По всему дому носились запахи горячей пищи. Я решил устроить себе праздник живота. В одиночестве я изошел на нет от терзаний и ожиданий. И будь у меня силы, я создал бы "Ожидание". Все ждут: конца, начал, любви, получки, успехов, выздоровления, чуда, всё ждут и ждут, надеются и тем живут среди тоски и удовольствий, когда явится, придет, наступит, грянет, скажет и все переменится, станет лучше, чище, и применишь во благо силу, ум, энергию и заслужишь благодарность. "Спасибо" тоже ждут. Ждут, когда созреет, настоится, взыграет, когда кто-то там провозгласит, что можно быть человеком среди людей. И я ждал.
Ждал, когда готовил себе праздник живота, и крыса, почуяв во-жделенные запахи, вставала на задние лапки и скребла когтями по стенке бака. Она уже не боялась меня, она бы ела у меня из рук, преодолей я брезгливость. Откуда у меня такое отвращение к ней? От сказок, которые я, затаив дыхание, розовощеким херувимчиком слу-шал в детстве; от врожденной боязни темноты и копошащихся в ней кошмаров; из-за воображения, рисующего мягкое пушистенькое тель-це с розовыми лапками, черными бусинами глаз и усатой мордочкой с белыми выпяченными зубками; от испугов перед всем неожиданным и вкрадчивым?
И это, и другое. Она - мания обо мне самом: ее желудок, ее во-жделения и грызня за первое место - это я при иных объемах, фор-мах и декорациях. Это мой закон и мой жребий - ее неистребимый инстинкт стремления к темному от света, на котором ты как у кого-то на ладони, ее вечное бегство в привычный, спасительный родной мрак, где можно, будучи сильным или слабым, верховодить или отби-рать, или доедать и пищать в наркотической сладости писка.
Я не кормил ее пять дней и не ел сам. Мне был противен процесс принятия пищи. Я спокойно - она быстро. У меня ячейка - у нее ячейка. Я говорю - она пищит, стрекочет. Я тружусь - она прогры-зает входы и выходы. Да, творчество, но не для того же, чтобы на него смотреть и делаться добрее и, как утверждают, лучше. Не то, не то... Да не то же!
Зачем это горячее жжение во мне? К чему эта неудовлетворен-ность? Я хочу знать, зачем это проклятое вдохновение?! Ни единого мазка или малейшего звука, ни строчки, пока не пойму - зачем. Ибо в этом знании мое право произрасти из нее.
Я не ел сам и находил в себе удовлетворение, что в отличие от нее волен отказать себе. И это меня поддерживало. Она смотрела на меня бешеными глазками, готовая сожрать собственный хвост, и я знал, что она любит и боготворит меня - деспота, готова слизывать крошки с моей ладони, но я не верил ей, я видел, как она, облагодетельство-ванная и свободная, вновь начнет шнырять всюду, куда ее заведут лапы, куда только прогрызутся зубы. И тогда она, забывшая, кто ей даровал свободу, выплюнет на свет тысячи таких же, как сама, чер-ных, серых, мяконьких телец, вскормит их, подохнет, и, испустив зловоние, будет объедена ими, и они, чихавшие на мое великодушие, не ведая на своем пути страха, бросятся на меня, не познавшего "за-чем", не боровшегося с ними человека. Я знал, что глупо, когда столько перспектив и возможностей испытывать наслаждение, но продолжал мучить себя дикой картиной, воображаемой агонии своего растерзанного тела.
Черт побери! Я готовил себе праздник живота, я очень аккуратно соблюдал пропорции, я натащил самых изобильных вещей, я навел чистоту и порядок, я хотел есть. Она жаждала жрать. В этом едином желании мы были союзниками и врагами.
Во рту пересохло, и меня мутило от голода. Я наслаждался своими муками. Я не признавал себя психопатом. Я никого не винил. Я хотел себя.
У нее тоже текли слюни, и это я смотрел на человека, режущего хлеб и мясо. Я умолял накормить себя! И когда я дошел до последней черты исступления и понял, что хочу, как и она, наброситься, чав-кать и глотать, стучать зубами и смотреть только на спасительную горку еды, я вылил, я высыпал, я опрокинул весь свой праздник жи-вота в ее железный бак, где действительно забурлил настоящий праздник.
Я стоял и устало смотрел. Я понимал, что еще два-три дня и я по-теряю сознание, еще два три-три дня и наступит конец, потому что я один, совершенно один со своей историей о крысе.
Я давно высчитал, что бессмысленно ждать кого бы то ни было, но я ждал его, чтобы он, увидев, что я достоин ответа, разрешил мои мучительные вопросы.
Я знал, что бессмысленно ждать самого себя - другого, но убеж-дал себя, что еще день-два и я дождусь и пойму, почему я должен есть (нет, не так, как она!), стремиться куда-то (не туда, куда она!), жить почему-то.
Я ждал всех, а она задыхалась от проглоченной пищи моего праздника живота.
