Аннотация: "В твоей жизни было страшное?" - спросила я.
Бабушка уже храпела за стенкой, а Пашка все никак не мог заснуть.
Он повернулся лицом к ковру, принялся бродить взглядом по спасительному лабиринту, выхода из которого он ни разу так и не сумел найти (впрочем, разве сон - не выход?). Но в этот раз мельтешение ковра не успокаивало.
Глаза привыкли к темноте, лежа на боку, можно было видеть пухлую бледную щеку подушки, сверху так же бело раскинулся потолок. Темноты не хватало. Пашка зажмурился. Чтобы заснуть (и чтобы не думать), начал считать:
Раз, два, три...
В окно как будто что-то стукнуло.
Уходи, уходи. Это был не я...
Четыре, пять...
Да, точно стучат.
Говорю тебе: это не я, уходи!Убирайся, слышишь!
Шесть, семь...
Они всегда ходили к карьеру через кладбище. Можно, конечно, идти вдоль трассы, но так было скучнее: шлепаешь по раскаленному асфальту, мимо проносятся машины, с одной стороны -- стена кукурузы, с другой -- поле, вдалеке коровы пасутся. Неинтересно. Когда мелкашами были, орали вслед проносящимся машинам что-то вроде:
Мотоцикл, цикл, цикл, всю дорогу обосцикл!
Самосвал, вал, вал, всю дорогу обосрал!
И кидались им вслед сухими коровьими какашками. Пашке даже немножко стыдно, что они были такими глупыми. Даже умный Вовка. Даже Юлька, которая вообще-то девочка. Даже он, Пашка, городской.
А через кладбище, по давно проложенной народом тропинке, минут двадцать всего топать, и ты уже на берегу карьера. Про карьер, конечно, говорили всякое, дескать, каждый год трупы оттуда вылавливают: подмывает вода берег, а в береге-то покойнички зарыты. Но такие вещи детвору только приманивали, а разговоры взрослых о том, что в карьере нашли какую-то кишечную палочку, никак не трогали, уж скорее об осколок стекла ногу пропорешь, чем какой-то там палочкой заразишься: все плавают -- и ничо.
На кладбище можно порвать одежду об острые зубцы оградок или споткнуться и в кровь разбить колено. (Вовка пугал уколами от столбняка, ему делали, болюче очень.) Юлька пугала другим -- всякими чертями. У нее, у Юльки, всякий раз новая история была. Прошлым летом рассказывала про то, что ее сестра вышла замуж за колдуна.
-- Жених был красивый, высокий. Глаза чор-рные, волосы белые. Она к нему уехала, а он ее в подвале запер. Она там и сидит. Уже три года сидит. Оттого и мамке не пишет.
Вовка тогда только ухмыльнулся:
-- Не бывает колдунов.
Юлька обиделась:
-- Иди тогда играй с другими, раз колдунов не бывает.
Мало кто хотел играть с Вовкой, поэтому он насупился и сделал вид, что ничего не слышал. Вовка на два года старше Пашки, но ростом ниже его. Он вообще ниже всех своих одногодок. И почти никогда не улыбался. Голова у него большая и какая-то шишковатая, под глазами темные круги и вид вечно невыспавшийся, может, потому что Вовка любит читать книжки. Всю библиотеку сельскую перечитал. Он много знает, поэтому его не любят, так он говорит. Быть может, ему бы вообще несладко пришлось, если б у него папка не был участковым: его в деревне уважали и даже не свинтили и не сдали в цветмет табличку с номером их дома (это была, похоже, единственная табличка на всю деревню).
Юлька тоже не пришей кобыле хвост, дружит только с Вовкой и Пашкой. Другие девчонки ее не зовут к себе играть. Юлька не как они, она просто человечек с ножками-ручками, безо всяких выпуклостей.
