлению Нины Петровны, она облюбовала определенные тома: «Хижина дяди Тома», «Белый Бим Черное Ухо», сборники рассказов Эдгара По и Сетона-Томпсона… А вот от изданий Даррелла или Носова почему-то держалась подальше.

     Должно быть, напарнице нравились только грустные или пугающие книги. Нина Петровна ее понимала: она и сама любила всплакнуть над хорошей книжкой или фильмом…

     Мало-помалу зарплату начали снова выплачивать, жизнь налаживалась. И однажды в библиотеке появился посетитель. Это был мальчик лет тринадцати.

     – Скажите, пожалуйста, а у вас есть Лавкрафт? – спросил он юношеским ломающимся баском.

     – Что вы, молодой человек, – ответила Нина Петровна. – Это же «от 16 лет».

     – А Стивен Кинг? – не отставал мальчик.

     – Одну минуточку, – Нина Петровна ушла в хранилище. Она точно помнила, что там должны быть два издания Кинга: «Сияние» и «Кладбище домашних животных». На «Сиянии» вольготно расположилась напарница, и Нина Петровна даже протянула руку – погладить. Но гладить напарница себя не позволяла: убегала, махнув коротким пушистым хвостом с кисточкой, не позволила и в этот раз. Тогда Нина Петровна захватила обе книги, а заодно томик Гоголя и толстовского «Упыря», и вернулась в зал.

     Мальчик охотно взял все, что ему предложила Нина Петровна. А Нина Петровна на следующий день принесла «Зов Ктулху» из личной библиотеки.

     Раз читатели просят…

     Хотя от мысли, что читают современные подростки, ей становилось худо. И все-таки классика ужасов лучше, чем «Азбука секса», думала Нина Петровна.

     «Зов Ктулху» взяла девочка, которой Нина Петровна первым делом попыталась подсунуть «Алые паруса». Впрочем, «Алые паруса» она тоже взяла.

     Банк, претендовавший на помещение библиотеки, как-то неожиданно отступился, фонды начали пополняться. Появились и «3D Max для чайников», и «Энциклопедия динозавров», и «Артемис Фаул», и еще много чего в дополнение к привычным и родным «Детям капитана Гранта» и «Голубятне на желтой поляне». В здании сделали ремонт. Нина Петровна то с улыбкой, то с грустью думала, что все меняется – библиотека к лучшему, а сама она, безусловно, к худшему. Вон уж и ноги болят – еле таскает их в хранилище, и волосы совсем поседели, и морщин что ни день прибавляется… Зато к зарплате прибавилась пенсия – жить можно!

     И только напарница по-прежнему посиживала на самых грустных или страшных книгах. Иногда Нина Петровна задавалась вопросом, сколько же живут крысы. И что за странная крыса у нее в библиотеке, – бурая, мохнатая, с пушистым хвостом? Может быть, это и не крыса, а, скажем, экзотическая капибара? С некоторых пор Нина Петровна заметила, что напарница тоже меняется: растет и толстеет. То ли яично-кашная диета пошла ей впрок, то ли книжная обстановка…

     Сегодня напарница облюбовала «Зов Ктулху». Свернулась на нем в клубочек и уютно посапывала, совсем как кот. Нина Петровна не стала ее тревожить, отметила про себя лишь, что в хранилище надо бы убрать. Ишь, сколько пыли… Лапки напарницы оставили четкие следы.

     Очень странные следы.

     Будто отпечатки человеческих рук.

     Но вскоре у Нины Петровны вылетело из головы и это, и уборка. У нее был трудный день: пришел сразу целый класс, и все просил разное. Иногда Нине Петровне казалось, что весь мир до 18 лет бросился читать, причем именно в ее зале, а иногда – что жизнь решила компенсировать лично Нине Петровне долгое сидение без дела в девяностых. И каждый – каждый! – подросток хотел взять хотя бы одну книгу, которой не было в открытом доступе. Директор шутила, что у Нины Петровны намазано медом знаний…

     А вечером, уже перед самым закрытием, пришла взрослая женщина.

     – Я мама Миши Рыбакова, – сказала она нервно, держа в руках несколько книг в ярких переплетах. – Лицей №7, 9-Б класс.

     – Миша заболел? – встревожилась Нина Петровна.

     Миша был частым гостем в ее зале. Таких постоянных читателей было очень много, но у Нины Петровны развилась профессиональная память – она знала их всех не только в лицо и по имени, но и помнила их читательские предпочтения. Миша обожал По, Блэквуда и Кинга. И Лавкрафта. Разумеется, без уважительной причины девятиклассник не мог бы прислать маму вместо себя в библиотеку…

     – Я больше его сюда не пущу, – решительно заявила Рыбакова. – Он помешался на этих книжках, ночами не спит, худеет, у него начался бред и припадки лунатизма. Это я вытащила у него из-под подушки! – и она потрясла перед Ниной Петровной зачитанным «Дракулой» Брэма Стокера.

     – Помилуйте, – растерянно произнесла Нина Петровна, – но как чтение может вызвать бред? Он просто заболел, его нужно лечить… А книги…

     – Он заболел от этих книг, – настаивала Рыбакова.

     Нине Петровне так и не удалось ее разубедить. Огорченная, Нина Петровна собралась уходить, обернулась и увидела напарницу.

     Она, казалось, еще выросла и теперь была уже размером с крупного кота или даже небольшую собаку. Глаза по-прежнему мерцали, как два зеленоватых огонька, – осмысленно и немного насмешливо.

     И вдруг Нине Петровне вспомнилось, что многие другие постоянные читатели ее зала стали выглядеть как-то нездорово. Она им еще сочувствовала – бедные ребятишки, замучили их в школе непосильными уроками, только и отдыха, что почитать…

     Дрожащими руками она перебрала книги, которые выложила на видное место, чтобы завтра предложить их детям.

     Стивен Кинг.

     Элджернон Блэквуд.

     Эдгар По.

     «Страшная месть» и «Вий».

     «Дракула», только что принесенный Рыбаковой.

     Не хватало лишь Лавкрафта – он весь был на руках.

     Обычно книги казалось Нине Петровне теплыми, словно напитанными душами детей, державших их в руках. Но эти книги были словно пустыми. И это выглядело более чем странно, потому что они вызывали у читателей сильные чувства – а такие книги всегда были теплее других, их страницы коробились от слез, и они словно негромко говорили о страхе, боли и тревоге – и облегчении после пережитого. Но нет, никакого тепла, никакой души, никакой жизни не исходило от ярких томов. Вот разве что «Дракула»… да, «Дракула» был таким же теплым, как и старые книги ее молодости.

     Напарница подкралась, вспрыгнула на стол – Нина Петровна тихо ахнула, так быстро мелькнула мимо нее увесистая тушка, – и положила передние лапы на «Дракулу».

     Нина Петровна отвернулась, выскочила из зала, захлопнула дверь и бросилась бежать, не разбирая дороги. Старые ноги нещадно болели и плохо слушались, очки слетели с носа, но подбирать их Нина Петровна не стала, в висках стучало.

     Заявление по почте перешлю, думала она. Даже звонить не буду.

     Вот почему дети в библиотеке такие бледные и вялые.

     Вот почему оно выросло.

     Вот почему нас оставили в покое, и начали хорошо финансировать, и отремонтировали помещения. Оно почувствовало, что здесь есть чем поживиться, и обустроило свое логово.

     А я, дура старая, помогала ему… Приманивала детей и собирала детские души на книги, чтобы оно ими питалось.

     Ну, теперь-то ему придется несладко!

     Но в душе Нина Петровна понимала, что день-два – и на ее место придет другой библиотекарь. Придет, чтобы служить, заманивать и поглощать.

     Юрий Табашников

     Похвали меня…

     Как мне сегодня одиноко… Мне так плохо, как никогда ещё не было раньше… Где она? Когда же всё-таки снова появится? Почему опять задерживается? Я не могу больше ждать, не могу больше терпеть жестокую пытку и вновь прислушиваюсь с надеждой к каждому шороху, каждому вдоху и выдоху говорящих друг с другом деревьев.

     Она ведь знает, как я её жду…

     Поторопись! Прошу…

     Мне очень тяжело.

     Прошло несколько часов, а я ещё никого не убил. Не пил кровь, не ел свежее мясо, не слышал криков своих жертв. И всё из-за того, что очень занят. Потому что с надеждой продолжаю ожидать, когда увижу её. Я хочу снова встретить маленького охотника, услышать знакомый голос, но её всё нет, и приходиться лишь тяжело вздыхать… Знаю, что всё равно дойдёшь, всё равно объявишься, ведь я – твоя Тайна, а ты не может жить без тайн.

     Скажи, зачем разбудила меня и как это у тебя получилось? И кто тогда – ты? Как смогла появиться на свет среди жалкого и ничтожного народца; откуда у тебя взялись способности, которые никогда не могли проявиться у столь слабых, созданных мне на смех, созданий…

     Помнишь, однажды спросила: «Откуда ты?» А я, с трудом выбирая слова из вашего языка, спрятанные в глубинах твоей памяти, ответил, едва сдерживая рычание: «Издалека…» Издалека… Мягко сказано…

     Я не знаю, где находится моя Земля, где шумят мои леса. И никто не знает. Ваше счастье, если вы никогда не найдёте путь в мой мир, иначе одной моей стаи хватит для того, чтобы покончить со всем живым на планете, которую вы зовёте Землёю. Я не помню путь назад, но память о доме не даёт покоя…

     Я помню…

     Сладкий мрак и моих друзей. Мы стремительно несёмся, как и другие подобные сообщества, по необъятным просторам. Воздух с шумом втягивается внутрь глотки, а мышцы поют победную песню. Мы дерёмся, мы охотимся… МЫ ЖИВЁМ!..

     Нам хорошо, нам так весело, но вдруг я слышу, как окружающая Вселенная, весь Тёмный мир начинает содрогаться от мощных ударов.

     Бум! Бум! Бум-бум, бум-бум!

     Мои шаги замедляются, непонятная и неизвестная мне сила начинает управлять телом, и нет возможности ей сопротивляться. Сквозь ворота, приносящие боль и страх, проникаю в ваш мир. Проход сразу закрывается, а я прихожу в ярость.

     Свет!

     Я помню свет! Ненавижу свет, ведь в моём мире его не было. Раньше всегда видел лишь тьму, ведь я и есть тьма.

     Неожиданно замечаю нелепое существо, одетое в шкуры других животных. Оно с силой бьёт в круглый предмет обломком ветки и заунывно воет, призывая духов. Странное создание, отвратительно выглядящее и пахнущее, желающее увидеть призраков умерших, но вместо них являюсь я, а ведь я намного опасней любого мертвеца или выдуманного монстра. Меня приводит в бешенство то, что уродец одет в шкуры. Ничтожество убивает не для того, чтобы есть и не для того, чтобы выжить. Оно убивает другие существа, чтобы натянуть на себя чужую шкуру! Мерзость! Легко впадая в гнев, начинаю проявляться из темноты, и ЧЕЛОВЕК внезапно для себя замечает меня. Все мои жертвы видят мои очертания только тогда, когда умирают. Уж так устроено ваше зрение, и тут ничего не поделаешь… Как глупое и бессильное создание, вздумавшее играть с силами неизвестной Вселенной, закричало, когда я обрёл для него истинную форму. Я убивал его, несмотря на крики, как можно дольше и мучительней, а потом выскочил из душного и вонючего шатра, сшитого, опять же, из шкур животных.

     На моё счастье, по местным меркам было темно.

     Ночь – это моё время, потому что я и есть ночь.

     Смерть – это моё второе имя, потому что я и есть смерть.

     Я убил всех на том стойбище. И самцов, и самок, и всех детёнышей. Не ушёл никто. В последний момент своей никчёмной жизни они могли рассмотреть меня в форме неуловимо быстро двигавшегося тёмного пятна, тёмного даже на фоне чёрной ночи. И только когда умирали, на короткий миг могли увидеть меня истинного и настоящего, да и то лишь частично. Однако того, что успевали заметить и разглядеть слабые человеческие глаза, хватало с избытком для того, чтобы самые смелые содрогались от невольного вопля ужаса. Я понимаю вас. Все, кто видят меня, напоследок кричат. Только ваши крики ещё сильнее бодрят и заводят меня.

     Самцы бросились навстречу с заострёнными палками. Вот здорово! Они готовы со мной сражаться! Сначала ЛЮДИ кричали, подбадривая друг друга, а потом их крики слились в сплошной вой, в котором жили лишь две эмоции – боль и страх. Самки, которые поняли, что от меня не убежишь, стонали от ужаса, стараясь прикрыть собой своих детёнышей. А потом детёныши попытались улизнуть, но куда от меня можно сбежать?

     Убив всех людей, я взялся за маленьких тварей, которые визжали и рычали, вертясь у моих ног и пытаясь укусить. Смешно, разве можно укусить меня? Я тоже убил их всех. Затем принялся за непонятные создания с рогами на голове. Умертвлять рогатых существ оказалось совсем неинтересно. Они были… Как грязь… Готовые к смерти, смирившиеся со своей участью, ЖИВОТНЫЕ не сопротивлялись и только испуганно кричали, пока не замолк последний.

     Когда покончил со всеми живыми созданиями и понял, что здесь больше делать нечего, тогда и направился в лес. Двигался я тяжело. Сказывалось переедание, и к тому же всё вокруг было мне чуждо и незнакомо. Звери, обитавшие в лесу, разбегались, когда попадались на моём пути и лишь один попробовал не сбежать сразу. А потом, внезапно, как-то разглядел меня и с жалобным рёвом помчался прочь. Я видел его образ в памяти одного из убитых в стойбище людей и знал, как зовут в этих местах встреченного мною хищника. МЕДВЕДЬ. В один миг догнал его и разорвал надвое. Хочу сказать, очень слабая зверюшка. В моём мире он не прожил бы и одной луны.

     Вскоре нашлась подходящая пещерка, и я забился в неё, чтобы попытаться забыться, погрузившись в спячку, как местные медведи. Надолго? Смотря, как считать… По местному времени выходило, что на сотни лет. Во сне я опять жил в своём мире, со своей стаей, среди друзей и подруг. Снова бежал под огромными, постоянно подмигивающими звёздами, подрагивая всем телом в ожидании очередной славной битвы. Где-то в глубине измотанного сознания понимал, что сон лишь на время переносил в родной дом, вернуться в который, скорее всего, больше никогда не смогу. Все эти сотни лет… Только одиночество и тоска на самом деле находились всегда рядом со мной, а не друзья из потерянной стаи. Боль и горе всплывали и, усмехаясь и торжествуя, прогрызали каждую клетку моего мозга.

     Я спал и плакал.

     Постепенно слёзы вымыли глаза из глазниц и они, упав рядом с телом, покатились по каменному полу пещеры наружу, где их быстро склевали птицы. С большим трудом я отрастил себе новые, но и они вскоре стали болеть от влаги.

     А потом появилась ты и разбудила меня.

     Как, не знаю…

     Почему-то сразу понял, как ты похожа на меня и что ты мыслишь, как я, и ты ПОЧУВСТВОВАЛА меня. В тот миг вдруг понял, что больше не один и проснулся.

     Я очень боялся тебя напугать, но ты не из пугливых. Детёныш того вида, из-за которого я оказался здесь. Маленькая девочка, но очень храбрая. Одна исследующая полный опасностей лес, настоящий Охотник.

     Ты поняла, что в пещере кто-то есть, но тем не менее смело подошла к тёмному провалу и начала с того сладостного момента каждый день навещать опасное для всего живого место, находя путь по только одной тебе ведомым приметам. Ты приходила ко мне со своим горем, каждый раз новым, и жаловалась на обидевший тебя мир, а я внимательно слушал наполненные слезами слова. Ведь теперь всё изменилось, теперь я был не одинок, у меня появился тот, ради кого можно жить дальше. Ночью же выходил из своего укрытия, чтобы помочь тебе. Ты ведь тоже Охотник, только маленький, а это значит, что я должен заботиться о тебе.

     Сначала убил собаку, которая напугала тебя. Она громко кричала, когда я поедал её изнутри. Не надо так надрываться, когда умираешь, ведь в смерти есть своя прелесть.

     На следующее утро, как всегда, ДЕВОЧКА появилась возле моей пещеры и я, с трудом произнося незнакомые слова, извлечённые из её памяти, впервые ответил гостье:

     – Похвали… меня…

     Молодец! Ни капли не испугалась, услышав похожий на рык голос. Ты сама, не зная за что, хвалила и хвалила меня, а мне становилось всё уютней и, как будто, даже теплее. Спасибо, я никогда не забуду ласкающих слух и душу слов… Выслушав же тебя, я стал готов сделать всё, что угодно. Хотя… Я умею лишь убивать, но в этом деле отныне твой раб, твоя тень, только похвали меня! Пожалуйста, похвали меня!

     А ты ведь совсем маленькая и такая беззащитная. Не останавливайся, расскажи, кто обидел тебя. Разве я могу допустить, чтобы кто-то смел причинять боль тому, кого я люблю? Никогда! Слушая тебя, нахожу нужные образы обидчиков в твоём сознании и отмечаю путь к ним. А ночью выхожу на охоту.

     Похоже, скоро девочка начала обо всём догадываться. Несколько лун назад она пришла ко мне в особенно хорошем настроении.

     Я внимательно слушал её. Тебе есть с кем поделиться радостью и печалью, ведь ты тоже теперь не одна.

     У тебя есть друг.

     Я помогаю тебе.

     Я понимаю тебя.

     Ты говорила со мною долго-долго, а я терпеливо слушал. Я готов слушать тебя вечность, ведь у меня больше никого нет.

     – Ты хороший. Ты такой замечательный. Очень хороший, и у меня есть для тебя подарок!

     – Похвали… Меня… – с трудом, не веря словам, выдавил я.

     – Вытяни ручку, – потребовала она.

     И я решаюсь. Я показываю из пещеры одну из своих лап. Мне немного больно, потому что только на свету я невольно приобретаю форму. Все восемь пальцев и кисть мгновенно покрываются кожей, а следом и шерстью. В мою ладонь, в которую легко может встать танк, ты осторожно помещаешь несколько обёрнутых в БУМАГУ сладких камешков. Я съел их все, вместе с бумагой. Затем снова вытянул одну из своих десяти лап на свет. Мой друг уселся на ладонь, и я качал, слегка подкидывая девочку, вверх-вниз, выше самых высоких сосен. Она кричала от счастья, и я был счастлив вместе с ней. Можно ли быть таким счастливым после сотен лет тоски и горя?

     Вчера, не слушая меня, она зашла в мою пещеру и я не смог её остановить. Здесь девочка увидела всех тех, кто обижал маленького Охотника, и о ком она рассказывала мне. Я собрал их в одну кучу, с распоротыми животами, оторванными руками и ногами, но непременно лицами вверх. Я люблю смотреть на лица своих жертв, ведь передо мной мои трофеи, и у каждого есть своя история. Мухи ползали по открытым глазам, черви копошились у них под кожей, но она узнала всех. Девочка смотрела очень долго, но ничуть не испугалась. Настоящий Охотник.

     – Ненавижу эту собаку, до сих пор боюсь её, – громко и недовольно заговорила она. – Ты, баба Маша, ругала меня плохими словами, а ты, дед Макар, таскал за уши… Ты, Серёжка, зачем бросал в меня палки… Поделом вам всем! Так вам и надо!

     Она повернулась лицом к темноте и принялась благодарить меня, а позже предложила поиграть в прятки. Я не понимаю, как можно играть со мной в прятки. Для неё я пятно в темноте. Стоит ей шагнуть в мою сторону, как я тут же перемещаюсь в другое место, где есть тьма. Поймать меня невозможно, ведь я и есть тьма.

     Прошедшей ночью снова помог своему другу. Опять мучают новые, пока ещё непонятные слова из её головы… УЧИТЕЛЬНИЦА… Зачем ты ставила детёнышам ДВОЙКИ? Теперь лежи здесь, в куче себе подобных. Успокойся, перестань делать зло и молчи…

     Где же она? Где она? Я не допущу, чтобы тоска и одиночество вернулись. Я убью всех, на кого укажет её горе, растопчу их семьи, разорву домашних животных и снесу селения, где они обитают. Ведь кроме тебя у меня нет никого… Я просто хочу быть всегда рядом…

     Она говорит, что вынуждена перебраться в город, так не забудь и меня… Мне надо, чтобы ты только… Только похвалила меня…

     Я уже решил. Я всегда буду рядом, только не забывай меня.

     Я могу жить в пещере, а могу на чердаке, в подвале, в любой тёмной комнате.

     Везде, где нет света. Никто не увидит меня, никто не узнает нашей Тайны.

     Мне нужна темнота, ведь я и есть темнота.

     Мне нужна ночь, ведь я и есть ночь.

     Мне нужно чужая смерть, ведь я и есть смерть.

     В конце концов, я могу жить у тебя под кроватью, немного перестроив структуру своего тела.

     Только… Только… Пожалуйста, я прошу, я умоляю, я заклинаю тебя:

     ПОХВАЛИ МЕНЯ!!!

     Григорий Неделько

     К Новому году

     Глаза у Деда Мороза были какие-то уж слишком холодные.

     Если на то пошло, их голубой цвет, пусть и навевал мысли о льде и морозе, всё равно не подходил дородному мужику со страшной рожей, одетому в самый новогодний костюм и самую новогоднюю бороду. Борода поистрепалась, шапка тоже, на валенках комья грязи и не успевшего ещё растаять снега; в одной руке, на кою натянута линялая варежка, ничего, в другой – мешок с подарками. Настоящий мешок! Не такой, с каким ходят всякие одевающиеся под Деда Мороза пьянчуги, и не похожий даже на тот, что можно встретить в советских мультфильмах или, скажем, на картинках Сутеева. Нет, мешок своею простотой и собственным безразличием будто бы говорил, со всей возможной уверенностью утверждал:

     «Я – всамделишный».

     Потому Вася и пустил бородатого потрёпанного дядьку в дом, хотя родителей не было.

     – Мамы с папой нет.

     – Я знаю.

     «Откуда?! А, да, он же Дед Мороз».

     – А ты реальный?

     – Реальнее не бывает.

     Вася всё равно немного сомневался и решил ещё более уточнить информацию:

     – То есть в новогоднюю ночь приходишь к детям и даришь подарки?

     Мороз рассмеялся, глубоким и зычным смехом, и сказал:

     – Именно. Именно так. А ты сомневаешься?

     – Да не очень.

     – Тогда у меня есть для тебя подарок, – Дед улыбнулся.

     – Отлично, – некий несильный, но заметный скепсис не оставлял маленького Ваську. – Я хорошо себя вёл в этом году.

     – Правда?

     – На все сто.

     – Ха-ха-ха!

     – Только я никогда не думал, что для того, чтобы получить новогодний подарок, надо играть в послушание и «собачку».

     Дед Мороз нахмурился по непонятной причине – может, от удивления, или расстроился, поскольку мальчик не верил, судя по всему, ни в него, ни в чудо, ни во что-либо подобное. Затем напряжение исчезло с раскрасневшегося лица.

     – Ну что, готов к волшебству?

     Вася усмехнулся.

     – Прямо здесь, в коридоре? Как-то не слишком по-волшебному.

     – Могу пройти в комнату, – предложил Дед.

     – В какую? Их у нас три. Четыре, если считать кухню, присоединённую к зале после того, как папа и его знакомые рабочие сломали разделяющую стену.

     – А ты начитанный. И смышлёный.

     – Не без того.

     Тут уж Мороз расхохотался.

     – В таком случае, тебе, вероятно, и подарок никакой не нужен? Сам обеспечишь его себе, своими силами, вместе с хорошей, счастливой жизнью в достатке.

     – Мне очень льстит ваше отношение, дедушка. Однако от подарка я не откажусь. «Приз!», как говорят в «Поле чудес».

     У Деда Мороза больше не было сил смеяться, поэтому он просто предложил:

     – Пройдём на кухню?

     – Ага, – отстранённо-безразлично согласился Васька. – И не раздевайтесь, так идите. Это ведь ненадолго?

     – Совсем нет, – уверил помятый Дедушка. – А что если натопчу везде, грязь оставлю?..

     – Не беда – уберусь. Я же самостоятельный, вы правильно подметили.

     – Хо-хо. Ну пойдём.

     Под фейерверки и крики с улицы, под мигание гирлянд и окон, под радость и веселье людей снаружи они прошли на кухню. Вася – мягко и неслышно, словно кот; Дед Мороз – громко топая.

     Васька уселся на стуле, свесил ноги и запросто поинтересовался:

     – Ну, выкладывай, что у тебя за подарок?

     – А ты к нему готов? – вопросом на вопрос, хоть и не без улыбки, ответствовал волшебный гость.

     – Целый год готовился. И до того несколько лет находил подарки под ёлкой.

     – Ну, те были от других дедов морозов, – заметил бородатый с мешком.

     – Догадываюсь. Вернее, от двух одних и тех же.

     – А у тебя неплохо подвешен язык. Сколько тебе? – полюбопытствовал старый – если принимать во внимание бороду – собеседник

     – Шесть. Вернее почти семь – в начале февраля исполнится.

     – Угу, угу.

     – Меня Вася зовут. Василий Калинин.

     – Очень приятно. Дед Мороз.

     – Могли и не представляться.

     – А-ха-ха! Да ты шутник, я посмотрю. Ладно, в сторону ненужное – перейдём непосредственно к делу.

     – Правильно, чего затягивать.

     Болтая ногами, строя серьёзную мину и стараясь выглядеть словно взрослый, Вася, тем не менее, с неподдельным интересом, с живым, глубоким любопытством взирал на довольно объёмный мешок, который приходилось нежданному гостю повсюду таскать с собой.

     «И ведь не надорвётся, в его-то годы. Действительно, причём здесь борода? Этот Дедушка же подлинный, не подделка какая-нибудь дешёвая».

     Погружённый в мысли, Вася не сразу увидел, что, развязав холщовый мешок, извлёк на свет божий добрый старик с кучерявой белой бородой и в мягких, особенно праздничных синих тёплых одеждах.

     Это была голова.

     Даже сейчас, по прошествии немалого количества времени, что изменило её до неузнаваемости – когда-то высушило, сжало и заставляло гнить и мерзко пахнуть, – даже теперь сразу становилось ясно, какой предмет зажат в зимнего цвета варежке.

     Васька инстинктивно отшатнулся; величину его страха невозможно описать словами. Стул накренился, и Вася свалился с него, больно ударившись боком о батарею.

     «Где родители?!»

     А… да… они ушли в магазин, но, казалось, не меньше, чем вечность назад. Почему они не придут, когда они так нужны!?..

     – Ма… Па… – задыхаясь от ужаса, пытался выдавить мальчишка. Не получалось, не удавалось произнести и столь коротких слов.

     – Это один из послушных ребят, – задорно усмехаясь, пояснил Дед Мороз. – Не помню пола, если честно.

     Убрав обмороженную сушёную голову обратно, он достал другую.

     – А-а-а-а-а!..

     Крик вырвался сам собой и быстро, громогласно срикошетировал от стен – Вася просто не мог сдержаться. Он надрывал и рвал глотку, только кто же его услышит за новогодним отмечанием?.. А удержаться от вопля страха, боли и отчаяния нет никакого способа, если тебе показывают голову твоей собственной матери. Из свежей раны на линолеум капнула капелька крови.

     Молча Дед Мороз кинул голову снова в мешок и показал мальчику третий трофей. Третий из, конечно же, огромного числа: это ведь настоящий Дед и настоящее волшебство: безразмерный мешок, неотменяемая смерть…

     – Папа… папочка… Мамочка моя…

     – Извини, Вася, но есть силы, что сильнее меня и тебя. Сильнее любого из нас.

     Свет на кухне погас – собиратель счастливых голов выключил его прикосновением к сенсору.

     Васе хотелось вопить и бежать… нестись и кричать… но его точно приморозило к полу. Боль в повреждённом боку вовсе не беспокоила его: она отошла на второй план… забылась, как нечто до крайности неважное.

     «Дед Мороз» покопался в глубочайшем кармане и вытащил длинный, пугающего вида предмет.

     – Ты же веришь в меня, не так ли?

     – В… верю… Верю!.. – удалось сначала выдавить, а потом выкрикнуть Васе.

     В горле саднило и собиралась кровь.

     Он вскочил, рванулся вперёд, налетел на неподвижную «каменную» фигуру в синем и отлетел назад, на этот раз ударившись пятой точкой об пол и головой – о неперевёрнутый стул. Рука будто самолично дёрнулась к макушке, стала тереть её.

     – Не волнуйся: скоро головная боль пройдёт.

     С этими словами Дедушка Мороз двинулся по направлению к хнычащему от ужаса, боли и непонимания мальчику. Мачете едва ли не светился в темноте.

     – Не волнуйся, Вася Калинин: я – добрый.

     И ни следа улыбки.

     Зная людей, можно долго рассуждать о добре и зле.

     Январь 2017 года

     

     Михаил Бочкарев

     Дезинфекция (Таракан)

     Верка Ланцова проснулась от жуткого грохота попадавших с полок кастрюль, что донёсся с кухни. Скрипнув пружинами кровати, она медленно подняла с матраса массивный торс. Распахнула красные очи, словно мумия-страж, выдернутая мародерами из векового сна. С минуту соображала, где она есть и, осознав, что есть она у себя дома, в собственной кровати, резво встала с неё.

     «Опять котяра забрался!» – догадалась Верка. И эта мысль вмиг вселила в её мозговые клетки жаждущего крови демона. Соседский кот Павлушка, жирный и наглый, имеющий физиономию хитровато-отчаянную и глазищи зеленые, как пуговицы демисезонного пальто, частенько пробирался с соседского балкона к Ланцовой с известной целью. Полакомиться чем-нибудь ему не принадлежащим.

     «Господи, курица ведь!» – отчаянно вспомнила разбуженная и кинулась спасать от лап обнаглевшей кошачьей нечисти птичью тушку, оставленную вечером в раковине для разморозки.

     Щёлкнув выключателем, Ланцова грязно ругнулась. Но тому была веская причина. Свет в кухне вспыхнул лишь на миг совершенно неестественным фиолетовым светом и, лопнув перегоревшей лампочкой, тут же угас. А изловить кота в кромешной тьме под силу ли? Но Верка, плюнув злобно во мрак ночной, тишайше раскрыла дверь, влетела в проем и тут же за собой её закрыла, пресекая всяческие шансы кота к побегу. И сразу же впотьмах кинулась она к форточке, закрыв и её.

     – Попался, падла! – шипя, выдохнула остервеневшая от наглости вторжения девица и, замерев, встала посреди кухни, насторожив слух.

     Но гадкий кот никак себя не проявлял. Тогда Ланцова на ощупь добралась до раковины и, опустив в неё руку, вскипела окончательно. Курицы как не бывало!

     – Убью, – только и произнесла она.

     Нашарив висящую над плитой дубовую скалку и взяв её наизготовку, как делают обычно полицейские в голливудском кино, Ланцова фальшиво-ласковой интонацией, от которой повеяло замогильным холодом, пропела тонко:

     – Кис-кис-кис, Па-а-а-влу-ша! Где ты, котик?

     Но котик не отозвался. А произошло вдруг совсем уж невообразимое. Такое, отчего вся прыть и жажда смертоубийства кота в момент из неё улетучилось куда-то, сменившись в секунду инфернальным ужасом.

     В темноте щелкнула вдруг кремнием зажигалка, выхватив из густого небытия ночи дикую морду чудовищного существа, и существо это, пыхтя нечеловечески, раскурило от огня толстенную длинную сигару, что зажата была в его громадной лапе, показавшейся Верке дикой заржавленной бензопилой.

     – Здесь, – скрежеща, сказало неведомое существо голосом таким, словно связки его были созданы из шершавой растрескавшейся текстуры, а в легких не кислород существовал, а вязкая серная жижа.

     Скалка вмиг выпала из онемевших рук Верки, а существо, как ни в чем не бывало, уже зажигало громоздкий разноуровневый канделябр, стоявший на кухонном столе, и похож он был на корявую лапу кровавого вампира. Такого у Ланцовой дома отродясь не бывало. Смотрела она на это действо, как ополоумевшая, и дышать не могла от страха. И казалось ей, что этого быть не может, что это кошмарный сон. Но с каждой новой зажженной свечой становилось в кухне все светлее, а оттого – реальнее. И ужас Веркин не улетучивался, а только с новой силой, словно нагнетающийся в её душу дьявольским насосом болотный ил, заполнял каждую нервную клеточку.

     И когда стало совсем светло, увидела она, что на табурете сидит в позе немыслимой человеческим разумом мерзкий и громадный, размером с шифоньер, коричневато-блестящий таракан.