* * *
Сердобуев, Нематод и Строев прибыли в санаторий в золотой се-зон. Море сверкало праздничной синевой. Настроение у отдыхающих игривое, женщины с ума сводят, в воде хочется пребывать сутки напролет.
И Строеву действительно стало здесь полегче. Он даже втихую в блокнотик мысли стал выписывать. Нематод заводил знакомства и ча-сами пропадал неизвестно где.
- Человек не на своем месте, - говорил про него Сердобуев, - ему бы представителем какой фирмы, а он ерунду всякую редактиру-ет. Вы знаете, иногда он мне кажется чертом.
И Леонид Павлович согласился. Нематод - темная лошадка. Не то, что Сердобуев - вся грудь волосатая, открытая любым ударам и насмешкам. И поэмы его теперь никто не решается печатать. Ибо кто теперь будет читать наивную патетику:
"Спасибо, родина, за звезды и луну!
И если буду гол и безоружен,
Я на себя приму за то вину,
И воспою тебя, мою страну,
Которой, как и все, я очень нужен!"
Строев смеялся до колик, когда Нематод пародировал эти строки:
"Спасибо, родина, за тещу и жену,
За тестя, зятя, осень и весну,
За зубы, ласки, мысли в голове
И за стихи, что я пишу тебе."
"Да, что и говорить, - думал Строев, - и Сердобуев занят не своим делом. А ведь добрейший, безобиднейший человек. Вон куда заводит самотечное образование. А эти эпохи - ...на, ва, ва, ва, ко. Хорошо, что теперь все пошло как надо."
- У тебя, кажется, медицинское образование? - спросил Леонид Павлович тяжело дышащего Сердобуева.
Они сидели в плетенных креслах на бетонной площадке у самой воды. У Сердобуева на носу газетный листок.
- Оно, Леонид Павлович. Фармацевтика.
- А как ты в поэзию попал?
- А я с детства лирик, - душевно ответил Сердобуев, - и плодо-вит был, сейчас не то, я аптекой заведовал, ну и писал в кабинете, отпечатывал и рассылал, основное, конечно, не проходило, кое-где кусочками просачивалось, накопилось на сборник, а там уж и засоса-ло.
"Вот кому не грозит кривить душой" - подумалось.
- А сейчас пишется?
- Иногда много, иногда так себе, - почесал Сердобуев грудь, - в последнее время особенно тянет про туман и про старые дома, - он тяжело вздохнул, - всё, знаете, картины из детства.
Строев сказал "понятно" и закрыл глаза. И тотчас промелькнуло все тоже видение, которое (он этого не знал) давно уже преследова-ло и Бенедиктыча: тонкий лучистый образ маленького мальчика в языках пламени, захлебывающегося в воде юноши, потрясенного прикосновением смерти, тайнописца, вглядывающегося в основы жизни, вознесенного и изгоя, героя со связанными руками, созидаю-щего и, наконец, - вновь беззаботного лучистого мальчика, прыгаю-щего по огромному огнедышащему грибу...
Странное видение манило и отталкивало, и Леонид Павлович ни-как не мог понять, отчего оно появилось. Чтобы избавиться от этого неуместного тонкого, как паутина, образа, он открыл глаза и спро-сил:
- Федор, тебе никогда не казалось, что ты уже был?
Но Сердобуев спал, и тогда Леонид Павлович встал, чтобы прой-тись и понаблюдать загорающих.
"И это тоже было", - думал он, глядя на картину бесчисленных тел, вдыхая запахи моря, зелени, слыша крики детворы и чаек. Он даже как-то описывал это состояние припоминания. Не в "Прыжке" ли?
"Опять какая-нибудь сенсация", - с радостью подумал Строев. Ему сейчас хотелось отвлечься.
- Тут я с двумя мужиками познакомился, ну и разыгрываю их, что я физик в области плазмы ядра. Вы уж поддержите.
- А зачем тебе?
- Так, для впечатлений. И вам на пользу - колоритные типы.
Строев познакомился. Эти двое были, скорее, одним типом - из среднего звена начальников, старающихся походить на своих пред-ставительных боссов, для чего у них имелись все данные и вполне приличный гардероб, не было только этого тонкого умения относиться к писателям с уважением, но свысока. Строев неприятно ощутил себя рядом с ними прокурором. А Нематод вел себя как заправский уче-ный. Его было не узнать. И походка не та, и взгляд, полный государ-ственной значимости. Леонид Павлович дивился на редактора, он с интересом наблюдал и тайно делал в блокноте пометки. Очень тонко Нематод вставлял в разговор мудрости из природы ядра и атомов, намекал на секретность своих изысканий и показывал, что лично зна-ком со многими людьми из верхних этажей.
"Мужики" хлопали глазами и не знали, куда девать свои руки. Они реагировали на каждое его движение и таскались за ним повсю-ду: в ресторан, на танцы, в клуб, гоняли по морю на лодке, занимали на пляже по утрам для него лучшее место. Скоро и сам Строев пой-мал себя на повышенном уважении к Нематоду, образ которого всё настойчивее ассоциировал с каким-то реальным физиком-ядерщиком, вот только фамилию того ядерщика не припоминал.