Отца у Юльки нет, а ее мама работает фельдшером в соседнем селе. Каждое утро она уезжает на работу на велосипеде. Такая большая тетка с широким, как лопата, лицом. В своей голове Пашка делил всех сельских женщина на две категории: тех, что завязывали платок сзади, он звал тетками, а тех, что спереди, под подбородком, -- бабушками, как его бабушка Анна Ивановна, которую сокращенно звали Аннаванна. В отличие от его бабушки, днями возившейся то дома, то на огороде, Юлькина мать весь день была на работе, возвращалась поздно, когда уже начинало темнеть. С утра она запирала Юльку во дворе, чтоб та сидела дома, занималась хозяйством или еще чем, но Юлька умела лазить через забор или выбираться на улицу огородами.
Бабушка Аннаванна Вовку хвалила -- головастый мальчонка, далеко пойдет, в отца, батька-то его, считай, один мужик в селе не сизый; Юльку же бабушка просто жалела: мелкая, еле душа в теле. "Не обижай цыплёнку! -- грозилась она Пашке. -- Узнаю что такое, получишь у меня!" Но Пашка и не думал обижать Юльку. Они много играли вместе. Юлька жила по соседству, в трех дворах от Пашки. Недостроенный дом, халупка дурачка Федяки, большой белый коттедж Просвиркиных -- а там и Юлькин домик, за зеленым забором.
Когда-то у Юльки была сестра, но что с ней случилось, большая тайна: Юлька всякий раз говорила разное.
В этот год, например, сказала:
-- Сестра в больнице лежит, к ней никого не пускают: врачи ее изучают, что у нее за неизвестная болезнь.
-- Ты же говорила, что ее колдун запер! -- возмутился Вовка.
-- Какой еще колдун? Колдунов не бывает! -- Юлька гордо повела головой. -- А у моей сестры неизвестная болезнь. То есть никому не известная, а я знаю...
-- Знаешь? Чего ты знаешь? -- не унимался недоверчивый Вовка.
-- На ней смертельная немочь!
-- Чего? -- Павлик впервые слышал такое слово.
-- Смертельная немочь. В нее один парень, вы его не знаете, он с другой улицы, влюбился. Такой красивый, высо-окий. И давай ей букеты носить. Цветы всякие... Розы красные, розы белые... А она стала чахнуть и болеть. Волосы выпали, зубы стали вываливаться... А это потому, что он цветы с кладбища брал! Выкинет из букета один цветочек, чтоб не было четное число, и несет сестре...
Вовка ухмыльнулся:
-- Никто от такого не заболеет! Не бывает смертельной немочи.
Юлька нахмурилась. Чтобы они не поссорились и не пришлось выбирать, на чью сторону становиться, Пашка сказал:
-- Бабушка говорит, что раз в год и курица петухом поет.
Вовка сердито поджал губы. Пашка, видел, что друг не хочет, чтоб Юлька бесилась, но и соглашаться с ней не собирается. Ну и правильно: молчание -- знак того, что люди не хотят драться словами. Потому они и друзья, что берегут друг друга.
Сегодня они топали через кладбище на карьер, как обычно. Тропинка узкая, кое-где вообще приходилось протискиваться между оград боком. Люди огораживаются даже после смерти, так уж принято: каждому полагается кусочек земли и забор вокруг него. А деревья и кусты растут везде, без разницы на заборы. Всюду торчат купы кладбищенских цветов, странных -- с коричневыми бархатными сердцевинками и желтыми лепестками.
-- Ой, смотрите, кто-то сидит...
Мужика, присевшего на край могилки, в отдалении от тропы приметила Юлька.
-- Навестить кого-то пришел.
За все время, когда ходили тут, они ни разу не столкнулись с людьми, пришедшими на кладбище. Вот с ребятами, которые так же, как они, пробирались к карьеру, встречались не раз. Правда, тут у каждой компании были свои тропки, свои "самые короткие пути", которые держались в секрете.
-- Идите, идите! -- Вовка, шедший последним, толкнул Пашку с спину. -- Чего стали?
Несколько раз оглянувшись на мужика, ребята пробрались вперед и продолжили путь.
На карьере в этот раз искупались славно. Вовка поставил личный рекорд по нырянию. Юлька пару раз принималась истошно вопить, типа ее ноги под водой коснулась чья-то холодная рука. Но легко успокаивалась и снова продолжала барахтаться в воде. Пашка просто переплыл карьер несколько раз из конца в конец и развалился на песке, блаженствуя от того, как солнце высушивает мокрую кожу.