     Лапы его шевелились, словно приставленные к омерзительному телу на шарнирах. Изогнутые усищи, словно две гнутые арматуры, вторили им, задевая на потолке побелку, отчего та сыпалась хлопьями на пол, а ротовые тараканьи желваки, мохнатые и чудовищные, с отвратительным стрекотом пошевеливались, роняя на брюхо тараканье куриные разжеванные ошметки. Одной лапой чудище держало обожранную им почти всю курицу, а еще в одной помещался раскрывшийся книжечкой паспорт. Черной копотью дымилась в еще одной лапе сигара.

     – Ланцова Вера Степановна? – сказало чудовище, заглядывая в документ черным неживыми глазами. И отсвет свечей искрился в них погребальным костром.

     Но хозяйка документа не в силах была ответить. Горло ей сдавил спазм. И язык, словно неживой, безвольным трупом лежал во рту, чужой и вязкий.

     – Узнаёшь? – вопросил тараканище, отшвырнув от себя документ, словно тот был заражен чумой. И показалось Верке, будто он улыбнулся, но так зловеще, что кровь в жилах стала вмиг ледяной, да в ушах застучало молотом сердце. Медленно-медленно, словно в болезненном сне.

     – Нет, – проблеяла она. – Не может… быть… не может этого быть!

     Но тварь, хлестнув вдруг с небывалой силой останки курицы об пол так, что кости изглоданной птицы разлетелись кругом, оборвала её лепет и застрекотала:

     – Травила нас?! Травила? Убийца! Знаю – травила!..

     И голос этот был, словно тупой железякой по стеклу скребли. Ланцова от ужаса поглотившего всю её, вжалась толстенным задом в плиту, и захотелось ей бежать прочь или провалиться куда-то, хоть бы даже в адское пекло, только бы не слышать отвратительного этого скрежета.

     – Помилуй, господь! Никогда! Никогда не травила! – истошно возопила Верка. – Нет на мне этого! Не травила я!.. – в истерике врала несчастная, спасая свою еле держащуюся в теле грешную душу. Хотя как раз намедни Ланцова именно что травила по всей квартире рыжих паразитов и остервенело давила тапками тех, кто еще был жив.

     – Врешь! – грозно изрек таракан и затянулся сигарой с такой силой, что та истлела на половину в один миг. – А посему, – произнес рыжий монстр дымом, клубящимся, как пожарище, – быть тебе самой затравленной!

     И с этими словами жуткий таракан встал с табурета, раскрыл спинные закрылки, заполонив всю кухню собой, и откуда-то из потаенных своих складчатых запазух вытащил в одну секунду по огроменному баллончику аэрозоля в каждую лапу.

     – Умри, тварюга! – заскрежетало чудовище и нацелило прямо в Ланцову ядовитые струи. С шипением зверским излились они на упавшую к ногами твари Верку, и, рыдая, стеная и плача, проснулась она на полу возле своего лежбища, вся запутанная в простыни, потная и почти задохнувшаяся.

     – Бог ты мой! Это ж сон! – возликовала она и полетела в ванную смывать с себя чудовищное видение.

     ***

     Вечером, возвращаясь с работы, Ланцова зашла в магазин купить к ужину котлет и, проходя мимо мясной витрины, увидала краем глаза разложенных рядком ощипанных цыплят. Словно мертворожденные, лежали они под стеклом, выгнув неестественно шеи. И Ланцова только поморщилась. Но тут вдруг как-то сами собой превратились они на её глазах в здоровенных шевелящихся тараканов, пробудив в памяти её кошмарный сон, о котором она уже и думать забыла. Верка дернулась в панике и, моргнув, с ужасом уставилась на витрину. Но опять лежали там лишь бледные куриные трупики, да различные полуфабрикаты из них.

     Но опять новое неспокойствие поселилось в её сердце. Выйдя из магазина тяжёлой измученной походкой, шла она к подъезду дома своего, гоня из головы прочь мысли о таракане, что заморил её во сне. Но он мыслей её не покидал. И казалось Ланцовой, что её преследует кто-то, что наблюдают за ней из окон домов, стрекоча закрылками, гигантские тараканьи выродки. И, подойдя к двери подъезда, она увидела вдруг белый листок объявления, где крупным шрифтом обозначалось:

     Уважаемые жильцы, на этой неделе в вашем доме будет

     проводиться дезинфекция!

     Если вас тревожат тараканы, муравьи, клопы и прочие

     насекомые паразиты – оставьте у двери вашей квартиры ёмкость

     под спецпрепарат для их уничтожения.

     А уж как Ланцову это тревожило! Так тревожило, что она, не раздумывая, бросилась домой и выставила на порог, прямо на коврик, пластмассовое ведро, в котором засаливала летом пузатые семенные огурцы, привезенные с дачи. И каждые пятнадцать минут выглядывала в коридор, проверять ведро. Но до самой ночи оно оставалось пустым.

     Так и не дождавшись спасительного препарата, отправилась она спать.

     Всю ночь Верка не могла уснуть. Ей мерещились то шорохи, то скрежет тараканьих лап, то стрекотание насекомой нечисти за дверцами шкафа. То слышала она явные чужеродные звуки с кухни. И бога молила, чтоб это был Павлушка! То вдруг казалось ей, что за окнами не деревья качаются под дыханием ветра, а полчища тараканов, огромных и злобных, шагают шеренгой под дикой, сияющей ледяным блеском луной. И Ланцова вертелась в кровати, и тихо скулила, и обращала к небесам молитвы, чтобы не тронули её омерзительные паразиты, чтоб оставили в покое.

     Мерещилось и такое: будто по коже её проползает под одеялом отвратительное насекомое, и в лапах у него ядовитые баллончики. И Ланцова вскакивала с визгом, стараясь скинуть тварь. Но твари не было. А если и была, то была столь юркой и ловкой, что поймать её было невообразимо. Наконец поняв, что ни за что она не уснет, а темнота гнетет и страшит её, насаждая в голову невыносимые образы, Верка встала, включила свет и, взяв с полки первый попавшийся детектив, принялась читать.

     Бульварный роман, попавшийся Ланцовой, с первых страниц погружал в мир чудовищного криминала, кровавых денег, подлых людей, ментов и убийств. И этот мир удивительным образом успокаивал и умиротворял. Все казалось привычным и простым. Настоящим. И мысли как будто бы становились приятными. И забывала она потихонечку о рыжих тварях, мучающих её.

     Но тут произошло вот что. Переворачивая очередную страницу, Ланцова, увлеченная чтением, увидела, как что-то крохотное и легкое, словно пушинка, выпорхнуло из книги и почти неощутимо упало ей на грудь. Ланцова перевела взгляд на темный хранившийся неизвестно сколько, в потайных складках книги, клочок и обмерла. На груди её лежал сплющенный и высохший тараканий остов.

     Отбросив книгу в угол, Верка рефлекторно попыталась его с себя скинуть. Но вот ужас! Высохший труп даже не шелохнулся. И это было невероятно. Ланцова в истерике обеими руками, словно кошка, отбивающаяся от назойливой осы, засучила по коже. Но ничего не происходило. Таракан словно впился в её кожу, словно прирос к ней, словно по трафарету вывел его ей мастер тату-салона.

     Ланцова покрылась потом. Ей вмиг стало плохо и она, как ребенок, спасающийся от вымышленной им самим ведьмы, зажмурилась, надеясь, что все это не с ней, не по-настоящему. Что все привиделось. Приснилось. И забормотала, чуть не плача:

     – Успокоиться! Надо успокоиться. Господи, да что же это? Не бывает так! – увещевала она себя.

     Кое-как совладав с дыханием, она открыла глаза и осторожно посмотрела на свою грудь. И от сердца отлегло. Словно приятной волной окатило её. Таракана не было, только слабое, еле заметное багровое пятнышко темнело в том месте, где он ей привиделся, да и то, словно на глазах, пятнышко это растаяло. А может, и не пятнышко это было, а только слабая тень сорочки.

     Но одновременно с этим ощутила Ланцова и легкое жжение в области груди. Но разум подсказал, что это только воображается, что это от нервов. От жутких снов.

     – Не травила я никого, – сказала она себе, но так, что как будто бы и не себе одной, а еще кому-то. И посмотрела по сторонам, выдавливая слабую улыбку. – Ошибка это. Не травила я.

     Но сама-то Ланцова знала, что травила. Что подавила и изничтожила она сотни, а может, и тысячи насекомых, давно отравляющих ей жизнь. А оттого стало ей страшно, но она, закусив губу, продолжила чтение и читала так до утра, боясь оторваться. За ночь осилила Ланцова сто двенадцать страниц. И разбитая, полусонная и несчастная встретила новый свой день. Будильник прозвонил ровно в восемь, и Ланцова, не спавшая всю ночь, принялась собираться на работу.

     Работала Верка Ланцова диспетчером в городском таксопарке. И работу свою, в отличие от множества своих коллег, любила. Более всего нравилось ей беспрестанно флиртовать с таксистами, которых у неё на связи было душ двадцать. И красавчики среди них попадались, молодые да пылкие, и разведенные без семейных проблем, и такие даже, что порой навещали Верку, угощая армянским коньяком и мужской нежностью. Особенно в Веркино сердце запал таксист Азиз Карапетян. Уж так он порой бывал горяч и ласков с Ланцовой, что она тайно даже подумывала красавца на себе женить. Но густобровый армянин, с усами а-ля Панкратов-Черный уже, к несчастию, был женат. И имел при этом ораву ребятишек, которых любил всем своим горячим сердцем.

     Явившись на работу, Ланцова первым делам заварила себе огромную пол-литровую кружку кофе, надеясь, что та поможет ей пребывать в бодрости, и принялась принимать звонки и заказы, рассортировывая их по таксистам. Бессонная ночь дала о себе знать ближе к обеду. Верка засыпала на ходу, словно экзотический зверек ленивец, вяло путешествовала она по офису в перерывах до кофеварки и обратно. Путала адреса и имена таксистов. Забывала прозванивать клиентов, когда машина уже была подана. И совсем не флиртовала с разведёнными красавчиками и навещателями, а только протяжно зевала в микрофон, висящий возле её носа, как надоедливая жирная муха, и терла пальцами красные заспанные глазищи. И чудилось ей порой, что сидят вокруг неё не коллеги диспетчера, а прихитрившиеся ими тараканы. И тогда Ланцова вскидывалась взглядом и пытливо всматривалась в сослуживцев, пытаясь отыскать среди них тараканье отродье. Но никак не находила.

     Первым неладное почуял Азиз Карапетян.

     – Ты Вэрка что-то сэгодня савсэм вареная! – гоготнул он в рацию. – Как калбаса. Был кто у тебэ? – имитируя ревность, громыхнул он.

     – Да что ты, Азизчик, – оправдалась Ланцова, – бессонница. Глаз всю ночь не смыкала. Думала, почитаю и усну, да так до утра и не вздремнула даже.

     – Врэдно это, – изрек армянин, и, подумав, добавил: – ладнэ, я тебэ сэгодня забэру!

     – Забери родной, забери, а то я совсем без сил, – обрадовалась она.

     Бывало порой, Азиз, имея сердце от природы доброе, огромное, как у теленка, подвозил Ланцову с работы до дома и на крепких заросших густо черной шерстью руках относил любвеобильного диспетчера до кровати, где они всю ночь кувыркались разгоряченные коньячными спиртами.

     Надо сказать, что сегодня Верке вовсе было не до любовных утех, но и идти домой одной тоже было почему-то жутко и совершенно неохота. И она, окрыленная теперь надеждой доставки её тела к дому в тепле автомобиля, совсем расслабилась. В мысли её проникло на миг умиротворение. Глаза её закрылись, и Ланцова моментально провалилась в сон, где увидела себя невестой, стоящей перед алтарем. Возле неё стоял высокий и статный жених, держа горячей рукой её пухлую ладошку, а венчающий их святой отец уже обращался с сакраментальным вопросом адресованным именно ей:

     – Согласна ли ты, Вера Степановна, любить своего избранника и быть верной ему, пока смерть не разлучит вас?

     – Согласная! – отвечала она.

     – Тогда скрепите клятву вашу поцелуем, – напутствовал святой голос.

     И Верка, повернувшись к жениху, откинула фату, что скрывала от неё чудесный мир замужества, зажмурилась от счастья и потянулась напомаженными губами к избраннику. И соприкоснувшись, почувствовала вдруг, как губ её и щек коснулось что-то колючее и склизкое. И, распахнув очи, увидела она, что целует её тот самый омерзительный тараканище, и глаза его горят хищным огнем, а желваки шевелятся гадко, роняя на белоснежное её платье ошметки курицы. От такого видения Ланцова истошно закричав, тотчас проснулась, пролив на компьютерную клавиатуру кофе, и принялась креститься на глазах у других диспетчеров, которые все до единого смотрели на неё, как на дуру.

     К концу рабочего дня, как и обещал, в офис явился Азиз и, усадив Ланцову в черную «Волгу», повез домой. Верка сидела молча. Боялась уснуть, хоть движение её и укачивало, и слушала бессмысленные рассказы Карапетяна о прошедшем рабочем дне.

     Глядящей за окно Верке казалось, что по улицам тут и там вместо людей ходят теперь тараканы, облачившиеся в человеческие одежды. И казалось ей, что они стрекочут тут и там по подворотням и квартирам.

     – Травила, травила, травила…

     «Не травила я! Не травила!» – оправдывалась она мысленно и боялась взглянуть даже на Карапетяна. Вдруг, тот тоже уже таракан!

     Но Карапетян тараканом не был, в чем Верка все же убедилась, пересилив себя и взглянув на него, когда машина затормозила возле её дома. Прибыв на квартиру, Верка обнаружила, что ведро, выставленное под отраву, налито теперь до краев оранжевой, пахнущей нафталином и ещё какой-то дрянью жижей.

     – Эта что? – удивился Карапетян.

     – Спасение! – загадочно ответила Верка и, довольная, впустила ухажера в прихожую, а сама спрятала ведро в туалетной комнате.

     Азиз прошел на кухню, достал из-за пазухи непременную бутылку коньяка и выставил на стол, блеснув огненными очами, означающими, что мужское его естество голодно и сильно сегодня, как никогда. А Верка нашинковала в тарелку всякой закуски.

     – Только я, Азизчик, пить не буду сегодня, – сказала она, испуганно глядя на бутылку, – боюсь уснуть!

     – Ну, этого я тебэ нэ дам, – пообещал знойный таксист, игриво подмигнув. Усы его при этом разъехались по загорелому лицу, словно гармонь в руках пьяного сельского мачо. И еще на миг показался он Верке похожим на ту самую гадину из сна. Она задрожала и выронила из рук вилку.

     – Ты что? Канфэтка мая? – изумился Азиз.

     – Мне жуть такая снится, – разоткровенничалась Ланцова, и чуть не заплакала, – тараканы всюду!

     – Гдэ? – удивился гость, озираясь.

     – Во сне!

     – Это к дэньгам!

     – Да? – удивилась она.

     – Я тэбэ говорю! Пей! – и плеснул ей добрую порцию янтарного напитка.

     И Верка, вопреки своим словам о страхе сна, выпила и зажмурилась от терпкости напитка.

     – Ух! – сказала она, – хорош коньячок! – и открыла глаза.

     А перед ней сидел уже в кожаной куртке таксиста Карапетяна тараканище из сна. Самодовольно почесывая рыжие кустистые усы, он смотрел на Ланцову пристально и алчно.

     – Травила! Я-то про тебя все знаю! – приговаривал он, подливая Верке в бокал оранжевую жижу, попахивающую нафталином.

      – Господи! – прошептала Ланцова, и силы её на этом кончились. В голове потемнело, стало совсем безвоздушно, как в космическом вакууме, и она свалилась всей своей огромной тушей на линолеум.

     Очнулась Ланцова в больничной палате, лежа на кровати возле попискивающего у уха медицинского прибора, названия которому она не знала, но часто видела в кино. Верка хотела было шевельнуться, но тут поняла, что руки её пристегнуты кожаными ремешками к металлическим поручням койки, а в вену вставлена трубка капельницы, по которой в кровь ей поступает вязкая оранжевая жижа, точно такая, какую налили ей в ведро для травли тараканов.

     – Я травила, и меня теперь травят, паразиты! – обреченно подумала Ланцова.

     И вдруг потолок больничной палаты открылся, словно она не в здании из стекла и бетона лежала, а в просторной картонной коробке. Яркое синее небо излило на Ланцову неописуемый лазурный свет, и откуда-то из радуги этого фантастического света появился вдруг громадный тапок, размером с трехпалубный теплоход. Он затмил собой все, лишь рифленая подошва с выдавленной на ней маркировкой «ГОСТ 45638» приближалась стремительно к Верке, а она, беспомощная и жалкая, рвалась из своих оков и кричала диким криком моля о помощи, но никто её не слышал…

     Татьяна Лаин

     Я тебя никогда не брошу

     Все случилось до отвращения банально: его до беспамятства напоили какие-то темные личности, когда он сидел в забегаловке, тупо напивался и страдал…

     Плакал об улетевшей на ПМЖ «за бугор» дочери. Единственной родной душе.

     Как он умолял, как упрашивал не уезжать!

     Но ей хотелось начать новую жизнь, снова завести семью… Завести… странное слово для понятия «семья», в которой подразумеваются близкие и родные люди. Не было у дочки там, в далекой стране, близких людей, только очередной «хахаль». Но она надеялась на порядочность этого «хахаля», вот и решилась: ведь он позвал ее жить вместе! Эта дура малохольная даже выписалась из квартиры и попрощалась со всеми друзьями. Верила, что уезжает навсегда. Ее манила Америка.

     А здесь… здесь остался старый отец, один-одинёшенек.

     Уж дождалась бы, когда он умрет, да и летела бы в свои Америки, так нет! Непременно сейчас, непременно к тому «хахалю»….

     Говорила, что будет звонить, телефон вот настроила на свой номер… А он его потерял. В тот же день, в аэропорту, когда умолял остаться.

     Улетела….

     И он напился. Напился так, что и телефон потерял, и с какими-то мужиками познакомился в замурзанной забегаловке, все им рассказал о жизни своей, да еще и привел домой и что-то подписал в пьяном оцепенении, проклиная свою жизнь несчастную…

     Утром долго не мог вспомнить, что натворил накануне, а когда наконец вспомнил – ужаснулся.

     Но было поздно. Пришедшие ближе к вечеру угрюмые накачанные парни быстро выкинули его пожитки из квартиры и вывели очумевшего от содеянного старика во двор, помахав перед носом подписанной им дарственной на двухкомнатную квартиру, в которой он проживал.

     Так он стал бомжем.

     Поначалу сунулся к знакомым, но те, сославшись на собственные трудности, вежливо предложили ему обратиться в милицию и захлопнули дверь.

     Кому нужен старый, одинокий старик?

     Он это прекрасно осознавал и больше никуда не обращался.

     Обосновался в подвале собственного дома, где и прожил всю свою жизнь, благо, подвал был теплый и сухой.

     Видел, как выносили его немудреную меблишку, как ремонтировали квартиру, как вселялись в нее новые чужие люди…

     Старик перетащил в подвал выброшенный диван, кое-какие вещички, и стал жить, побираясь на мусорках, у церквей, у магазинов.

     Сначала было стыдно. Но вскоре он понял, что в заросшем, сгорбленном бомже даже соседи перестали узнавать того старика, с которым много лет прожили бок о бок.

     Он как-то поинтересовался у соседского пацана, играющего во дворе, не знает ли тот, куда подевался дед из такой-то квартиры?

     И пацан, презрительно сощурив глаз, явно подражая кому-то из взрослых, процедил сквозь зубы:

     – Продал квартиру хрен старый и куда-то завеялся. Наверное, к дочке своей в Америку полетел.

     Лежа на старом диване в темном подвале, старик предавался невеселым мыслям о превратностях жизни.

     Он часто думал, почему дочка смогла так легко бросить его и улететь в чужую страну, не думая, как он тут, один, старый, без нее…

     А с другой стороны – ее тоже можно понять: ей хочется свою жизнь наладить…

     Была бы она рядом , и ничего бы этого не произошло. Эх, как же он так…

     Ближе к зиме проводилась проверка труб отопления в подвалах, и старика выгнали, выкинув на помойку весь его скарб.

     А подвал закрыли на замок.

     Снег выпал рано, ночевать на улице стало холодно, и старик спускался в колодцы-камеры, где проходили трубы отопления.

     Трудновато было каждый вечер спускаться в тепловую камеру, чтоб переночевать, прижавшись к горячей трубе, но это был единственный выход не замерзнуть.

     Иногда в облюбованном колодце уже сидели какие-то бомжи, и старику приходилось искать новое место для ночлега. Иногда ему милостиво разрешали погреться, давали еду и водку.

     Старик сильно мерз. Из теплой одежды ничего не сохранилось, а на помойках редко можно было найти теплые вещи.

     Зима вступила в свои права, мороз крепчал, старик простыл и сутками сидел в колодце, не имея сил вылезти наверх за едой.

     В один из дней он все-таки решился вылезти и поискать съестное: все запасы кончились, и очень хотелось есть.

     Прямо на колодце он обнаружил положенное кем-то старое теплое женское пальто и очень обрадовался. Быстро натянул на иссохшее тело теплую вещь, шепотом поблагодарил неизвестную благодетельницу, и жизнь показалась не такой уж и страшной.

     Старик брел вдоль дороги, думая, куда пойти: к ближайшим мусорным контейнерам, или чуть подальше – к супермаркету, но тут прямо под ноги из проезжавшей машины вылетел огромный пакет, который раскрылся при ударе об асфальт, и оттуда выкатился кусок белого хлеба. Старик кинулся к пакету, схватил хлеб и с жадностью впился в него зубами, одновременно шаря в пакете в поисках еще чего-нибудь съестного. Рука наткнулась на что-то мягкое, теплое и живое.

     Старик замер, потом, зажав в зубах хлеб, быстро перевернул пакет и вытряс все содержимое на снег.

     Среди пищевых отходов, тряпок и каких-то коробок он увидел щенка со связанными лапами.

     – Епрст…Матерь Божья! Это что же творится! Тебя-то за что так?

     Старик развязал лапы дрожащему щенку, взял на руки.

     На него круглыми карими глазенками смотрел очаровательный пушистый малыш пестрого окраса и… писался от страха…

     – Матерь Божья, Матерь Божья….– только и мог прошептать потрясенный старик, представив, что случилось бы со щенком, если бы он в этот день не вылез из колодца и не оказался на этом месте.

     – Что творят! Господи, куда мир катится… Зверье…Не бойся, малыш, не бойся.

     Старик сунул за пазуху теплый комочек, понимая, что теперь он ответственен за эту маленькую жизнь, за этого малыша, которого так безжалостно выбросили умирать на снег… Умирать, медленно замерзая, мучительно, долго...

     – Эх, люди, люди… Где вы?

     Старик вспомнил дочь, горестно вздохнул и прошептал, прижимая к себе щенка:

     – Я тебя не брошу, никогда не брошу! Верь мне…

     Память зверя

     Приехал я как-то в южный, приморский городок, к другу в гости. Гуляю погожим весенним деньком по набережной и вижу – сидит на скамейке пожилой мужчина, а рядом – волк. Ошибиться было невозможно: одно время я работал смотрителем в заповеднике и на волков этих насмотрелся, и успел полюбить их.

     И вот – в южном городе и северный волк! Крупный светло- серый великолепный самец сидел возле ног хозяина и смотрел на море.

     Мое любопытство было настолько сильным, что, сделав пару кругов вокруг скамейки, я не выдержал, подсел к мужчине, представился, и спросил, откуда такое чудо в южном приморском городке?

     Мужчина любовно погладил лобастую голову неподвижно сидящего зверя, улыбнулся и поведал вот такую историю о волке.

     – Мы сами-то северяне. Жили там и работали. Я шоферил. И решили мы с женой, как уйдем на пенсию – уедем на юг.

     Уже и город присмотрели, съездили пару раз. Влюбились и в море, и в город. После наших бесконечных холодов и снегов этот город нам раем показался.

     Все было решено: мечта сбывается – пенсия на носу, дети давно живут самостоятельно. Впереди – спокойная старость на берегу теплого моря. Красота!

     А возил я там, на северных широтах, одного начальника.

     И водились волки в тех местах. Даже сезон охоты открывали на зверя ежегодно.

     Сам-то я охоту не люблю – мне зверей ох как жалко! Не понимаю я этого увлечения. Хм… Если бы ради пропитания… А просто так, чтоб покрасоваться друг перед другом…Зачем? Зверь – он тоже житель Земли.

     Так вот.

     Поехал я как-то по поручению своего начальника в соседний город. Сам он занят был, ну, и дал мне поручение – отвезти бумаги.

     А уже сезон охоты на волков открылся. Еду, значит, мимо небольшого лесочка и слышу выстрелы. Ну, думаю, бедные звери, началась темная полоса в их жизни.

     И тут на дорогу выскакивает щенок волчий. Подросток. Была уже осень, волчата подросли. Вот их и травили облавами, отстреливали целыми семьями.

     Подросток этот ранен был. Их же стреляют картечью, в шею, под лопатку, чтобы наверняка…

     А этому волчонку повезло. Несколько картечин попало в лапу, точнее, по пальцам. Он больше напугался, чем пострадал от раны. А тут – дорога, машина. Увидел волчонок меня, замер.

     Я остановился, вышел, присел перед ним, а он не уходит. Сидит, дрожит, смотрит на меня.

     Тут опять выстрелы. Я понял, что не увидит больше волчонок свою мать и сестер-братьев

     А он уши прижал, и шасть через открытую дверь машины в салон, да и забился под сиденье.

     Увез я его в безопасное место, лапу забинтовал, как мог. И он ведь не рыкнул, только смотрел на меня и дрожал.

     Выпустил я его подальше от охотников, а он залез под корягу и смотрит оттуда.

     Что делать? Было у меня с собой вареное мясо – жена в дорогу собрала, так я его волчонку-то положил и своей курткой корягу с волчонком прикрыл. Уж очень он дрожал, бедняга.

     Уехал я.

     Через день возвращался назад и свернул к тому месту, где волчонка оставил.

     Куртка так и лежала на коряге. Ни волчонка, ни мяса не было. Да тряпочка еще лежала, которой я ему лапу завязывал.

     Забрал я куртку, пожелал волчонку удачи и поехал домой.

     В сутолоке жизни пролетел год.

     Начался сезон охоты на волков. Решил мой начальник поохотиться, а машина его, как назло, была не на ходу. Он меня и попросил отвезти его с друзьями к месту сбора охотников.

     Оформил мне путевой лист, и повез я его и еще двоих на охоту. Местный егерь расстарался, собрал целую компанию желающих волков пострелять. Облаву приготовил. Пошли они, улюлюкают…

     Я в машине сижу, даже не выхожу – противно все это действо моему нутру.

     Задремал. Выстрелы разбудили.

     Я решил выйти, размяться, пока никого нет, только повара еду нашим охотникам готовили.

     Отошел в кусты, и вот оказия: прямо на меня выскакивает молодой волк!

     Я с испугу и про штаны забыл, а он так, знаете, принюхался и вдруг подходит ко мне и садится напротив.

     Я всмотрелся: батюшки, да это же мой крестник-волчонок! Вон и пальцы на передней лапе изуродованные выстрелом.

     А волк подошел близко-близко и… прижался ко мне.

     Я обмер. Ну, думаю, что он сейчас делать будет: душить меня или уйдет?

     А потом догадался – волк защиты у меня искал, он вспомнил меня!

     Я позвал его за собой и он пошел. Пошел!

     Спокойно залез в машину, и я его увез прямо к себе домой.

     Скажете, поступок безрассудный?

     Может быть. Но я вдруг понял, что не в этот раз, так в следующий этот необычный волк будет убит, и я решил спасти его.

     Дома жена в страхе забилась в угол и поставила ультиматум: или она, или волк.

     А этот «неправильный» волк лег на полу в коридоре и уснул.

     Вот так он и остался у нас. Я думаю, может, волчица с местным кобелем погуляла, бывает так в природе, поэтому и волчонок получился с собачьим характером. Кто знает!

     Ну, так вот. Оформили мы свои пенсии, я слетал в этот город, купил квартиру. И встал вопрос о транспортировке волка. Оставлять его я не хотел, да и привыкли мы к нему, полюбили, и он нас… послушный, знаете ли… даже удивительно было.

     Пришлось побегать, заплатить кое-кому, но волк под видом овчарки был привезен сюда, в этот город, и, надо сказать, ведет он себя образцово.

     Да, Батыр? – мужчина любовно погладил волка по голове.

     Волк чуть шевельнул хвостом и снова замер во всем своем зверином великолепии.

     Я смотрел на него и думал: какая сила заставила этого вольнолюбивого зверя променять свободу на квартирную клетку?

     Наверное, есть «неправильные» звери, помнящие человеческое добро, доверяющие людям, готовые разделить с ними свою жизнь, благодарные за ласку и любовь человеческую….

     А говорят, что нет у зверей долговременной памяти. Неправда это. Всё они помнят. Помнят…

     Волк смотрел вдаль, на морской простор, взгляд его желтых глаз был сосредоточен и внимателен, тело напряжено. Красавец-волк, сидящий у ног человека на берегу моря – это было фантастично!

     Хищник, полюбивший человека, променявший свободу на жизнь рядом со своим спасителем, добровольно покинувший свою среду обитания…

     Это был явно неправильный волк, но тем он и был притягателен.

     Мужчина ласково гладил голову своего друга, и они оба смотрели на солнце, уходящее на ночь в море. Солнечные лучи играли в желтых глазах волка, пускали лучики на очки мужчины, и они оба были полны какого-то неземного спокойствия и доверия.

     Человек и волк.

     Верные друзья, заклятые враги. Жители одной планеты.

     Я тихонько ушел, чтобы не нарушать их космического единения, их взаимопроникновения.

     Мужчина и волк смотрели на садящееся солнце, и только чуткое волчье ухо повернулось в сторону уходящего …

     Денис Марков

     Два одиночества

     Мальчик Какибяк был странный мальчик, он ходил по базару и просил денежки у больших дядь и тёть. А странный он был лишь потому, что один глаз у него был голубого цвета, а другой – карего, почти чёрного, и поэтому у людей он вызывал страх. Малыш знал, что он не такой, как все, поэтому приходилось сдабривать свой неприятный вид улыбкой. Какибяк удивлялся, почему люди так относятся к нему, ведь если посмотреть в профиль с одной стороны, то он был обаятельный голубоглазый мальчик, а если глянуть с другой – то тоже, весьма симпатичный кареглазый малый. И всё равно, люди отводили взгляд в сторону и, иногда, давали копеечку на еду, лишь бы отвязаться от навязчивости просителя, а иногда, давали подзатыльник – это уж как повезёт.

     И у него не было друзей, все его на базаре сторонились. Даже пьяницы и грязные попрошайки не хотели иметь ничего общего с мальчишкой. Вечером, после рабочего дня, он шёл домой и приносил своим родителям заработанные денежки. Они всегда были пьяные и часто били его, если им казалось, что мало Какибяк заработал. Если так случалось, то его запирали в кладовке и оставляли без еды и света.

     Иногда Какибяк плакал от обиды в своей кладовке, но это он делал тихо и беззвучно, потому что за такое папа хлестал его шнуром от утюга... Утюга давно уже не было, а шнур остался.... Зато он был в тепле по ночам... а какие там еще плюсы от семьи, он не знал. На улице ему часто встречались сверстники, они были чистенькие и пухленькие, и вечно торопились в школу. А вот Какибяке повезло, ему не надо было заниматься этой ерундой. Мама так и говорила, когда, конечно, получалось связать слова: "Учёба – это амно на палочке!". Но, всё равно, почему-то мальчишка хотел быть таким же, как эти пухляки.

     Ещё у мальчика был один секрет, вечерами, под покровом темноты, он залазил на дерево и заглядывал в окно сорок пятой квартиры, находящейся на втором этаже. Там жила маленькая девочка и ближе к девяти её родители включали телевизор с мультиками. Но не мультики привлекали внимание мальчика, а другое... хотя мультики тоже. Папа девочки садился на диван и брал дочку на коленки. Рядом присаживалась мать и облокачивала свою голову на плечо мужу, взяв ладошку ребёнка в свои руки. Все втроем улыбались и что-то говорили. Слов разговора этой семьи, Какибяк не мог разобрать, несмотря на открытую форточку. Эта идиллия завораживала Какибяка, он так хотел быть там, с ними... Но он шёл домой, к своим родителям.

     Однажды Какибяку избили на рынке местные беспризорники, им надоело, что мальчику подавали "за глаза". И впервые за долгое время, в синяках и порванной куртке, он шёл домой в середине дня. Дома его ждала хорошая взбучка от папки, ведь он почти не заработал, да ещё и куртку порвал.

     Войдя во двор, он увидел на детской площадке ту девочку, из окна. Она одиноко сидела на лавке и улыбалась, подставив ветерку своё лицо. Какибяк, забыв про боль от сегодняшних тумаков, стал подходить к сидящей девочке. При солнечном свете от неё исходило какое-то необычное сияние.