- Бестия! - восхищался Сердобуев, - сущий талант! Что я гово-рил, не своим делом Марк Иванович занят. Душа у него больших об-щений просит.
Шли дни, и Строев был рад, что никто не беспокоит, что солнце такое ласковое, возвращающее к нормальной жизни и человеческим раздумьям. И один раз Леонид Павлович забылся и записал сценку на глазах у Сердобуева и Нематода, чем и обрадовал их несказанно.
- Для чего тебе эти бедняги? - спрашивал он Нематода.
- Скучно, Леонид Павлович, - мигом ответил тот. -Россия, она как девка деревенская, все чуда с раскрытым ртом ждет. Я так не могу, меня сразу на пасьянс от такой тоски тянет. Вот я и играю.
- Артист, артист! - громыхал Сердобуев.
- Да, Федя, артист, и куда эффектнее играть в жизни, чем на сцене в замкнутых рамках. А здесь я сам себе режиссер, и оператор, и сценарист. Я ставлю пьесы, играю в них и смотрю, и тебя развле-каю, Федя.
Тут Леонид Павлович вновь забылся и записал мысль.
- Вы используете, да? - оживился Нематод, а Сердобуев просле-зился украдкой. - Леонид Павлович, я тут интересный эпизод могу подбросить.
Федор Сердобуев стал заранее хихикать.
- Че ты, Федя, еще не выслушал, а трясесся.
Сердобуев зашелся смехом. И Леонид Павлович невольно рассме-ялся. С Нематодом не соскучишься.
- Тут мы в картишки сели перекинуться, - солидно начал Марк Иванович, - а один себя за зама начальника аэропорта выдает. Ко-роль сезона, душа общества. А я вижу - что-то не то, не тянет он на зама, фальшивит. И зацепило меня, разоблачу, думаю, и специально ему одну партию проиграл, вторую, а потом бац - и в дураках оста-вил, бац - и еще банк снял. У него аж губы от обиды задрожали.
- А вы что, на деньги? - изумился Строев.
- Да какие там деньги! Червончики, - заспешил Нематод, - при-стают, понимаешь. И знаете, как я его разоблачил? Злой он сидит, мужики над ним посмеиваются, а я разговор о книгах завел, чтобы, значит, все о нем забыли. Меня слушают, женщины поддакивают, а этот самозванец весь белый.
- Хо-хо-хо! - предвкушая подвох, смеется Сердобуев на весь пляж.
- Да я еще ничего смешного не сказал, что ты, Федя?
- Как ты с людьми-то так, Марк? - сквозь смех кричит Сердобу-ев.
- Да ну тебя! Так вот, начал я сыпать такими терминами, что ме-ня мало кто понимать стал, но как зауважали, слушают, не дышат, а этот липовый зам, что червонцев своих не досчитался, глазами мига-ет, вижу, сейчас взорвется, еще бы - в один миг лидерства лишился. Притормозил я и жду. Вот он в полной тишине и заявил: мне, гово-рит, по боку, чем мучились ваши Болконские с Печориными. И Гам-лет, говорит, дурак (записываете?). На кой мне, говорит, дворяне и их бабы, у меня, кричит, есть дело и отдых. А все ваши интеллигенты - жмоты, если они оценивают паршивую сумку с двумя полотенцами в сто рублей! Я желаю после работы отдыхать, а не трепаться о вздо-хах и охах! Вот так он, Леонид Павлович, и раскрылся.
Нематод заглянул в блокнот и поинтересовался, не повторить ли дословно?
- Нет, - посмеивался Строев, дописывая последнюю фразу, - в сто рублей, говорите? А что, вы его публично разоблачили?
- Да ну, Леонид Павлович, он на меня и так люто обижен. Пе-чальный. Уехал он вчера, видите ли, хотел отыграться, ну я и усту-пил, сел и того...
И Нематод пристально заглянул в серые глаза Строеву, так, что что-то промелькнуло между ними, а что - непонятно.
- Вы же знаете, что я годами пасьянс раскладываю, пальцами каждую масть чувствую. Привычка.
И он снова по-особенному заглянул в глаза. Сердобуев часто ми-гал, не смеялся:
- А кто он такой, этот твой зам аэропорта ?
Этот вопрос доставил Нематоду огромное удовольствие. Он поце-ловал Сердобуева в залысину и сказал:
- Летчик он первого класса, Федя.
Лицо у Сердобуева вытянулось, стало недоуменно жалким, дет-ским.
- Так зачем он замом-то? Летчик первого класса - это же тоже хорошо.
- Милый ты мой поэт, до чего я обожаю твой теплый инфанти-лизм, - прижался щекой к его щеке Нематод, - в камере хранения он служит, понял? В лучшем случае у него титул мастера.
