Галеев Игорь Валерьевич : другие произведения.

Из сборника Вкус Жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  Вкус жизни
  рассказы
  
  
   e-mail: galeevhan@mail.ru
  
  Вилочковая железа
  
  Когда небо накрыло город Тинюгал первым снегом, шёл по его улицам Артур Мстиславович Тинусов. В руке он держал трость, изрезанную вьющимися змеями с набалдашником в форме головы волка.
  Был он непонятно возбуждён и кричал на все стороны:
  - Эй вы! Долго я ещё буду терпеть вашу возню и смотреть на ваши тараканьи игры! Не всё ли вам было сказано? Не много ли вам времени было отпущено на размышления? Что выбрали вы?
  Он останавливался и как бы прислушивался к ответу. Снег тихо падал и таял, образуя грязную кашу, в которую Тинусов делал решительный шаг и снова кричал:
  - Вы всё так же думаете, что я пройду и не замечу ваших дряхлых помыслов?! Или вы надеетесь, что на меня найдётся управа и вы избавитесь от моего крика? Эй, вы, выползайте на снег, он внесёт ясность в ваши разжёванные мозги! Или вы уповаете на могущество буквенных аббревиатур, которые займутся моей персоной? Кончилось их крысиное время! А ваше убожество сделалось мне обузой! Выносите свои ленивые головы на снег, я буду лечить их своей тростью!
  Молчание было ответом кричащему. И только какая-то старуха подглядывала за ним в щель своего забора. Проходя мимо, Тинусов неожиданно вскинул трость и ударил ею по забору.
  Белая дымка легла на доски и через мгновение забор покрылся толстым слоем льда - не успев ойкнуть, бабка сделалась огромной сосулькой.
  - Не стой под грузом и стрелой! - крикнул Тинусов и зашагал дальше. - Только так исчезнут все ваши пороки! - продолжал он. - Так вы избавитесь от своих крошечных душ! Идите сюда, я буду лечить ваши запущенные болезни! Не бойтесь меня, я сделаю всё, что вы пожелаете!
  Никто не решался выступить ему навстречу. Тинусов возмущённо вглядывался в снегопад, чесал рыжую бороду и кричал ещё громче:
  - Эй, вы! Разве вы не хотите узнать, что это я свергал правительства, вызвал бурю перемен и устраивал катастрофы! Попросите меня о чём-нибудь ещё! Покажите, на что способны ваши фантазии! Докажите, что вы не олухи и я позабочусь о вашем будущем!
  Он исходил уже полгорода и порядком устал. Но город безмолвствовал.
  Все боялись этого буяна, которому какой-то шутник дал прозвище Вилочковая Железа. Оно приклеилось к нему и даже слуги закона официально называли его так. Тинусов не противился и говорил:
  "Я самое загадочное место на теле планеты, и вилы тому, кто этого не понимает".
  - Черти! - кричал он сегодня. - Сивушное племя! Вы дождётесь моего гнева и тогда станете узнавать своих богов по походке!
  Снегопад утихал и вместе с ним угасал обвинитель спокойствия. Он бормотал себе под нос оскорбления согражданам и уже направлялся домой, когда в конце улицы появилась фигура и стала вырисовываться в Баязиду, спешащего на человеческий крик.
  Вилочковая Железа остановился и пристально уставился на незнакомца.
  - Тут кто-то кричал? - спросил Баязида, с любопытством рассматривая человека с тростью.
  - Я и сейчас кричу! - недружелюбно отвечал Тинусов и, подняв трость продемонстрировал: - Эй, вы! Я принимаю заказы на любые ваши желания! Давайте сюда вашу сокровенную мечту!
  И тотчас ожидающе замолк, стоя так, будто в любую секунду готов сделать невероятный прыжок.
  Баязида с опаской посмотрел на диковинную трость и вдруг совершенно серьёзно попросил:
  - А вы бы не могли сделать так, чтобы я устроился в этом городе с ночлегом? Я, видите ли, сейчас без денег, но мне должны выслать. Извините, если, конечно, это не составляет для вас...
  От досады Тинусов стукнул тростью о землю, так что Баязида вздрогнул от прогремевшего грома.
  - И это называется мечтой! У тебя что, нет никаких крупных желаний?
  - В данный момент никаких. Я двое суток почти не спал, - и Баязида виновато вздохнул.
  - Ну пошевели мозгами, может быть ты захочешь чего-нибудь существенного! У тебя великолепный шанс! Проси!
  - Я был бы счастлив, если бы нашёл тёплый угол! - взмолился Баязида.
  - И это человек! И это итог моих тысячелетних трудов! Как тут не изрезать произведение искусства!
  Он покачал головой и захлюпал грязью, не выбирая дороги. Баязида смотрел ему вслед и ёжился от озноба.
  - Ну что ты встал, - обернулся Тинусов. - Идём со мной, будет тебе исполнение желаний, плоская твоя душа!
  И они пошли вместе на квартиру к Вилочковой Железе, куда доступ пока закрыт всем, в том числе и вашему сознанию.
  