     – Привет! – прожурчал детский девчачий голосок, как ручеёк. Девочка повернула лицо в сторону подошедшего мальчика. Глаза у неё были голубые и немного блеклые, что-то было не так с ними.

     – Привет! – поздоровался Какибяк, немного смутившись за свою порванную одежду. Девочка была в красивом платьице, в белых сандалиях и с розовым бантом в русых волосах.

     – А я тебя знаю, ты тот мальчик, который сидит на дереве!

     У Какибяка глаза расширились от удивления... Как? Как она могла увидеть его в кромешной темноте из освещённой комнаты? Сердце учащённо забухало. – Как ты... увидела меня?

     – А я и не видела, я тебя уже давно чувствую и слышу. Я слепая, – просто ответила девочка, и только теперь мальчик увидел, что девочка не смотрела в глаза Какибяке, и вообще, зрачки постоянно у неё были направлены вверх.

     – Ого! – то ли удивился, то ли восхитился мальчик, присаживаясь рядом, на лавку к девочке. – Прям совсем не видишь? Ни граммулички?

     – Совсем! – утвердительно ответила девочка, продолжая обворожительно улыбаться.

     – А почему тогда вы втроем смотрите мультяшки вечером? Ты же слепая.

     – А смотрят мои родители и рассказывают мне! А я слушаю их и не только их, ещё слушаю и нюхаю, что происходит на улице, через открытое окно!

     – Прикольно! – мальчик был поражён и удивлён одновременно.

     – Вы вот зрячие смотрите и видите, а я слушаю и нюхаю и еще щупаю... – девочка замерла, и её лицо немного изменилось, как будто она хотела что-то сказать. Набравшись смелости, она все же спросила: – Мальчик, можно мне пощупать твоё лицо?

     – Ну... да, наверно... – неуверенно согласился Какибяк и повернул свою голову к слепой. Девочка стала водить подушечками пальцев по лицу мальчишки, почти не прикасаясь к коже. Немного, правда, было щекотно, и он даже чуть-чуть хихикнул.

     – Ты добрый и красивый! – закончила девочка и улыбнулась, зрачки всё так же были направлены вверх.

     – Ты тоже... красивая... – разволновался Какибяк, впервые в жизни он услышал такие приятные слова, обычно в свой адрес он слышал совсем другие выражения. – Девочка, а как тебя зовут?

     – Вера, а мама называет солнышко... а тебя как звать?

     – Какибяк.

     – Фу, это какое-то нечеловеческое имя....

     – Лёша, зови меня Лёша, – тут же назвался Какибяк, и в самом деле, как-то глупо звучала кличка перед этой девочкой.

     – Лёша, а у тебя много друзей? У меня вот, вообще нет. Я слепая, и со мной не дают играть родители других детей. Они думают, что слепота заразная... – почувствовав, как Леша немного отодвинулся, девочка быстро продолжила: – Это не так, Лёша, не бойся!

     – Я и не боюсь. У меня тоже нет друзей, я немного другой, и меня боятся... даже взрослые...

     – Какая глупость. И что же в тебе другое?

     – У меня разного цвета глаза. Один – голубого, а другой – карего, и люди бояться смотреть на меня...

     – А я вот не знаю, что такое – "цвета", и даже представить не могу – как это...

     – Ты даже когда очень маленькая была, не видела? – Какибяк представить не мог, как жить не видя? И так жалко стало девочку.

     – Да, я родилась такой... – выражение лица у девочки было, как будто она рассказывала очень весёлую историю.

     – Но это же ужасно, не видеть это всё!

     – Нисколечки не ужасно, я ведь слышу, чую и чувствую всё, и живу этим. Иногда я слышу, как мама ночами плачет, но ведь зря! Я, можно сказать, вижу, но не глазами, а вот этим! – она вытянула свои ладони вперед, потом пальцем указала на нос и уши.

     – Вера, а ты сны видишь?

     – Конечно, только чувствами. Запахи, звуки и шершавые предметы мне снятся. Иногда такие интересные сны... Папа снится – это запах табака и мяты, и морщинки его, которые я знаю наизусть. Мама снится – это запах виноградного шампуня и духов "Донны"... Их объятия... я так люблю это!

     Какибяк сидел, слушал девочку и понимал, что ей повезло гораздо больше чем ему, зрячему. Девочка была, как ангел, явившийся именно для него.

     – Вера, хочешь, я буду твоим другом? – немного сконфуженно спросил Какибяк, прервав девочку.

     – Конечно, хочу! Тогда я буду для тебя подругой! – ещё сильней заулыбалась девочка и взяла мальчика за руки.

     Так они и сидели на лавочке и беседовали. Ветер нежно обдувал их лица, а солнце с теплом смотрело ни них. А за их спинами, замерев, стояла мама девочки со слезами на глазах и слушала детей. Сначала она хотела прогнать этого грязного мальчишку от дочки, но потом передумала....

     История – ниже пояса

     День как-то не задался с самого утра у Голубинцева Владимира Николаевича. В столовой закончились вторые блюда к его приходу, даже механики успели набрать свои подносы и сейчас сидели и хихикали, ну как мальчики, ей-богу. Пришлось согласиться на рагу из кабачков и помидоров. Один вид этого блюда вызывал рвотные позывы, а уж о мясе и мечтать не приходилось. Компота не хватило, сок закончился, а кипяток для чая только поставили на плиту. Владимир взял ненавистный вишневый морс.

     А кушать очень хотелось, поэтому пришлось довольствоваться вегетарианской "отравой", закусывая черствым заветренным хлебом. В двенадцать часов намечалось политсобрание для лейтенантов, которые завтра готовились к вылету. Хотелось к этому времени вздремнуть, иначе можно и в голос захрапеть во время клеймения капиталистического империализма, а это, надо полагать, посчитали бы дурным тоном.

     Позавтракав, Голубинцев отправился в казармы и на подходе к двери почувствовал нездоровое бурление в желудке. Организм возмутился от непривычной жидкой пищи протяжным стоном. Пока Владимир отстукивался с напряженным дневальным, кишечник тоже выдал громкий выхлоп. Сержант не повёл и бровью, вот что значит советская выдержка.

     Голубинцев поменял курс в обратную сторону и вылетел из казармы, за углом которой находился туалет. Вообще, отхожее место удачно было расположено: с одной стороны казарма, с другой стороны военный госпиталь, и в двухстах метрах – столовая. И, естественно, клозет был разделен на половины: для мужчин военных и женщин из больнички и столовки.

     Вбегая в туалет, Голубинцев уже на ходу отстегивал ремень с кобурой. Слава богу, никого не было, а то при такой оказии неохота иметь свидетелей. Напрудить в штаны не успел, и Владимир сделал все эти не очень приятные дела.

     С облегчением на лице и с музыкальным свистом на губах Голубинцев стал надевать штаны с ремнем... и в этот момент случилось страшное. Как в замедленной съемке, отстегнулся ремешок кобуры, и из него выпал табельный пистолет и улетел точненько в дырку, над которой только недавно Владимир и сидел. С характерным смачным шлепком оружие погрузилось в коричневую массу...

     – Бляяяять! – выкрикнул Голубинцев, внутреннее холодея. Очень ярко замаячил трибунал в перспективе, срок и мирная гражданка. Несмотря на ароматы этого места, Владимир стоял над дырой, завороженно смотря на массу и кружащих внизу мух. Наконец он взял себя в руки, вспомнив, что в хозчасти есть "водяной", то бишь слесарь-водопроводчик. В голове созрел план, очень даже выполнимый, а учитывая радиус злополучных дыр, влезть в них было реально, благо лишний вес отсутствовал.

     Через полчаса Голубинцев вернулся в туалет с большой сумкой и, убедившись, что никто не справляет нужду, Владимир повесил табличку "Ремонт" с внешней стороны двери. В сумке лежал болотный костюм с толстыми перчатками по локоть и противогаз. План был очень прост: несколько неприятных минут и честь спасена.

     Напялив на себя всё это резиновое добро, Владимир, как космонавт, направился к дырам. Стекла противогаза почти сразу стали запотевать, но, справедливо рассудив, что там видеть всё это добро не обязательно, Голубинцев опустил ноги в дыру, руками держась, как за турникет, за края дыры. Владимир был волевым человеком, поэтому он недолго набирался смелости для нырка в этот биоматериал. Еще одна маленькая радость – амна была по пояс. Только сейчас до Голубинцева дошло: а ведь глубину он не замерил... могло быть и по шею, и выше...

     Второе советское резиновое изделие было с браком, а может, просто не было рассчитано на такую газовую атаку. Запах стал проходить сквозь фильтры противогаза, благоухание накрывало. Голубинцев стал ускорять свои поиски, плескаясь в этой луже, прощупывая дно руками. Стекла запотели до невозможного, плюс еще жара в костюме становилось невыносимой, по спине ручьями катился пот.

     Видимость уже была практически нулевая, глаза щипало от пота, и в какой-то момент Голубинцев понял, что может потерять сознание, а значит, надо было выбираться. И – о, чудо! Сквозь эту жижу Владимир нащупал пистолет, знакомое очертание угадывалось даже сквозь толстенные перчатки. Но и выносить эту вонь и жару Голубинцев уже не мог. Шатаясь, он побрел в этом болоте к дырам, прощупывая руками верх в поисках дыры, одновременно крепко держа пистолет – второй раз потерять не хотелось.

     Времени не теряя, Голубинцев просунул руки в первую же попавшуюся щель. Она оказалась чуть уже той, в которую он влезал, но выбирать особо уже не приходилось. Подтянувшись руками, он пролез на свободу по грудь. Сквозь запотевшие стекла он увидел нависшую над собой чью-то филейную заднюю часть тела. Очертания были узнаваемы.

     – Мммм! – нечленораздельно промычал Голубинцев, безуспешно пытаясь снять левой рукой противогаз, рука мерзко соскальзывала.

     Раздался писклявый женский вопль, и хозяйка, судя по голосу, этих филейностей, рванулась вон из клозета с криками: "Инопланетянин!!!". Наконец Владимиру удалось снять противогаз с головы и вдохнуть этот живительный воздух. Елы-палы, он запутался с дырками и оказался на женской половине туалета. По истеричному крику на плацдарме, скоро об этом, должен был узнать весь лагерь. Пора было сваливать и как можно быстрей. По пояс удалось вылезти, а остальное – застряло, в женской половине дыры были меньше...

     Через пять минут в туалет ворвалась толпа коллег и гражданских с лазарета. На них обречённо смотрел Голубинцев и сквозь "землю"-то он не мог провалиться, конкретно застряв на уровне пояса.

     Политсобрание состоялось... Про поганых капиталистов в этот день никто не говорил. Почти час стоял дружный хохот от всё новых и новых подробностей этого утра. Голубинцев пристыженно сидел в углу.

     Зато пистолет не был потерян...

     Александр Шипицын

     Поймать медведя

     

     − Иван, я медведя поймал!

     − Так тащи его сюда.

     −А он меня не пускает.

     В 1968 над Курильскими островами был перехвачен и принуждён к посадке на военный (бывший военный японский) аэродром «Буревестник» американский самолёт Douglas DC-8. На его борту находились 214 американских солдат, перевозившихся из Сиэтла в Японию для войны во Вьетнаме.

     В шестидесятых годах американцы вели войну во Вьетнаме. Мы вроде как бы не участвовали в этой войне. Так, советовали. Новые самолеты испытывали. Как ни странно, там очень хорошо себя проявили Миг-15 и Миг-17.

     А в это время рубежи на востоке с воздуха прикрывали такие же истребители. И базировались они тогда на острове Итуруп, самом большом из всех островов Курильской гряды. И надо ж такому случиться, огромный американский самолет блуданул и нагло вошел в советское воздушное пространство, охраняемое тщательнее зеницы ока. Такое вопиющее поползновение не могло остаться безнаказанным. С Итурупа поднимается пара истребителей Миг-17 и мгновенно перехватывает наглый DC-8. А это махина, равной которой тогда только Ан-22 был. И промахнуться по нему также тяжело, как не попасть пальцем, обмотанным бумажкой, в собственную…. Ну, вы понимаете, куда.

     Летчик, ведущий «Дуглас», это прекрасно понимает и, учитывая свою неповоротливость, отдается на милость победителя. Один мигарь выходит в лидеры, второй, сняв с предохранителя ракетно-пушечное вооружение, зорко бдит в задней полусфере, чтобы супостат и не вздумал. А он и не вздумывает. Жить хочет. Видно, во Вьетнаме уже встречались. Тем более, там хоть был шанс, что летчик вьетнамец и на крутом вираже может сознание потерять, от перегрузок, для вьетнамцев непереносимых. А тут, сто процентов, Иван за штурвальную колонку держится и не попустит.

     Делает «Дуглас» предписанный маневр и заходит на посадку. А полоса там была металлическая. У кого в сознании возникают толстенные железные плиты, как борта у броненосца «Потемкина», пусть лучше выкинет это видение из головы. Полоса металлической названа потому, что эти звенья три метра на пятьдесят сантиметров, мало того, что толщиной чуть больше стенки спичечного коробка, да еще все в дырьях, предназначены прикрыть травушку-муравушку обычного грунтового аэродрома и не дать сильно

     расползаться грунту в сырой Курильской атмосфере. Приложил свои полтораста тонн DC-8 к этой игрушечной полосе и где в гармошку смял, где и вовсе на колеса намотал. После него только на танковых гусеницах сесть можно было, если бы танки летали или их гусеницы вместо шасси использовали.

     Истребители на гражданский аэродром ушли. А «американец» за БМП порулил. А куда деваться, с БМП за его эволюциями ствол БМПэшной пушки следит. Да и не такие у него размеры, чтобы резкие движения делать. Остановился, где приказали, люки открыл. И оттуда более двухсот мальчиков в зеленых беретах высыпали. Все в касках и с винтовками М-16 в руках. И очень на то похоже, что боеприпасы им еще в Штатах раздали. Морды злые. Они и так уже в воздухе восемь часов провели и сильно рассчитывали на отдых во вьетнамской теплыне. А тут рашен айлэнд. Там и летом-то не шибко жарко, а тут весна ранняя, только снег сошел.

     Командование эскадрильи по своим каналам звонит – инструкции запрашивает. А им: Сохраняйте спокойствие, мужество и героизм. То есть ждите, мы вам щас все расскажем. Пока в Москве совет держат, командир эскадрильи сел в «Газик» и к гостям нежданным покатил, пока они сами не приперлись. Их командир батальона и вовсе русского не знал. А наш очень пожалел, что в школе и в училище английским пренебрегал. Но, в конце концов, друг друга поняли.

     На предложение сдать оружие чуждый комбат улыбнулся и предложил комэске самому забрать его. Комбат в свою очередь потребовал: уж раз их захватили в плен, то пусть покормят его воинство. А при отдельной эскадрилье, где летчиков 12 чел и в комендатуре челов тридцать, не более, годовых запасов провизии этой ораве на обед и два завтрака хватит. Чернокожие десантники не стали дожидаться результатов переговоров. Завидев коровенку, мирно пасущуюся на аэродроме, быстренько пустили ее на барбекю. В отношении как мирного, так и военного населения вели себя вполне сдержано. Повар с ног сбился, но американские солдаты ему посильную помощь оказали.

     Два дня комэск добивался инструкций. Ему вначале говорили ждать и сохранять выдержку и спокойствие, а потом связь и вовсе прекратилась. Такое тогда на Дальнем Востоке сплошь и рядом было. А коммандос оценили продовольственные резервы комендатуры и подсобного хозяйства. Они также смекнули, что свежее продовольствие привезут не скоро. Затем сели в свой самолет и улетели.

     Комэска, насколько я знаю, никто даже не ругал. А он вслед «Дугласу» крестился.

     Мужик в треухе

     Как-то совершенно неожиданно в четыре утра загудело. Стас, проснувшись от всепроникающих звуков сирены, сидел на койке, почесывая правое ухо. Обычно о неожиданной тревоге знали, как минимум, за неделю. А тут черт те что, то ли тревога, то ли сирену перемкнуло где? В соседней комнате зазвонил телефон. Там жил новый начальник штаба полка в ожидании освобождения квартиры, которую пока занимал старый, переводящийся на запад начальник штаба.

     Вот когда Стас порадовался хорошей звукопроницаемости стен в общежитии. А то обычно они с Зойкой, как мышата, и все равно Шамиль, прапорщик, живущий в комнате справа от выхода, по утрам залихватски подмигивал ему.

     Начальник штаба громко говорил в трубку:

     – Экстренный сбор? Какой сбор? Кто объявил тревогу? Хорошо, иду-иду.

     Тут и до Стаса дошло, что надо быстренько, не дожидаясь посыльных, собираться и бежать к дежурному по части. Когда он с тревожным чемоданчиком выбежал на улицу, в морозной темени уже маячили силуэты посыльных, бегущих ему навстречу с карточками оповещения в руках. Он бежал к дежурному по части, чтобы получить пистолет и нестись дальше, на стоянку самолетов полка. Но, когда он забежал в казарму, дорогу в дежурку преградил крепыш с автоматом:

     – Вам туда, – он повел стволом в сторону ленинской комнаты.

     – Как, туда? Мне пистолет…

     – Нет-нет. Сегодня туда.

     Не говоря лишних слов, Стас направился в ленинскую комнату, надеясь там найти ответ на вопросы: Что это за неожиданная тревога? Откуда в их морских частях взялся этот крепыш с автоматом и в зеленой камуфляжке? И почему, он, Стас, так покорно выполнил команду крепыша?

     В ленинской комнате уже собралось человек десять офицеров, которые тоже задавали друг другу такие же, как у Стаса, вопросы. Самое удивительное, что и здесь на входе стоял такой же крепыш в камуфляже и с автоматом.

     Офицеры прибывали и прибывали. Скоро в ленкомнате стало тесно, а командование не появлялось, и прояснить ситуацию было некому.

     – Пока командира нет, пошли, что ли, покурим, – предложил штурман второй эскадрильи и направился к двери.

     Но путь ему преградил тот же крепыш:

     – Выходить нельзя! Всем оставаться на месте – отчеканил он.

     – Да ты знаешь с кем ты, сопляк, говоришь, – глядя в юное лицо автоматчика, заорал потрепанный жизнью майор.

     Вместо ответа парень приподнял ствол повыше голов повернувшихся на скандал офицеров и дал очередь по потолку и стенам ленкомнаты. От самых что ни на есть, реальных пуль пострадали портреты членов политбюро. Больше всего досталось портрету К.У. Черненко, который с удивлением взирал на происходящее.

     – Лежать! Все на пол! – юношеским фальцетом закричал автоматчик и дал еще одну очередь. Портрет К.У. Черненко первым полетел на пол.

     Туда же, на пол, попробовали упасть и набившиеся в ленкомнату летчики. Из-за тесноты это им не удалось. Сели на корточки и стали ждать дальнейших распоряжений.

     Вскоре в сопровождении лейтенанта, тоже одетого в камуфляжную форму, появился командир полка. Он был без шапки и в расстегнутой шинели. Вид у него был злой и обескураженный.

     – Выходим и строимся поэскадрильно в казарме. Там все объясню.

     На построении стало ясно, что тревога самая настоящая и после построения надлежит бежать на аэродром и готовиться к вылету. Заминка и инцидент в ленинской комнате произошли из-за того, что в данных учениях им подыграла рота морской пехоты. Подъехал крытый Газ-66. Из него на асфальт попрыгали человек десять матросов в сопровождении тех же морпехов. Одного матроса, связанного по рукам и ногам бережно, сняли с машины и поставили вертикально. Один из морских пехотинцев, что-то ласково сказал связанному, а затем, достав финку, ловко перерезал путы.

     Вперед вышел капитан. Он, как и его команда, был одет в камуфляжный комбинезон.

     – Товарищи летчики! – громко обратился он к недоумевающему полку. – Нам поручили подыграть вам в проведении летно-тактического учения вашего полка. Должен огорчить вас. Мы сняли всех часовых гарнизона. Вот они перед вами. Связанный матрос, кавказской национальности, единственный, кто оказал яростное сопротивление. Пришлось его нейтрализовать. На самолетах вы увидите надписи, сделанные мелом – МП – морская пехота. Это означает, что они условно выведены из строя. Такие же буквы на технике обеспечения. Мы свой первый этап выполнили.

     Командование и посредники позже оценят наши и ваши действия. С этого момента учения продолжаются. Дружеский вам совет. Так как сюрпризы еще не окончились, будьте бдительны и внимательны. Удачного вам завершения учений!

     Капитан и его вооруженные крепыши исчезли так быстро и незаметно, что Стас и сказать не мог, были ли они на самом деле или ему привиделось все. Заговорил командир полка.

     – Готовимся к вылету в варианте «М». Цели и маршруты будут доведены каждому отряду перед вылетом. Все на аэродром. Летные экипажи участвуют в подвеске оружия. В общем, как учили. Запуск и выруливание в режиме радиомолчания. Одна зеленая ракета и в эфире – «Давление на аэродроме» – запуск. «Курс взлета» – разрешение на выруливание. Две зеленых ракеты и «Скорость ветра» – взлет. По самолетам!

     На двух присланных базой автобусах уехать всему полку невозможно. Поэтому Стас и пытаться не стал втиснуться в них, а сразу же влился в уходящую в темноту вереницу людей и зашагал на аэродром.

     Путь был неблизкий. Более четырех километров. И это неся в одной руке тревожный чемоданчик, а в другой штурманский портфель с притороченной к нему кислородной маской и шлемофоном, тесно уложенными в одну сумочку от кислородной маски. Мерно похлопывал по бедру противогаз. Полученный в спешке пистолет неловко упирался стволом в ребра из своей кирзовой кобуры, вшитой вместо левого кармана.

     Ближайшее будущее не сулило приятных перспектив. В учебном корпусе на аэродроме надо было получить два увесистых тома Регламентов и Перечней радиотехнических средств, а также Сборник действующих аэродромов. Кроме того, в пэдээске, помещение парашютно-десантной службы, следовало получить сумку со спасательным жилетом и индивидуальную аварийно-спасательную радиостанцию «Комар» с батареями питания. Этот «Комар» вместе с батареей весил не менее трех килограммов, и весомо дополнял поклажу, состоящую из портфеля, трех сумок и чемодана. Стас собирался покинуть пэдээску, когда туда с выпученными глазами ворвался начхим полка.

     – Стойте! Стойте! – закричал он. – Всем получить химкоплекты и быть готовыми, по сигналу надеть их… как учили.

     Стас чуть не зарыдал. Тащить на себе обычное снаряжение оставшиеся два километра было нелегко, а тут еще химкомплект: прорезиненный плащ, комбинезон-бахилы и прорезиненные перчатки – еще три-четыре килограмма. Парашюты, слава Богу, повезли на специальной машине ПДС.

     Почти без сил подходя к самолету, который стоял в лесной зоне на самой дальней стоянке, он услышал нарастающий вой. Вой и свист

     доносились откуда-то сверху. Подняв голову, он увидел, как точно на него пикируют два истребителя. Истребители целились в Стасов самолет. Вышли они из пике на высоте не более пятидесяти метров, и сразу же перешли в отвесное кабрирование. Сделав небольшой, но очень крутой вираж, они, как на гигантских качелях, опять устремились к самолетной стоянке.

     Стас, насколько ему позволял неподъемный багаж, припустил к самолету. Согласно инструкции, следовало подтащить стремянку, забраться наверх фюзеляжа, зарядить верхнюю пушечную установку и приступить к отражению налета истребителей.

     Он подтащил стремянку к крылу, а когда залез на него, истребители уже исчезли. Очевидно, они, как и морпехи, выполнили свою задачу и «уничтожили», уже «выведенные из строя» морскими пехотинцами, самолеты.

     Стас дождался техника по вооружению. Вдвоем они, наконец, зарядили пушки. Он спустился вниз, перетащил свой рыцарский багаж на рабочее место и побежал помогать техникам, готовить самолет к вылету. Там ему делать особенно было нечего. Заправку самолета топливом, заливку масла в бак, зарядку КПЖ жидким кислородом и накачку пневмосистем техники выполнили без него. Ему оставалось дождаться, когда вспомогательные части привезут крылатые ракеты и принять участие в их подвеске и проверке.

     Планируемый вылет в варианте «М» предусматривал установку на ракетах ядерных боеголовок, что было связано с дополнительными хлопотами с их подогревом и оформлением пропусков к самолету, возле которого он и так стоял.

     Когда подвезли две огромные заостренные спереди зеленые сигары с крошечными треугольными крылышками, возле самолета появился неряшливо одетый мужчина в треухе. В самом затрапезном треухе, который только можно себе представить. Даже левое ухо у его шапки было задрано вверх.

     Он встал в десяти метрах от самолета и с большим вниманием присматривался и прислушивался к происходящему. Стас, вместе с техниками приступил к подвеске ракет, а мужик подошел поближе.

     – А что это, славяне, вы делаете?

     – Не видишь, что ли, – словоохотливо отозвался техник, старший группы вооружения, руководивший подвеской, – мы ракеты подвешиваем.

     – Вот эти зеленые крокодилы – ракеты? – изумился владелец треуха.

     – Самые что ни на есть настоящие, – заверил его старший расчета. – Семерочка, КР-7. Дальность пуска – 450 километров, боеголовки – 150 килотонн каждая. А? Каково?

     – Да, – восхитился незнакомец, − но по каким целям ее применяют, и преодолеет ли она ПВО?

     – Тут ты, парень, можешь быть спокоен. Только смотри − никому, это совсекретные данные…

     – Да вы чо! Я – могила! – с готовностью заверил техников мужик.

     – Смотри у нас! Так вот дальность пуска этой ракеты – 450 километров, после отцепки она делает просадку, а потом набирает высоту 28 километров. А? Каково? И проходит над всеми зонами поражения ракет класса «земля-воздух». А потом в «мертвой воронке» пикирует на корабль противника. И скорость у нее, знаешь какая?

     – Какая?

     – Пять Махов!

     – Да ты что! Не может быть! Пять эм! Вот это да!

     – Крест на пузе! А ты, парень, кто таков и что тут делаешь? – вдруг стал подозрительным и проницательным грамотный техник.

     – Я-то? Да я так, устроиться к вам на работу хочу. Это ведь 523-й полк?

     – Куда там! Это 323-й мрап, а соседний – 324-й.

     – Это где командиром полковник Мальцев?

     – Опять ты пальцем в жо…, в желтое колечко попал. Наш командир полковник Семендяев Андрей Викторович, а в 324-м мрапе…

     – А что такое мрап?

     – Эх, парень, сразу видно, что ты из деревни, – гордо подбоченясь, произнес вооружейник. – Мрап – это морской ракетоносный авиаполк.

     – У нас тут целая дивизия стоит, – вмешался второй техник, – 234-я мракад называется – морская ракетоносная краснознаменная авиадивизия. Понял? В ней два полка – 323 и 324-й мрап. Понял? Но смотри – никому. Это данные – он оглянулся по сторонам и понизил голос, – это данные совсекретные.

     – Да вы чо!? Да я ни в жизнь… кстати, а где у вас штаб расположен?

     – Вон смотри, автобус стоит. Он сейчас в столовую поедет. От столовки возьмешь правее и прямо в штаб попадешь.

     – Спасибо, мужики! Так я, того, побежал?

     – Да уж беги-беги, – первый техник задумчиво посмотрел вслед бегущему к автобусу владельцу треуха, – шляются тут всякие. То ему расскажи, это покажи…

     А мужик в треухе сел в автобус, где ему рассказали, сколько сейчас в дивизии самолетов и где находится база крылатых ракет. Когда проезжали мимо большого бетонного, засыпанного толстым слоем земли, ангара, на котором, в целях маскировки, росли елочки, ему пояснили, что в этом ангаре находится самолет Ту-16К16-26 с постоянно подвешенными двумя ракетами в ядерном варианте, такие, как он на стоянке видел. Это на случай внезапной ядерной войны. Только дураки его строили. Ту-16 туда влезает, а вот Ту-22, на которые дивизия скоро будет переходить и у которых киль выше, туда не поместится.

     Мужик в треухе выразил сомнение, что дивизия будет переучиваться на Ту-22. Но его все в автобусе переубедили, и даже назвали точные сроки перехода на новую авиатехнику.

     Вскоре мужика в треухе можно было видеть в штабе полка. Никто не спросил у него пропуск, и он слонялся из кабинета в кабинет, прислушиваясь к разговорам офицеров, и иногда встревал в них, сам являя слишком глубокое, для своего деревенского вида, знание предмета разговора.

     В кабинете начальника штаба полка он нахально уселся на стул, невзирая на то, что тут было полно офицеров, и они обсуждали схему нанесения удара, расстеленную на большом столе. Наконец начальник штаба, жгучий брюнет, обратил внимание, что у него в кабинете находится кто-то посторонний.

     – Ви что-то хотели, товарищ? – с мягким кавказским акцентом спросил он у развалившегося на стуле посетителя.

     – Да я хочу у вас в ТЭЧи работать. Можно к вам устроиться?

     – Канешна можно, дорогой. Нам нужни гражданские специалисти. А то наши прапорщики…а! – он с досадой взмахнул рукой. – Дай мне сюда твои дакументи. Что там у тебя? Паспорт? Давай паспорт. Как твоя фамилия?

     – Козлов, – с готовностью ответил мужик и, наконец, снял свой треух.

     – А почему в паспорте написано: Баранов?

     – А! Это ошибка.

     – Какой дурак тебе этот паспорт видавал? Я первый раз вижу, в паспорте фотографию в шапке. И наклеена фотка криво.

     – Да у нас в сельсовете и в чалме могут фотку вклеить. В клубе, где фотографию делали, не топили, и фотограф разрешил шапку не снимать.

     – А что, паспорт тебе в сельсовете видали?

     – Ну да. А где же еще?

     – А я думал, что паспорта в райотделе милиции видают…

     – Ха! Это когда было, сейчас в сельсовете.

     – В общем, слюшай сюда. У нас сейчас учения идут. Скоро командующий сюда прилетит, заслушивать нас будет. Мне сейчас некогда. Пойди по коридору направо, там будет кабинет заместителя командира по инженерно-авиационной службе. Пойдешь к нему, он тебя примет на работу и оформит, как положено. А мне некогда сейчас, дорогой.

     На этом мужик в треухе свой поход по штабу закончил.

     А потом командующий вызывал к себе командира полка и его начальника штаба. Прилетели они из Владивостока серьезные и угрюмые. И вскоре собрали полк и рассказали все, что выведал у наших офицеров мужик в треухе, сотрудник особого отдела флота. В полку началась великая эпопея борьбы за бдительность. Каждый гражданский, попадавший в полк, подвергался перекрестному допросу и просматривался, чуть ли не на рентгене. Два года мы поражали всех своей высочайшей бдительностью. А на третий год Стас увидел, как мужчине в драповом пальто и розовой вязаной шапочке что-то увлеченно рассказывают два офицера, а он согласно кивает головой и поддакивает.

     Сергей Яковенко

     Ненужный

     (повесть)

     Пролог

     Лето в тот год сворачивалось рано. Всего неделю назад стояла жара, и от мошкары не было спасения, а уже в последнюю неделю августа на Хартын-Алынью упали первые заморозки. Для промысловика это значило только одно: пора снаряжать лодку и выходить по открытой воде в тайгу, чтобы успеть подготовить зимовья, пока Енисей не встал на зиму.

     Андрей с говорящей фамилией Ненужный был хоть и молодым, но опытным соболятником. Позади – шесть удачных сезонов. За эти годы промысел превратился в единственный способ заработка. Труд тяжелый, но променять его на что-либо другое было уже невмочь. Зацепила, заворожила тайга. Увела и влюбила в себя, будто ведьма. И спасу не было ему от тех тягучих летних месяцев, когда приходилось справляться по домашнему хозяйству и заниматься подготовкой к новому сезону.

     И баба вроде есть. Но жизнь полной грудью удавалось вдохнуть лишь в одиночестве. И не плохая ведь баба! Верная, хозяйственная, принципиальная. Для промысловика, уходящего на полгода, иной и не надо. С детьми, правда вот, не выходит. Не дал Бог пока. Но ни он, ни она веры не теряли. Ждали, любили, что было времени и сил, надеялись.

     Андрей глубоко в душе подозревал, что и не нужны ему особо эти дети. Бабе вот только тоскливо одной всю зиму. Тяжко. Вот ей бы не помешала пара-тройка крикливых и сопливых.

     Потому первые заморозки были, как спасение. Как колокольный звон, отрывающий от муторошного, гнетущего сна. Первый звоночек, указывающий на то, что пора готовиться к настоящему промыслу. Пора выезжать на свой участок, завозить провизию в зимовья, чтобы в сентябре вернуться и остаться уже до весны.