- А-а! - затрясся Сердобуев, - так он мастер камеры хранения! Ну ты, Марк, даешь!
И загорающие поднимали головы и смотрели, кто это там так счастливо смеется.
"Виртуоз! - восхищался Строев. - Но на деньги он зря, зря!"
И тут он поймал себя на желании испытать то, что испытывает, лавируя между судьбами и умами, Нематод. Всё, чем долгие годы за-нимался Леонид Павлович, представилось ему выдачей и приемом ба-гажа; и кто знает, как Нематод смеется над ним, Строевым, среди по-добных себе знатоков человеческих страстей.
"Может быть Марк - это и есть свобода, а мы в панцирях своих мироощущений, массовка для таких, как он?" - задавался он нелег-ким вопросом.
Смех над мастером сменился тоской, и Сердобуев вновь запере-живал за состояние Леонида Павловича, когда услышал от него:
- Заземляешь, заземляешь, а им все мало, все не так, давай еще проще. Больно нужны им философские умопостроения!
- Бог с ними, Леонид Павлович, - ласково говорил Сердобуев, - мастера камеры хранения - это же не читатели.
- Может быть они?! - закричал Строев и указательным пальцем тыкнул в сторону лежавших на песке людей.
Солнце стояло высоко, у воды плескались дети, никаких видимых страстей. И вскоре Леониду Павловичу приснился сон. Он увидел пропасть, в которой поселился мрак. На одной стороне стоит он, а на другой тысячи мастеров камер хранения. Леонид Павлович возбуж-ден, активен и бросает одну за одной книги с яркой надписью "Пры-жок". Бросит и, не дыша, следит, как книга, не долетая, исчезает во мраке, распушив листы. И тогда под призывы с той стороны: - "да-вай еще!" - он с новой энергией и надеждой швыряет книгу, а толпа скандирует: "ценность - сто рублей, давай, бросай скорей!" Наконец у него остается одна, последняя книга. Ужас охватывает Леонида Павловича при мысли, что и она не долетит. Тогда он как-то радостно и приподнято постигает, что прыгни он сам с книгой, расстояние ока-жется не таким большим и пропасть будет преодолена. Воодушевлен-ный Леонид Павлович разбегается и под восторженный визг прыгает, оттолкнувшись от края что есть силы. Он летит над пропастью, за-жмурив глаза, подогнув ноги, ожидая тверди, и его сознание плавит-ся в непонимании: летит ли он в глубину пропасти, в объятия ли ма-стеров камер хранения или же куда-то далеко ввысь. Так он и про-сыпается - зажмуренный, с подогнутыми ногами, с побелевшими пальцами, прижимающими к груди несуществующую книгу.
Он просыпается в испуге, с остатками ощущения гибельного вос-торга, а над ним склоняется Нематод.
- Окно, Леонид Павлович, не закрыли, а сегодня ночью всего двенадцать градусов. Кончилось лето.
Когда садились в такси, из дверей санатория вышли "мужики" Нематода, те двое, что почитали его как физика. Но к удивлению Строева, они не попрощались. Насупленные прошли мимо, с каким-то смешанным чувством взглянув на Леонида Павловича, на Марка Ива-новича и вовсе не смотрели.
- Ну, поехали! - крикнул Нематод и плюхнулся на заднее сиде-нье.
Машина плавно мчалась в сторону аэропорта. Сердобуев посапы-вал, Леонид Павлович недоумевал, а Нематод явно ждал вопроса. И Строев спросил:
- Что твои мужики, взбесились, что ли?
- Играть в карты - это не людьми командовать, Леонид Павло-вич!
Он выпалил эту заготовленную фразу и расхохотался на весь са-лон.
- Человек тогда только человек, Федя, когда умеет так же до-стойно вставать после проигрыша, как он достойно садился за игру, - назидательно сказал Нематод и мило подмигнул Строеву в зеркаль-це.
- Граждане города не должны обижать ближних, - пробурчал Сердобуев.
- Что ты, Феденька, деньги это же не главное, ты сам так писал в своих стихах, - веселился Марк Иванович.
"Шулер! Самый настоящий шулер. Интересно, сколько он с них содрал?" - гадал Леонид Павлович.
И под воздействием дороги, которая всегда пробуждала в нем ве-ликолепные мысли, родился смутный замысел романа под монолитным названием "Обман", где вся жизнь, привычные нормы и законы, люб-ви и беды, наслаждения и огорчения и само существование планеты и человеческого "я" - есть виртуознейший и мудрейший Обман.
Так они и доехали до аэропорта, где в суете регистраций и поса-док мысли об обмане развеялись, как дым.
* * *
- Зинаида ставит в план ро-мана: "Проблема рождаемости. Массы. Одна из первопричин зла, етс. Проводить красной, но ненавязчивой мыслью." - "Славы хочет, а сам того не ведает." - Кухонная деревян-ная доска со временем стано-вится неровной. Потереть ее наждачной бумагой - и она снова станет гладкой. - Есть привязанности и поступки, ко-торые человек не раскрывает, а так молчаливо и уносит с собой за черту. - Энергия - это действие. - ул. Ленина-94, к. 11. - навстречу ушед-шему.