В воде бултыхаться можно весь день, не наскучит. Но Юльке надо было вернуться домой до того, как придет мамка, и доделать какие-то дела по хозяйству. Она, Юлька, и суп умела сварить, и белье погладить. Вовка мог пожарить яичницу и сварить картошку. Пашка ничего не умел, он городской, а у городских все такое плохо получается, они только уроки учить умеют, и все.
-- Уже шесть тридцать. Пора.
Часы были только у Вовки. Ему отец свои старые отдал, электронные, со здоровенным циферблатом. Вовка носил их в кармане, на руке у него они не держались, надо было убрать несколько звеньев из браслета, но Вовка, видимо, не хотел тревожить отцовский подарок.
Пашка и Вовка надели шорты и футболки, Юлька с усилием натянула на мокрое тело белый сарафан. Он тут же намок от мокрых трусов, и они стали просвечивать сквозь него смешными красными горошинами.
-- Юлька трусами светит! -- засмеялся Пашка.
-- Трусы -- не жопа, а жопа не алмаз, -- с видом королевы бросила Юлька. Так у них девчонки еще в детском саду говорили.
Пашка засмеялся. У него было такое хорошее настроение. Юлька шла впереди него, с ее мокрых волос на белый сарафан текли струйки воды. Вовка, шедший самым первым, что-то говорил умное, как лучше пройти, чтоб быстрее успеть.
-- Смотрите, а мужик-то все сидит! -- удивилась Юлька.
-- Зачем ему тут три часа сидеть? -- Пашке стало интересно.
-- Три с половиной даже, -- Вовка тоже посмотрел в сторону мужика. -- Пойдем посмотрим.
Он начал продираться между оград. За ним двинулась Юлька, а за ней Пашка.
-- Ой! -- Юлькин взвизг резанул по ушам. Он был громче, чем когда ее под водой "холодные руки хватали".
Мужик не сидел. Точнее, он сидел -- и висел. На шее у него была затянута веревка, другой конец которой был закреплен на ветке дерева, росшего у могилы. Ветка прогнулась, у висельника подкосились ноги, вот и казалось, что он сидит.
-- А я слышал, что у них язык торчит наружу... А него тряпка какая-то... -- задумчиво начал Вовка.
-- Вон его кепка в траве лежит... -- пролепетала Юлька. -- Пойдемте домой, а... Страшно.
-- Мой папка таких сто тыщ раз видал. Ничего страшного тут нет!
Вовка подошел к висельнику.
-- Воняет только. Обосрался, что ли? Хочешь, я его за усы дерну?
-- Сто-о-ой! -- Юлька закричала как резаная. -- Не надо! Он же... о-о-он...
-- Что, побежит за мной? Ночью придет, в окно постучит? Ну и проверим!
-- Ни-и-и-надо! -- Юлька пищала, как старая игрушка -- такая резиновая, со специальной пищалкой -- когда нечаянно на нее наступишь.
Вовка подскочил к повешенному и, видимо, таки дернул его за усы. Пашка не заметил этого момента, потому что белая спина Юльки на мгновение закрыла обзор. Она схватила Вовку за руку и изо всех сил тянула на себя:
-- Пошли-и-и-и! -- она заходилась в крике. -- Пошли-и-и!
Пашка развернулся, теперь он в череде уходящих был первым.
-- Сейчас приду и папке все расскажу. Он, может, знает, что это за мужик. Там могила-то несвежая. Значит, не с горя. Может, там история какая. А может, он не сам. -- Вовка уже начал воображать себя Шерлоком Холмсом.
Юлька молчала, только сипела носом.
"Я бы так не смог, как Вовка, -- думал Пашка. -- Даже если бы он, Вовка, сказал: а тебе слабо? Он не сказал, но я бы не смог. Даже на слабо. Я трус, похуже Юльки. Она же девчонка, ей можно. А я ведь не верю в смертельную немочь. Но я побоялся. Трус и слабак. Не то что Вовка".
Даже то, что теперь он шел первым, ранило Пашку. Такие, как он, не должны идти первыми!