     Завтра в утро надо было выходить на реку. За окнами стемнело. Лодка подлатана и проверена. Вся провизия упакована, поняга собрана. Андрей уже заканчивал со снаряжением, когда услышал на крыльце знакомые шаги. За седьмой год совместной жизни ее шаги он не спутал бы ни с чьими другими. Анна вошла, в доме сразу же повисла необъяснимая тревога. Лицо ее и поза подсказывали, что случилось что-то неладное.

     – Чего там? – не выдержал Андрей тягостного молчания жены.

     Она была запыхавшейся и тяжело дышала.

     – Да говори уже! Не томи!

     – Там к тебе эти… – она махнула рукой через плечо, – Крутые какие-то. На джипе.

     – Какие крутые? – не понял Андрей и тревога усилилась. В ответ жена только пожала плечами и отерла ладони о фартук.

     Не хватало еще незваных гостей перед самым выходом. На джипах в здешних краях ездят либо бандиты, либо инспектора из охотнадзора. Ни от тех, ни от других хорошего ждать было нечего. Ненужный отставил в сторону понягу и вышел во двор. Сквозь щели дощатого забора виднелся голубоватый свет ярких фар. Автомобиль мерно урчал не заглушенным двигателем.

     Распахнулась передняя пассажирская дверь и из-под нее на пока еще зеленую траву ступила миниатюрная женская нога в красной туфле на высоком каблуке. Андрей даже хрюкнул от удивления. В их селе такие ноги, да еще и в такой обуви, наверное, и не ходили никогда. Наружу вышла блондинка в бежевом плаще. Ее губы сияли ярко-красной помадой, а кожа на лице напоминала теплый воск. Девушка неуклюже ступала по неровной целине, при этом неотрывно всматривалась в лицо Андрея. Слепящий свет фар не позволял в полной мере разглядеть гостью, но чем ближе та подходила, тем крепла уверенность, что это именно она. Та, о ком Ненужный всеми силами старался не думать все последние годы.

     – Боже, я тебя не узнала, – она залилась незлым, веселым смехом, – Такой дядька солидный. Борода! Привет, Андрюш.

     Она подошла вплотную и чмокнула его в щеку.

     – Привет, – бросил промысловик, стараясь, чтобы это слово прозвучало как можно тише. Обернулся через плечо и заметил, что на крыльце стоит Анна. Она внимательно изучала гостью, высоко вскинув подбородок.

     – Твоя? – шепотом спросила блондинка и заговорщицки улыбнулась.

     – Чего надо?

     – Ужас. Ты не меняешься, Ненужный. Ты что, даже в дом не пригласишь?

     – Некогда гостей принимать. Че надо? – он говорил тихо и быстро.

     Девушка, наконец, стерла с лица натянутую улыбку, и Андрею даже показалось, что выражение сменилось на виноватое. Она огляделась вокруг, вздохнула и сказала:

     – Приехала сказать, что у нас с тобой есть сын.

     В одно мгновение по телу прокатилась волна жара, но внешне он этого не выказал. Лишь бросил короткий взгляд на урчащий внедорожник и до боли стиснул зубы.

     – Всё?

     – Ты даже не спросишь, как его зовут?

     Андрей снова обернулся. На этот раз на крыльце уже никого не было.

     – Как?

     – Пашка, – девушка улыбнулась.

     – Хорошее имя. Поздравляю. Что-то еще?

     Она сунула руки в карманы плаща и сощурила глаза, всматриваясь вдаль, в темноту. Туда, где шли тяжелым потоком черные воды Енисея. Затем склонила голову набок и отчеканила:

     – Мне уехать надо. За границу. Замуж выхожу. Сына оставить не с кем. Ты – отец. Так что, вот…

     От такой наглости Андрей оторопел.

     – Ты охренела, что ли?

     – Ты тон-то выбирай!

     – А ты головой-то думай, что говоришь!

     – Я уже и без твоих подсказок все обдумала. Уеду, обоснуюсь, потом за Пашкой вернусь. Не облезешь, если год-другой за собственным сыном присмотришь.

     – За чьим сыном? Я его в глаза не видел! Не знал даже, что у тебя ребенок! С чего ты вдруг решила, что он вообще мой?

     – У нас ребенок, Ненужный! Не у меня, а у нас! Если говорю, значит, знаю. У меня тогда кроме тебя никого не было…

     – Конечно, не было! – перебил ее Андрей. – Потому, наверное, и ушла из дому!

     – Не язви! Оправдываться перед тобой не собираюсь. И обсуждать ничего не буду. Сын твой, вот и воспитывай.

     Она обернулась к автомобилю и выкрикнула:

     – Павел, подойди!

     Из внедорожника никто не вышел. Она снова позвала. Щелкнул замок, приоткрылась задняя дверца.

     – Пошла вон отсюда, – сквозь зубы процедил Ненужный.

     Девушка на его слова никак не отреагировала, а только прикрикнула:

     – Ну, долго ты? Вылезай!

     Андрей схватил ее за плечо и рывком потащил к машине. Та упиралась, но все же шла.

     Открылась водительская дверца и на траву выпорхнул худощавый мужик интеллигентного вида. В правой руке его имелось помповое ружье. Он передернул затвор и коротко бросил:

     – Эй!

     Андрей отпустил блондинку. Та поправила перекошенный плащ, сдула с лица прядь волос и с ненавистью уставилась на отца своего ребенка. Ненужный ничего не сказал. Он молча вернулся во двор и затворил калитку. Немного подумал, сходил в дом за ружьем, зарядил и снова вышел за двор.

     Пахло выхлопными газами. Габаритные огни внедорожника мелькали вдалеке. На том месте, где недавно была машина, теперь стоял маленький, темноволосый человек лет шести. В джинсах и синем свитере. Он смотрел на удаляющийся автомобиль и плакал. Рядом с ним на траве лежали пакеты, из которых выпали детские вещи. Андрей прислонился спиной к воротам, поставил рядом ружье и, присев на корточки, закрыл глаза. Мальчик был его уменьшенной копией.

     – Привет, – тихо сказал Пашка, всхлипывая и утирая слезы.

     – Привет, – Андрей продолжал сидеть с закрытыми глазами, словно боялся смотреть на сына.

     – Я Паша Ненужный. «Ненужный» – это такая фамилия. А так я нужный. У меня бабушка умерла.

     – Соболезную.

     – А?

     – Плохо, что умерла, говорю.

     – Да. Плохо. Она заболела кашлем, а потом умерла. Ее на кладбище похоронили.

     – Все умирают.

     – Да. Я знаю.

     Пашка подошел к отцу и присел рядом.

     – А я у тебя теперь буду жить?

     – Не знаю, – честно ответил Андрей, открыл глаза и посмотрел на мальчишку. – Тебе лет-то сколько?

     – Шесть. Я скоро в школу пойду. Осенью. А ты мой папа? Да?

     Андрей снова закрыл глаза и прислонился затылком к забору. Ему не хотелось говорить, не хотелось отвечать на вопросы. Он просто хотел лечь спать, чтобы утром уйти в тайгу. А еще он не знал, как теперь смотреть в глаза людям, не говоря уже о собственной жене.

     – Слушай, малец. Ты же помнишь, где ты живешь, да? Найти сможешь?

     Он закивал.

     – Солнечная, пять. Там моя бабушка живет. Только она уже умерла.

     – А мать твоя, где живет? Знаешь?

     На этот раз Пашка отрицательно покачал головой.

     – Мама с нами не живет.

     – Так ты с бабушкой жил, что ли?

     – Да. С бабушкой Таней.

     – Вот сука, – процедил Ненужный.

     – Ругаться нехорошо.

     Андрей помял густую бороду, вздохнул и встал. Пашка последовал за ним. Ростом он был ему чуть выше пояса и глядел снизу вверх.

     – Ты такой большой, – мальчик улыбнулся, – и с бородой. А она сама выросла?

     – Сама.

     – А у меня тоже вырастет?

     Ненужный не ответил. Вместо этого просто потрепал мальчишку по волосам и собрал в пакеты рассыпанные вещи.

     – Идем, подкидыш.

     Пашка без разговоров последовал в дом. От слез на щеках не осталось даже следа.

     Анна строчила на швейной машинке и делала вид, будто не замечает вошедших. Андрей бросил пакеты у порога и помог мальчишке разуться. Тот поздоровался, робко прошел в дом, уселся на табуретке.

     Ненужный сел на кровать. Анна продолжала строчить.

     – Это бывшая моя, – сам не узнавая собственного голоса, сказал Андрей.

     Жена молчала.

     – У нее сын от меня. Я не знал.

     – Мои поздравления, – с наигранной радостью воскликнула та, не отрываясь от дела.

     – Ты хоть внимание-то обрати! Человек к нам в дом пришел!

     – Ой, простите! – всплеснула ладонями Анна и обернулась, растягиваясь в искусственной улыбке. – Что же это я! Счастье-то какое! Теперь у нас хоть семья-то на семью станет похожа! Да, муж? Мама, папа и сын! Вот здорово-то! Никогда не знаешь, откуда столько счастья привалит. А тут на тебе! И главное – бесплатно!

     Пашка хихикнул. Ему показалось забавным поведение незнакомой тети. Она смешно качала головой и жестикулировала. Папу, видимо, ее поведение нисколько не веселило, и Пашка, на всякий случай, перестал улыбаться.

     – Не язви. Самому тошно.

     Но Анна не унималась.

     – А похож-то как! Ну, весь в отца! И глазки-то карие, и даже волосинки – все одна в одну! Ну, не прелесть ли? Ни у кого же сомнений даже не будет. Точно сын! Верно, муж? То-то все в селе обрадуются! Зауважают! Шутка ли? Ненужный отцом стал! Не нагулял, не наблудил, все честь по чести – нарожал! Молодец!

     – Да что ты цирк-то устраиваешь?! – рявкнул папа, и Пашке снова захотелось плакать. А еще больше – захотелось домой, к бабушке. – Я виноват, что ли? Мальцу седьмой год! До тебя это было! Она не говорила, что брюхатая. А потом сама в Москву улетела. Ты же знаешь все! Какого лешего душу коробишь?

     Анна встала из-за швейной машины, обула галоши и вышла из дому. Андрей долго сидел, не говоря ни слова. Пашка тоже молчал. Он боялся, что папа будет и на него кричать. А еще ему было интересно, как работает та машинка, которой тарахтела тетя. Пашка уже даже хотел подойти поближе, чтобы рассмотреть механизм, но папа встал с кровати, подошел к навесному шкафчику, достал бутылку, стакан и налил в него водку. Выпил, не закусывая. Снова налил и снова выпил. Затем вернулся к кровати, лег, отвернулся к стене и замер.

     Пашка сидел, не зная, что ему делать дальше. Тетя не возвращалась. Папа начинал храпеть. На тумбочке тихо тикали часы. Он тихонечко встал с табуретки и, скрипя половицами, прокрался к швейной машине. Снаружи послышались шаги. Пашка вздрогнул и пулей метнулся обратно к табуретке.

     Вернулась смешная тетя. Разулась и, не обращая внимания ни на Пашку, ни на папу, ушла в другую комнату. Скрипнула кровать. Шорохи в доме полностью стихли. Пашка остался в одиночестве. Он походил по комнате, рассматривая разные диковинные вещички, пару раз зевнул и прилег рядом с папой на краешек высокой кровати. Хотелось есть, но ничего съедобного на столе не нашел, а будить грозного папу было страшно. Так и уснул одетым, прислонившись к широкой отцовской спине. А утром проснулся от того, что папа снова ругался с тетей.

     Она суетилась, бегала из комнаты в комнату и собирала вещи.

     – Ты че творишь-то? Ты че творишь?! – возмущался Ненужный, – Енисей не сегодня-завтра встанет! Зимовья пустые! Если в сезон не выйду – с голоду издохнем к едреней фене!

     – Так ты поезжай, Андрюша! Поезжай! Снаряжай зимовья-то!

     – Че ты дуру-то строишь? Как я поеду? Куда я его дену теперь? С собой брать, что ли?

     – Ну, тут уж не знаю. Ты же у нас глава семейства! Большого семейства! Решай! Ответственность-то большая. Может, и решишь чего. Да? А у меня вот своих забот полно. Мать третий месяц пишет, что больная, а я все никак не проведаю. Что ж я, чужая ей, что ли? Семья ведь! Вот у тебя семья – дети. А у меня – мать. Обождет твой Енисей. Выйдешь в сентябре, как все нормальные люди. Займешь у Лихачевых еще одну лодку, нагрузишь и одним махом все вывезешь. Не переломишься. Только до сентября реши, куда семейство свое пристроить, а то не ровен час по миру пойдем, пока ты там, в лесу, прохлаждаться будешь.

     – Ну, что ты делаешь, стерва? Ну, накой ты жизнь ломаешь? Ты же сама детей хотела! Не вышло у нас, так может бог нам так помогает? Ну, включи ты башку свою бабскую!

     – Я, может, и стерва, Андрюша, да только стыда такого сроду не питала. Если тебе есть чем крыть, то ты скажи. А коли нечем, так реши вопрос, как настоящий мужик решает. Вон бывшая твоя умеет решать! Молодец! У нее учись! А твоя нынешняя баба пока свои бабские вопросы порешает. Бывай, муженек. Счастливо оставаться! Как говорится, до новых волнующих встреч!

     С этими словами Анна вышла, громко хлопнув дверью. В доме стало тихо. Пашка лежал с закрытыми глазами и старался не дышать. Папа ходил по дому, скрипя половицами, громко сопел и хрустел костяшками.

     – Спишь, что ли? – спросил он, когда немного успокоился.

     – Нет, – робко ответил Пашка и приоткрыл глаза.

     Папа сидел на табуретке, опершись большими ладонями в колени, и смотрел на него.

     – А тетя на меня обиделась, да?

     – Нет. Не на тебя. Не бери в голову.

     – А на кого?

     – На меня.

     – А что ты сделал?

     – Мать твою однажды повстречал.

     – А это плохо?

     Андрей посмотрел на сына, хмыкнул и даже слегка улыбнулся.

     – Для тебя так точно не плохо. Вон, какой получился! Че ты так рано проснулся-то?

     – Тетя разбудила. Громко разговаривала.

     Андрей понимающе кивнул.

     – А как ее зовут?

     – Аня.

     – Она твоя жена?

     – Да, жена.

     – А она вернется?

     – Слушай, че ты такой любопытный-то? Я таким не был. Ты молчать-то умеешь вообще?

     – Умею.

     – Так молчи, елки-палки. Спи вообще! Рано еще.

     Андрей вышел, а Пашка перевернулся на другой бок и попробовал уснуть. Но сон не шел. Тогда он спрыгнул с кровати и подошел к окну. Солнце едва поднялось над горизонтом и по широкой реке искрили его разноцветные отблески. Пашка даже ахнул от восторга. Он никогда раньше не видел столько воды!

     Вернулся папа, и Пашка тут же задал очередной вопрос.

     – А у тебя собака есть?

     – Есть. Три.

     – Ого! А они кусаются?

     – Если разозлить, то кусаются.

     – А меня покусают?

     Андрей вдруг обратил внимание на то, что его сын говорит с той же интонаций, что и медвежонок Умка из старого советского мультфильма. Сходство было настолько очевидным и забавным, что суровый промысловик не сдержался, улыбнулся.

     – Ты есть-то хочешь, Умка?

     Пашка кивнул и мужчина вышел. Через пять минут мальчик уже вовсю уминал краюху ароматного хлеба, запивая прохладным молоком из эмалированной кружки. Его отец сидел напротив и внимательно наблюдал. От этого Пашка чувствовал себя слегка неловко, но завтрак был настолько вкусным, что оторваться от него было невозможно.

     День первый

     Андрей снова принялся возиться с понягой. Укладывал какие-то вещи, вязал узлы. Пашка с интересом наблюдал за отцом и старался понять, как эта штука работает и для чего она вообще нужна. Ему нравилось, что диковинный предмет сделан из деревяшек. Он раньше никогда таких не видел. А папа все суетился, выходил из дому, возвращался, принося с улицы еще более интересные вещи. Один только нож чего стоил! Огромный, с зазубринами на лезвии, в кожаных ножнах. Он был таким блестящим, что в его металле все отражалось, как в зеркале.

     Затем папа взялся распаковывать сумки с его вещами. Он просто вывалил все их содержимое на кровать и стал откладывать в сторону куртку, штаны, зимние ботинки и шапки. Спросил, есть ли у Пашки резиновые сапоги, а получив отрицательный ответ, вздохнул и смешно цыкнул языком.

     – Ты в лесу-то хоть раз бывал, Умка?

     – Бывал, – сказал Пашка и хихикнул. Ему показалось забавным само слово «бывал». Раньше он всегда говорил «был». А «бывал» – ни разу. Смешное слово.

     – В тайге?

     – Не знаю, – пожал плечами Пашка, – может, и в тайге. Мы с бабушкой один раз по грибы ходили. Грибы в тайге растут?

     – Растут… – пробормотал Андрей, пакуя теплые детские вещи в небольшой рюкзак. Ему он достался от тестя. Детский рюкзак. Брезентовый. Думал, что уже никогда не сгодится, а тут вон как жизнь обернулась. Когда вещи были упакованы, он прикинул вес на руку и поморщился. Видать, тяжеловата ноша для мальца. Если не потянет, придется часть выбросить.

     – Ну-ка, прикинь.

     – Это как это? – не понял Пашка.

     – Вставай. Надевай на плечи, – он помог продеть руки под лямки, – Вот так. Ну что? Тяжело?

     – Не очень, – Пашка улыбался до ушей. Ему очень нравился рюкзак. Не школьный, конечно. Старый какой-то и пахнет странно. Но уже то, что сумка висит на спине и от этого держать ее не тяжело, было здорово.

     – Идти сможешь?

     – Конечно! У меня же вон – ноги есть!

     Андрей усмехнулся. Ну, Умка Умкой! Смешной. Была бы жизнь попроще, может, даже и обрадовался бы сыну. Да только все не так просто, как кажется в шесть с небольшим.

     Хороший малец. Смышленый и не нытик. Может, и срастется задуманное. Только бы не подвел…

     Когда Пашка сел в лодку, его восторгу не было предела. А когда папа завел мотор, и тот заурчал, восторг перерос в настоящее счастье. Они отчалили от берега, и черная речная вода забурлила за кормой. Мальчик сидел, как завороженный и с открытым ртом глазел на все вокруг. На белый туман, стелящийся над рекой, на уток, летящих в этом тумане. Лодка шла неспешно, но уверенно. Пашке очень хотелось порулить, но он не решался попросить, чтобы папа разрешил ему.

     А впереди, вдоль берега реки, возвышались сосны. Высокие, косматые, с острыми верхушками. Такие Пашка видел только на картинках. В книжках с русскими сказками. Бабушка читала ему их перед сном. И самая любимая сказка была о Маше, которая заблудилась в лесу и попала в дом к медведю. Он именно таким и представлял тот лес: высокие, старые деревья, под кронами которых всегда сумрачно и страшно.

     – А в этом лесу есть медведи? – осторожно поинтересовался Пашка, когда Хартын-Алынья скрылась из виду за крутым изгибом реки.

     – Есть. И медведи, и волки есть. И соболя. Вот они-то нам и нужны. Знаешь, кто такие соболя?

     Пашка покачал головой. Андрей улыбнулся.

     – Зверьки такие. Маленькие, пушистые. Вот они-то нас и кормят.

     – Зверьки кормят? Они что, тебе еду добывают?

     – Можно и так сказать. А ты что, медведей боишься?

     Пашка хотел соврать, что не боится, но подумал, что когда оказываешься в настоящем лесу, то лишняя бравада ни к чему, а потому честно ответил:

     – Боюсь.

     – Не бойся. Они иной раз сами людей боятся. Сейчас медведь ленивый. Да и ружье у нас с тобой надежное.

     Пашка кивнул, но меньше бояться все равно не получалось. Да и бог с ними с медведями! Волки пугали куда сильнее. Не говоря уже о бабке Ёжке. Та – вообще монстр! Детей ест! Но о ней спрашивать сурового папу было немножко стыдно, и Пашка просто стал наблюдать за проплывающими мимо берегами, надеясь рассмотреть в лесной чаще избушку на курьих ножках или хотя бы соболя, который несет какому-нибудь человеку еду, чтобы покормить.

     Плыли долго. Пашку даже слегка укачало. Он прилег на сваленные в кучу рюкзаки и задремал. Проснулся от толчка лодки о берег. Папа сказал:

     – Приехали, – и поднялся на ноги.

     Пашка огляделся. Вокруг – все тот же лес и каменистый берег. Только река измельчала и даже на середине, то тут, то там, из воды торчали округлые валуны, вокруг которых пенилась текущая вода. Волны качали лодку, отчего папе приходилось удерживать равновесие. Он подошел к носу и прямо в сапогах шагнул в воду. Взялся за веревку и вытащил лодку почти до середины на берег. Пашка тут же выпрыгнул на камни.

     – Аккуратнее! Ногу не подверни. Нам идти далеко. Если ныть будешь, брошу в лесу. Усек?

     Пашка не знал, что значит «усек», но страх остаться в лесу в одиночестве заставил быстро закивать и даже присесть на корточки.

     – Рюкзак твой где?

     – В лодке.

     – А почему он в лодке, а ты на берегу?

     Пашка вскочил и метнулся к рюкзаку, но тут же вспомнил, что нужно быть осторожнее и стал действовать медленнее. Андрей заметил это и хмыкнул.

     – Детский сад, ели-пали, – тихо шепнул он, но острый детский слух уловил каждое слово.

     – Я уже почти школьник! – возмутился мальчик и вытянулся по стойке «смирно», демонстрируя свой рост.

     – Давай, школьник. Одевайся, мажься от мошкары и рюкзак цепляй. И переобуйся! В кроссовках далеко не уйдешь.

     – Это же зимние ботинки! – возразил было Пашка, но встретив суровый взгляд отца, последовал его совету.

     – И куртку надень, а то мошкара сожрет.

     – А кто такая мошкара? – его глаза округлились.

     – Комары такие. Кусаются больно. Их сейчас уже поменьше, но еще грызут.

     – А-а-а… – облегченно выдохнул Пашка.

     Тоже мне. Нашел чем напугать. Комарами!

     Солнце уже клонилось к закату. Лес щебетал тысячей птичьих голосов. Где-то даже стучал дятел. О них Пашка слышал только из сказок, да по телевизору разок видел. А тут – вот он! Стучит!

     Пахло сосновой смолой и сухими травами. Сквозь шум речной воды различался скрип старых сосен и кедров. Андрей вскинул на плечи понягу, подхватил какие-то узлы и зашагал вверх по склону. Пашка поспешил за ним.

     Папа шел быстро, ловко лавируя между густо растущим кустарником. Мошкара, которую Пашка поначалу не воспринял всерьез, совсем скоро стала не на шутку донимать. Она была повсюду! И грызла похлеще любого комара, оставляя на месте укуса крошечные зудящие точки.

     – А куда мы идем? – осторожно поинтересовался Пашка, перепрыгивая через поваленную сосну.

     – К зимовью.

     – А что такое зимовье?

     – Избушка в лесу.

     – Как у медведя?

     – Ага.

     – А кто ее построил?

     – Я.

     – Сам? – удивился Пашка.

     – Да. Сам. Не болтай. Силы береги. Дыхание собьется – устанешь быстро.

     Пашка кивнул и затих. Но ненадолго. Через сотню метров снова последовали вопросы. Их было так много, что они просто не вмещались в маленьком человеке. Выплескивались наружу, из-за чего Андрей раздражался, а через час уже начал сомневаться в правильности принятого решения идти в тайгу с ребенком. Даже всерьез задумался над тем, чтобы вернуться обратно, но решил, что лучше уж пусть болтает, чем ноет.

     И Пашка не ныл. Хотя очень хотелось. Отмерял шаги по камням, по торчащим из земли кореньям, перебирался через поросшие мхом стволы, карабкался по крутым склонам, лавировал меж сухих ветвей, то и дело норовящих хлестнуть по лицу. Каждый шаг папы был равен двум Пашкиным, рюкзак натер плечи, ноги в зимней обуви распарились, мошкара надоела до одури, но он не отставал. Шел.

     Он и сам не понял, как прозевал момент появления избушки. Маленький бревенчатый домик будто выпорхнул из-за очередного куста и предстал перед пораженным мальчиком во всей красе. Тут уж вопросы стали бить из Пашки фонтаном.

     – А почему в домике окна без стекол? Сюда медведь может залезть? Мы тут спать будем? Да? А когда мы назад поплывем? А лодку нашу не украдут?

     Андрей чувствовал, что закипает. Он готов был отдать все, что угодно, лишь бы просто остаться в тишине. В одиночестве.

     Промысловик распаковывал поклажу, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не рявкнуть на мальчишку. Но тот не ощущал бурлящих в отце эмоций и продолжал щебетать.

     – А к нам сюда мама приедет?

     – Нет.

     – А смешная тетя?

     – Нет.

     – А у тебя еще дети есть?

     – Нет.

     – А если бы были, то они были бы моими братиками и сестричками?

     – Да закрой ты рот!

     Голос отца прорубил гул птичьих голосов, будто топор. Пашка запнулся и застыл на месте. Он хотел было сказать, что вовсе не ноет, что не хочет, чтобы папа его бросил в тайге, но сказать не решился, чтобы не напомнить. Вместо этого он густо покраснел и уселся на свой рюкзак.

     Пока папа разбирал вещи, Пашка не проронил ни слова, а когда открыл избушку и пригласил внутрь, страх улетучился. Мальчик вошел и с интересом стал разглядывать нехитрое хозяйство. Андрей нарубил дров, растопил железную ржавую печку, заколотил окна целлофаном и достал из поняги бумажный сверток. От него вкусно пахло. На бумаге растеклись жирные пятна.

     Внутри оказалось сало, черный хлеб, две луковицы и какая-то зелень. Такого вкусного бутерброда Пашке пробовать еще не доводилось никогда в жизни. Он слопал сразу два, запил свежезаваренным чаем из лесных трав и почувствовал, что сильно хочет спать. Андрей еще долго возился с провизией, загружая принесенные продукты в специальный сарайчик на высоких столбах, вкопанных в землю. А когда вернулся в избушку, нашел сына спящим на нарах. Прикрыл его брезентом, присел рядом и тяжело вздохнул.

     Впереди еще две ходки. Малой выдохся после первой. Завтра болеть все будет. Ноги, небось, растер в кровь. Не выдержит. Может оставить его здесь пока? А если не успею к вечеру вернуться? Нельзя. Ну, не возвращаться же, в самом деле!

     Он заварил чаю, выпил, закурил. Тайга засыпала. Птичий гомон стихал. Воздух будто замер. Такие моменты Андрей любил больше всего. Для полного счастья не хватало лишь снега да одиночества.

     Он вернулся в избушку, плотно затворил дверь и прилег на нары рядом с сыном. От Пашкиных волос пахло чем-то приторно-кисловатым, но отчего-то запах этот был приятным. Мальчик дернулся во сне, захныкал. Андрей приобнял его и закрыл глаза. Так и спали вдвоем до утра. А на рассвете двинулись обратно. К реке.

     День второй

     Небо с утра затянуло тяжелыми тучами, отчего настроение у Пашки было не таким хорошим, как вчера. Ему надоел лес, надоело шагать без остановки. Хотелось обратно – в лодку. Поэтому, когда папа сказал, что сегодня придется ходить еще больше, чем вчера, Пашка едва не расплакался. Он тихо хныкал, чтобы папа не услышал. Но чем дальше от зимовья они уходили, тем сильнее болели растертые ноги, и плакать по-настоящему хотелось все больше. А когда Пашка споткнулся о торчащий из земли корень и упал, сдерживать слезы стало просто невмоготу.

     Андрей услышал рыдания, обернулся. Мальчик сидел у старой сосны, держась за лодыжку.

     – Идти можешь?

     – Да! – закричал Пашка, вкладывая в это слово всю боль и обиду, накопленную за время похода.

     – Тогда не реви, а вставай и топай! Времени нет.

     Андрей еще немного постоял, потом сплюнул, отвернулся и пошел дальше. Пашка смотрел ему вслед и ждал, когда тот скроется из виду. Он даже подумать не мог, что папа и в самом деле сможет его бросить здесь одного. Когда Ненужный отошел достаточно далеко, а его шаги стали почти не слышны, Пашка встал и, прихрамывая, поплелся следом. Он внимательно смотрел под ноги, чтобы снова не споткнуться, а когда поднял взгляд, понял, что больше не видит своего папу.

     Пашка закричал. В ответ послышалось:

     – Давай шустрее!

     Пашка припустил и уже совсем скоро шагал рядом с отцом.

     – А ты вправду меня бросишь, если я буду ныть?

     Андрей обернулся, хмыкнул и не ответил.

     Больше Пашка не проронил ни слова. Он просто шагал, глядя под ноги и думал о папе, маме, а особенно о бабушке… Если бы она не заболела и не умерла, то ему бы не пришлось ходить по лесу. И главное – бояться.

     А Пашка боялся. Медведя, который прятался за кустами, бабу Ягу, волка. Боялся, что упадет, не сможет идти, и папа его бросит. Как бросила мама, когда привезла на машине с дядей Ричардом, вытащила из машины и даже не поцеловала на прощание.

     У Пашки раньше никогда не было папы. Но у его друзей были. И они были хорошими, добрыми. Юркин папа даже на рыбалку как-то брал. С ночевкой! И Пашке всегда хотелось, чтобы у него тоже был такой же. И чтобы на рыбалку брал.

     И вот теперь папа есть. Не рыбак, зато охотник. Это даже лучше, чем рыбак. У него ружье! Настоящее! И лодка с мотором. А еще он суровый. Не боится медведей и волков. Умеет строить дом в лесу. Хороший папа. Сильный. С бородой!

     Пашке захотелось писать. Он остановился. Папа шаг не замедлил, продолжая идти вперед. Мальчик отмахнулся от назойливой мошкары, снял штаны и сделал свои дела. Змейка на джинсах заедала. Пришлось повозиться, чтобы застегнуть ширинку. А когда все было готово, папа уже скрылся из виду. Пашка не запаниковал, не испугался. Он знал, что достаточно крикнуть и папа отзовется. Но зачем кричать, если можно немного пробежаться, и за очередным кустом снова замаячит пустая поняга шагающего отца?

     Он так и сделал – побежал. Всматривался в густую зелень кустарника, растущего повсюду, но папы не видел. Пашка спустился по крутому склону, а оказавшись в балке, стал карабкаться по противоположному и понял, что зря не кричал раньше. Папы нигде не было. Только деревья, кусты и птичьи голоса среди гудящей мошкары.

     – Папа! – взвизгнул Пашка, рассчитывая тут же услышать ответ.

     Андрей шел вдоль балки, все глубже и глубже погружаясь в мысли о жене. И чем больше думал, тем сильнее крепла уверенность в том, что она может к нему не вернуться вовсе. Голос сына вернул в реальность. Пришлось остановиться. Малой кричал откуда-то справа, со стороны балки. Андрей обошел заросли и всмотрелся в чащу. Пашка стоял на противоположном склоне в трех сотнях метрах от него. Ярко-красная куртка хорошо выделялась на фоне леса и опытный таежник без труда смог его разглядеть. Только ответить на крик не торопился.

     Мальчишка был явно растерян. Он озирался по сторонам. Рюкзак метался из стороны в сторону в такт разворотам.

     – Папа! – еще громче крикнул Пашка и стал карабкаться выше по склону.

     Ненужный почувствовал, как в груди сжимается. Он уже тогда решился на поступок, который не сможет простить себе до конца жизни. Он знал, что не сможет простить, но признаться самому себе в собственном решении не мог даже мысленно. Андрей просто стоял, свесив руки, и молча смотрел на удаляющуюся фигурку. Тот поднялся на вершину склона и скрылся в густом лесу. Красная куртка окончательно исчезла из виду. Ненужный поправил понягу, отвернулся и двинулся дальше.

     Ноги словно свинцом налились. Лицо горело то ли от укусов мошкары, то ли от стыда. Дыхание сбилось, и выровнять его не удавалось. Он сплюнул, стиснул зубы, потом заорал. Просто заорал на всю тайгу, будто медведь, разбуженный во время зимней спячки. Птицы, услышав его рык, смолкли. Шаг, еще шаг, и еще. Все дальше и дальше от сына, все ближе и ближе к реке.

     Он старался не думать о том, что сделал. Просто убеждал себя, что все теперь позади. Пытался представить, что все, как и прежде. Он один в тайге. Он здесь хозяин. Андрей, как мантру повторял и повторял: «Все, как раньше. Все, как раньше. Все, как раньше». Через час вышел к лодке. Еще через шесть – перенес провизию в остальные зимовья. А когда солнце стало клониться к закату, его лодка взревела мотором и пошла по течению.

     Андрей пришвартовался уже в сумерках. В домах, стоящих по берегу реки, горели огни. Лишь в одном было темно. Он даже собак кормить не стал. Просто закрылся в доме, достал банку самогона и упился, уснув лицом на столе.