* * *
Радж Кузьмич предчувствовал. Он вообще много чего предрекал. Что, например, придет дядя-милиционер и начнет распекать: что это ты, мой хороший, бугай-разбугай, болтаешься между небом и землей, вклад свой естественный не вносишь, кормят тя, понимаешь, улицы для тебя асфальтом залили, все на тебя горбатятся, только и думают, как тебе угодить, а ты паразитируешь. Что же ты так, драгоценный?
И мало в каком другом месте смог бы предчувствовать Радж так фантастично и верно. Какое дело, скажем, свободному предпринима-телю до Раджика? Кому и где ещё он нужен? Счастливец Радж, он бы и рад за такую отеческую заботу благодарно поведать миру о дяде-милиционере, но как поведаешь, если его даже последний полицей-ский не поймет. Это все равно, если бы удрученный судьбой таракан подполз к бегемоту и стал ему объяснять, что чудится, будто сегодня ему за батарею ужасный порошок подсыплют, который дустом назы-вается. И не ошибается прозорливый таракан в своих предчувствиях, а бегемот лишь плечами от недоумения пожмет, если, конечно, не лень будет шевелиться.
И, наконец, нужно признать, что нет всеохватывающих проблем. Все локальные. Скажем, сделал бы Кузьма Бенедиктович из своей частной истории с побирательством шекспировскую трагедию, так се-годня бы на нее начхали: подумаешь, с шляпой сидит на улице чело-век. Когда это было и чего только не бывало! Все к лучшему. Сиди со своей шляпой хоть до обморока. Это тебе, понимаешь, не ревность Отелло и не безобидность Дездемоны. Это не оплеванный своими детьми сумасшедший Лир и не гадающий о жизни и смерти принц. Все эти предчувствия и заботливые милиционеры - частный случай. Вре-менная необходимость времени, как сказали бы знающие люди. Не то нужно предрекать, совсем не то, на лучшее настраиваться. А если и придет милиционер, пусть скажет ему Радж, что тоже будет асфаль-том улицы заливать, опомнится в конце жизни и хоть всю землю в сад превратит, благо, что она такая вот несовершенная - тут, понима-ешь, пески, здесь льды, а вон там деревья. Везде будут деревья, раз такой ландшафт глаз радует!
Нет, нету совсем мировых проблем. Если и загаживают водоемы, то ведь где-то хотя бы один человек их очищает, и разве это не при-мер для подражания? А потом, есть же и бактерии и всякий другой паразитизм, он мигом расплодится и накинется эти загрязнения пере-рабатывать, отложения формировать, а отложения, как теперь уже всем известно, наши жизненные ресурсы: черное золото, газифика-ция, удобрения... Так что нечего Раджику жаловаться милиционеру, что у него наследственность плохая, что закручивают ему мозги раз-ные папины технические идеи, что нет у него времени хлеб зараба-тывать, а есть время кое-как мозгами пораскинуть, у папы хлеб взять да еле успеть его съесть. И предчувствует Радж, что может ответить милиционер: ну мы-то, положим, тебе нужны, а ты на кой по свету ошиваешься? Ни Гамлет, ни Отелло, ни Лир, в чем тут явление симби-оза, взаимно-необходимого существования? Вот ведь как спросит со-временный милиционер: какая, мол, лично мне от тебя польза, я тебя от нарушителей порядка предохраняю, ну а ты, а ты, уважаемый Радж Кузьмич?
- А я, а я! - предчувствуя грандиозный исход, закричит Радж, - изобрету великолепную машину, которая будет людей красивыми де-лать, фигуру и носы им до гармонии доводить. Вот и подарок вашим детям!
И холодно ответит ему милиционер, что дети у него нормальные и носы у них что надо, и что прежде лучше бы самим изобретателям зу-бы хотя бы вставить, и устраивайся-ка, гражданин Раджик, как поло-жено, нечего другим дурной пример подавать, молодежь лихорадить, а в противном случае за этот набивший оскомину паразитизм, что происходит от двух греческих слов "около" и "пища" или, если вам это приятнее, за проявление чуждого обществу явления комменса-лизма, то есть нахлебничества, будем вынуждены обеспечить вас ин-вентарем и объемом работ, прямо пропорциональных размерам ваше-го потребленчества и количеству восторга от радости пребывания на планете земля в образе человека.
Вот тут-то, предвосхищает события Радж, он разволнуется, раз-нервничается и ляпнет невпопад: "Да пойми, старик, может быть, ты еще сам успеешь попользоваться моей машиной!"
И услышит в ответ гордое и достойное:
- Пап-ра-шу не тыкать!
На том и кончится диалог. Ибо дядя-милиционер совершенно есте-ственно не считает себя в чём-то несовершенным.