  
  
  Барабанщик
  
  Как всегда Баст пришёл на службу самым первым. Он сел за стол и открыл ежедневник. Сегодня день оказался без записей. Это удивило главного редактора. Обычно листы были испещрены предстоящими встречами, пометками, и не было ещё дня, чтобы лист был чистым. В редакции всегда полно дел, и почему это сегодня - двадцать первого января - такое непонятное затишье?
  Делать было абсолютно нечего, разве почитать свежие газеты. Но свежие газеты больше месяца в Тинюгал не поступают. И вообще - связь с внешним миром прекратилась. Поезда проносятся мимо, транспорт не въезжает и не выезжает. Тинюгал изолирован.
  "И всё из-за этого барабанщика!" - чертыхнулся Баст и стал размышлять, как можно было бы вырваться за пределы Тинюгала.
  Он прохаживался по кабинету, подходил к окну, смотрел на площадь зимнего города. Ничего существенного не придумав, вызвал секретаршу и сказал:
  - Я буду у Багая и вернусь через часа три.
  Секретарша понимающе кивнула и по её улыбке Баст понял, о чём она подумала.
  В городе ходили слухи, что главный редактор - любовник Аллы Борисовны. Знал об этих пересудах и Бага.
  Как-то в длинном коридоре он прижал Баста к стенке и больно сжав ему руки, спросил:
  - Ты был с Аллой?
  - Что значит был? - задохнулся от ненависти редактор.
  Бага встряхнул его и, выпучив глаза, прошептал:
  - Я тебе сейчас морду набью!
  - Ты стал богатым человеком, ты хозяин, но так и не научился интеллигентным манерам. Я тебя не боюсь, бей, если ты дурак.
  - Сам ты пошляк! - ещё сильнее сжал пальцы Бага. - Если я что-нибудь узнаю, то сделаю из твоей рожи заднее место.
  Так они поговорили, и с тех пор Баст избегал оставаться с ним наедине. Может быть, он и хотел бы примирения, но самолюбие и какая-то патологическая неприязнь противились разуму, и Баст, прошедший долгую чиновничью выучку, всегда зачем-то противоречил всемогущему Багаю.
  Город разделился на две половины, вернее, приверженцев Баста было гораздо меньше, но они больше обсасывали кости неприятелю, и даже когда барабанщик прошёлся по улицам и город оказался в изоляции, сторонники Баста продолжали критиковать неинтеллигентность "багаевцев" и не замечать, как сами повально вымирают. То есть, они уходили из жизни самым натуральным образом, а оставшиеся, шагая в похоронных процессиях, шептались о новых сплетнях. Они существовали как бы параллельно процессу, захватившему Тинюгал, никак с ним не соприкасаясь и двигаясь по инерции по своей избитой прямой.
  Самым волнующим для Баста и его союзников была тайна успехов Баги.
  Об этой тайне тот и сам выкрикивал не раз в подпитом состоянии. Баст догадывался, что за выкриками кроется нечто важное, и в эти моменты всегда старался оказаться поближе. Но никогда ещё, будучи и мертвецки пьяным, Бага не шёл далее туманных выкриков. Обычно он начинал говорить о строительстве нового мира, о рае для будущего и всё это было так знакомо, что слушатели начинали откровенно зевать и требовать веселья.
  