     ***

     А Пашка все дальше и дальше уходил от реки. Первые полчаса он был просто уверен, что вот-вот догонит отца. Он бежал. Когда сил на бег не осталось – перешел на шаг. Но шел быстро. Чтобы догнать. Кричал, затем прислушивался, снова кричал. Переживал, что когда папа его найдет, то всыплет по первое число за то, что потерялся. Но даже страх быть наказанным не шел ни в какое сравнение со страхом остаться в одиночестве. В тайге!

     Потом казалось, что папа решил его просто проучить за то, что он постоянно отставал, и теперь прячется за деревьями и ждет, когда Пашка по-настоящему испугается. Но эта мысль показалась настолько нелепой, что скоро пришлось ее отбросить. Не такой папа! Он не стал бы меня мучить только для того, чтобы проучить. Значит, все-таки потерялся? В это верить не хотелось.

     Конечно, папа его ищет! И он обязательно его найдет! Но что делать для того, чтобы найтись побыстрее? Идти? Стоять на месте и кричать? Что? А если папа не заметил, что он потерялся? Что, если он так ни разу и не обернется, пока до реки не дойдет? Он вернется на его поиски? Найдет его? Или уплывет на лодке домой? Нет. Не уплывет. Он же папа! Он не может без меня уплыть! Он не такой, как мама! Он хороший, хоть и суровый.

     После трех часов беспрестанной ходьбы Пашка окончательно выдохся, остановился и рухнул на колени. Рюкзак превратился в невыносимо тяжелую гору за спиной. Лямки натерли плечи, а пот солью разъедал растертую кожу, от чего та горела огнем. Но Пашка меньше всего заботился о плечах. Куда больше его волновало пришедшее, наконец, четкое осознание того, что он потерялся. Потерялся! Заблудился в лесу! Как Маша из сказки! Только это была никакая не сказка. Это было по-настоящему! С ним! С Пашкой Ненужным!

     От этой мысли мальчик заплакал. Он сбросил рюкзак и ревел, стоя на коленях. Громко, навзрыд. А когда слезы кончились, улегся прямо на земле, положил ладони под щеку и уснул.

     Проснулся ночью и первое, что ощутил, был ужас. Настоящий, невыносимый, всепроникающий. Пашка открыл глаза и не решался пошевелиться. Так и лежал на холодной земле с ладошками под щекой, а вокруг стояла непроглядная тьма.

     Он трясся, дрожал всем телом. Но не от холода, хотя и было прохладно.

     – Папа, – тихонечко прошептал Пашка, зажмуриваясь от страха, что будет услышан кем-нибудь, кроме его папы. – Папочка, миленький. Я больше никогда-никогда не буду отставать. Честно-честно. И молчать буду всегда. Папочка!

     Слезы горячими каплями текли по лицу, но он не мог их остановить. Они сами выступали из глаз, сползали по носу и все капали-капали на сухие сосновые иголки.

     Кричать, звать папу теперь было страшно. Если днем все видно, понятно, что медведя и волка рядом нет, то ночью не видно ничегошеньки. Страшные звери могут быть совсем рядом и если закричать, то они сразу найдут его и съедят. И Пашка молчал. Лишь изредка шептал слова извинений, в надежде, что папа хоть как-то их услышит, почувствует. Так и пролежал до рассвета, вслушиваясь в малейшие шорохи, треск веток и уханья сов.

     Ему очень хотелось пописать, но он так и не решился встать. Из-за этого штаны намокли, что вызвало очередные слезы, а следом за ними и холод.

     Когда небо посветлело, а густая ночная тьма начала рассеиваться, Пашка наконец смог заставить себя пошевелиться. Изо рта шел легкий парок. Все тело онемело. Пришлось еще долго сидеть, разминать ноги, которые кололи иголками. Рюкзак все также лежал рядом. Пашка хотел пить, а внутри была маленькая пластиковая бутылочка с водой. Он видел ее, когда папа упаковывал вещи. Пробка оказалась плотно завинченной. Пришлось хорошенько потрудиться, чтобы напиться.

     Там же, в рюкзаке, нашел чистые трусы и штаны. Переоделся, ежась от холода. Обмоченные штаны сначала сунул в рюкзак, но немного подумав, вытащил обратно и забросил в кусты. Подумал, что будет стыдно, если папа увидит эти штаны и поймет, что он обделался, как маленький.

     В предрассветных сумерках лес выглядел зловещим. Мрачности придавало и птичье молчание. Казалось – все вокруг вымерло. Это отчасти успокаивало. Если все вымерло, значит, ничего не будет нападать и съедать. Пашка дождался, пока верхушки сосен озарились первыми лучами солнца, и зашагал туда, куда, по его мнению, ушел папа.

     День третий

     Анна вернулась утренним автобусом незадолго до обеда, застав Андрея спящим поперек кровати в одежде и сапогах. В комнате стоял характерный запах перегара. Она прислушалась, но ничего, кроме размеренного храпа мужа не услышала. Заглянула в спальню, убедилась, что дома, кроме них никого больше нет, и присела на стул. Ненужный застонал, перевернулся на спину.

     – Собаки воют, – тихо сказала Анна, – не кормил, что ли?

     Андрей приподнял веко и уставился на нее воспаленным глазом. Раскалывалась голова, а все последние сны были только о том, как он пытается напиться, но сколько ни пил, жажда все равно не отступала. Теперь же, после того, как проснулся, во рту и вовсе разгорелся пожар.

     – Рассолу дай.

     Анна помедлила, словно раздумывая, но все же вышла из дому и вернулась с эмалированной кружкой в руках. Андрей напился и снова лег, отвернувшись к стене. Жена села на край кровати.

     – Где мальчик-то?

     Ненужный чуть заметно вздрогнул, но не ответил. Только ноги подогнул, сворачиваясь в клубок. Будто замерз и пытался согреться.

     – Ты отвез его, что ли?

     – Тебе-то что? – буркнул Ненужный. Так тихо, что ей пришлось прислушиваться, чтобы разобрать, что он говорит.

     Анна положила ладонь ему на плечо и легонько погладила.

     – Я зла не держу. Что было, то было. Если надо, буду и чужого растить, как своего. А там, бог даст, своих нарожаем. Лукины вон вообще приемных понабирали. Живут как-то. Хорошая детвора. И постыдного тут нету ничего. Сын есть сын. Чего уж тут стыдиться? Ты уж прости, если что. Психанула, не подумавши.

     Ненужный глубоко вздохнул, встал с кровати и, не глядя на жену, вышел из дому. Во дворе заскулили, залаяли собаки.

     Андрей ушел и не показывался дома до ужина. Анна даже волноваться начала, не случилось ли чего. По хозяйству уйма дел, а мужик ходит где-то.

     К вечеру вернулся и слова не сказал. Будто похмелье так и не отпустило. И тревожило Анну не то, что с нею он не говорит, а то, что сам на себя не похож. Жили-то до сих пор сносно, мирно. Когда-никогда поругаются. Бывало и крепко. Но ссоры эти были, как буря, которая всегда скоро стихала. Покричат друг на дружку, поругаются, выплеснут накипевшее, и снова душа в душу. А тут, будто туча над домом собралась. Собралась, повисла и с места не двинется. И молний, вроде, не видно, и грома не слышно, а душно так, что дышать нечем.

     – Вот ты молчишь, а мне страшно становится.

     Она присела рядом с Ненужным на ступенях крыльца.

     – Ну, скажи ты хоть что-то. Что ж ты, как бык насупленный? Я же вижу, что ты в тайгу ходил. Крупы вот вывез. Ну, прости ты уже бабу. Не сдержалась. На то и баба же. Ну?

     Андрей закрыл ладонями лицо и шумно выдохнул.

     – Грех на мне большой, Аня.

     Она почувствовала, как по всему телу прошел холод. Да такой, что прижаться к мужу захотелось, только бы не замерзнуть. И знать она не знала, о чем он говорит, да только чувствовала, понимала, что никогда Андрей не сказал бы таких слов, если бы и правда беды не наделал. Она часто задышала, заглянула ему в лицо и быстро залепетала:

     – Какой грех, Андрюшенька? Что за грех? Ты что такое говоришь?

     Она спрашивала и боялась остановиться. Спрашивала без остановки, боясь получить ответ. Потому что догадывалась, каким этот ответ будет. Сама не понимала, почему связывает его слова с отсутствием сына Пашки, а потому спросить об этом не решалась. Но Ненужный сам ответил.

     – Мальца бросил.

     Он говорил тихо, глядя в одну точку. При этом раскачивался вперед-назад. Анна же ощутила, как мороз, до того жгущий все тело, отступает и позволяет расслабиться. Она облегченно выдохнула.

     – Ох, и дурак. Ох, и напугал-то, гад, – она даже позволила себе хохотнуть вслух и толкнула мужа в плечо. – Дурак ты, Ненужный! Я-то уже грешным делом такого понапридумывала!

     Андрей прекратил раскачиваться и посмотрел на жену так, словно та была сумасшедшей. Она не обратила на его взгляд внимания, махнула рукой и усмехнулась.

     – Сама вернулась, что ли?

     – Кто вернулся? – Андрей смотрел на жену, не понимая, о чем она его спрашивает. Он со вчерашнего дня вообще мало что понимал.

     – Мать его! Кто ж еще-то?

     – Куда вернулась?

     – Че? Нет? Сам отвез, что ли?

     Он продолжал смотреть ей в глаза и говорил медленно. Язык сделался вязким, не желал поворачиваться.

     – Я его в тайгу отвез.

     Анна запнулась. Улыбка медленно сошла с лица. Оно сделалось серым.

     – Ты его в зимовье оставил?

     Он отрицательно покачал головой.

     – О, Господи… – выдохнула Анна. Ей не хватало воздуха, а глубоко в груди что-то заныло. Андрей же продолжал сидеть, не отводя от нее взгляда.

     – О, Господи, – повторила Анна и встала со ступеней. – Ты говорил кому?

     Он снова покачал головой.

     – Вот и хорошо. Вот и хорошо, Андрюшенька. Не говори. Никому не говори. Никто ведь не видел его. Не видел? Не видел. Хорошо. Никто не знает даже, что у тебя сын есть. И не надо им знать. Правильно? Не надо. Никому не надо. А мать его, видать, и не вернется за ним. Раз бросила, значит, не вернется. Такие не возвращаются.

     – Какие такие? – все тем же отрешенным голосом спросил Андрей.

     – Такие. Которые детей своих бросают. Кукушки.

     – А я тоже кукушка?

     Анна запнулась, затем нервно хихикнула, снова присела рядом с мужем, обняла за плечи и прижалась щекой.

     – Ну, что ты такое говоришь-то? Ты-то причем? Она же мать. Она растила его. Это ее сын. Такие если бросают, то уже не вспоминают. А тебе-то он кто? Может, он и не твой вовсе? Может, нагуляла, а тебе сказала, что твой? Ты же и не знал-то, что он есть даже? Не знал!

     Он молчал.

     – Ну, вот! Так какой с тебя спрос-то? Какой ты ему отец?

     Анна говорила, продолжая поглаживать мужа по плечам. Дыхание сбивалось от волнения, руки дрожали.

     – Ты же его не сам бросил? Не убил же, в конце концов? Прости Господи… Он же сам потерялся? Ну? Заблудился ребенок! Так было, Андрюш? Да тут и отвечать-то не надо. Я же тебя знаю. Ты бы сам не бросил. Заблудился, значит, мальчик. Заблудил в лесу–то. Ну, так с кем не бывает? Такая, видно, судьба у него. Такая доля у человека. Значит, надо было так. Жалко, конечно. А как же не жалко? Жалко! И мне вот жалко. Но что делать? Искать? А как ты его в тайге-то найдешь? Он-то, видать, ушел уже. На чужой участок даже. Как его найти-то? Никак!

     Андрей обхватил голову и вздохнул. Анна же не унималась.

     – Так, а может он найдется еще? Ну, сам! А? Андрюш! Ну, находятся же дети, когда заблудят! Выйдет к людям, его пригреют. А там – передадут в детдом или еще куда? Куда таких определяют?

     Ненужному и так было тошно, а от беспрерывной трескотни жены и вовсе жить не хотелось. Он сбросил с плеч ее руки, встал и вышел за ворота. Только сейчас Анна дала волю чувствам. Разрыдалась. А из глубины двора завыла собака.

     ***

     Пашка весь день шагал. Лес то становился гуще, то расступался обширными полянами. При этом ни водоемов, ни, тем более, реки он так и не встретил. Пару раз видел издалека зайцев. Разок заметил стучащего дятла на стволе старого кедра. Встречались какашки. Некоторые – большие. Он даже думать боялся, кто такие кучки мог наделать. В остальном же тайга особо не менялась. Правда иногда интересовался грибами, которых вокруг была уйма, но быстро потерял интерес, когда попробовал один на вкус. Тот, хоть и пах приятно, но оказался пресным и не аппетитным.

     Кричать и звать папу он перестал еще утром. Болело горло и любые слова давались с трудом. Солнце встало достаточно высоко для того, чтобы согреть спину, и Пашка почувствовал, что сильно вспотел. При этом ему почему-то было холодно. Даже озноб бил.

     Он присел у корня сухого дерева и сбросил рюкзак. Хотелось пить. Пашка пошарил внутри, отыскал небольшую бутылку, на дне которой еще оставалось немного воды, выпил. Горло отозвалось острой болью, но Пашка даже постучал по бутылке, чтобы выжать из нее последние капли.

     Есть не хотелось. Зато спать – очень. К тому же от яркого солнечного света болели глаза. Пашка огляделся, отыскал участок, освещенный солнцем, и перебрался туда. Спину пригрело, дрожь в теле поутихла. Он закрыл глаза и быстро уснул, а когда проснулся, понял что заболел.

     Все тело взмокло от пота и болело. Было жарко, хотелось пить. Горло, до этого беспокоившее только при глотании, теперь ныло постоянно. К тому же начался кашель. И от того, что горло болело, кашлять было больно.

     Пашка хотел было даже заплакать, но вдруг услышал чей-то голос. Услышал отчетливо, хотя и не мог разобрать слов. Кто-то тихо говорил неподалеку. Мужчина! Это был мужской голос! Настоящий голос! Человеческий!

     Сначала стало страшно, но осмыслив происходящее, Пашка понял, что это шанс на спасение. Возможно, другого не будет! Он часто задышал и вскочил на ноги. Тупая боль тут же напомнила о себе, разливаясь по ногам, спине, ударяя в самое темечко изнутри головы. Но Пашка не обратил внимания на это и постарался прислушаться. Голос пропал. Пашка даже дыхание затаил, но сердце билось так часто, а дышать хотелось так глубоко, что долго терпеть он не смог. Снова задышал. И это громкое дыхание заглушило остальные звуки.

     Пашка не выдержал – побежал.

     – Ау! – кричал он на ходу, вспоминая, как кричала Маша в сказке, когда заблудилась в лесу. – Ау-у-у!!!

     Обязательно нужно было кричать «ау!» Обязательно! Иначе дядя, который разговаривал, подумает, что мальчик, кричащий в лесу, не заблудился, а просто зовет своего папу или кого-нибудь еще. А если кричать «ау!», то любому взрослому станет понятно, что кричит кто-то, кто потерялся в лесу. Тот, кто заблудился! Так кричат только те, кто заблудился! Те, кого обязательно нужно спасти!

     Пашка остановился и снова прислушался. Ни голоса, ни треска сучьев. Ничего. Он еще несколько раз крикнул, но ответа так и не дождался. Зато заметил, что забыл взять с собой рюкзак. Решил вернуться, так как в рюкзаке оставались вещи и бутерброды. К тому же дядя, который разговаривал в лесу, мог искать его там.

     Пашка пошел обратно и даже поначалу узнавал местность, по которой пробегал минуты назад. Но чем дальше шел, тем больше убеждался в том, что идет не туда. Окончательно убедился, когда услышал неподалеку равномерный гул, которого не замечал раньше. Точнее не гул, а шум. Он свернул. Звук нарастал и теперь Пашка был уже уверен, что шумит вода!

     Через несколько минут он вышел к небольшому ручью, вытекающему из широкой заводи. Вода в ручье искрилась в солнечных лучах, пенилась, рассыпалась брызгами. В заводи же – напротив – была похожа на зеркало. Пашка попробовал сглотнуть, но слюны не было. Язык так высох, что даже нёбо царапал. Шатаясь от истощения и усталости, он подошел к воде и принялся жадно пить, черпая ледяную воду ладошками. Вместе с глотками в горло будто врезались стальные иглы, причиняя сильную боль, но остановиться было невозможно. Вода была такой вкусной, какой пить еще никогда не приходилось.

     Напившись, отдышался, но так и не смог подняться на ноги. Не было ни сил, ни желания идти дальше. Жажда отступила, снова захотелось спать. Болели голова и глаза, не говоря уже о ломке во всем теле. Из-за холодной воды вернулась дрожь. К тому же Пашка заметил, что промочил обувь и штаны. А вода, стекавшая по подбородку, пропитала ворот куртки и свитер.

     Он поежился, отполз подальше от ручья, обхватил себя за плечи и свернулся клубком. Постепенно озноб сменился жаром. Пашка согрелся. А когда сквозь монотонный шум воды расслышал человеческий голос, даже не поверил в то, что снова слышит его, поэтому просто лежал и прислушивался, уверенный в том, что это ему просто снится. Голос говорил очень тихо, сильно растягивая слова.

     – Умка. Ты меня слышишь? Умка.

     Пашка улыбнулся, не открывая глаз, и прошептал:

     – Слышу.

     – Ты молодец, Умка. Ты не описался. Это просто вода тебе штаны намочила. Я знаю.

     – Да. Я воду пил, – по лицу крупными каплями стекал пот, а щеки раскраснелись от сильного жара.

     – Молодец.

     – А ты кто? – шептать было совсем не больно, и Пашка улыбался.

     – Я твой папа.

     – Ты меня нашел?

     – Я тебя не терял. Просто ты меня не видишь. Но я всегда рядом.

     – А почему тебя не видно?

     Пашка лежал и ждал ответа, но никто не отвечал. Он сделал усилие и приоткрыл глаза. Видно было плохо. Деревья, растущие вокруг, выглядели серыми, мрачными и стояли, словно в дымке. Папы среди них видно не было. Пашка снова зажмурился. И вдруг понял, почему папа не показывается. Просто злая баба Яга превратила его в медведя. Он хотел высказать внезапную догадку, но не успел. Уснул.

     ***

     Андрей долго бродил по деревенским окрестностям, стараясь никому не попадаться на глаза. Домой возвращаться не хотел. Не мог! Не мог смотреть в глаза жене, которая старалась снять с него вину. Старалась убедить его и себя в том, что вины никакой нет. Впервые за долгие годы совместной жизни ему захотелось, чтобы она ушла. Но больше всего хотелось уйти самому. Еще вчера он знал, куда можно уйти. Знал, где ему будет хорошо. Еще вчера тайга была родным домом… Но то было вчера. А сегодня хотелось бежать от нее, чтобы никогда больше не возвращаться.

     Ненужный медленно ковылял вдоль берега реки, глядел на неспокойные воды и гнал от себя назойливый образ, который зудел под кожей. И зуд тот унять было нельзя. Образ тот было не прогнать. Он стоял перед глазами. Мальчишка в красной осенней куртке. Маленький такой, на него похожий. Умка. Один в ночном лесу, смотрит на него и молчит. И от молчания того хотелось рвать волосы на себе, расчесывать кожу в кровь. Не уйти от него. Даже на край света не сбежать. Потому что внутри он. Под кожей. Зудит.

     Андрей умылся из реки, прокашлялся, выдохнул и, перепрыгивая с камня на камень, поспешил к дому, где к тому времени уже погас свет. Жена легла спать, не дождавшись его домой. Но, едва Ненужный скрипнул дверью, Анна вышла навстречу в одной ночной сорочке. В тусклом лунном свете, бьющем в окно, она казалась ненастоящей, чужой. Лицо было в слезах, а глаза – опухшими.

     Не говоря ни слова, Андрей собрал все патроны, какие были в доме, уложил в понягу. Анна, тоже молча, кинулась собирать еду, лекарства и прочую провизию. Собирались скоро, даже свет не включали. Уже через десять минут женщина в ночной сорочке стояла у калитки и смотрела вслед Ненужному, рядом с которым семенила серая лайка по кличке Хурта.

     Долго так стояла. Даже когда силуэт мужа скрылся за кустами ивняка, а вдалеке заурчал мотор отчалившей лодки, все продолжала стоять, глядеть в темноту. И было ей отчего-то стыдно. Толи за мужа, толи за себя. Хотя, разницы-то все равно никакой не было…

     Ходить по Енисею ночью – занятие более чем опасное. А идти на полном ходу – и вовсе сродни самоубийству. Лодка промысловика рассчитана на переброску больших грузов, а потому сделана так, чтобы не иметь глубокой усадки. Потому – неустойчива. Если в борт ударит волна, то опрокинет. Править надо строго против волны. В темноте поймать правильный курс непросто, но Ненужный понимал, что ждать утра, по сути – преступление. Что любая минута промедления может стоить жизни человеку. Человеку, которого он сам обрек на смерть. Потому держал руль и молился, чтобы луна, дающая хоть какой-то свет, не зашла за тучи. А еще ему хотелось бы заплакать, да только он забыл как это делается.

     ***

     – Тебе нельзя лежать, Умка. Вставай. Прячься!

     – От кого?

     Пашке было трудно говорить. Зубы стучали, а дыхание сделалось прерывистым. Из-за этого слова выходили рваными и тихими. Все тело трясло то ли от холода, то ли от болезни. Он не знал точно, от чего это происходит.

     Открыл глаза. Сквозь кроны деревьев светила луна. Она заливала лес голубоватым светом и отражалась в зеркале заводи. Папы все также не было видно, но Пашка знал, что он обязательно где-то рядом. Просто прячется.

     – Папа.

     Долго никто не отвечал, и когда Пашка уже и не думал получить ответа, снова услышал знакомый голос:

     – Вставай, Умка. Иди к реке.

     – Где ты, папа? Я тебя не вижу! – ему хотелось плакать, но он боялся показаться слабаком перед папой, поэтому держался.

     В кустах, растущих неподалеку, в ночной темноте кажущихся сплошной, непроходимой стеной, хрустнула ветка. От резкого звука Пашка чуть не подпрыгнул на месте и прошептал:

     – Папа, это ты?

     В голосе не было и намека на радость. Ему никто не отвечал. Пашка попятился. В кустах послышалось шевеление, силуэты некоторых веток закачались. Зашуршали листья, снова хрустнула ветка. Звуки не прекращались, а мальчик все продолжал пятиться назад, пока не уткнулся спиной в лежащий ствол. Он зарылся пальцами в мох и старался дышать как можно тише. Спустя минуту звуки стихли.

     – Папа, – снова шепнул Пашка, но ему никто не ответил.

     Было жарко. То ли от волнения, то ли мох, на котором он теперь сидел, согревал. Кусты больше не шевелились. Звуки стихли. Луна, до этого исправно светившая прямо над головой, зашла за проплывающее облако и потускнела. Зато звезды стали ярче и Пашка лег на спину, чтобы получше их разглядеть.

     Бабушка рассказывала ему, что звезды – это вовсе не маленькие точки. Это большие солнца, которые только кажутся маленькими из-за того, что находятся очень далеко. Так далеко, что свет от них долетает через много-много лет. Но что больше всего удивляло Пашку, так это то, что многие из этих звезд уже давным-давно погасли, а свет их все еще продолжает лететь и лететь к земле. Он смотрел на них и ждал, когда хоть какая-нибудь звездочка мигнет и потухнет. Надеялся увидеть последний свет хотя бы самой тусклой, самой далекой звездочки. Иногда ему казалось, что вон та или эта – погасла. Но, когда присматривался получше, снова начинал видеть тусклый мерцающий огонек.

     А еще Пашка вспомнил, как бабушка рассказывала ему, что ночью можно увидеть падающий метеорит. Он светится в темноте, потому что сгорает. И если успеть загадать желание, пока он горит, то желание это обязательно сбудется. Особенно, если желание сокровенное. Пашка не знал, что означает это слово, но ему казалось, что «сокровенное» - это самое главное, самое важное желание. Ему нравилось это слово. И прежде он много раз задумывался над тем, какое же из желаний можно назвать по-настоящему сокровенным. Смотрел на небо из окна бабушкиной квартиры и ждал. Иногда казалось, что двухколесный велосипед будет пределом всех мечтаний, а когда Юрке купили настоящий компьютер, стало казаться, что сокровеннее желания и быть не может. И всякий раз находились все новые и новые. Всякий раз терзали сомнения, какое из желаний лучше. В итоге их скопилось так много, что он даже стал некоторые забывать. А метеориты, как назло, все не падали.

     Пашка готов был ждать у окна хоть до утра, но бабушка всякий раз говорила, что скоро уже полночь и укладывала спать. Засыпая, Пашка думал, что настоящие метеориты никогда не падают до полуночи. Зато в полночь их падает так много, что можно загадать миллион желаний! От этого становилось обидно, и он даже пару раз сердился на бабушку. Но не сильно, не всерьез. В конце концов, скоро он вырастет, станет взрослым и сможет загадывать желания хоть всю ночь напролет.

     И только сейчас, лежа в одиночестве в тайге, Пашка не сомневался в том, что нашел, наконец, то настоящее, то сокровенное, что теперь жило в нем. Самое важное и главное желание. Он даже вслух решил его проговорить, чтобы отрепетировать. Чтобы успеть повторить, когда метеорит, наконец, упадет. Ведь теперь бабушки рядом нет, и некому прогнать его в кровать. Да и кровати-то никакой нет. Лежи себе на мху и смотри в небо. А значит, он сможет дождаться полночи и обязательно увидит заветный огонек!

     – Хочу, чтобы папа меня нашел, – тихо прошептал Пашка и тут же охнул.

     В один миг он позабыл о том, что еще совсем недавно в кустах кто-то был. Кто-то пугающий до одури. Первые мгновения даже дышать перестал, не веря в то, что произошло, а когда осознал – вскочил и запрыгал, будто и не было никакой болезни, не было никаких страхов. А причиной тому была крошечная полоска света, блеснувшая в черном ночном небе как раз в тот момент, когда он произносил слово «нашел». Пашка прыгал в лунном свете, размахивал руками, и кричал, не боясь, что кто-то из лесных тварей сможет его услышать.

     – Успел! Метеорит! Настоящий! Полночь! Ура! Я успел! Метеорит!

     Пашка не понимал, почему ему хотелось плакать в тот момент. Его переполняла настоящая, безумная радость, и уж что-что, а слезы тут были совсем не к месту. Но он плакал. Прыгал, смеялся и плакал одновременно. Потом утерся рукавом, быстро улегся на теплый мох и снова уставился на звезды. В каждом движении сквозило нетерпением. Он запыхался, и пар, идущий изо рта, мешал обзору. Пашка отдышался, снова утерся рукавом и со счастливой улыбкой шепнул:

     – Теперь папа меня найдет.

     Больше метеориты не падали. А если и падали, то Пашка их просто не видел. Он спал, свернувшись калачиком и подложив ладошки под щеку, а на лице его то и дело вздрагивала улыбка. Легкая, еле уловимая. Как лучик света, прорезающий звездное небо.

     День четвертый

     Андрей причалил на рассвете, бегло осмотрел берег и без промедления двинулся к балке, у которой два дня назад бросил сына. Хурта семенила рядом, стараясь не отставать от хозяина. Здесь, у реки, ее нюх был бесполезен, но Ненужный рассчитывал, что у балки опытная охотничья собака сможет взять след ребенка и выведет его к Умке.

     Невыносимый зуд под кожей немного поутих, но ему на смену стали приходить чудовищные картины. Они приходили помимо воли. Сами. Врываясь в сердце, разрывая изнутри. Вот Андрей видит маленькое тельце, разодранное зверем. Оно лежит в траве, а над истерзанными внутренностями кружат мухи. Отгоняет страшное видение и тут же представляет новое. В нем он находит собственного сына умирающим от жажды. Исхудавшего, обескровленного. И Умка еще живой, в нем еще есть силы. Но их хватает только на то, чтобы посмотреть в глаза отцу. В глаза, которыми теперь стыдно смотреть даже на тайгу, не говоря уже собственном сыне.

     Когда до балки оставалось не больше десяти минут пути, Ненужный выстрелил в воздух. Эхо разлетелось по тайге и затерялось в кронах деревьев. Он выстрелил еще раз. Озадаченная Хурта заскулила и вопросительно уставилась на хозяина.

     – Пошли, родная. Рядом уже.

     Собака легко взяла след. Хурта была опытной охотничьей лайкой. Настоящим лидером в своей стае. Все шесть сезонов была рядом и потому научилась понимать хозяина с полуслова. А иной раз и говорить ничего не нужно было. Сама знала, что и как делать.

     – Ищи!

     Она обнюхала кусты, мох на склоне балки, дважды гавкнула и рванула вперед. Ненужный не стал ее задерживать, а тем более просить бежать помедленнее. Он сам ринулся следом, продираясь сквозь густые заросли кустарника и едва успевая уворачиваться от ветвей.

     След петлял. Андрей заметил, что они уже дважды дали приличные круги и стал подозревать, что лайка все же сбилась со следа, но когда услышал впереди заливистый лай, понял, что ошибался. Сердце в раз выпрыгнуло из груди. Он не видел Хурту. Она лаяла в зарослях кустарника в нескольких десятках метрах от него. И эти метры дались с таким трудом, с каким он не преодолевал даже самые дальние зимние переходы. Перед глазами снова маячили страшные картины, а Хурта все не унималась. Лаяла.

     Это были штаны Умки. Они висели на ветвях кустарника, полностью облепленые насекомыми. Ненужный взял их, встряхнул, понюхал. Пахло мочой, хотя ткань уже успела просохнуть. Хурта в это время обнюхивала опавшую хвою, где Пашка провел свою первую ночь в одиночестве.

     ***

     Пашка проснулся бодрым. Солнце давно встало, лес кричал сотнями птичьих голосов, а мошкара облепила все лицо и руки. От постоянных укусов кожа распухла. Он уже немного привык к тому, что насекомые лезут в глаза, в рот, в уши. Даже раздражаться перестал. Но сегодня мошкара донимала, как никогда прежде. А еще глаза, почему-то, слиплись и открывались с трудом. Пашка потер их пальцами, поморщился от боли и на четвереньках подполз к воде. Умылся и почувствовал, как в животе заурчало. Хотелось есть. Впервые за три дня.

     Осмотрелся, надеясь увидеть рюкзак, но быстро вспомнил, что потерял его еще вчера. Расстроился. Затем вспомнил, что папа говорил про соболей. Вот бы встретить такого! Хотя бы одного! Он бы точно накормил…

     Пашка попробовал встать. Ноги болели, но той ломки, которая мучила вчера, теперь не было. Решил, что выздоровел и приободрился. В конце концов, заветное желание скоро должно исполниться! А значит, пора бы и выздороветь! Как же иначе?

     Заводь, из которой вытекал ручей, оказалась не простой. Пашка догадался об этом по поваленным деревьям, лежащим повсюду, и по изгрызенным веткам, торчащим, словно толстая проволока, из земли. О бобрах он знал. Точно не помнил, откуда, но знал, что есть такие животные. И что они строят плотины из деревьев и веток. Да только видел такое чудо впервые. Но бобров видно не было, и мальчик быстро потерял интерес к необычному водоему. К тому же, сильно хотелось есть, а значит, надо было быстренько придумать, где отыскать соболя.

     Он пошел вдоль ручья. Тот оказался извилистым, часто уходил в густые заросли, через которые пройти было просто невозможно. Тогда Пашка сворачивал в сторону и искал путь попроще, но всякий раз возвращался к бегущей воде. Делал он это не столько для того, чтобы выйти к реке, сколько для того, чтобы иметь возможность попить, когда захочется. Страх перед жаждой, мучившей его еще день назад, вынуждал быть осмотрительным.

     А еще Пашка постоянно размышлял над тем, с кем же он разговаривал ночью? Действительно ли папа был рядом или ему это только померещилось? И чем больше он об этом думал, тем крепче убеждался, что папы рядом нет. Ему бы очень хотелось, чтобы это было не так, но обманывать себя Пашка не любил. Тогда кто же был прошлой ночью в кустах? Треск сухих веток и шуршание листвы, в отличие от голоса папы, были настоящими! В этом сомнений не было. Он даже видел, как качаются ветки кустов. Так кто?

     Пашка шагал, глядя под ноги, но так и не понял, когда именно оказался на тропинке. Он даже остановился от удивления, когда это понял. Тропинка! Настоящая! Протоптанная чьими-то ногами! А если она протоптана, значит, по ней часто ходят люди! Папа!

     – Папа! – не в силах сдерживаться, выкрикнул Пашка. – Эй! Ау! Я здесь! Папа!