Ну какая польза от этих предвидений! Тем более, что события по-добного рода случаются не часто. Потому что такие, как Раджик, представляют собой частное явление, отходящее в унылое прошлое, а милиционеры становятся все совершеннее и образованнее, и всего-то их по десятку на каждый город (и то для порядка). И нечего об этих шальных предчувствиях тарахтеть на бумаге, окрашивая дей-ствительность в тоскливые и бренные тона.
* * *
Тогда они только-только начинали жить вместе. Копилин принял бурные чувства Леночки, ее натуру, которая после насильственного подавления интереса к жизни и под влиянием копилинских песенных контрастов вновь загорелась к решению всех, абсолютно всех соци-альных проблем. На словах, конечно.
Но был один случай, когда слова не разошлись с делом. И не сто-ило бы вспоминать, если бы это происшествие не поставило Копилина с головы на ноги. Долгое время он пытался забыть этот случай, из-влекая его из памяти, а когда ощутил в себе нечто, когда принял все таковым, как оно есть, решил пройти через это испытание стоически.
Вот как было дело.
Копилин зарабатывал на хлеб в ансамблишке, что шпарил по ве-черам в молодежном кафе. Давно он помышлял уйти из творческого коллектива, имеющего самый низкопробный репертуар на всю столи-цу. Да и что-то нехорошее все-таки предчувствовал.
В группе-труппе был парень - Веня-солист. Имел Веня розовую внешность. Жизнелюбие и уверенность в том, что он является венцом природы, струились из каждой клеточки здоровой Вениной кожи. О том же повествовали его плавные, вкрадчивые движения, его тяну-чая пластилиновая мимика, его округлый, располагающий к себе тембр голоса. Казалось, чуть прикоснись к телу Вени чем-нибудь ост-рым, и оно затрещит, как аппетитный спелый арбуз. Веня пленил женщин!
Наверное, от него исходил какой-то дурман; он был великолепно сложен и учтив. Он излучал обещание наслаждений, щедрости чувств и порядочности последствий. И действительно, ни одна из женщин не предъявляла ему претензий.
Веня жил под солнцем. Он был здоров и надежен, не брал в долг, понимал толк в мужской дружбе и уважал Копилина за любовь к ги-таре.
Так бы они и расстались, забыв друг о друге, если бы не Леночка. Она приходила в кафе и общалась со всеми ансамблистами запросто. Тогда еще Копилин до конца не определился с ней. Ну влюблен, и даже хорошо и как-то увереннее себя почувствовал, и она не похожа на других, но впереди целая жизнь и, черт знает, что еще будет.
Хотя постепенно приходило понимание, что лучшего ждать не сто-ит, очень уж подходила она Копилину и верила в него, как никто, и готова была пойти за ним хоть в Америку. Да и о магазинах можно было забыть. Казалось ему, что она не будет ему в тягость, разве что три ее опрометчивых раза (Леночка утаила еще четыре) будут му-чить, но Копилин уже прочитал классиков и рад был пострадать, ему мало было неустроенности, скитаний, ненависти к очередям, ему хо-телось переломить себя и через три Леночкиных раза (а он подозре-вал, что три - это не все), он желал победить этот жалкий инстинкт ревности.
Он выстоял пять месяцев, хотя чуть не сошел с ума, когда через третьих лиц дознался о двух нелепостях. И он бы выпрямился, не подкосился, если бы не Веня, этот чудесный человеческий экзем-пляр, не стал восьмым Леночкиным разом (и шестым на счету у Копи-лина). И с той поры Леночка стала нормальной, а Копилин, вот стран-ность, больным. Наверное, он все-таки по-настоящему влюблен в Ле-ночку, если каждый день проходит для него в скрытых терзаниях.
Леночка спорила. Она всегда спорила и умела доказать. Тогда ее душа горела революционными преобразованиями России, возвраще-нием к начальным идеям устройства общества. Тем же бредил Алек-сей. Это он подавал ей идеи, и она их развивала с удвоенной страст-ностью. За эти идеалы она с наслаждением сгорела бы на медленном огне. Он радовался находке человека, который понимает его с полу-слова. Человек-Леночка постоянно затевала разговоры, что всюду всё не так, "будила спящее сознание масс", распинала "продажное лицемерие", "извращенный бюрократизм", доказывала на фактах и цитатах, что было так, а сейчас так, и нужно осуществлять так, "как было задумано". Копилин тоже доказывал, опираясь на источники, разве что не так страстно, как она. Его тогда уже начинал интересо-вать сам человек, природа его. Леночка не поспевала за ним, она во-оружалась уже оформившимися идеями, а процесс их эволюционного чередования был для нее еще болезненнее, чем для Копилина. И вот в один прекрасный день добрый остаток идей о возврате к прежним идеалам исчез из его головы разом и навсегда. Этому, как ни стран-но, поспособствовала Леночка.