  Сегодня Баст решил напрямую поговорить с Аллой Борисовной и открыть ей глаза на ситуацию, в которой оказался город. Он шёл по тихим улицам и, как всегда, ласкал себя мыслью, что Алла любит его, любит тайной и страстной любовью. Это единственное утешение для неудачливого Баста.
  Он вспомнил тот день, когда вместе с Багой вернулся в город, и как был тогда главным редактором тупой газетёнки, так и остался им. А Бага? Этот грязный пузан с обезьяньим рылом сделался кормчим города, мотается на своих самолётах по миру, гребёт деньги лопатой и ложится спать с кинозвездой, слюнявя её своими вывернутыми губищами...
  И чем дальше он так думал, тем невыносимее ему было жить. Мозг наполнялся желчью, руки тряслись, а в глазах стояли слёзы ненависти.
  - Она любит меня, - шептал он и видел день, когда она опомнится и откроет свои истинные чувства.
  Настал момент, когда можно ускорить развязку.
  Город в блокаде. По-видимому, скоро начнётся голод. Бага падёт, и Алла должна понять это. Она живёт в своём мире и не дооценивает объективные события. Проклятый, а может быть и избавительный барабанщик вызвал смертельный конфликт. На что теперь может рассчитывать маленький зарвавшийся городишко, если ему противостоит громадина государства! Теперь только не терять время, показать себя и ускорить Багино падение. Подобная инициатива будет учтена и не останется незамеченной.
  С таким настроением шёл Баст навстречу своей судьбе.
  Недавно он был ребёнком, школьником и золотым медалистом, он выдавал всё, чего от него хотели преподаватели в университете, он экономил деньги на чернилах и бумаге, покупая всё самое дешёвое, он построил себе дачку и взращивал покладистую дочь, никогда не пользовался общественными стаканами и сам ходил покупать мясо. Он не был ни новатором, ни консерватором.
  А был он профессионалом, проводящим правительственные курсы в жизнь. Он умел хлёстко высмеять и грамотно похвалить. И ещё он любил острые телесные ощущения. Поэтому постоянно ходил в бассейн и подолгу там плавал. Он часто бывал серьёзен и тогда говорил очень медленно, выстраивая слова в математические цепочки. Слушать его в эти моменты было невыносимо. Другое дело, когда дурачился - тогда он запросто походил на массовика-затейника. Но дурачиться, с тех пор как в городе появился Багай, он стал всё меньше, пока совсем не позабыл что это такое.
  
  Пришёл он в особняк Багая и Аллы очень серьёзным и деловым. Он знал, что хозяин в это время отсутствует, а Алла только что встала и позавтракала.
  Годы совсем не изменили её, разве что она чуть пополнела. Всё так же принципиально она ни разу не выезжала из Тинюгала, это к ней со всего света заглядывали журналисты. Она охотно критиковала всё, что происходило за пределами города и открыто призывала народы к восстанию. Это её хлопотами было создано правительство и вся Тинюгальская область была объявлена государством. Она занимала пост министра культуры, а Бага был избран президентом. Сам он противился этому титулу и просил, чтобы его называли Рабом Тинюгала.
  Как всегда Баст открыл дверь и беспрепятственно вошёл в большую гостиную, где на столе стоял колокольчик, которым можно было предупредить хозяев о своём появлении. Убийств в Тинюгале не было уже два года, и взяв колокольчик, Баст подумал о том, как легко при желании можно было бы избавиться от Багая...
  Он отогнал от себя дурные мысли и позвонил.
  Наверху стукнула дверь, и на лестнице появилась Алла Борисовна.
  - Это ты, - сказала она и плавно сошла вниз, - какое у тебя странное лицо, - подошла она и предложила присесть.
  - Я себя неважно чувствую.
  - Вчера опять был на похоронах?
  - Да, вчера и все дни подряд.
  - Все твои хорошие знакомые?
  - Не все, но всех я знал.
  Она взяла со стола сигарету и закурила.
  - Ты просто так или по делу?
  - Я хотел бы серьёзно поговорить.
  Он посмотрел ей прямо в глаза - надолго - в поисках скрытой и странной любви. И ему показалось, что где-то там, в глубине зрачков, мелькнуло что-то таинственное.
  - Что ты так смотришь? Говори. Я скоро должна идти.
  