     Он стал озираться по сторонам, но ни папы, ни каких-либо других людей так и не увидел. Зато вдалеке, в той стороне, куда вела эта самая тропинка, росли какие-то необычные кусты. Точнее, они-то были самыми обычными: с ветками, с листьями. Вот только цвет у кустов этих был не таким, как у других. С синевой.

     Заинтересовавшись такой сменой однообразного пейзажа, Пашка зашагал по тропинке быстрее, а когда подошел ближе, расплылся в улыбке. Перед ним стояли плотные заросли кустарника, густо обсыпанного упругой, темно-лиловой ягодой. Он протянул руку, сорвал одну. Во рту тут же собралась слюна, которой Пашка чуть не подавился. Сунул ягоду в рот и раскусил. Сладкий, ароматный сок брызгами разлетелся на языке, вызывая стон блаженства. Трясущиеся от нетерпения и слабости ладошки принялись жадно срывать вкуснятину прямо с листьями и горстями совать в рот. От этого пальцы, как и весь подбородок, зубы и язык окрасились в синий цвет. Но Пашка этого не замечал. Он ел, пока не почувствовал легкое покалывание в животе. Затем смачно отрыгнул, вздохнул и завалился в траву.

     Если бы Пашка знал слово «блаженство», он бы именно так и охарактеризовал охватившее его чувство. Он лежал на спине, смотрел на растущие ягоды и улыбался. А если бы в животе осталась еще хотя бы капелька свободного места, Пашка обязательно съел бы еще несколько штук. Но места больше не было. И это было замечательно.

     ***

     Андрей гнал Хурту вперед. Периодически стрелял в воздух, в надежде, что Умка услышит выстрелы, и бежал. Просто идти, даже быстрым шагом, он уже не мог. Судя по тому, куда вела его собака, сын уходил вглубь. В противоположную от реки сторону. К болотам. И если раньше перед глазами вставали только жуткие картины, то сейчас к ним прибавился еще и страх потерять след. А уж в том, что в болотах след потеряется, Андрей не сомневался. Чего уж говорить об опасностях такой местности.

     Он снова выстрелил. Хурта заскулила и закружилась на месте.

     – Ты чего это? Давай! Вперед!

     Но собака озадаченно крутила мордой и поскуливала.

     – Жрать, что ли? Или воды тебе? Ручей скоро! Напьешься! Шагай вперед! Ищи! Ищи, говорю!

     Хурта гавкнула, будто соглашаясь с хозяином, и резко сменила направление. Ненужный шагнул следом. Метрах в ста от того места, где она кружилась на месте, Андрей увидел вещи. Они были разбросаны по лежащим замшелым деревьям, некоторые висели на ветвях. Чуть поодаль валялся небольшой разорванный рюкзак. Собака обнюхивала детскую одежду, размахивала колечком пушистого хвоста и радостно лаяла.

     Ненужный застыл на месте, как вкопанный. Он прекрасно понимал, чьих рук, а точнее, чьих лап, это дело и ясно осознал, к чему нужно готовиться. В этот момент даже решиться было страшно на то, чтобы осмотреться по сторонам. Чтобы обыскать окрестности. В поисках чего? Нужно ли знать, что и так уже известно? Нужно ли искать то, что заставит приставить дуло карабина к подбородку? Нужно ли видеть? И нужно ли теперь вообще хоть что-то?

     Собака продолжала отчаянно лаять, зазывая хозяина к находке, но тот не двигался с места. Он просто стоял, не моргая, и смотрел вперед, на яркие лоскуты тканей. Долго так стоял. Целую вечность. А потом развернулся и пошел назад.

     Хурта гавкнула еще пару раз, обнюхала на прощание изодранную одежду, пахнущую человеком и медведем, и отправилась следом за хозяином. Но тот теперь будто не замечал ее вовсе. Просто шагал вперед и тихо мычал. Она чувствовала, что не так что-то, но не понимала, в чем причина, а главное - в чем ее вина? А потому просто бежала рядом и тихо скулила.

     ***

     Пашка вздремнул, а уже через час его разбудили капли, падающие на лицо. Он открыл глаза и удивился, как все вокруг изменилось. Небо стало непривычно низким, серым и тяжелым. Лес шумел дождем. Каждый листик, каждая травинка отзывалась шелестом падающей воды.

     Он рывком накинул на голову капюшон и поспешил укрыться под старым, раскидистым кедром. Здесь дождя почти не было, и он уселся на мох, прислонившись к стволу.

     Из-за шума не было слышно бегущей в ручье воды. От этого идти дальше было страшновато. Да и намокать совсем не хотелось, поэтому Пашка решил переждать дождь под деревом. Вот только дождь и не думал заканчиваться. Даже наоборот: чем дольше длилось ожидание, тем сильнее начинало лить. Уже через полчаса ветви кедра промокли и по его хвое стали стекать первые крупные капли. Еще через час, когда мох под ногами полностью пропитался водою, как губка, Пашка почувствовал, что обувь его тоже промокла. Изо рта стали вырываться маленькие клубы пара, а это означало, что воздух остывает и скоро будет по-настоящему холодно. Да и солнце, спрятавшееся за тучами, уже клонилось к закату. От этого в лесу с каждой минутой становилось все темнее и темнее. А дождь все лил и лил, даже не думая прекращаться…

     Пашка почувствовал, что дрожит. Встал, потоптался на месте. Не без удовлетворения отметил, что слабость, которую ощущал в последние дни, сменилась бодростью. Конечно, оставался кашель. Причем сильный, хриплый. Но больших неудобств он не доставлял, и Пашка по этому поводу сильно не расстраивался.

     Немало порадовало отсутствие мошкары. То ли от холода, то ли от дождя назойливые твари совсем пропали. А еще рядом росли заветные кусты… Все-таки хорошие он нашел ягоды!

     Пашка вспомнил их вкус, и от этого стало чуточку теплее. Вон они висят. Маленькие, но такие приятные! Он выбрался из-под дерева, подошел к кустарнику и сорвал несколько ягод. Знакомый вкус снова принес удовольствие. Пусть не такое яркое, как в первый раз, но останавливаться все равно не хотелось. От воды ягоды, казалось, налились и стали еще более сочными и упругими. Они здорово лопались на зубах, взрываясь ароматными бомбочками.

     Совсем скоро куртка промокла почти насквозь. К спине стала прилипать даже футболка под легким свитером. Ноги в ботинках чавкали от влаги. Сухими оставались лишь волосы, укрытые под капюшоном. Тот, почему-то, упрямо не промокал.

     Когда все ягоды, растущие на нижних ветках, были сорваны, а темнота не позволяла разглядеть другой куст, Пашка вернулся под кедр. Уселся на прежнее место и понял, что сидит практически в луже. Тут же вскочил и огляделся. Затем схватился за ветку, растущую почти параллельно земле, и забрался на нее. Ветка была толстой, широкой. Можно было даже прилечь на нее. Пашка так и сделал. Лег, закутался в ворот куртки, натянул поглубже капюшон, поджал коленки и стал дышать в замерзающие кулаки. Дождь лил до самого рассвета, и с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее.

     ***

     Ненужный прошел километров пять, прежде чем осознал, какую глупость совершил. К этому времени начался дождь, и если бы не он, то здравый рассудок, возможно, и вовсе не вернулся бы. Прохладные капли будто встряхнули, отрезвили.

     Умка мог просто выбросить свой рюкзак! Слишком тяжелая ноша для ослабевшего ребенка! Внутри были бутерброды, и даже если мальчик к этому времени успел их съесть, запах колбасы и хлеба все равно остался внутри. А чуткий нос зверя слышит его с огромного расстояния. Летом в тайге еды и без бутербродов хватает, и если медведь заметит человека, пусть даже ребенка, вряд ли станет нападать. Но если речь идет о бесхозном рюкзаке, от которого еще и вкусно пахнет, то тут уж не соблазнится только самый ленивый и сытый косолапый. Да и тот, наверное, не сдержится. Хотя бы просто из любопытства.

     Внезапная догадка мигом превратилась в окрыляющую надежду.

     – Ищи! – заорал он на всю тайгу. – След, Хурта! Ищи! Ищи, сука, чтоб тебя!

     Собака, испугавшись новой перемены в настроении хозяина, попятилась назад, но когда поняла, что от нее требуется, тут же поспешила выполнить команду. Нос припал к влажной земле и принялся шарить из стороны в сторону. Она рванула туда, откуда они только что пришли, и Ненужный поспешил следом. К изодранному рюкзаку вернулись уже в сумерках. Оба промокшие и выбившиеся из сил. Андрей осмотрел все вещи, обрыскал все вокруг, а когда стемнело так, что начал натыкаться на ветви, рухнул под деревом, закрыл глаза и облегченно вздохнул.

     – Живой, медвежонок. Живой…

     День пятый

     Пашка кашлял. Кашлял сильно, от чего в груди болело. Снова вернулась головная боль, а от холода всю ночь трясло так, что стучали зубы. О том, чтобы уснуть, оставалось только мечтать.

     Когда в лесу стали видны очертания крон деревьев, а дождь постепенно сошел на нет, Пашка выпрямил затекшие ноги и сполз на землю. Обувь чавкнула. Холодная, мокрая одежда прикасалась к коже, от чего по всему телу выступали мурашки. Изо рта шел уже не легкий парок, а вырывались крупные клубы белого пара. Пальцы на ногах и руках онемели. Веки снова слиплись, и их пришлось раздирать вручную.

     Есть не хотелось. Даже искать новые кусты с ягодами теперь казалось глупой и никчемной затеей. Куда больше хотелось согреться.

     Вдалеке снова стал различаться шум текущего ручья. По сравнению со вчерашним днем, этот шум значительно усилился. Пашка догадался, что из-за дождя воды в нем стало больше, поэтому и шумит сильнее.

     Тучи на небе никуда не делись. Разве что выглядели не такими черными, как вчера. Зато плыли все также низко, и солнца за ними, также как и вчера, видно не было. Пашка подумал, что если они не уйдут и солнце так и не выйдет, то он просто замерзнет насмерть. Просто умрет от холода. Иначе как можно остаться живым, когда так трясет? Долго такую тряску выдержать нельзя.

     Он тяжело вздохнул и медленно побрел вдоль кустарников голубики. Побрел по той же тропинке, по которой пришел сюда вчера. Только не назад, а дальше. Туда, где всего в нескольких километрах отсюда, начинались огромные болота.

     ***

     Андрей в ту ночь тоже уснуть не смог. Он наспех соорудил из ельника жалкое подобие укрытия, но, несмотря на это, тоже промок до последней нитки. Спать в дождь, равно как и в холод, Ненужный не боялся. Приходилось уже. И не раз.

     Да он и рад бы был забыться сном, только не мог. Смог бы, если бы не тот самый зуд под кожей. Это он не давал сомкнуть глаз. Зудело назойливое воображение. Зудели мысли и еще что-то. Нечто большее, несознательное, рвущее изнутри, выкручивающее наизнанку.

     Ненужный ясно видел, как маленький мальчишка, несмышленый ребенок, отродясь не знавший ни мамки, ни папки, брошенный всеми, сидит в лесу среди зверья, под дождем, в холоде, уставший, голодный и, главное, напуганный до смерти. До смерти! И виноват в этом никто иной, как он сам – Андрей Ненужный, промысловик, отец того самого ребенка! «Папа», как называл его Умка.

     Кем нужно быть, чтобы сотворить такое? Что надо носить там, под ребрами? Что там бьется-то внутри уже тридцать с лишним лет? Что колотится? И главное – накой черт оно там бьется, если вот так вот все? Вот так вот…

     – Хурта! След! След, родная! Ищи!

     Собака обнюхала окрестности, растерянно гавкнула и снова припала носом к земле. Она кружилась на одном месте и Андрей вдруг с ужасом осознал, что след потерян. Дождь за ночь сбил все запахи, смыл остатки следов сына. Даже если он прошел здесь всего день назад, вода уничтожила любые признаки присутствия человека.

     – След, Хурта! – прорычал Ненужный, от отчаянья чуть не срываясь на крик. – Ищи, сука старая! Ищи, зараза!

     На глаза наворачивались слезы. Растерянная лайка металась из стороны в сторону, вынюхивала мох и жалобно скулила. Андрей не выдержал, подбежал и пнул собаку ногой. Та взвизгнула, отскочила в сторону. Ненужный передернул затвор карабина.

     – Ищи, тварь! Иначе нахер ты нужна? Ищи! Землю рой, но ищи!

     Хурта заскулила и снова принялась вынюхивать. Только теперь старалась держаться подальше от хозяина, опасаясь очередного пинка. Андрею стало стыдно за свой поступок, и он поспешил успокоить собаку ласковым словом. Та немного приободрилась и завиляла хвостом, но носа от земли не оторвала.

     После получаса безуспешных поисков Ненужный принялся обдумывать план дальнейших действий. Патронов оставалось совсем немного, поэтому беспрестанно палить в воздух было нельзя. Решил стрелять каждый час. Оставалось выбрать направление, в котором мог уйти Умка.

     Он огляделся. Полянка, на которой лежали остатки детских вещей и рюкзака, находилась на возвышенности. Дальше шел пологий склон в одну сторону, и такой же пологий подъем в другую. Ребенок добрался сюда явно уставшим. Иначе не бросил бы вещи. Значит, должен был выбрать наиболее легкий путь. К тому же у него должна была закончиться вода. Андрей понятия не имел, знает ли ребенок, что воду нужно искать не на возвышенности, а в низинах, но решил, что смышленый Умка мог об этом догадаться. Выходило, что пошел он вниз. Если так, то можно попробовать поискать след чуть дальше, спустившись в балку. Возможно, там удастся что-нибудь вынюхать.

     К бобровой плотине вышли почти сразу. Шум воды привлек не только Андрея, но и лайку, которая припала носом к ручью и стала жадно лакать. А когда напилась, даже взвизгнула от радости. Залаяла и принялась суетливо обнюхивать мох, в котором днем раньше спал Пашка. Андрей сразу понял, в чем дело. Мох в том месте был сильно примятым. Мальчик явно провел здесь много времени. Рядом росли кусты голубики, но ни единой ягоды на них не было. Только оборвал их не человек. Ненужный хорошо знал, как выглядят кусты после того, как их обдирает медведь. Вот и сейчас сомнений не было. Ягоды сожрал зверь. Ветки все изломаны, кусты изнутри вытоптаны.

     Хурта снова двинулась вперед. В отличие от вчерашнего дня, сегодня след часто обрывался. Собаке приходилось много петлять в поисках зацепки, на что требовалось время. И Андрей нервничал, потому что знал, что время – это единственное, чего у них сейчас совсем не было.

     Короткими перебежками вышли на медвежью тропу. Такими тропами часто пользуются промысловики. По ним ходить легче. Так же, видимо, поступил и Умка. Лайка медленно шла по ней и задержалась лишь у густых зарослей голубики. Здесь ягоды были оборваны только с нижних ветвей. Оборваны аккуратно. Ветки почти все целые.

     Андрей решил, что если у мальчика нет воды, то далеко от ручья он точно отходить не будет. Да и след, похоже, Хурта взяла устойчивый, надежный. По крайней мере, шла она по нему уверенно. Даже увереннее, чем вчера! Она отвлеклась на старый кедр, обнюхала все вокруг него и побежала дальше. Ненужный выстрелил в воздух. Затем еще раз. Звук разнесся эхом среди вековых деревьев.

     Сомнений почти не было – мальчик где-то близко! След уж очень свежий. Был оставлен после дождя. И он ведет в сторону болота. Если поднапрячься и решиться на очередной марш-бросок, то можно успеть догнать, пока не случилось непоправимого.

     ***

     Пашка горел. Сначала от долгой ходьбы стало теплее, и он даже успел порадоваться, что согревается. Но когда озноб, сотрясающий все тело, просто подкосил ноги и свалил на землю, все радости мигом улетучились. Он никогда раньше не падал от слабости. От усталости – да. Но только не от того, что ноги не слушаются. А тут – упал. Ко всему прочему в голове шумело, звуки были какими-то далекими. Птичьи голоса доносились будто издалека. Болели глаза. Он закрыл их, и стало легче. Поджал ноги, свернулся калачиком. Так и замер на замшелой земле, изредка сотрясаясь крупной дрожью. Маленький человек, прошагавший десятки километров по безлюдной тайге. Замер без надежды на спасение, без осознания того, что отныне он вовсе не ненужный, а очень даже нужный. Просто фамилия у него такая…

     Зверь, который разодрал его рюкзак, третий день бродил вдоль ручья, обдирая кусты с ягодами. Он чуял Пашкин запах, наблюдал за ним со стороны. Издалека. Он даже чувствовал, что ребенок заболел и ослаб. Медведь ждал. Как и водится, в августе ему нет дела до добычи, которую нужно убивать. И без того лакомства хватает. Но если мясо само идет в пасть, брезговать таким лакомством не стоит.

     Как раз сейчас человек упал. Лежит и не движется. Он ослаб. Он изможден и болен. Запах его жара слышен далеко. И запах этот сладок.

     Вдали слышны выстрелы. Это насторожило, но соблазн слишком велик, а выстрел слишком далек. Медведь вышел и медленно заковылял к добыче. Запах усилился. Слюна скопилась во рту, а когда переполнила его – тягучей каплей сползла с губы.

     Мясо… Он уже слышит его частое дыхание. Но это не от страха. Нет запаха страха. Ребенок спит. Или слишком слаб, чтобы бояться. И он горячий. Он очень горячий! От этого слюна еще более обильным потоком наполнила рот. Медведь сглотнул, мотнул головой и тяжело задышал.

     Он уже чувствует, как тонкие кости хрустят на зубах, а свежая кровь сама течет в горло. И он ревет! Ветви от этого рыка дрожат и сбрасывают остатки дождя в промокший мох. Уже близко. От нетерпения медведь ускоряется и успевает остановиться, едва не наступая на добычу передней лапой. Делает шаг назад. Наслаждается зрелищем.

     Добыча не движется. Она просто лежит. Медведь толкает ее лапой. Та тихо стонет, открывает глаза, но не боится. Она не понимает, что происходит. Добыча вот-вот умрет. Слюна стекает с губы и падает ей на лицо. Медведь снова рычит.

     О! Ее запах! Он сводит с ума, он заставляет не замечать того, что происходит вокруг. Есть только она и зубы. Медведь открывает пасть, не замечая других звуков и запахов. Запахов пороха, пота и собаки. Успевает только понять, что рядом грохнуло, после чего зубы, которые вот-вот должны были впиться в сладкое мясо, разлетелись на сотни ошметков.

     Медведь не издал ни звука. Он рухнул рядом со своей добычей и, прохрипев несколько раз, стих навсегда.

     ***

     Андрей бежал к сыну, отбросив в сторону карабин и скинув с плеч понягу. Ноги не слушались, глаза заливали слезы. Он падал, поднимался, снова бежал.

     Умка лежал рядом с огромной бездыханной тушей, истекающей сгустками багровой крови. Лежал тихо, без движения, а изо рта едва-едва струился прозрачный парок. Андрей рухнул перед ним на колени, схватил быстро, но очень аккуратно, прижал к себе и почувствовал жар даже через промокшую насквозь одежду.

     Хурта без умолку лаяла, но Ненужный ее не слышал. Все его внимание, весь он сейчас находился в совершенно другом мире. В мире, где отец держит на руках собственного сына. Живого!

     Пашка проснулся только к утру следующего дня. Открыл глаза и не поверил в то, что видит. А увидел он человеческое лицо. Лицо улыбалось ему, плакало, называло Умкой и целовало. Хорошее лицо. Папино. С бородой!

     

     Семен Созутов

     Хеорн

     – Это здесь, – высокий худой человек с каким-то иссохшимся болезненным лицом, облаченный в темный плащ, повелительно вскинул руку, призывая своих спутников остановиться.

     На первый взгляд место, возле которого они остановились, ничем не отличалось от остального леса. Не слишком приметная пусть и довольно широкая поляна, в центре которой рос вполне себе обычный мощный кряжистый дуб с большим дуплом примерно на уровне человеческой груди. Однако путники, забредшие в лесную чащобу этим ранним летним утром, были не из тех, кого можно было так легко обмануть внешним обликом.

     – Покажись, – холодно проскрежетал все тот же человек в темном плаще. Двое его спутников, похожих на него внешне, разом подобрались. Они слишком хорошо знали, на что способны стражи Ялини, чтобы обольщаться по поводу легкости предстоящей схватки.

     – Вам здесь нечего делать, отродья Хаоса, – эти слова произнес невысокий стройный юноша с необычными изумрудно-зелеными глазами, в одежде, целиком сотканной из листвы разных оттенков, возникший, казалось, прямо из воздуха перед изумленными адептами Хаоса. – Это место закрыто для таких как вы.

     – Это место нас и не интересует, – глумливо усмехнулся предводитель хаоситов, в отличие от своих людей сохранивший абсолютное хладнокровие. – Отдай нам Семя, и мы уйдем, не потревожив ни тебя, ни твоего жилища.

     – Ты знаешь ответ, – покачал головой юноша. – Ты получишь дар Ялини только через мой труп.

     – Это приемлемая цена, – усмехнулся мужчина и неожиданно атаковал стража темной волной чистой энергии Хаоса, вырвавшейся из его рук.

     Сотканный из взвихрившейся листвы колдовской щит скрыл фигуру хранителя, отразив вражеское заклятье. В ответ трава под ногами хаоситов резко взметнулась вверх, моментально обретя бритвенную остроту и твердость. Адепты Хаоса закричали от боли. Травяные клинки пронзили их стопы насквозь, прорастая все дальше сквозь голени к бедрам.

     Предводитель боевого отряда, осознав, что жить ему и его людям осталось совсем немного, мысленно воззвал к первоначалу, дающему ему его силу, собрал всю жизненную энергию своих магов и произнес самое мощное и смертоносное заклятие из необъятных арсеналов Хаоса. Из его груди вырвалось какое-то очень жуткое и неприятное даже на вид радужное многоцветье и, легко преодолев щит хранителя, впиталось в его фигуру.

     Глаза стража Ялини изумленно расширились, он явно не ожидал от противостоявших ему подобной силы, а затем его тело осыпалось серым прахом смерти, растаяв без следа. Секундой позже травяные ножи, вызванные к жизни его силой, наконец добрались до сердец хаоситов, лишив их бытия. У них не осталось сил для того чтобы отразить последнюю атаку хранителя Семени.

     Поляна, на которой происходило все действо, внезапно преобразилась до неузнаваемости. Дуб, который ранее казался вполне обычным деревом, внезапно засветился изнутри мягким изумрудно-зеленым свечением, озарив собой все вокруг. Чар, защищавших сакральную обитель, более не существовало. Древнее место силы, хранилище легендарной святыни перворожденных, врученной им на заре существования этого мира еще самой пресветлой Ялини, одной из всесильных Молодых Богов, более не было сокрыто от глаз смертных и бессмертных…

     ***

     Солнце багровым диском клонилось к закату, ознаменовав собой окончание очередного столь ценного для обитателей вольных хуторов летнего дня. Еще бы. На этой суровой земле лето было единственной более-менее безопасной порой. Порой, когда зловредные твари Орды, будь они прокляты Великим Богами Хедином и Ракотом Милостивцем во веки веков, практически исчезали из лесов, давая шанс людям насладиться пусть и недолгой порой отдыха.

     Впрочем, и летом суровая здешняя жизнь не давала вольным хуторянам особенно заскучать. Лето – пора страды и тяжелых полевых работ, необходимых для того, чтобы зимой люди не померли с голодухи. А ведь и так не раз случалось. Бывало и от Орды иные людишки отобьются, и от холода оборонятся, да подойдут все припасы к концу, так хоть ложись да помирай.

     Соседние хутора тоже не всякий раз на помощь подоспеют в этом деле. Одно дело оружной ратью до соседа дойти да в бою с ордынскими тварями подмогнуть, тут каждый друг за дружку держится, сегодня ты помог, завтра тебя из беды те же соседи выручат, а совсем другое – припасами делиться стылой зимой, когда у самих семеро по лавкам, да детишки малые под полатями пищат, есть просят. Тут уж крутись, не крутись, а сам выкручивайся, как знаешь, ежели летом трудился спустя рукава, да всем необходимым, чтобы худо-бедно зиму пережить, запастись не озаботился.

     Примерно такие мысли крутились в голове молодого Дрома, когда он раз за разом взмахивал косой, укладывая пшеничные колосья на землю, словно воинов, павших в неравной битве с диковинным великаном, что, говорят, обитают где-то на самой окраине северного Хьерварда или еще где… Слухов много ходило, всего и не упомнишь…

     Вообще, хорошо, конечно, было бы сейчас вместо порядком поднадоевшей жатвы с дружками эля крепкого отведать, а еще лучше с девками на сеновале поваляться, но о том лучше забыть. У батюшки рука тяжелая да нрав суровый. Ежели чего, не посмотрит, что сын, так приголубит, что небо с овчинку покажется.

     Лето кончается, осень на подходе, самое время жатвы. Вообще, конечно, обычно хуторские немного позже пшеницу убирают, да уж больно богатым урожай нынче выдался. Это хорошо. Есть шанс зиму пережить без смертей да утрат. Хотя, конечно, совсем без потерь не получится. Сурова жизнь в здешних краях, и суровый, хоть и вольнолюбивый, народ живет в этой богами забытой глуши. И лишь сильные способны выжить здесь и дать здоровое потомство, чтобы их дети в свою очередь вели нелегкую жизнь свободных охотников-землепашцев и подготовили для себя достойную смену…

     Рядом с веснушчатым вихрастым Дромом сосредоточенно работал косой обнаженный по пояс мощный мужик в летах. Длинные седые волосы его были перехвачены кожаным шнуром, а холодные серые глаза и могучие мышцы, бугрившиеся на обнаженном, иссеченным давними застарелыми шрамами торсе, выдавали в нем бывалого воина.

     Хеорн. Никто толком не знал, кто он и откуда, благо сам он о своем прошлом распространяться не любил, а спрашивать как-то ни у кого духу не хватало. Уж больно грозен и крут был этот пришлый наемник. Вроде бы и нравом спокоен, не задирист, а как взглянет, так даже самых сильных парней хутора Велефа мороз до самого нутра прошибал. А ведь слабаков среди хуторских не было, не выживали здесь такие. Все парни сызмальства крепкие да здоровые, охотой промышляли, да на зверье и тварей Орды в лес ходили.

     Но и колдуном не был Хеорн, пришедший неведомо из каких краев четыре зимы назад на хутор рыжего Велефа. Это бывалые битые жизнью хуторяне тоже всем нутром чуяли, той незримой звериной жилкой, что в трудную минуту уцелеть помогает, верный выход подсказывает. Воином, воином был этот неразговорчивый странник, неведомо зачем пожелавший остаться на хуторе. Впрочем, никто против этого и не возражал. Благо бойцом Хеорн был едва ли не первым среди всех. В воинской науке хорошо парней, да и бывалых мужиков поднатаскал, научил слаженно биться в тройках, да еще и слабые места у многих ордынских тварей показал, о которых даже, стыдно сказать, опытные хуторские охотники ничего не знали. Работал Хеорн тоже за двоих. Никакой работой не гнушался, не задирал нос: «он-де мол воин, а не крестьянин». Посему и уважали его люди крепко, хотя и дружбы он ни с кем особой не водил.

     Дром взирал на Хеорна, как и все здешние парни с большим уважением и чуть ли не благоговением. Каждый из них втайне от других мечтал, что вот именно его научит бывалый воин какому-нибудь особенно хитрому приему, но Хеорн никаких различий меж юношами не делал. Всех учил одинаково.

     Этим летом, правда, все не как обычно складывалось. Зловредные твари, которые вроде как поздней осенью только показаться должны были, нет-нет, да и просачивались мелкими группками на земли хутора. Правда, тварюшки все больше мелочь, для опытного охотника не шибко опасные, вроде костоглотов, прыгунов-кусачей да прочей пакости. Однако ребенка или молодку какую загрызть – вполне им по силам.

     А на днях вообще двое брюхоедов с рогачом пожаловали. Ну, тут уж мужики за дело всерьез взялись. Брюхоедов всем миром на копья подняли, не дали даже приблизиться к ощетинившемуся сталью строю, а рогача Хеорн один на один своим полуторником срубил, никто и ахнуть не успел. От рогов да лап могучих ушел и одним ударом голову отсек! Дром, тогда тоже в битве участие принимавший, аж рот разинул от подобного дива. Шея у рогача что бревно. А чешую его да кожу толстую и просто просечь-то тяжко, а тут такое.

     Без потерь тогда обошлось, что дивно. Обычно рогач перед смертью одного, а то и двоих, троих охотников с собой заберет, а там уж как Хедин-заступник управит. Ежели достойно жил, то и посмертие тебе под стать будет, а ежели нет, то не обессудь. Попадешь в мрачное царство теней, где неупокоенные души обитают, что при жизни себя неправедными поступками запятнали… А тут нет. Засучила тварь своими лапами жуткими, в агонии зловонной кровью своей землю пятная, да и затихла, никого не ранив даже. После этой битвы Хеорна еще больше на хуторе зауважали. Сам хозяин рыжий Велеф все в глаза ему угодливо заглядывал, выпытывал, не собирается ли могучий воин покинуть их. Но тот только отмахнулся…

     Вообще, странный он какой-то, этот Хеорн, хоть и воин отменный, как ни крути. Другой бы на его месте хорошее жалование себе затребовал, не отказал бы Велеф, хоть и был по натуре изрядно прижимист, а этот ничего! За еду работал! Как самые тщедушные и никчемные приживалки из числа обитателей тех хуторов, где Орда удачливее людей оказалась, или из тех, кого свои же сородичи взашей с родного хутора погнали.

     Окромя Хеорна более на хуторе Велефа таких не водилось. Все охотники так или иначе звонкую деньгу при себе имели. Чтоб и на ярмарке всякими полезными вещами при случае разжиться, да и зазнобе сердца какую-никакую обновку прикупить, а потом честным пирком да на свадебку… А Хеорн все бобылем ходил. Многие женщины да и девушки на него засматривались, но холоден оставался воин к их незатейливому вниманию, хотя вроде бы мужик в самом расцвете сил. Еще не поздно семью завести да деток нарожать…

     – Дядька Хеорн, а правду говорят, что ты на днях в лес собираешься? – рискнул осторожно спросить наемника Дром.

     – Всяко может быть, – хмуро ответил тот спустя некоторое время. Хеорн в речи нетороплив, голос у него не слишком низкий, но мужественный, как у настоящего воина, а у Дрома, голос как раз ломаться стал, порой то и дело на девчачий визг срывается. Соромно… – Выяснить надо, что это темные бестии так зачастили к нам. Непорядок это.

     – Так они ж и раньше порой летом выходили, – выдавил из себя Дром. В присутствии Хеорна он всегда ощутимо робел, даже сильнее, чем перед батюшкой, хотя Хеорн ему ни разу и малой оплеухи не отвесил за непочтительность, а то и за просто так, как постоянно делали остальные старшие охотники. Все-таки и впрямь странный он…

     – Не так часто, – покачал седой головой наемник. – В лесу у зверья нахоженные тропы сбились. Спугнула их Орда. Раньше на моей памяти летом подобного не случалось. Все по накатанной колее шло. А теперь иначе. Понять надо, что к чему. А то потом как бы поздно не стало, – произнеся эту фразу, Хеорн все так же равнодушно принялся размеренно срезать колосья своим крестьянским орудием, не обращая более внимания на растерянно стоявшего Дрома. Как будто бы всю жизнь этим занимался, настолько ловко у него выходило.

     Дром же еще некоторое время подивился на слова наемника, а потом, последовав его примеру, вновь принялся за работу. Ежели батюшка Велеф застанет его за бездельем, так может и вожжами поучить. Потом неделю будешь спиной маяться, а работать все одно придется. Великие Боги слабых да ленивых не жалуют...

     ***

     Дром настороженно пробирался в густой лесной чаще, стараясь лишний раз не захрустеть сухой веткой и внимательно оглядываясь по сторонам. Дурень он, конечно, что подвязался на все это, но ничего не попишешь. Среди всех парней хутора не было ни одного, кто бы хоть раз этим летом не выходил в лес в одиночку. Втайне от старших, конечно, чтобы свою смелость да удаль перед дружками показать. Как уж тут откажешься…

     Встречи со зверями да с мелкими тварями Орды Дром не особенно опасался. Секира при нем, лук со стрелами тоже. В случае чего сумеет оборониться или, на худой конец, убежать – ноги молодые, быстрые… А вот ежели дух какой нечистый нападет или твари покрупнее, тогда пиши пропало. Он, конечно, не баба, знает с какого конца за секиру браться, но и до опытного воина ему куда как далеко. Нарвется на того же рогача или, не приведи боги, хоботяру, – все, конец. Ни убежать, ни отбиться точно не сумеет.