Они втроем сидели в комнатушке в этом самом кафе и спорили. Копилин вставлял две-три незначительных фразы и больше улыбался; глядя на жизнелюбивого Веню, он понимал, что человек не так-то прост, чтобы вот так взять и возвратиться к чему бы то ни было, тем более когда он уже сравнительно благополучно устроился. Чего-то там уравнивать, что-то ломать, когда бабка надвое сказала. У Вени маленькое наследство - дачка да машина, у Вени кое-какие доходы, масса полезных знакомств, но у Вени есть еще и голова, которая лю-бит, чтобы ее гладили, и еще у него нечто, выражаемое в понятиях "устойчивое лидерство" и "желание прожить насыщенно и долго". Да и Венины потребности в различной-преразличной информации полно-стью удовлетворяются. Он гармоничен и не виноват, что другие испы-тывают дискомфорт. Он не ограничивает себя, всегда может разо-браться, где, что и почему, у него достаточное количество своих тру-довых мнений по любым областям человеческой и природной дея-тельности. Он не фанат, что само по себе достойно уважения, и при-носит какую-нибудь радость людям своим пением.
Но вот Леночка... Ах, эта Леночка! Лучше бы она не открывала этот крохотный изъян в гармоничном Веньямине, если всего-навсего он просто любит поговорить с хорошенькими и даже красивыми жен-щинами, сам не зная, что разговоры эти, на любые темы, являются для него прелюдией к основному, так сказать, милой предпразднич-ной суетой, отчего основное, сам праздник, делается еще более при-влекательным и полным. Ну что в этом маленьком изъяне такого-разэтакого?
Вот и теперь его тон, мягкий и улыбчивый, обезоруживает Алек-сея, который ответно улыбается, проникаясь внутренним миром ком-панейского солиста. Этот дар проникновения будит в Алексее снача-ла смутные желания, затем непонятное волнение, нехорошие пред-чувствия. Его уже понемногу раздражают пылкость Леночки, ее тер-минология и весь этот спор о счастье для всех, о добре и зле, о том, как затевалось и что получилось.
Но Леночке (тонкой, пылкой, дерзкой) необходимо утвердиться, она не может жить без причастности к чему-то глобальному, без от-крытия своего назначения, она вновь обрушивается лавиной доказа-тельств на вкрадчивые возражения солиста. Он спорит умело и тонко, как никогда бы не смог спорить с мужчиной; и пылкость его просыпа-ется медленно, и в глазах появляется блеск, видно, что любимая игра перед основным дарит его мысленным способностям дополнительные резервы. Как сладко после невыносимого жара парной шандарах-нуться в холод бассейна! Или наоборот.
Этот накал влияет и на Леночку. Она запинается, краснеет, она все чаще оказывается в немом тупике перед его разумными довода-ми. Она так забавно разгневана (лапочка, крошечка, умница), она готова расплакаться, она ненавидит этот розовый улыбающийся рот, это пошлое монолитное мировоззрение, которое готово извратить, ис-казить, обесславить любую благородную идею; она готова убить, лишь бы так мерзко не надругивались над святым и над ее Копили-ным, волоска которого эта "жизнелюбивая" плоть не стоит.
Алексей пытался отрезвить Леночку, но она уже была не внушае-ма. Эмоции залили ее отчаявшееся сознание. Не доказать и уйти по-верженной означало для нее гибель, это был этап, "или-или", назав-тра она не смогла бы жить, когда наконец нашла то, что казалось ей по-настоящему высоким и чистым, обрет я того, чей мир стал ее жиз-нью и смертью, их будущим, смыслом появления на свет, после всех этих горьких разочарований, ошибок, идейной мути, презрений к себе - она вот сейчас, на вершине убежденности и счастья, должна по-ставить под сомнение (что для нее значило последний крах) душу и значение Копилина - да чтобы она вот так вот сдалась, да перед кем, да кем тогда она станет, да чтобы так легко расстаться с только-только обретённой жизнью - нет! - никогда!
И тогда она всем своим дрожащим существом в ослепительном озарении прочувствовала это скрытое, этот тайный изъян, то, что еще не оформилось в ней в понятиях, но было ясно уже без слов, когда она погибала, запинаясь и глупея в своих же глазах от гнева, она вдруг поняла, как она победит этого Веню; она прошла сквозь него молниеносным зарядом и ей, как день, стало ясно, к чему весь этот задор, к чему вся эта монументальная защита безразличных ему на деле философских крепостей.
Она даже привстала на цыпочки, краснея в своем праведном гне-ве и выпалила неожиданно для всех на какой-то торжествующей но-те:
- Хочешь, я докажу тебе, что ты никто?
Венины глаза вспыхнули и тут же померкли.
- Тебе не идея важна, - звонко сказала она, - у тебя не может быть идей, потому что натура у тебя низкая и вся в тесном ящике! И не воспринимает она ничего, что заставило бы тебя преодолевать ее низменность.