  - Алла, - начал цедить он, подбирая слова. - Ты меня хорошо знаешь, знаешь, как я отношусь к тебе, и никогда бы не стал затрагивать твои личные чувства, если бы городу не грозило нравственное, а может быть и физическое уничтожение.
  - Ты о барабанщике? Вот уже месяц он барабанит каждый день, и город не развалился от его стука.
  - А блокада?
  - Чепуха! Скорее они блокированы от нас, чем мы. Ещё неизвестно, кто первый выбросит белый флаг. Ты бы лучше отпечатал правительственные листовки и мы разбросаем их над неприятелем.
  - Это несерьёзно, Алла!
  - Да, это весело! Или ты не хочешь посмеяться?
  - Что он с тобой сделал! - раздался отчаянный шёпот.
  Ему показалось, что она вздрогнула, он опустил глаза и услышал стук измученного сердца.
  - Ты пришёл говорить о Баге?
  - Я хочу тебе помочь. Ты не понимаешь, куда он может завести людей и тебя, Алла!
  - По-твоему, я дура?
  И тут прорвалось наболевшее:
  - Он же хам! Для него не существует нравственности и чужих чувств! Он топчет всех, он и тебя растопчет! Он ведёт себя как жалкий Наполеонишка, как карлик, взлезший на трон!
  Баст говорил долго, но не изменил своей привычке - слова подбирались и капали, вызывая у Аллы Борисовны досадное напряжение. Наконец она встала и решительным жестом приказала ему замолчать.
  - Никогда не думала, что в тебе столько злости!
  - Это не злость, Алла, я испытываю к тебе...
  - Дружеские чувства? - она засмеялась и долго не могла остановиться. - Ты посмотри на себя в зеркало, - сказала она сквозь смех и вдруг отчеканила: - Это ты карлик! Маленькое никчёмное существо!
  Волнение охватило её, она прошлась, вновь закурила и сказала:
  - Ну скажи, что ты меня любишь, что ты не можешь без меня дышать, что ты готов ради меня на всё.
  - Мы не дети, Алла, - отвернулся он.
  - Ты высох и ты никогда не знал настоящих чувств! - Теперь она смотрела на него с ненавистью. - Думаешь, я не знаю, что говорят о нас в Тинюгале? Я твоя любовница - этот вымысел - самое невероятное, что мне приходилось слышать. И ты давал ему пищу. Да, я выделяла тебя из всех, я была дура и мне нравилась твоя серьёзность и уверенность. Откуда мне было знать, что ты пошляк? И твоя пошлость убила в тебе все нормальные чувства. Ты называешь Багу свиньёй...
  - Я этого не говорил, - он не поднимал головы, он боролся с тошнотой, поднимающейся из желудка.
  - Ты не куришь, не пьёшь, как Бага, который высасывает сигареты до фильтра и напивается, как смертник. Ты говоришь холодными банальными фразами, помогающими тебе выжить. И тебе не понять Багу. Он - безумен, он весь - бред! Он живое огромное чувство. А ты не можешь представить, как будешь лежать, сложив на груди руки, засыпанный толстым слоем земли, и как по ней будут ходить звери и люди, которых ты никогда, слышишь, никогда не увидишь! Ах, зачем же тебе сейчас твоя самоуверенность, твой колорит и твоя фальшивая мужественность!
  Она подошла, запустила руку в его волосы и, подняв его голову, сказала в его расширенные от боли глаза:
  - Как я в тебе разочаровалась!
  И опять же безо всякого перехода крепко поцеловала его в пересохшие губы.
  - Прощай, бесстрастный человек, я тебя похоронила.
  Он слышал, как она поднялась наверх и хлопнула дверью.
  
  И он, познакомивший Багая с ней, проложивший дорогу своему ненавистнику, захотел горько заплакать. Он тужился, вызывая слёзы, он кашлял, но слёз не было - так что всё сказанное ему тошнотной тяжестью томило его внутренности. Тогда он подошёл к бару, налил в стакан водки и выпил её, как воду.
  И уже на улице он понял, что Тинюгала нет, есть другой город, другое время, которое выдавливает его, Баста, из себя, как остатки пасты из тюбика.
  Где-то недалеко зазвучала барабанная дробь, и скоро он увидел этого безумца, вышагивающего парадным шагом - в белых перчатках, в треуголке, чёрном плаще и высоких сапогах с блестящими шпорами. Барабанщик бил в барабан с нескрываемым удовольствием, детское блаженство разливалось по его сосредоточенному лицу и наполняло глаза непримиримым упрямством...
  Баст побежал от него прочь, пока не исчез из поля зрения Тинюгальских жителей.
  И с тех пор никто определённо не мог сказать, куда он делся. Одни говорили, что он перебрался через кольцо блокады, другие утверждали, что он обпился водки, сошёл с ума и поселился в городской канализации, а ещё болтали, что он умер за своим редакторским столом, уткнувшись в чистый лист ежедневника, после чего его тихо и мирно похоронили.
  Алла Борисовна встретила все эти пересуды совершенно спокойно, не задав ни единого вопроса, так что даже Багай, ревниво наблюдавший за её реакцией, восхитился таким необъяснимым равнодушием.
  
  
  
  
  Патологоанатом и Гавриил
  
  Самое тяжёлое дело на свете - находить всё новые и новые средства для выражения чувств.
  Это погоня.
  И догнав и победив, насладившись жаром костра на привале, вновь терзает томление невысказанности - словно сытые отдохнувшие кони нервно бьют копытами, фыркают и требуют седока.
  Таков ритм вселенной.
  Так Архангел Гавриил спускается над Москвой, ещё нетронутой утренними лучами.
  Он медленно падает, чтобы сжечь крылья, но не разбить голову. И крылья горят, а сердце Гавриила устремляется навстречу бытию.
  Это переход от сна к пробуждению - медленно раскрываются глаза и болезненные удары и толчки в сознании заставляют его вернуться к пространственно-временным пунктирам. Вот уже одни образы наложились на другие, качнулся маятник, и стрелка весов категорично поползла в сторону торжествующих земных иллюзий. Сон поплыл, распался, уполз в клетку памяти. Физиономия дня выпуклилась своими жирными очертаниями - с необходимостью дышать, есть, двигаться и размножаться.
  Гавриил упал в светящийся город и, человеком задохнувшимся от боли, остался лежать в грязи ещё одной неопознанной жертвой...
  