     Трясясь как осиновый лист, парень все дальше и дальше углублялся в чащу, то и дело поправляя непослушные светлые вихры и утирая струившийся по лбу липкий пот. Наконец он остановился. Дальше идти уже будет глупостью. Пора было возвращаться назад. Дром решительно развернулся и обомлел. Прямо за его спиной поблескивали синеватыми панцирями трое жуков-стеноломов. Да так близко, что и луком воспользоваться уже не успеешь.

     Но не в характере хуторских без боя сдаваться, не чтят таких трусов Хедин с Ракотом Милостивцем. Обнажил Дром секиру, расставил ноги пошире. Помирать, так с честью. Трех стеноломов за раз он, как ни крути, никак положить не сумеет, да и время к вечеру уже клонится, не придет ему никто на помощь, нечего хуторским здесь в такое время делать. А жуки тем временем неторопливо приближались к своей жертве. Один из них вдруг поднял свое уродливое рыло и резко плюнул в парня едкой зеленой слизью.

     Дром повадки этих тварей хорошо знал и потому успел убрать голову. Плевок пронесся мимо, а попади кислота ему на лицо, верная и жуткая смерть ждала бы вольного охотника. Второй жук свернулся в шар, как у них водится, и покатился на парня, попытавшись сбить его с ног. И вновь удалось юноше избежать столкновения, ловко отпрянув в сторону. Секира Дрома мазнула по бронированной спине бестии, но не сумела ее даже оцарапать. Панцирь стенолома – прочная штука, так просто ее не просечешь. Некоторые умельцы вон из них даже доспехи исхитрялись делать, и не было таким латам почти никакого сносу.

     Жуки же тем временем принялись деловито брать парня в кольцо. Тот лишь закусил губу, приготовившись достойно встретить костлявую старуху, но тут неожиданно один из жуков задергался на земле, получив тяжелую охотничью стрелу прямо в выпуклый фасетчатый глаз. Следом за ней вылетела еще одна, угодив прямо под основание панциря второго стенолома, того самого, который едва не сбил Дрома с ног. А затем из лесной чащи вылетела стремительная серая тень и сшиблась с раненым жуком.

     «Серый», – с облегчением выдохнул Дром. Похоже на этот раз смерть все-таки обойдет его стороной. Серый – пес Хеорна, который пришел на хутор вместе с ним, отличался огромными для собаки размерами и донельзя свирепым нравом, признавая лишь своего хозяина и не давая никому более приближаться к себе. Похоже, в нем текла изрядная примесь волчьей крови, что делало его незаменимым помощником в лесу и крайне грозным соперником даже для самых опасных тварей Орды.

     Вскоре за псом показался и его хозяин. Хеорн в крепких кожаных доспехах со своим знаменитым на весь хутор полуторным мечом сшибся с последним третьим стеноломом. Тот попытался атаковать его своими острыми хитиновыми клинками, росшими прямо из лап, но наемник одним мощным ударом отсек передние конечности жука, а затем тут же, не останавливаясь, сверху вниз вонзил свой широкий меч прямо в голову бестии, почти отделив ее от тела. Пес тем временем также успел расправиться со своим противником и теперь брезгливо отряхивался от налипшей на серую шерсть вонючей крови жука.

     – Живой? – хмуро осведомился Хеорн, убирая меч в ножны за спиной.

     – Живой… – выдохнул Дром, все еще не в силах поверить в собственное счастье.

     – Видно, ты рожден под счастливой звездой, парень, – сумрачно усмехнулся наемник. – Я ведь сперва не хотел сегодня идти. Думал, завтра соберусь. Как почуял что… – с этими словами, Хеорн взялся за панцирь убитого им жука и одним движением могучих рук оторвал его от туловища. Точно так же он поступил и с двумя остальными стеноломами. – Припрячем здесь пока, – усмехнулся он, умело маскируя панцири ветками и сухой землей. – На обратном пути заберем, негоже добру даром пропадать.

     – А мы разве сейчас домой не вернемся? – робко осведомился парень, стараясь, чтобы его голос не слишком дрожал.

     – Нет. Не сейчас, – отрубил наемник. – Нутром чую, нельзя более мешкать. Я еще на днях почуял в лесу кое-что… Тебе не объяснить… В общем, это что-то ордынских тварей на нас и гонит, беспокоит их, тревожит, не дает в спячку залечь, как им должно. Нужно выяснить, что это, пока поздно не стало, да беда к нам не нагрянула… Не струсишь?

     – Не струшу, – выдохнул Дром, с усилием сжав кулаки. – А далеко ли идти?

     – Не слишком. Но идти будем быстро. Чтобы до утра обернуться.

     – А разве ночью не опаснее, чем днем? – удивился парень.

     – По-разному бывает, – дернул щекой наемник. – Но теперь лучше ночью. Так мне чутье подсказывает. А оно меня еще никогда не подводило.

     – Дядька Хеорн… а ты колдун? – наконец решился задать давно мучавший его вопрос Дром.

     – С чего решил? – скупо улыбнулся наемник. Путники за разговорами не забывали идти вперед и оглядывать по сторонам. Серый неслышной тенью мелькал впереди. Если что, он всегда успеет предупредить своего хозяина о возможной опасности.

     – Ну, как же… ты голыми руками с жуков панцири содрал, рогача одним ударом убил… я такой силищи страшенной в жизни не видывал… даже у Греда-кузнеца, а он по две подковы за раз гнет…

     – Нет в этом никакой магии, воинская это наука, – хмыкнул Хеорн. – Мне один умелец с Южного Хьерварда показывал кое-чего в свое время… вот и наловчился… Внутреннюю силу свою чувствовать надобно, тогда и не такое сможешь… Но все ж не магия то… Воинская это наука…

     – Так это, выходит, каждый так может обучиться? – не поверил паренек.

     – Может, ежели лениться не будет, да делать все правильно, – пожал могучими плечами наемник. – Ежели человек не пустой, да подходящий мастер под рукой иметься будет, так отчего ж нет… А меч у меня и впрямь необычный, эльфийские чары на нем, потому и броню этих тварей так легко сечет.

     – Так ты, выходит, и эльфов видал, а, дядька Хеорн? – разинул рот от изумления Дром.

     – Всяко бывало… – нехотя протянул наемник.

     – А еще в каких краях бывать доводилось? – от удивления Дром забыл даже о своей всегдашней робости и почтительности перед старшими.

     – Много где… – дернул головой Хеорн, отводя глаза и давая понять, что не желает дальше продолжать разговор.

     Дальше путники продвигались уже без лишних разговоров. Постепенно стемнело, и Дрому приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы не запнуться в темноте о какую-нибудь корягу и вообще производить при ходьбе как можно меньше шума. Шли они примерно часа два, когда на них вновь напали.

     Оглушительно залаял Серый, предупреждая об опасности, а затем на путников из лесной чащи выскочили твари Орды. Двое шустрых мелких ногогрызов бросились на Хеорна, но тот походя стоптал одного, а второго отбросил ударом кулака в сторону, проломив череп и даже не озаботившись вынуть меч. Дрому попался соперник посерьезнее. Довольно крупный толстый брюхоед кинулся на него с явным намерением подмять человека под себя и выгрызть ему нутро, но юноша был начеку. Быстро отпрянув в сторону, он обрушил на загривок бестии свою тяжелую секиру. Брюхоед жалобно завыл и задергался в агонии, взрывая короткими когтистыми лапами землю.

     Юноша устало перевел дух, но тут на него прямо сверху обрушилось нечто темное, составленное, казалось, из одних кожистых крыльев, клыков и когтей. Дром упал на землю тщетно пытаясь сбросить с себя атаковавшую его тварь, но довольно крупный клювокрыл оказался не так-то прост и не оставлял попыток добраться до лица парня длинным зубастым клювом, не забывая вовсю полосовать крепкую кожаную одежду человека своими мощными когтями. Выручил Хеорн. Вновь, даже не потрудившись вынуть меч, он одним неуловимым движением оказался рядом и, обхватив уродливую голову бестии своими могучими руками, хладнокровно свернул ей шею, а затем помог юноше сбросить с себя уже мертвое тело.

     – Не ранен? – деловито поинтересовался он, помогая Дрому подняться. Из чащи показался Серый, его пасть была вся в крови, видно, ему тоже не удалось избежать схватки, но сам он был цел и невредим, что, учитывая нынешнее положение дел путников, не могло не радовать.

     – Вроде цел… – выдохнул парень, и тут затаившаяся до поры, до времени в густой лесной траве главопасть выпрыгнула из своего убежища и вцепилась ему в бедро. Дром заорал от дикой боли и принялся остервенело кататься по земле. Еще две товарки бестии тем временем атаковали Хеорна, но тот был настороже. Его длинный клинок срубил первую же тварь прямо в прыжке, а вторую пригвоздил к земле, мгновенно лишив ее отвратительного подобия жизни.

     Дром же к тому времени уже успел расправиться с атаковавшей его главопастью, вонзив в нее длинный охотничий нож. Но вот рана, похоже, у парня была серьезная.

     – Не вовремя ты это… – покачал головой Хеорн, наклоняясь над юношей. Словно по волшебству в его руках появился крепкий кожаный ремень и чистая тряпица, при помощи сиих нехитрых приспособлений он быстро остановил кровотечение, не забыв предварительно обработать рану какой-то едко пахнущей мазью в небольшой глиняной бутыли.

     – Что теперь будет? – побелевшими губами прошептал Дром.

     – Ничего… – сумрачно усмехнулся наемник. – Немного передохнем и дальше пойдем. Рану я тебе обработал, зараза пристать не должна, а дело справить все одно надобно…

     ***

     А тем временем совсем недалеко от места битвы Хеорна и его спутника разворачивалось поистине странное действо. Если бы простому вольному охотнику здешних мест довелось увидеть высокого худого, чем-то неуловимо смахивающего на аиста старика, облаченного в темный дорожный костюм, восседающего верхом на ручном хоботяре, то он наверняка бы подумал, что лишился рассудка. Хоботяры слыли одними из самых опасных тварей Орды, даже пятерка опытных охотников не всегда могла взять его, и уж, конечно, они ни за что бы не позволили человеку просто так к себе приблизиться и тем более ездить на них верхом, как на обычной лошади.

     Однако старичок не проявлял ни малейших признаков беспокойства из-за соседства со столь опасной бестией. Вместо этого он деловито понукал своего необычного скакуна, пихая его ногами и злобно щерясь. Уже немало заданий пришлось выполнить ему для своих новых покровителей, и вот новое поручение. На этот раз брандейцы поручили ему разыскать ни много ни мало – древнее Семя Эльфрана, которое по их сведениям должно было находиться где-то неподалеку.

     Трое магов Хаоса не самой последней ступени посвящения уже расстались с жизнью, пытаясь добыть Семя, заключавшее в себе древнюю силу первозданной Жизни. По слухам, сама великая Ялини вручила его перворожденным детям Творца многие тысячелетия тому назад. И посему на этот раз брандейцы прислали охотника посерьезнее. Того, в чьих жилах текла кровь Истинного мага, хотя он и сам уже давным-давно позабыл об этом. Или, по крайней мере, постарался забыть.

     Да, тот, кто когда-то был главой Совета Поколения, чуть ли не равным самим богам, отнюдь не был горд тем, кем стал, однако у него попросту не было иного выхода. Когда стоит вопрос о выживании остатков своего поколения и, главное, собственном выживании, гордость и щепетильность очень быстро отходят на второй план. В свое время он прекрасно убедился в этом на собственном опыте.

     На вытянутом костистом лице Акциума, хотя раньше он носил совершенно иное имя, промелькнула зловещая усмешка. Что ж, по крайней мере, определенную пользу скоропостижная гибель хаоситов ему принесла. Теперь он точно знал, что Семя Эльфрана находится где-то в этих краях, а также знал он теперь и то, что с силами, оберегающими древнюю реликвию дивного народа, следует держать ухо востро. К тому же, сам факт того, что брандейцам утерли нос доставлял магу почти физическое удовольствие. Ничего, теперь будут меньше задирать голову при встрече с ним…

     Удовлетворенно кивнув собственным мыслям, падший маг в очередной раз подстегнул своего ручного хоботяру, призывая его ускорить движение. Зачарованная могучим колдовством Акциума бестия безропотно повиновалась. Требовалось поспешить, благо за Семенем в любой момент могут прийти и иные не менее могущественные и удачливые охотники…

     ***

     Как оказалось, рана Дрома действительно была довольно серьезной. Юношу начал бить озноб, а затем и вовсе бросило в жар.

     – Не вовремя ты, парень… – вновь покачал головой Хеорн, поудобнее устраивая парня в расселине между двумя елями. – Дальше идти надо… Ты как идти-то сумеешь?

     – Постараюсь… – выдохнул Дром, тщетно пытаясь придать своему лицу бравый вид.

     – Видишь, что твориться… – сменил тему наемник. – Твари-то совсем другие пошли, приметил ли?

     – А то как же… – согласился юноша. – У клювокрылов тех же сроду зубов не водилось, а этот…

     – Вот и я о том же… Не к добру все это. Чую, дальше еще жарче будет. Ежели появятся твари пострашнее рогачей и хоботяр – не выстоят вольные хутора. Все здесь ляжем… И Защитники не помогут…

     – Ты что такое говоришь, дядька Хеорн! – лицо парня испуганно вытянулось, он даже на мгновение позабыл о собственной ране. – Как это не выстоим? Не попустят такого Великие Боги…

     – Великие Боги благоволят сильным … – нахмурился Хеорн. – Слабым же на земле места нет… Такова цена жизни… Такова цена свободы…

     – А коли так, то брось меня, дядька! Один иди! Ты сильный, ты сдюжишь! Отвадь от нас эту беду! Не дойдешь ты со мной…

     – Я когда помоложе был, – лицо Хеорна потемнело, – в сам Гален Светлопенный хаживал… там я нанялся в армию к Его Величеству галенскому королю. В чине десятника служил, так как опыт воинский какой-никакой уже имелся… По приказу Его Величества направились мы в здешние края ордынцев зачищать… Хутора-то стоят, что хорошо, а нет-нет да просачиваются ручейки этих тварей на земли королевства. Ну, вошли мы в лес, как полагается… А после на нас целая прорва этих бестий поперла, числа им не было… Бились мы смело, но их было слишком много. Часть наших в кольцо попало… мне-то повезло тогда, я вырвался, а вот парни с десятка моего все до одного там полегли… Хорошие парни были молодые… жить бы им да жить… такие же, как ты… – глаза Хеорна заледенели. – А у меня до сих пор перед глазами один из них стоит, его хоботяра прямо на моих глазах надвое разорвал. Стоит и смотрит на меня с укором так… мол не помог, не защитил… И вроде бы все я правильно тогда сделал, до последнего не отступал, отход своих прикрывал, спас многих, сунулся бы к ним – только полег бы ни за что… А все равно в груди колет. Не так надо было… не так… А как, и сам не знаю… – Хеорн дернул щекой, обрывая рассказ и повернулся спиной к собеседнику, видно стесняясь столь несвойственного для него откровенного порыва. – Дивно даже… – пробормотал наемник, – ты первый, кому я за столько лет открылся, и легче на душе стало… Нет, парень, из этого леса мы выйдем либо вместе, либо… Хеорн вновь умолк, а затем достал из дорожной сумы небольшую кожаную флягу. – На вот, выпей. Полегчает… А теперь, парень, дальше нам двигаться надо. Нутром чую, нельзя мешкать больше…

     Хеорн деловито помог юноше подняться. Того сильно шатало, но, видимо, настойки и мази старого наемника сделали свое дело, кровь остановилась, и теперь он мог идти, хоть и с ощутимым трудом. Дальше путники шли молча, Хеорн был поглощен своими думами, а у Дрома попросту не осталось сил, чтобы разговаривать. Еще примерно через час пути старый наемник резко вскинул руку, призывая парня остановиться. Серый, видимо тоже что-то почуяв, не шел вперед, а вился у ног хозяина, тихонько поскуливая и вопросительно заглядывая ему в глаза.

     – Дальше я один пойду. Ежели все в порядке, назад вернусь, дам знак. Если меня долго не будет, возьмешь Серого и обратно пойдешь, – коротко распорядился Хеорн. – Вот тебе мазь и настойка. Эльфийские… последние это у меня… Они тебе сил придадут.

      С этими словами наемник протянул Дрому свои эликсиры и растворился в лесной чаще. Появился он спустя минут десять с момента своего ухода, когда парень уже начал понемногу нервничать.

     – Давайте за мной, – коротко махнул он, и Серому с Дромом ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Парень попробовал, было узнать, что к чему, но наемник нетерпеливым взмахом руки оборвал его порыв.

     Минуты через три путники вышли на небольшую поляну, поросшую густой зеленой травой, в самом центре которой росло дерево или, вернее даже древо, излучавшее мягкий зеленый свет, отчего на поляне было светло почти как днем.

     – Эльфийское чародейство. Вот в чем причина, – Хеорн довольно заулыбался. – Теперь все стало на свои места…

     – Разве эльфы не враги Орде? – удивился Дром.

     – В том-то все и дело. Это древо излучает силу, которая этих тварей и тревожит, с привычных путей сбивает, из нор выгоняет, в спячке покоя не дает… Не по нутру им магия дивных…

     – А откуда ты все это знаешь, а, дядька? Ведь сам говорил, что не колдун…

     – Для того, чтобы чуять силу, колдуном быть ни к чему. Для этого надо чуйку какую-никакую природную иметь, да повидать в жизни кой-чего. В каждом, запомни, в каждом, парень, есть искра Дара. Просто у одних она сильна, а у таких, как мы с тобой, едва тлеет. Вот и получается, что чуять силу мы можем, а использовать и направлять – нет… Да ты сам разве не чуешь, эвон дрожишь весь… Повезло нам, парень, крепко повезло. На эту поляну нечисти всякой хода нету. Да и в целительстве куда как сильна эльфийская волшба. Глядишь, и тебе поможет…

     – Но как же, выходит, раньше тут этого древа не было? – поинтересовался Дром. – Ведь тогда и ордынцы чудить раньше начали бы… Как же оно так быстро выросло?

     – Не знаю, парень, я не ведун, всего не разумею, так по верхушкам кое-чего нахватался… Одно могу сказать: там где эльфы, там всякие чудеса могут быть. Это уж ты мне поверь…

     Повинуясь кивку наемника, путники вышли на поляну и действительно, едва они ступили под сень сияющего древа, как усталость будто рукой сняло. Серый настороженно издали обнюхивал древо, но подойти ближе не решался.

     – Надо бы поглядеть поближе… – пробормотал наемник и двинулся к древу.

     –Не так быстро, – внезапно прозвучал неприятный скрипучий голос, в котором, однако все еще ощущались былые мощь и величие его обладателя, и на поляну из лесной чащи вылез огромный матерый хоботяра, на спине которого важно восседал сухой старик с костистым властным лицом. – Эта добыча вам не по зубам.

     – Кто ты, чародей? – серые глаза Хеорна грозно блеснули, и он одним движением обнажил меч.

     – Кто я, тебя не касается, – глумливо усмехнулся маг. – Однако же, как все просто получилось… Похоже, эти недотепы разрушили защитные чары, но и сами пали в битве с хранителями. Теперь Семя Эльфрана можно брать хоть голыми руками… Что же до вас, то вы мне неинтересны. Однако и отпустить вас так просто я тоже не могу… С другой стороны, почему бы мне немного не поразвлечься… Ты, с зачарованным мечом, – он указал на Хеорна, – будешь биться против моего… скакуна один на один. Выиграешь – и я отпущу мальчишку. Нет – и вы оба останетесь здесь навеки. Как тебе такое предложение?

     Хеорн в ответ на это издал короткий яростный рык и бросился на мага, подняв меч, но тот небрежным щелчком пальцев сотворил заклятие, и наемник рухнул на землю, столкнувшись с незримой колдовской преградой.

     – Мое предложение все еще в силе, – усмехнулся чародей.

     – Идет, – хрипло выдохнул Хеорн. – Но если выиграю, исцели парня, прежде чем отпустить. С такой раной он из леса не выберется.

     – Идет, – рассмеялся Акциум и с проворством, которого трудно было ожидать от человека его лет, легко соскочил со спины хоботяры.

     Хоботяра, повинуясь команде мага, грозно заревел и двинулся на наемника. Это был очень крупный самец в самом расцвете сил. Такие нередко предводительствуют в малых группах Орды, так что, судя по всему, Хеорну придется очень нелегко. Никто никогда не слышал о том, чтобы простому воину, пусть и очень умелому, удалось одолеть хоботяру один на один в рукопашной схватке.

     Хеорн, подняв меч, спокойно ожидал приближения соперника. Серый, видя, что его хозяину угрожает опасность, издал хриплое рычание и бросился на хоботяру. Сверкнула слепящая голубая молния, сорвавшаяся с пальцев чародея, и пес задергался на земле с выжженным нутром, тихонько поскуливая от боли.

     – Я сказал, бой один на один, – холодно усмехнулся он.

     Хеорн ничего не ответил. Вместо этого он неожиданно стремительно сорвался с места и стелящимся скользящим шагом двинулся к хоботяре. Мелькнул его меч, и тварь получила неглубокую, но довольно болезненную рану в одно из щупалец. Хоботяра обиженно заревел и попытался схватить своими толстыми и неимоверно сильными щупальцами юркого противника. Наемнику удалось увернуться и нанести бестии еще пару ран своим клинком.

     При этом Хеорн двигался вроде бы и не слишком быстро, но скупо и расчетливо, ни на секунду не забывая о защите и держась на почтительном расстоянии от смертоносных щупалец. Его меч мелькал со скоростью молнии, полосуя бестию и заставляя ее в замешательстве отступать. Акциум все это время стоял в стороне и аж приплясывал от нетерпения. Было похоже, что схватка целиком захватила его. Не менее напряженно наблюдал за боем и Дром. Силы совсем оставили его, и ему пришлось опуститься на траву, чтобы не потерять сознание. В этой битве он сейчас при всем желании был Хеорну не помощник.

     Наконец решив, что момент настал, Хеорн резко разорвал дистанцию и одним особенно мощным ударом перерубил переднее щупальце хоботяре. Тот издал тонкий визг и неожиданно резко выстрелил оставшимися конечностями в сторону старого наемника. Эта атака была настолько неожиданной и быстрой, что даже такой мастер боя как Хеорн не успел вовремя среагировать, и толстое щупальце хоботяры обвило его поперек туловища.

     Надо отдать ему должное, наемник не растерялся и тут же вонзил свой меч в тело твари по самую рукоять. Хоботяра вновь завизжал и с силой сжал тело Хеорна, превращая его кости, мышцы и нутро в сплошное кровавое месиво.

     Изо рта старого наемника плеснула темная струя крови, и он, понимая, что умирает, собрав последние силы, голыми руками вцепился в короткий хобот на отвратительной морде твари, вырывая его с корнем, а затем последним запредельным усилием, призвав все свои знания и умения, полученные от загадочного мастера с Южного Хьерварда, глубоко погрузил ладони в открывшуюся рану на морде чудовища и одним могучим движением раздавил его крохотный мозг, напрочь разворотив всю голову бестии, превратив ее в кровавые ошметки.

     Щупальца хоботяры конвульсивно дернулись, отбросив искалеченное тело Хеорна далеко в сторону. Тварь еще некоторое время вяло шевелила конечностями, не понимая, что уже мертва, но затем постепенно затихла.

     – Теперь все правильно… – выдохнул Хеорн. На его губах пузырилась кровавая пена. Жить ему явно оставалось считанные секунды, но на лице старого наемника блуждала рассеянная светлая улыбка, так не вязавшаяся с его привычным обликом. – Теперь искупил… Живи свободным, парень. – Улыбнулся он, глядя на склонившегося над ним Дрома, а затем его суровые серые глаза остекленели, подернувшись дымкой смерти. Жизненный путь старого наемника, как и его чудовищного противника, подошел к концу.

     Маг Акциум, впрочем, этого уже не видел. Вместо этого он неторопливо приблизился к древу и осторожно извлек из его глубокого дупла большое, в кулак взрослого мужчины, Семя, светившееся чистым травянисто-зеленым светом.

     – Так просто… – усмехнулся чародей, сунув семя в коричневую под цвет костюма дорожную сумку, и лишь затем соизволил обратить внимание на юношу. За исключением их двоих все остальные находившиеся на поляне были мертвы. Серый тоже не пережил столкновения с колдовством Акциума и сейчас лежал обугленной тушей на краю поляны, получив незаслуженную награду за свою храбрость и преданность. – Твой наставник любил тебя, не так ли? – Маг пристально вглядывался в пылающее гневом лицо юноши. – Ты жаждешь моей смерти, но это всего лишь жалкий отголосок той боли, которую тебе еще предстоит испытать. Я исполню договор. Я мог бы убить тебя на месте, а мог бы лишить разума и обратить в своего верного раба, послушную куклу, исполняющую любые мои желания. Но я поступлю иначе. Я исцелю тебя и позволю тебе уйти. Ты забудешь мое лицо, мой облик, но не то, что здесь произошло. С моей стороны это не акт милосердия, напротив, я хочу, чтобы ты страдал. Чтобы ты помнил, кому именно ты обязан своим спасением, и что ты ничего не смог сделать для того, чтобы спасти жизнь своему наставнику. Живи с этим и помни цену своей свободы. –

     Глаза Акциума полыхнули темным колдовским огнем, и голову юноши пронзила адская боль, от которой он скорчился на земле, не в силах вдохнуть. Чары истинного мага деловито выжигали его разум, перестраивая его сообразно воле их повелителя. И тут случилось неожиданное.

     Простой юноша, совершенно чуждый какой бы то ни было магии внезапно начал сопротивляться, изо всех сил напрягая всю свою волю и не давая волшбе хаосита проникнуть в самые потаенные глубины собственного сознания. Он делал это инстинктивно, и его злость и ярость ныне стали тем инструментом, который помогал ему в этой неравной борьбе. Неподвижное, словно вырубленное из дерева, твердое лицо наставника, не сломавшегося до самого последнего мига и сумевшего отдать жизнь ради него, стояло перед взором юноши, наполняя все его естество непонятной, но вполне ощутимой незримой мощью.

     Похоже, это почувствовал не только Дром. Чародей тоже ощутил произошедшие в парне перемены. На лице Акциума на миг отразилось нечто похожее на уважение. Он явно не ожидал от юноши столь яростного отпора. На мгновение в нем даже проснулся тот прежний не Акциум, но Мерлин, который, несмотря на всю свою тогдашнюю суровость и бескомпромиссность, умел ценить чужую храбрость и достоинство и порой проявлял милосердие и благородство не только к тем, кто смотрел ему в рот, но и к поверженным противникам.

     Ему внезапно захотелось отдать дань уважения боевому духу соперника и прекратить колдовство, однако затем исконная прагматичность и привычка доводить дело до конца, а также ярость от того, что ему, истинному магу, смеет давать отпор какой-то ничтожный смертный, пересилили внезапно возникший в душе хаосита и изрядно смутивший его светлый порыв.

     Натиск на волю Дрома усилился, и юноша почувствовал, что не может больше сопротивляться. Силы были слишком неравны. Он уже почти готов был сдаться и прекратить борьбу, проваливаясь в спасительное забытье, когда внезапно на поляне появились они.

     Четыре фигуры, закутанные в темные плащи, от которых расходилась исконная древняя сила явно враждебная той, которую ныне воплощал в себе падший истинный маг. Это почуял даже пребывающий в полубессознательном состоянии Дром, что уж было говорить об Акциуме, который внезапно зашипел, как рассерженная кошка и одним прыжком отскочил от юноши, поднимая руки в атакующем жесте силы.

     – Не пытайся применить свою магию, чародей, – холодно прозвучал сильный мужской голос одного из вновь прибывших. – Мы заблокировали ее.

     – Не смеши меня, эльф, – рассмеялся хаосит. – Не тебе тягаться с таким как я. – С этими словами маг попытался сплести заклятье, но к его немалому удивлению у него ничего не вышло. Его сила попросту не отзывалась на зов.

     – Ты… – чародея в буквальном смысле затрясло от бешенства. – Как такое возможно…

     – Посмотри, кого мы привели с собой, – вновь взял слово первый из прибывших и изящным жестом указал себе за спину. Фигура, стоявшая за спиной эльфа, внезапно откинула с головы глухой капюшон дорожного плаща, и Акциум в испуге отшатнулся. Глаза девушки (или женщины?), по лицу которой совершенно не угадывался возраст, полыхали чистым изумрудным пламенем, а эманации силы, исходящие от нее, попросту сшибали с ног.

     – Не может быть… – выдохнул чародей. – Ты же должна…

     – Я прошла искупление. Великий Демогоргон очистил меня от скверны моих братьев и сестер, – высоким чистым голосом почти пропела девушка. – И в моих силах ныне лишить тебя бытия, маг-отступник. Здесь, на этой земле, ты бессилен. Но я не буду этого делать. Просто отдай мне Семя и можешь идти на все четыре стороны.

     – А если не отдам? – голос Акциума теперь звучал почти жалко.

     – Я поступлю с тобой, как оно и должно, – сурово отчеканила девушка. – Не забывай, я прекрасно помню, что ты делал со мной, когда я жила в обличии смертной и была беззащитна перед твоим колдовством. Ну же, Акциум. Я жду, – рука женщины с глазами, полными изумрудного огня, повелительно протянулась в сторону чародея.

     Тот некоторое время помялся, но затем все же вложил в протянутую руку похищенное им Семя, которое, попав в изящную мягкую ладонь девушки, тут же начало мерцать с удвоенной силой, явно отзываясь на прикосновение неведомой.

     – Это еще не, конец, Падшая, – злобно прошипел Акциум, тщетно стараясь скрыть страх перед неведомой сущностью явившей себя в облике зеленоглазой девушки. – Мы еще встретимся, и уж тогда я посчитаюсь с тобой за все… – с этими словами чародей бесследно растворился в воздухе.

     Девушка же, не обращая более внимания на место, где только что находился темный маг, осторожно наклонилась над Дромом.

     – Ты храбро сражался, – изумрудные глаза девушки были полны неподдельного участия и тепла. – Благодаря тебе мы успели как раз вовремя. Как мы можем отблагодарить тебя?

     – Хеорн… – выдохнул Дром, тщетно пытаясь справиться с головокружением. – Помогите ему…

     – Твоего наставника уже не вернуть, – мягко покачала головой зеленоглазая. – Даже я не властна возвращать души из Серых Пределов. Но не печалься о нем. Что-то подсказывает мне, что Великий Демогоргон будет милостив к нему, и путь твоего наставника в посмертии будет легким… Тебе же причитается иная награда. В благодарность за твою верность и храбрость я исцелю тебя, и вот… – на грудь юноши опустился амулет в виде миниатюрной копии Семени Эльфрана на тонкой зеленой веревочке, – этот оберег всегда приведет тебя в наши заповедные земли, буде в этом возникнет нужда. Пусть это и не вернет твоего наставника, но отныне среди перворожденных ты всегда будешь желанным гостем. Ты в любое время можешь рассчитывать на помощь нашего народа…

     Дром рассеянно надел оберег на шею, а когда вновь поднял глаза на мистическую лесную богиню, ее уже не было. Она словно растаяла в воздухе, равно как растаяли в воздухе и фигуры всех четверых ее спутников. Семени Эльфрана тоже не было на привычном месте. По всей видимости, эльфы и их загадочная предводительница забрали его с собой.

      Дром же поднялся на ноги, с удивлением ощущая, что колдовской слабости от чародейства темного мага нет и в помине, а потом, еще с секунду постояв над мертвым телом Хеорна, вынул из мертвой туши хоботяры его зачарованный клинок и медленно двинулся прочь с оскверненной чародеем поляны, древо которой более не излучало свет, но его теперь юноше и не требовалось. Над лесом постепенно загоралась заря нового дня.

     Дром медленно шел прочь. Рана на ноге больше не беспокоила его, но юноша не обращал на это ни малейшего внимания. В его душе царили пустота и глубокая скорбь по погибшему наставнику. Однако помимо этого внутри, несмотря на все пережитое, разливался какой-то мягкий теплый свет. Несмотря на глубокую потерю, он чувствовал, быть может, впервые в своей жизни, что более не одинок в этом мире. Что помимо темных сил, есть и силы светлые, которые вопреки всем и всяческим злым языкам все же порой встают на защиту простых людей, пусть и не так часто, как многим хотелось бы.

     Несмотря на последние слова чародея, он прекрасно помнил лицо убившего его наставника, видимо эльфийская волшба и в этом оказалась сильнее черных тенет магии Хаоса, сумев перемочь наложенные на Дрома чары, и знал, что отныне не будет знать покоя до тех пор, пока не отыщет того, кто виновен в гибели Хеорна и не воздаст ему сполна за все его грехи. Теперь он узнал, что такое настоящая ненависть и боль потери. Но также познал он и настоящую цену дружбы, и то, какова порой бывает на вкус истинная цена свободы…

     Сентябрь 2015

     Анна Михалевская

     Два сердца

     Скрипнули петли ворот – будто человек застонал – резко, обречённо. Эмиль задержал дыхание. Он в Городе. И он жив. Пока.