Вовка жил на центральной улице, ему было в другую сторону, так что он быстро откололся от компании и чуть ли не бегом рванул домой.
На обратном пути молчали. Начинало темнеть. Становилось серо и грустно. Юлькины трусы больше не просвечивали сквозь сарафан.
Пашка уже дошел до своей калитки, а Юльке надо было пройти дальше, мимо трех дворов: недостроенного дома, заброшенного хозяевами, лачужки Федяки, сельского дурачка, да хоромов Просвиркиных -- дом из белого кирпича, та еще невеста.
У калитки Пашка сказал:
-- Завтра выйдешь?
Юлька кивнула и пошла дальше, вдоль забора. Пашка нажал на "клямку", как называли у них дверную ручку, и вошел во двор.
-- Загулялся! Каша остыла уже, -- бабушка сидела на крыльце. -- Надо в печку ставить, греть...
Пашке захотелось рассказать бабушке про висельника, но тогда пришлось бы сказать, что они шли через кладбище -- и ему бы влетело. Поэтому он молчал, хотя не так-то легко молчать с покойником внутри.
-- Грустный такой чего? -- бабушка взъерошила его волосы.
-- Устал.
Бабушка засмеялась.
-- Утомился! Гулеванил весь день, а теперь устал... я-то город весь день копаю, и ничего, а он устал... ох, городские...
Пашка не обиделся. Ему нравилось, как бабушка смеется. У нее были вставные зубы, белые, аккуратные, и один свой, золотой.
Они поужинали вкусной тыквенной кашей, потом бабушка вскипятила воду для мытья.
-- Хорошенько ноги мой! Нагинайся и меж пальцами три! Что-то ты сегодня совсем спишь на ходу, видать, и правда, умаялся...
Но когда Пашка лег спать, сон не шел. Он вертелся на мягкой перине, но сна не было ни в одном глазу. Перед глазами сидел (висел?) висельник, а Вовка дергал его за усы. Пашке казалось, что он увидел лицо покойника: темное, с выпученными глазами, синими губами и вывалившимся языком (хотя вроде не было языка? но что-то торчало изо рта... тряпка вроде какая-то).
Нет, конечно, покойник не придет к нему. А если бы он, покойник, и мог прийти, так он пойдет не к нему, а к Вовке. Хорошо все-таки, что он, Пашка, ни за что его не дергал. Никакой он не трус! Все правильно сделал. А Вовка... Вовка умный. У Вовкиного папки пистолет. Ничего плохого не случится. Надо спать. Надо считать до ста...
Раз, два, три...
В окно постучали.
Четыре, пять.
Стук стал громче.
Шесть, семь...
-- Аннаванна, Аннаванна! Откройте!
Бабушка спала крепко, но и она, наконец, проснулась. Было слышно, как она прошла мимо его комнаты в сени и открыла двери. Пашка не выдержал, вскочил с кровати, рванул вперед, что там -- он не знал, но был уверен: там страшное. Страшное, которое пришло к ним по его вине.
-- Ивановна, прости, что разбудила! Скажи, Юльки моей не видала?
Юльки? У Пашки громыхнуло в ушах. Как Юльки? Юлька же вообще ни при чем. Она же даже против была, чтоб Вовка того... Как Юлька? Почему?
Повесившийся мужик оказался недавно вышедшим из тюрьмы бедолагой, которого не пустили в хату жены и ее новый хахаль. Идти ему было некуда, и он свел счеты с жизнью на могиле матери.
Вовку отец знатно отчехвостил.
Бабушка плакала, приговаривая: "Бедная, бедная... старшая дурочка в ынтырнате, а младшенькую..."
На похороны Пашку не пустили родители, увезли в город.
Федяку, которого на самом деле звали Виктором Петровичем Федякиным, признали невменяемым и отправили на пожизненное принудительное лечение, там, в дурке, он и помер.
Самым страшным, что когда-либо видел Пашка и о чем боялся вспоминать, даже когда ему было уже за тридцать, стало лицо Юлькиной матери: огромное, белое, с забывшими моргать глазами и прядью темных волос, прилипших ко лбу, как мокрая трава.