  В морге было жарко. По крайней мере так казалось патологоанатому.
  Сегодня у него много работы - сегодня везут и везут трупы - всё стариков и старух, добравшихся наконец до предела мечтаний. Для них уже нет места, и тогда их укладывают один на другого, крест на крест, соединяя их разные судьбы в одно целое. Штабеля холодных тел ждут последних приготовлений, и всех их нужно обмыть, кого-то вскрыть и зашить, кого-то припудрить и одеть во всё новенькое.
  Хозяин подвала, добросовестный патологоанатом страны, бегло окидывает объём работы и с точностью до минуты высчитывает этот объём.
  "Тебе не жалко, - спрашивали его удивлённые прихожане, - тратить драгоценное время пребывания на Земле на такое унылое дело?".
  Но врач говорил, что все попадут к нему в руки, а близкие этих всех будут несказанно рады, что это он, а не они, снаряжают родственника, любимого, дорогого в последний путь.
  Вор ли ты в законе, маляр ли запойный или легендарный генерал, хоть сам президент - ждёт тебя встреча с профессионалом, хозяином холодных стен, пропахших хлоркой и сыростью. Врач, который никого уже не вылечит, но который поставит самый точный диагноз, поднимет руку и занесёт над телом оружие запоздалого знания. И раскроется истина - что ты ел, что пил, много ли волновался и мог ли бы ещё пошагать по свету, "если бы да ни кабы"...
  А сколь же многие боятся боли! Мнительные и нервные, они страшатся даже царапины, уколов и синяков. И не дай бог им увидеть блеск скальпеля и щедрый разрез на своём драгоценном теле. Хотя - своём - это уже не совсем точно. Кому оно теперь принадлежит, если за него некому заступиться? Кому оно нужно? Сжечь его, закопать в землю!
  
  Видел ли патологоанатом Савик Крестов не успевшую отлететь в мир иной душу?
  - Не там ищите, - отвечает Савик, бросая прогнившие лёгкие в таз.
  Он знает, что произойдёт на Земле после смерти.
  Будет убран урожай, начнётся его распродажа, чего-нибудь изобретут, что быстро станет привычным и естественным, что-нибудь откроют доселе незамечаемое, что так же быстро станет банальным, нравственники будут бороться за нравственность, появятся новые темы для зрелищ, одна власть сменит другую, и случится ещё многое иное, то, что и держит на Земле тех, кто не может окинуть всю её одним взглядом. Таковым кажется, что мир устроен очень сложно, и что в нём бесконечное разнообразие форм и видов.
  Таковые дезориентированы в пространстве и времени, и никогда не узнают - жили они на самом деле или им всё это даже не снилось. Савик их и резать не будет, ибо всегда знает, от чего они умерли.
  И вся жизнь была бы для него липучим репейником, не будь в ней одного замечательного нюанса - в ней есть слово. И Савик знает, что вся душа состоит из него и все плотские чувства отражают в его музыке.
  Поэтому Савик хладнокровно и быстро разделывается с покойниками. Он спешит читать, и уже большую часть жизни читает и читает, расплескивая восторги величия покойникам.
  Все знают о его чтении. Тысячи заплаканных родственников заставали его в своей каморке за книгой, от которой он нехотя и чертыхаясь отрывался.
  Может быть, он потому и профессионал, так точно и рационально определяющий объём работ, что ему хочется подольше посидеть за столом и жить в действительном и желанном мире. Свою работу он считает данью, расплатой за урожай, технический прогресс и издательство книг.
  