     Огляделся, выдохнул. Гулко застучали оба сердца: его родное чуть тише, чужое – по-хозяйски уверенно.

     В воздухе словно молоко разлито, солнца нет. Не день, не ночь, не туман – странные белые сумерки. Насколько хватало глаз, тянулись за горизонт дороги – вились змеями, закручивались улиткиной раковиной. Между дорогами – провалы-пропасти. Эмиль подошёл к скосу, глянул вниз – дна не видать, лишь бока глинистого обрыва, облепленного полукружьями огромных гнёзд.

     Налетел шквальный с присвистом ветер, рубаха прилипла к телу, надулась парусом, хлопнула. Эмиля едва не сбило с ног, и он схватился за рукоять ножа. Глупо, конечно. Разве ж спасёт кусочек стали, если Город захочет скрутить его в бараний рог?

     Город был неприступен – безрассудные сгорали, не успев прикоснуться к воротам. Эмиль слишком хорошо это помнил. Лив зажглась будто изнутри – он лишь успел подумать, что никогда не видел её такой красивой, а потом одурело стоял и смотрел на кучку пепла. Всё, что осталось от Лив. На три дня он потерял себя – не понимал, что делал, с кем говорил. Когда очнулся, молча пошёл на белокаменные стены. Он должен был её найти...

     Нога съехала по размокшей грязи, каблук сапога завис над обрывом.

     – ...омог... х-х-хомог...

     Эмиль почувствовал, как кто-то цепляется за голенище, тянет вниз, хотел было выдернуть ногу, но вдруг отчётливо услышал: «Помоги!». В хриплом призыве проскользнула знакомая нотка отчаяния.

     Он ухватил испачканную в глине дрожащую руку, потянул на себя. Над кромкой обрыва показалось измождённое лицо, сбитые в колтуны пряди падали на глаза.

     Ударил новый порыв ветра, повалил на дорогу. Нет, не ветер – Эмиль ощутил прикосновение птичьих перьев к лицу, тошнотворный сладковатый запах, попытался вырваться. Но когтистая лапа намертво прижала к земле. Над Эмилем нависла женская голова, закрывая молочное небо. И без того уродливое лицо женщины-птицы исказилось, она принялась рвать лапой рубаху. Коготь задел шрам, под которым билось чужое сердце, вошёл в плоть. Эмиль застонал, дёрнулся, боль молнией прошила тело.

     – Не сопротивляйся. Гарлия заберёт только то, что никогда не было твоим.

     Он с трудом развернул голову – незнакомец сидел рядом, смотрел на Эмиля голубыми, как небо, глазами в красных прожилках. Он забыл о гарлии, о боли, о последнем взгляде Лив, в котором смешался восторг и ужас. Эмиль узнал незнакомца. Он вытащил из пропасти своего двойника. А может, себя?

     Гарлия рванула коготь, голова взорвалась вспышкой боли, и Эмиль ощутил – его больше нет... Прошла вечность, прежде чем он понял, что снова может дышать. Резкий хлопок крыльев – гарлия улетала, унося в лапах окровавленный комок: чужое сердце, которое спасало Эмиля пять лет. Он поморщился. С родным больным сердцем не протянуть и дня. Впрочем, зачем больше? Ему бы только ещё раз увидеть Лив.

     Эмиль с трудом сел, уставился на окровавленную рубаху. Хм, даже день будет подарком. Он истечёт кровью гораздо быстрее.

     Двойник тем временем метнулся к обрыву, рискуя снова свалиться вниз, торопливо сорвал пучок белёсой травы, растёр, смешал с комочками глины, и со знанием дела залепил кашицей рваную рану.

     – Заживёт.

     Эмиль недоверчиво посмотрел на грудь. Рана перестала пульсировать, обмазанные бурой глиной края быстро стягивались.

     Двойник проследил за взглядом Эмиля, усмехнулся. Поднялся, зашагал по дороге вперед. Стихший до бриза ветер трепал лоскуты тряпья на его бёдрах – вот и весь небогатый наряд.

     – Кто ты? – крикнул Эмиль вслед.

     Двойник обернулся, нахмурил брови, будто вопрос застал его врасплох, наконец изрёк:

     – Не знаю. Зови как хочешь.

     Эмиль сделал пару неуверенных шагов, скривился, слабость затопила тело.

     – Сердце. Будешь Сердцем. Я привык к двум, мне одного мало.

     – Пошли, – коротко бросил Сердце, – надо успеть до прилива.

     Эмиль и вправду слышал странный шум – гул шёл из пропасти. Дна по-прежнему не было видно, но Эмиль мог поклясться, что далеко внизу молочный воздух превращается в гребни волн. Он поспешил за Сердцем.

     – Я ищу девушку, Лив. Она... сгорела... возле самых ворот. Скажи, ведь Город её забрал? Она не могла погибнуть. Так не бывает!

     – Любимая?

     Эмиль остановился. Он не думал, что какой-то вопрос может оказаться острее когтей гарлии.

     – Нет, – тихо сказал Эмиль, – друг.

     Сердце бросил на него испытывающий взгляд – голубые глаза горели холодным огнём, резко очерченные губы были поджаты. Вот значит, как Эмиль выглядел со стороны, когда собирался завязать отчаянный спор. Однако спора не вышло. Гул сделался громче, отчётливо слышался плеск волн о тесные берега обрывов.

     Друзья молча переглянулись и опрометью рванули по дороге вперёд.

     ***

     Эмиль сидел на берегу, подобрав под себя ноги, смотрел на мутную, без синевы воду затопившего дороги озера и старался не вслушиваться в стон земли за спиной. Сердце лежал на песке рядом, скучал. Он отмылся в озере от глины, постирал обмотанное вокруг пояса тряпьё, среди которого нашлись почти целые штаны, и выглядел теперь вполне обычно – немного уставший парень, светлые с рыжинкой волосы по плечи, только на дне глаз притаилось беспокойство.

     Сердце сказал, надо ждать, пока Город вырастет. Эмиль скрипнул зубами. Глупо терять в ожидании бесценные секунды жизни, но делать нечего – в месиве камней и скал Лив не найти.

     Земля трещала по швам, выпуская наружу кварталы бегущих наверх улочек, белокаменные домики-соты, ажурные террасы и балконы. Вершина скалы вытягивалась, дробилась шпилями башен, что протыкали молочное безоблачное небо...

     В деревне, где вырос Эмиль, Города боялись и перед ним благоговели. Говорили, он зародился в жерле потухшего вулкана, который затопило озеро. С тех пор вода с огнём так и не смогли примириться. Каждую пору года Город уходил под воду на семь дней, и его место снова занимало озеро. В последнюю ночь вода испарялась, проступали белые, обросшие ракушками стены, ажурные шпили тянулись к облакам. Наутро Город посылал гарлий – птицы с женскими головами кружили над деревней, высматривая жертву. Или счастливчика? Никто не знал, что ждёт близких за стенами Города. Люди не сопротивлялись – сами выходили встречать птиц, тянули руки к жутким силуэтам в небе, охотно отдавались в жёсткие лапы. И домашние оказывались бессильны – чья-то чужая воля парализовывала движения, приковывала к месту.

     Город забрал родителей, когда Эмилю едва исполнилось шесть. Он провожал взглядом самых близких людей, отчётливо понимая, что больше не увидит их. Но знал – так надо. Болезненного мальчика пожалел и приютил Рун, деревенский лекарь. В пастушки Эмиль не годился – слишком слабое сердце. Рун придумал ему занятие поинтереснее: растирать высушенные травки, смешивать порошки на микстуры, помогать с хворыми – воды принести, рану промыть, компресс наложить. Если выдавалась свободная минутка, Эмиль убегал из заросшего шиповником дома лекаря, шёл к холму – глазел на белые стены и свечки башен, или сидел у озера. Бывало, волна выбрасывала на берег вещи украденных Городом людей. Красные туфельки десятилетней Марты, прожжённая почерневшая трубка старого Хакана, подвенечный букет Уллы, нож пройдохи Ларса – Эмиль собирал улов, аккуратно складывал на берегу. Он верил, что однажды отыщет мамину серёжку – она так приятно щекотала щёку, когда мама целовала его перед сном. Или потёртый папин плащ – если плащ висел на гвозде у входа, значит, отец дома, и будет новая игра, или настоящий мужской разговор по душам. Но родительских вещей Эмиль так и не нашёл. Зато его нашла Лив...

     Кажется, Сердце что-то сказал. Эмиль вздрогнул, поднял голову, недоумённо уставился в такие знакомые глаза цвета неба. Свои глаза. Странное ощущение.

     – Расскажи о ней, – повторил Сердце вопрос.

     – Что рассказывать? Я потерял её...

     – Да не о себе, о ней расскажи, – нетерпеливо перебил Сердце.

     Двойник поднялся, оглядел сверкающий белизной Город, удовлетворённо кивнул и принялся штурмовать скалистый берег. Валуны складывались в ступеньки, подъём был несложный, но Эмиль начал задыхаться – сердце не выдерживало.

     – Она... – Эмиль осёкся, глотнул воздух как воду, – Лив единственная меня понимала.

     – Снова ты о себе. Неудивительно, что она ушла.

     Сердце, казалось, расстроился. Однако шага не сбавил. Они вышли на ажурную террасу – два домика застенчиво жались к скале, приоткрытые двери светились уютным тёплым светом, с террасы ужами расползались лестницы к верхним площадкам.

     – Не ушла! – вдруг Эмиль разозлился, – её сжёг Город! Мы придумали в детстве, что пойдём вдвоём. Но мечта забылась. А Лив вспылила, побежала к стенам. Из-за какого-то пустяка, обиды...

     – Ты ищешь девушку только для того, чтобы сказать, как она была неправа? – Сердце удивлённо вскинул брови.

     Эмиль смешался. Нет, конечно, нет. Он искал Лив, чтобы... Просто хотел её вернуть. Все три дня с момента гибели девушки Эмиль не мог отличить дня от ночи. Казалось, Лив забрала с собой весь свет, которым он жил.

     Город будто очнулся от сна, Эмиль услышал гомон людских голосов, на верхних лестницах мелькнули силуэты.

     – Это же Ларс! И его дружок Якоб!

     – Оба конокрады. Город забрал их во время ссоры. Ларс хотел угнать жеребца, Якоб отговаривал. Когда Ларс настоял на своём, Якоб вспылил, началась драка.

     – Откуда знаешь? Был тем жеребцом? – ехидно заметил Эмиль.

     – Здесь сразу всё видишь, словно это происходит в твоей голове. – Сердце пожал плечами.

     – Врёшь! Я бы давно уже понял, где Лив!

     – Не понял бы. Ты даже не знаешь, кого ищешь.

     – Лив была мне лучшим другом!

     – А ты ей?

     Эмиль задохнулся возмущением, сам не заметил, как в руке оказался Ларсов нож – добытый в озере трофей. Сердце кольнуло, ноги стали ватными. Ничего, он потерпит.

     По лицу двойника прошла судорога.

     – Убьёшь меня?

     – Нет, – кураж пропал, Эмиль безвольно опустил руку, – пусть я негодяй, но мне надо её найти, понимаешь?

     Сердце вытер лоб тыльной стороной ладони, вздохнул.

     – Обратного пути не будет.

     – У меня и так его нет.

     – Тогда пошли в дом, – двойник указал на полуоткрытую дверь, – ты первый!

     Эмиль хотел было возразить, удивиться, задать кучу ненужных вопросов, но не успел. Сердце легко толкнул дверь, и Эмиль вывалился в солнечный день.

     Мокрая галька блестит на ладошке, как драгоценный камень, но Эмиля не обманешь. Ему уже семь, и он знает, как выглядит настоящее сокровище. Он вылавливает из озера дары Города – чьи-то забытые вещи, и страшно гордится этим. Эмиль раздаёт вещи соседям, но те ничего не понимают в сокровищах. Мама Марты плачет, едва завидев детские туфли, жених Уллы бьёт его по лицу букетом роз.

     Эмиль водит рукой в прохладной воде, пальцы хватают что-то тёплое. Страшно, но Эмиль не выпускает находку. На берегу растёт горка колёсиков. Есть ещё цепь, хребет, ребристые пластины, хищная пасть с неровными зубами. Всё пульсирует, будто живое. Эмиль просвечивает находки на солнце – он может поклясться, что видит прожилки сосудов. Кажется, порежешь – пойдёт кровь. Он крутит колёсики и так и эдак – и что теперь с ними делать?

     – Хочешь, помогу?

     Рядом опускается на колени незнакомая девчонка, нетерпеливо поправляет волосы – такие же, как у него – светлые с рыжеватыми прядями.

     – Смотри, – она ловко соединяет колёсики цепью, прикрепляет пластины, хищную пасть.

     Эмиль качает головой – неправильно. Он меняет колёсики местами, добавляет хребет. Теперь рыба как живая – вот-вот щёлкнет пастью! Они бегут к озеру, бросают её в воду. Эмиль видит, как вздрагивают рыбьи плавники, изгибается хвост...

     Лив приходит к озеру каждый день. Они собирают механизмы вдвоём. Лив заранее знает, какой получится фигура. А Эмиль уверенно меняет мелочь – где-то добавляет винт, где-то переставляет детали – и только тогда механизм оживает. Что-то они бросают в озеро. Что-то дарят Руну. Тот странно смотрит на Эмиля, но не плачет и не бьёт по лицу. Значит, тоже знает толк в сокровищах.

      Когда вырастает Город, выпивая озеро до последней капли, Эмиль и Лив играют в соседней роще. Эмиль быстро устаёт, и тогда они глазеют на белоснежные башни и придумывают истории. Эмиль мечтает попасть в Город и собрать его заново, как те механизмы – чтобы Город больше не забирал близких. О чём мечтает Лив, Эмиль не знает. В её тёмных глазах нет дна...

     – Вспомнил, о чём она мечтала? – двойник нещадно хлестал Эмиля по щекам.

     – Нет, это неправда! – Эмиль отчаянно оттолкнул Сердце.

     Они снова стояли на террасе, будто не входили в дом, и не было ослепительного дня за дверью.

     – Ну, говори!

     – Просила у Города для меня второе сердце... – сказал и сам не поверил словам.

     – Как... как ты мог забыть такое?

     Эмиль никогда не видел горящее небо, но, кажется, сейчас увидит – глаза двойника грозили вот-вот заняться пламенем.

     – Тебе какое дело? – огрызнулся Эмиль и после паузы добавил, – я должен был поверить, что могу хоть что-то сделать сам.

     – Брось, Лив хотела играть с тобой. А ты – выиграть у неё.

     Не говоря ни слова, Эмиль быстро пересёк террасу, устремился вверх по лестнице. Сам найдёт Лив. Он не намерен слушать оскорбления от какого-то бродяги. Невелика сложность – ходи, открывай двери – и за одной его обязательно будет ждать девушка.

     ***

     Эмиль остановился в округлом дворике. В глубине – три дома, двери полуоткрыты. Посреди двора рос куст шиповника – в острых листьях сверкали белые звёзды цветов. Эмиль неожиданно расслабился – запахло домом. За спиной послышались шаги. Он обернулся, готовя сердитую отповедь двойнику, но увидел Руна. Посторонился, пропуская лекаря вперёд.

     Тот подошёл к кусту, долго смотрел на шиповник.

     – Рун!

     Лекарь скользнул по Эмилю невидящими глазами и вернулся к созерцанию куста.

     – Это я, Эмиль!

     Рун не видел и не слышал его. Лекарь провёл по лицу рукой, будто смахнул невидимую паутину, потянулся к двери, шагнул за порог – Эмиль успел заметить скромную комнатку, где Рун принимал хворых, и кого-то, распростёртого на столе. Кого-то со светлыми, поблескивающими рыжинкой волосами.

     Эмиль было бросился следом, но дверь перед носом захлопнулась. Он колотил руками, ногами, та будто вросла в стену. Эмиль окинул взглядом дворик – рядом светилась ещё одна щёлка – новая дверь. Со всей дури он налетел на препятствие, упал, колени больно ударились о гальку.

     – Можешь встать?

     В голосе Лив тревога. Эмиль глотает немую злость – не надо его жалеть! Стиснув зубы поднимается, сердце колотится, чуть не выпрыгивает из груди. Он задыхается, но нельзя показывать слабость, и Эмиль выпрямляет спину, чтобы Лив видела – он сильный парень, обойдётся без мамочки. Да и какая из Лив мамочка – девчонке четырнадцать. Всего на год старше Эмиля.

     Кажется, Лив поверила. Улыбается, становится на цыпочки, треплет Эмиля по волосам. По затылку бегут мурашки. Сердце заходится ещё больше. Он снова беспомощен. Но уже не от болезни. У Лив тёплые тёмные глаза и очень белая – до синевы кожа. Он бы часами смотрел, как бьётся жилка на длинной шее, как Лив хмурится, сводит брови, или как зажигаются улыбкой сначала глаза, потом губы, и мечтал, что когда-нибудь осмелится на поцелуй. Но Эмиль гонит глупые мысли прочь. Это тоже слабость. А он хочет быть для Лив сильным.

     Он приказывает сердцу молчать, осторожно берёт Лив за руку. Что ещё надо? У него есть друг.

     – Погоди, мы не закончили! – Лив опускается на гальку и в сотый раз принимается соединять колёсики, трубочки и пластинки.

     Работа не клеится. Эмиль плохо себя чувствует, ему беспокойно, Лив возится с механизмом одна.

     – Эмиль, когда мы пойдём в Город? – спрашивает девочка, не отрывая взгляда от механизма.

     – Так спешишь сгореть заживо? – Эмиль не настроен это обсуждать сейчас.

     Лив не слышит колкого ответа, её лицо светится победой.

     – Получилось!

     Комок размером с ладошку Лив бьётся и трепещет в её руках. Пластины соединяются так, что не видно ни стыков, ни колесиков внутри, обрастают красно-синей сеткой живых веточек.

     Восторг и горечь смешиваются воедино – Лив собрала что-то неимоверное и первый раз сделала это сама. Эмиль ей больше не нужен.

     Когтистая лапа сдавливает горло, Эмиль не может дышать. И притворяться. Даже ради Лив. Мир блекнет и стремительно летит в пропасть.

     Будто сквозь дрёму Эмиль чувствует, как его хватают под руки, куда-то тащат. Он лежит на твёрдом. Туман редеет, он видит знакомые венчики трав на потолочных балках, потом лицо Руна.

     – Держись, парень!

     Рун льёт в рот Эмилю горькую отраву, всё внутри немеет. Он не чувствует тела. Становится страшно. Эмиль кричит, хочет вырваться на волю.

     Эмиль очнулся от собственного крика. Он лежал на пороге, рубаха пропиталась потом и облепила тело, со лба упали крупные капли. Эмиль тяжело поднялся, дверь резко захлопнулась.

     Сердце как ни в чём не бывало сидел на ступеньках, смотрел в сторону.

     – Почему Руна забрал Город? За ним пришли вскоре после...

     – После того, как спас тебя, хочешь сказать? – охотно отозвался двойник, – Рун сделал то, что и положено лекарю – вживил второе сердце в твоё умирающее тело. Но до сих пор не уверен, что поступил правильно.

     – Почему? – Эмиль с отвращением услышал, как дрожит его голос.

     – Тебе решать.

     ***

     Растерянность Эмиля потонула в выкриках. Из боковой улочки выпорхнула пёстрая шумная компания. Мужчины улюлюкали, хлопали в ладоши, а впереди, приплясывая в такт, шла девушка с красной лентой в смоляных волосах. Аста! Эмиль потянулся за ними, и вот он сам в толпе: звонко хлопает, что-то выкрикивает, только бы Аста не остановила танец.

     Краем глаза Эмиль заметил беспокойный взгляд Сердца. Зануда, пусть оставит его в покое! Внезапно прибавилось сил, будто и не сочтены были его часы, отмеряемые скупыми ударами в грудине.

     Компания потянулась по улочке вверх, петляя меж белых домиков-сот. Эмиль с удивлением узнал вывеску – «Перепутье». Трактир Арка? Дверь приветливо распахнулась, толпа стиснула Эмиля и потащила внутрь.

     Тёплые ладони закрывают глаза. Эмиль замирает с инструментом в руках. Он рад и не рад одновременно. Он скучает каждую минуту, когда Лив нет рядом. А они не виделись со вчерашнего вечера. Но Эмиль должен закончить работу к сроку. Новые жернова почти готовы, мельник будет доволен.

     Город не скупится на подарки – скоро Эмиль соберёт мельницу, для которой не нужны ни вода, ни ветер.

     Эмиль опускает инструмент, вытирает руки в каменной крошке о фартук, неожиданно разворачивается, хватает Лив в охапку, чмокает в щёку. Лив хохочет. Глаза зажигаются радостью и необыкновенным теплом. Эмилю хорошо и уютно.

     – Бросай свою мастерскую, пойдём гулять – сегодня ярмарка! Забыл?

     – Не до ярмарки, – Эмиль вздыхает.

     – А ради меня пойдёшь? Если я очень сильно попрошу?

     Эмиль недоумённо смотрит на Лив. Девушка никогда ни о чём не просит. Сразу берёт, что захочет.

     Лив подходит к нему вплотную, приподнятые в улыбке уголки губ дрожат, опускаются, она смотрит серьёзно, лицо будто теряет маску беспечности. Эмилю горячо, он не видит ничего – только губы Лив. Он хочет узнать их вкус. Прямо сейчас. Плевать на работу, на ярмарку... Нет, так нельзя. Одиннадцать лет они рядом. Ближе человека, чем Лив, у него нет. Если он дотронется до Лив, как мужчина, потеряет друга.

     – Если попросишь, не смогу отказать.

     Он пытается улыбнуться, но выдает предатель-голос – хриплый, глухой. Эмиль отстраняется. Искоркой мелькает во взгляде Лив разочарование, но девушка быстро прячет лицо под маску...

     Они пробираются сквозь шумную толчею. Ладошка Лив в его руке. Тепло через соединённые руки бежит от него к ней, от неё к нему. Так хорошо, именно так и надо. Парень в лихо заломленной шляпе с белым пером подмигивает Лив, бесцеремонно подходит, что-то шепчет на ухо. Лив заливается краской. А в сердце Эмиля зарождается ураган. В ушах стучит кровь, на глаза падает алая пелена – парень в шляпе потирает пострадавшую челюсть. Девушка довольна, хоть и пытается скрыть улыбку. Но Эмилю хочется видеть улыбку Лив снова и снова, и он, не торгуясь, покупает девушке ожерелье. Красные гранатовые бусины блестят на белоснежной шее, как капли крови...

     Он заканчивает работу с жерновами поздно вечером. На душе беспокойно, и Эмиль идёт к Арку пропустить кружку-другую вина. Рун постарался на славу – новое сердце не даёт сбоев. Эмиль полностью здоров и может позволить своему телу многое.

     Город помогает выжить – с тех пор, как забрали Руна, подбрасывает новые необычные детали, из которых Эмиль мастерит и полезные механизмы, и безделушки. Их с радостью расхватывают на рынке – вещи по-особенному красивы, и люди верят, что они приносят удачу.

     Лив изредка помогает Эмилю. Слишком много хлопот дома – младшие сестрёнки, стряпня, работа в поле. В глубине души Эмиль рад этому. В кои-то веки он что-то делает сам и оттого чувствует себя сильным.

     В «Перепутье» прорва народу. Эмиль протискивается к свободному месту. Устало падает на скамью, машет рукой Арку.

     Вино кислое, но Эмиль этого не замечает – он весь вечер смотрит на неё. Девушка с красной лентой в волосах отплясывает на столе. В неровном свете свечей лента блестит, и Эмилю кажется, что незнакомка украла гранатовые бусы Лив. Кроваво-красные капли в волосах, что чернее ночи. Руки девушки крыльями взметаются над головой, каблуки отбивают бешеный ритм, и так же бешено стучат оба сердца Эмиля. Девушка резко останавливается, но танец продолжается – в её взгляде в упор, в исходящем от танцовщицы желании и страсти.

     – Браво, Аста!

     Эмиль не слышит выкриков, подходит к столу-сцене, помогает Асте спуститься. Девушка улыбается, молчит. Эмиль согласен – слова будут только мешать. Он целует Асту при всех. Срывает с волос ленту, бросает в зал, кто-то ловит её. Эмиль хватает девушку, уводит из трактира, они бегут по размытым весенним улицам, смеются до дурноты. Он поднимает Асту на руки, переступает через порог, на негнущихся ногах доносит до кровати. Внизу живота разгорается огонь. И Эмиль отдает девушке всё, что так хотел дать Лив. Но Лив слишком дорога. Он не имеет права разрушить их дружбу дурацкой ошибкой...

     ***

     Эмиль почувствовал удар в грудь, открыл глаза, едва удержался на ногах. Нет, с ним никто не дрался. Просто сердце сбилось с ритма. Он глотнул воздух, пытаясь восстановить дыхание.

     – Времени почти не осталось, друг, – двойник положил руку на плечо.

     Эмиль кивнул, он и так это знал.

     Сердце нырнул в узкую улочку – не шире плечей Эмиля. Тот едва протиснулся следом. Он только сейчас заметил: Сердце щеголял в чистой рубахе и совершенно целых новеньких штанах. Голое плечо больно резанул камень стены – на Эмиле почему-то остались одни лохмотья.

     – Я не предавал Лив, нет... Я хотел доказать, что достоин её.

     – Она была рядом одиннадцать лет, какие ещё нужны доказательства?

     – Лив стоит большего. Я должен был сделать что-то значительное.

     – Поэтому увлёкся Астой?

     – Я не предавал Лив, не предавал... не предавал... – всё тише повторял Эмиль, – просто отчаялся заслужить её.

      В груди открылась пустота.

     – Я ведь её не найду?

     Двойник промолчал.

     – Почему Город не сжёг меня сразу?

     – Может, пожалел свой подарок. Или дал шанс.

     Они вышли из тесной улочки на широкую лестницу. Эмиль задрал голову – лестница заканчивалась просторной площадью, окруженной караулом высоких башен. Ослепительно белых башен.

     Подъём давался тяжело, Эмиль смотрел под ноги, воздух с присвистом вырывался из легких. Он услышал нарастающий рокот, оглянулся. Пройденные ступени осыпались, крошево тонуло в молочном воздухе, очертания домиков внизу таяли – за спиной росла белая пустота.

     И словно стремясь заполнить это страшное ничто, из дырявого мешка его жизни посыпались новые картинки.

     Тёмные волосы Асты змеями разметались по подушке, Эмиль тянется губами к её шее, но вдруг понимает – он не хочет целовать девушку. Аста – чужая ему. Он вздрагивает, поднимает голову.

     В дверях стоит Лив. Она всегда приходит в дом, как хозяйка – да и нет у них секретов друг от друга. Не было. Эмиль не отрываясь смотрит в глаза Лив и видит пепелище – там только что погиб целый мир. Эмиль не знает, что говорить. Он сам уже мёртв.

     – Я иду в Город, – бесцветным голосом произносит Лив.

     До Эмиля не сразу доходит смысл слов. Пробраться в город – детская мечта. Но они выросли. У них всё есть.

     Девушка с пустыми глазами уходит. Эмиль отталкивает руки проснувшейся Асты, торопливо одевается. Лив всегда берёт, что хочет, и никого не спрашивает. Он должен успеть.

     Девушка бежит к холму, башмаки вязнут в сырой после дождя земле.

     – Лив, остановись, Лив!

     Он хватает её за плечо, разворачивает к себе.

     – Что... что тебе в этом Городе надо?

     Лив гасит последний всполох пожара в глазах.

     – Буду снова просить тебе сердце. У тебя их два, но как будто ни одного. Пусти!

     Слова хлыстом бьют Эмиля, ему больно. Он отпускает Лив. Девушка уходит, вздрагивают тонкие плечи. Когда онемение от обиды проходит, Лив уже не догнать. Эмиль кричит, карабкается по вязкой тропке, но лишь затем, чтобы увидеть живой факел и прощальный взгляд – смесь восторга и ужаса...

     Сердце втащил Эмиля на последнюю ступеньку.

     – Сможешь ей кое-что передать? – прохрипел Эмиль.

     – Что именно? – невозмутимо спросил Сердце.

     – Мне очень жаль.

     – И это всё?

     – Я никогда не забуду её!

     – Невелик труд – тебя скоро не станет.

     Эмиль сжал кулаки.

     – Ради чего всё это? – он обвёл взглядом пустую площадь, башни-солдатики, шаги эхом отдавались в ушах, – зачем Город забирает тех, кто нам дорог, лишает сердца, заставляет жить с чужим, которое только и может, что радоваться новому механизму?

     – Разве Город запрещал тебе любить Лив?

     Эмиль остановился. Нет, не запрещал. Он сам так захотел.

     Сердце подошел к башне, провел рукой по камню. Отполированная временем поверхность дрогнула, пошла рябью, завертелась.

     Эмиль водит рукой в прохладной воде, пальцы хватают что-то тёплое... Он крутит колёсики и так и эдак, и что теперь с ними делать?

     – Хочешь, помогу?

     – Нет, – резко отвечает Эмиль.

      Это только его сокровища! Девочка недовольно вскидывает голову, уходит, тёмные волосы треплет ветер.

     Нет, не то. Он отталкивает двойника, идет к следующей башне, нетерпеливо ведёт рукой по камню.

     – Можешь встать?

     В голосе Лив тревога... Ему осталось недолго... У Лив тёплые тёмные глаза и очень белая – до синевы кожа... Эмиль осторожно берёт Лив за руку, притягивает к себе, целует голубую жилку на шее. Глаза девушки распахнуты – в них удивление, радость, надежда. Теперь ничего не страшно...

     – Держись, парень!

     Рун льёт в рот Эмилю горькую отраву, но это бесполезно. Эмиль знает, что сегодня умрёт.

     Новая башня. Дрожь камня, круговерть картинок.

     Парень в лихо заломленной шляпе с белым пером подмигивает Лив... Эмиль не обращает внимания – Лив принадлежит только ему... Красные гранатовые бусины блестят на белоснежной шее, как капли крови...

     Лив не приходит день, два. Эмиль нервничает, работа не идёт, инструмент валится из рук. На третий день он встречает её на рынке. Рядом парень в шляпе с белым пером. Лив улыбается ему так, как улыбалась раньше только Эмилю.

     Эмиль слышит свой хриплый стон будто издалека. Он мечется между башен, и нет им конца. С площади не вырваться, от себя не сбежишь. Его жизнь – в этих башнях. И он должен найти, за что зацепиться. Чтобы Лив осталась с ним. Чтобы он не бросил её. Чтобы... Чтобы...

     Он замер посреди площади. Нет, башни не спасут. Не Город забирает людей, они сами уходят. Потому что не могут смириться с жизнью. Потому что врут себе и другим. Скрываются в Городе, чтобы не видеть истины. А Город лишь даёт, что у него просят. Рождает двойников и сшивает стежками воедино все жизни – возможные и невозможные, случившиеся и те, которые только будут.

     Эмиль усмехнулся – вспомнил своё детское желание собрать Город заново, как механизм. А теперь понял – он не хочет ничего менять. Почти ничего. В той жизни была Лив. Игра стоила свеч.

     Он услышал тихие шаги Сердца.

     – Сможешь ей кое-что передать?

     – Что именно?

     – Я люблю её. Всегда любил. И всегда буду.

     Сердце крепко обнял дрожащего Эмиля. Он улыбнулся – как приятно дышать полной грудью. Пусть даже это будет последний вдох...

      Площадь прогнулась воронкой, и две фигуры, почти слившись в одного человека, провалились в молочную пустоту.

     ***

     Девушка бежит к холму, башмаки вязнут в сырой после дождя земле.

     – Лив, прости, Лив!

     Эмиль хватает её за плечо, разворачивает к себе.

     – Я люблю тебя. Всегда любил. И всегда буду.

     Он не верит, что говорит это. И ужасно боится, что только сделает хуже. Но обещания надо держать.

     Пепелище в глазах Лив затихает. Эмиль снова чувствует тепло. Губы Лив дрожат. Он прижимает её к себе, гладит по голове. Девушка не вырывается, не бежит в Город. Выходит, ещё можно что-то спасти.

     Сквозь тонкое платье Лив он чувствует, как колотится её сердце. И рядом вторит его – глухими ударами.

     Так можно стоять вечность. А больше ничего и не надо.

     

     Фотографии Натальи Зяблицкой

     из альбома «Мистика»

     

     Мистика

     Фотографии Натальи Зяблицкой

     из альбома «Мистика»

     

     Портал

     Фотографии Натальи Зяблицкой

     из альбома «Мистика»

     

     Сквер – ночь