Нет, Веня не обиделся. В споре с ним она не раз позволяла себе подобные выпады. Он и не считал их оскорбительными, ведь весь этот спор и игра были для него не более, чем свободное времяпре-провождение, и не самое лучшее к тому же.
Веня потянулся в обшарпанном кресле:
- Рад был бы познакомиться с вещественными доказательствами.
Копилин так и не смог понять, что с ним стряслось в тот момент. То ли после всех этих одуряющих дебатов, из которых, к тому же, он автоматически выключился, то ли после наркотического проникнове-ния в Веню, или же от духоты и предчувствия смены идей, то ли он не захотел понять и допускать в сознание гибельных мыслей или еще чего-то, - так или иначе, он не уловил тогда скрытого смысла и за-мешательства в ее взгляде - и на слова:
- Леш, выйди пожалуйста, я ему сейчас докажу, - кивнул, встал и вышел.
Он минут пятнадцать прохаживался вдоль здания, курил, ни о чем не думал, пока не заметил у обочины новенький "Мерседес". Это был первоклассный импорт, пахнуло заокеанией, и Копилин мигом лишил-ся тревожных предчувствий, отдавшись созерцанию и фантазиям. Он не устоял, чтобы не обойти это блестящее творение несколько раз, разглядывал кресла и надписи на панелях приборов, он видел себя, летящим по улицам Филадельфии, среди каньонов и полей фермеров; мелькали небоскребы, световые рекламы, арки мостов, идеальная гладь асфальта увлекала за горизонт, менялись краски, неизменно было ощущение сбывшейся мечты и полноты грядущего.
...Он не заметил, как появилась Леночка. Она была бледна, крас-ные пятна выступили на лбу и на щеках, но она так и светилась по-бедой и жизнью.
- Я доказала, Лёш, - немного устало сказала она, и он все по-нял.
Словно из тумана проступило Венино лицо, его глаза были бес-страстны и пусты.
- Да? - почему-то спросил Копилин.
- Да, - равнодушно сказал Вениамин, - я действительно оказал-ся скотиной, меня нельзя пускать в лучшее общество, ваши идеалы мне...
Тут он осекся, заметив, что у Копилина неузнаваемо исказилось лицо.
- Я тебя понимаю, Коп, - с неподдельным пониманием продолжил он, - я не думал, что у вас так серьезно. Все произошло как-то сти-хийно, заданно, что ли. Я вообще ничего не соображал. Не думай, что мне это так приятно и необходимо. Ну и напьюсь я сегодня! Прости, старик!
И сказав "привет", он плавно двинулся прочь. Он уходил, друже-ственный, беззлобный, символ мужского образа, усредненный лидер и побежденный победитель.
- Постой, - окликнула его Леночка, - так ты не считаешь, что теперь так, как задумывалось?
Ей, бедняжке, нужно было, чтобы Копилин собственноушно познал результат ее победы. Веня это понял и сказал всё, что она хотела:
- О, Леночка! Я признаю поражение целиком и полностью, - он так сказал, и без того привлекая внимание прохожих, - я свинтус грандиозус, у меня в голове нет ни одной собственной мысли! Это так. Ты была права. Ты - а не идея. Я могу сейчас вываляться вот здесь в пыли у ваших ног, но доживать-то нужно. Удачи вам! Привет, Коп.
И он быстро исчез, шагнув в первый же попавшийся переулок.
- Я тебе сейчас все расскажу, - объявила Леночка.
Не стоит считать, что она ничего не понимала, теперь она чув-ствовала его боль и, может быть, гораздо сильнее, нежели он сам. У Копилина мелькнула робкая надежда - вдруг ничего не было, с чего это он, в конце-концов, взял!
- Ну-у, - шепнул он, чуть разлепив сухие губы.
Она заторопилась:
- Я ему сказала: я - или его убеждения, я - или все самое чи-стое и будущее в нем. Он ответил - убеждения.
- Ну? - прохрипел Копилин.
- Тогда я расстегнула блузку. Я его предупредила, что если он выберет меня - это мое и его проклятие всем его настоящим и буду-щим словам, это его признание, что он скотина.
- Ну и? - задохнулся Копилин.
- Он выбрал меня, - с ужасом прошептала Леночка, окунувшись в его непереносимую боль.
Легко можно было представить, как далее развивались события, если еще учесть, что когда Копилина захлестывала ярость, он боялся самого себя.
Но все последующие несчастья и полусумасшествие Леночки пу-стяки в сравнении с тем, что однажды Копилин сам ощутил себя на месте Вени, когда собственноручно прощупал стены, дно и потолок своей натуры, и не будь старика Бенедиктыча, не пробить бы ему дыр в этом ящике и не просочиться бы сквозь щели новым, быть может, неограниченным веществом. Есть смысл предупредить, что грядущие страдания Копилина могут восприниматься еще более комичными, чем нынешние, так что желающим курьезности и забав можно уже сейчас приготовить улыбки, ухмылочки, смешки, бурканье, кряхи, хохот, фырканье и прочие атрибуты веселья.