  - Савик! - зовёт его помощник, - пора начинать, а то будет полный завал.
  И Савик аккуратно закладывает книгу листочком, кладёт её на край стола, вздыхает и моет свои большие руки.
  Он глядит на себя в запылённое зеркало, на свою побелевшую от чтения голову, медленно натягивает резиновые перчатки, облачается в прорезиненный фартук и не думает, что его жизнь незаметно прошла - так и не обласкав никаким личным смыслом. Просто - Савика нет. Он творит своё дело как сомнамбула - с чёткостью механизма и ловкостью фокусника.
  - Какая-то эпидемия сегодня, - говорит помощник, насквозь пропитанный спиртом, - магнитная буря что ли была?
  - Наверное, - равнодушно отвечает Савик.
  Они вместе разукрашивают лицо мужчины, попавшего в автокатастрофу - так, чтобы синяка не было видно и губы приятно смотрелись. Помощник у Савика виртуоз по этим делам - любое выражение лица сотворит - бывший художник, не пропивший свой божий дар.
  - Выпьем сегодня? - спрашивает он, и сердце замирает в нём в ожидании ответа. - И не только у нас такой завал, по всему городу. Так выпьем?
  - Не сегодня, - отвечает Савик, - не дочитал я ещё.
  И не остановить Савика, пока он не отдаст дневную дань умершему миру.
  - Вот этот последний, - показывает помощник на скрюченный труп, - оставим на завтра, не могу я уже, ноги дрожат.
  - Иди, я сам закончу, - и Савик посмотрел в журнал:
  "Найден на улице без документов. Множество пулевых ранений. Личность и причина смерти не установлены. Произвести вскрытие".
  "Ему сердце пробили, а они что ту т понаписали", - Савик и взглянул на лицо покойника.
  Хотел уж было добраться до сердца и взялся за скальпель, да ещё раз посмотрел и увидел на лице трупа бороздки, будто оно измазано чем-то. Потёр пальцем и понял, что покойник лежит загримированным.
  Что Савику до таких чудес! И не такое он видел.
  Взялся снимать грим - и скоро появилось второе лицо. Обмыл его тёплой водой, высушил полотенцем и, повинуясь неслышному приказу, стал делать искусственное дыхание, растрачивая остатки сил. Хотя, какой там приказ - не обмануть Савика - это уже третий случай в его биографии, когда ещё тёплых людей привозят в морг. А куда ещё их везти - без роду - без племени?
  - Дам я тебе второе рождение, - говорит патологоанатом, переводя дух, - сделаю тебе такое глупое одолжение. Помучаешься ещё на этом свете. Видать пуля сердце обогнула. Умная пуля тебе досталась, дружок.
  
  И откуда знать Савику, что спасая безродного, он спасает себя, воскрешает самого себя, воскрешает к жизни свою остывшую мёртвую плоть.
  Он ещё дней сорок ничего не будет понимать и словно выпадет из реальности - с попыткой профессионально объяснить произошедшее. Одно дело, когда выводишь человека из чего-то наподобие летаргического сна, и совершенно другое, когда из продырявленного в десяти местах покойника встаёт иная личность - без единой царапины.
  Но откуда Савику знать о настоящих правилах жизни? Никто этому его не учил, никто не поведал ему о том, что Хетайрос - просто обыкновенный бессмертный, для коего любая автоматная очередь - такое же привычное явление, как брызги французского шампанского.
  
  О чём думал Хетайрос, пока его тащили за руки, за ноги, пока он бился головой о грязный кузов машины? Что морг являлся единственным каналом воскрешения и этот священный таинственный лаз теперь превращён в отхожую яму? Что ему скоро предстоит соединиться с Ядидом и Филосом - и это сладчайшее чувство на свете, если не считать слияния с Зарой?
  Всякие мысли мелькали в его болтающейся голове. Думал он и о Савике, которого предрёк сам себе, но более всего он тревожился за самого себя. В его положении такой эгоизм был вполне естественен.
  Но какой же первооткрыватель не испытывает на себе истину? Это самое сильное искушение божеств, коих остаётся всё меньше и меньше. Ибо многие из них отходят от суеты сует и отправляются на покой в свои галактические вотчины.
  А вот Хетайрос рискует, оставив в залог вдохновение и любовь. А что он без них - простой смертный, бывший властелин, низвергнутый в пасть черни.
  Так он думал, стуча головой о доски кузова, и риск всё увеличивался по мере приближения грузовика к моргу. Нужно было срочно выдумать какой-нибудь трюк, либо произнести унизительную молитву.
  Ибо то, что происходит на сцене театра, обязательно будет воспроизведено в действительной жизни. Как бы далеко не был заброшен бумеранг вымысла, он обязательно вернётся к своему хозяину. Это закон, и сам Хетайрос сделал его всеобщим.
  Но пока бумеранг летит, можно и нужно что-то придумать.
  
  - О, Зара! - шепнул он, почувствовав на губах её прикосновение. - Только твоя энергия делает меня волшебником! Только твоё дыхание спасает меня и ведёт по дорогам вселенной. Дай мне коснуться твоей груди! Дай услышать твой сладкий стон! Позволь мне войти в тебя! Разреши выпить твои усталые ласки! О, мой единственный мир, моя сладкая душа, Зара!
  Бумеранг обогнул звёзды и летел, рассыпая ворох космических искр.
  Это огромная измятая Постель протаранила галактику, и два юных тела слились и извивались тонкими движениями в прикосновениях невесомее пуха. Это и было то, что Хетайрос называл смертью, которой тысячи раз умирают влюблённые божества. Вот почему он часто хотел умирать и возрождаться обычным смертным. С каким удовольствием он плевал с этой божественной небесной Постели в холодные сморщенные души!
  - Что ваши тела, которые вы перетаскиваете через земные границы с места на место в поисках лучшего обращения с ними. Для какого они вам чёрта, если вы не знали Зары, не ведали нерукотворных дел! Никогда не узнать вам мира её любви, которым наделила её моя вселенная!
  И голова простреленного Хетайроса хохотала в кузове самосвала, взлетающего над Землёй. Нежность Зары, робость Зары, страсть Зары, власть Зары - вот что возносилось над приговорённой планетой.
  
  - Мой отец - Сатана, - услышал её голос мёртвый Хетайрос, и сцена театра заполнила горизонты её нестерпимым желанием выиграть.
  Мир вздрогнул, и на месте её Хетайроса остался существовать созданный по образу и подобию его.
  К нему-то, не ведающему предопределений, со стремительной скоростью летел бумеранг, запущенный вымыслом Хетайроса. И когда-то, далеко потом, судьба принесённого в жертву двойника разобьётся вдребезги, как фарфоровая кукла.
  Филос вместе с Ядидом вошёл в тело преждевременно приговорённого, и отверстия от пуль закрылись, как створки потустороннего мира.
  Хетайрос поднялся со смертного ложа и отрёкся от самого себя, собою же приговорённого.
  Так происходит самовозгорание страниц, исписанных по вынужденному вдохновению. Так подступает новый виток жизни. Так бумеранг с треском раскалывается о чью-то невинную голову.
  И ещё долго запах сгоревших слов будет напоминать Заре о небесной жаркой Постели...
  
  А бедный Савик Крестов будет стоять со своим зеркальцем и, веря и не веря, дрожать и смотреть, как из трёх человек получается один.
  - Зрелище не из приятных, - скажет он потом Хетайросу, приходя в озноб от одних воспоминаний, и робко пошутит: - Как патологоанатом, я бы с любопытством посмотрел, как это в вас влезли ваши московские старожилы.
  - Это всё Зара, - будет говорить ему Хетайрос, разглядывая его домашнюю библиотеку.
  - Так хотелось бы с ней познакомиться, - мило ответит Савик.
  - Это можно, но потом. Вы ей понравитесь, она любит таких вот седых начитанных стариков.
  - Вам удалось найти средства для выражения своих чувств, - вздохнёт Савик, - вы даже научились отводить от себя приговор бумеранга.
  - Это всё Зара, - повторит Хетайрос и как нормальный человек пожалеет разбитую куклу, созданную по образу и подобию своему.
  Кому, как не ему, знать, что куклы тоже боятся боли.
  
  
  
  Демиург
  
  
  Пальцы бывают разные. Можно встретить очень тонкие, нервные, сразу наводящие на мысль о художественной натуре. Но обманчива человеческая материя.
  Бывает, не можешь взять в руки словесный скальпель, какие-то странные чёрные путы удерживают волю, и любой созидательный порыв гасится непреодолимой скукой.
  Чёрная тоска разъедает плоть, непонятный страх изматывает душу - и всё это, прошлое, тянет в колодец забвения, чтобы утопить там прекрасное и одинокое "я".
  Каждое усилие грязных пальцев, отдающееся болью в сердце, порождает частичку себя, и несмотря на всю скопившуюся космическую ненависть, на противление обиженной и озлобившейся плоти, Баязида то и дело ставит глиняные фигурки перед собою и обставляет ими своё отвоёванное пространство.
  Ему с детства было понятно, что этот мир ждёт его, что от него потребуется помощь, что он станет участником грандиозных событий.
  Можно подумать о бдительном ангеле-хранителе, если учесть, что несмотря на пылкую любознательность, Баязиде удалось сберечь все свои конечности. Он жил в стихиях воображаемых страстей и ничего не знал о своём теле. Он и воспринимал его, как дерево, на маленьком стволе которого колышется созревающий плод. То была гигантская голова Баязиды, вмещающая времена и пространства. Он часто резал руки и ноги, падал навзничь, и все эти напасти приносили досаду и удивление - к чему эти унизительные внутренности и почему они так ненадёжны?
  Он с детства знал о своём бессмертии и потому не щадил плоть, доводя её до изнурения, и как только ей становилось лучше, он вновь с усиленным наслаждением впихивал в неё новые яды и вновь экспериментировал над ней. Так он жил одной своей половиной, а вторая тем временем ощупывала каждый предмет, впивалась во всякую мысль и всё искала и искала волшебную палочку, потерянную неизвестно кем.
  Баязида строил Дом. Он выкладывал его из неведомых материалов. Он возвёл его стены и поселил в нём первое своё создание. И дальнейшее превзошло все его ожидания.
  Сначала он не понял, что произошло.
  
  Как обычно он проснулся утром в своей однокомнатной квартире, умылся и отправился на службу.
  Было непривычно тихо и пустынно. Тишина нависла над городом и сразу показалась зловещей.
  Баязида представил чёрных птиц, кружащих в вышине, и они действительно появились.
  Тогда ему захотелось, чтобы они исчезли, и вновь небо стало пустынным.
  Транспорт не ходил, машины стояли у обочины, не было слышно даже отдалённых звуков.
  Баязида вошёл в пустой магазин, взял кое-какие продукты, оставил деньги и отправился далее.
  На скамейке в сквере он перекусил, всё ещё ожидая хоть кого-то увидеть, но так и не заметил ни одной живой души. Тогда он отправился в ближайший жилой дом и позвонил в одну из квартир. Никто не открыл дверей. Позвонил в другую, третью - ни звука.
  Он вышел на улицу и долго бродил, заходя в подъезды, конторы, кинотеатры и магазины. Нигде никого.
  Он вышел на центральную площадь и крикнул:
  - Кто-нибудь здесь есть?!
  - Есть, - ответило эхо.
  И тогда он ухватился за тоненькую ниточку мысли и стал бежать вслед за ней, напрягая всю силу воли.
  
  Что произошло? - этот вопрос мешал ему сосредоточиться.
  Что бы ни произошло - он чувствовал, что доволен такой ситуацией. Человеческая материя утомила его. С рождения она навязывала ценности и смыслы, которым противилась его душа. Человечество имело громадный опыт, который и его хотел засосать в свою воронку - это называлось исторической истиной. Но он давно уже понял эту глупую истину.
  И именно сейчас он осознал, как человечество было враждебно к нему. Вернее, к той мечте, к тому чувству, что были у него от рождения. Он знал о бессмертии и должен был искать новые формы и пути, ему необходимо было продолжать строить свой Дом, а человечество заставляло его молиться слабоумным богам и безобразным идолам. Нужно было отсечь эту жировую массу от себя, отречься от неё и заняться своим одиноким чувством и своей беспризорной мечтой. Более этого у Баязиды ничего не было.
  Самым видимым материалом, которым владел он, была глина, но чаще он охотнее работал с воздухом, иногда с огнём, либо с водою.
  Но где были те, в душе коих хоть как-то бы отозвался его опыт? Они растворились в человеческой массе, гонимые поисками лучших местечек под солнцем. И Баязида всегда возвращался к своей абсолютной власти. Она требовала решения.
  Человечество зашло в тупик и туда же попал Баязида. Долгое время он жил по инерции, пока не настал момент выбора. И он решил собрать себя по частям. Распавшись когда-то на множество, он проделал громадный путь и потерял из виду свои отражения, каждое из которых искало его и взывало о нём. Его отражения тоже хотели оказаться зёрнами, давшими ростки.
  И когда Баязида закончил свои размышления, он ходил по городу и говорил:
  - Я проросшее зерно, оставленное человечеством, я новое Древо Жизни.
  И говоря так, он знал, что его с жадностью слушают. А делая несколько шагов назад, он теперь понимал, что будь человек бессмертным - ему бы всё равно не удалось избавиться от ужаса перед насильственной смертью. Тогда бы человеческое тело сделалось бесценным, отчего бы жизнь его хозяев превратилась в непрерывный кошмар.
  Бессмертие же Баязиды было вереницей перетекания из форм в формы - с тем, чтобы каждый раз постигать себя предыдущего и будущего.
  - Это же так понятно! - вскричал он.
  И темнеющий город ответил ему:
  - Понятно!
  Баязида решил, что пора искать ночлег.
  
  Так начались его многолетние скитания.
  Первый год он не выбирался из города и исследовал его здания, копаясь в свидетельствах человеческой деятельности. Это было интересно - входить в чужие запретные мирки, в которых уже никому ничто не принадлежало. Можно было взять любую вещь и через неё увидеть характер и привычки исчезнувшего хозяина.
  Баязида сделался абсолютным властелином и совсем не терзался одиночеством.
  Что его иногда тревожило - так это звуки. Естественные, типа журчания воды, треска огня в камине или шума ветра, его не тревожили, но вот к осени всё чаще стали появляться иные - вздохи запущенного города. Однажды раздался отдалённый взрыв, и не сразу можно было сообразить, что это авария на заброшенном производстве. Баязиде пришлось садиться в первый же автомобиль и ехать в сторону взрыва.
  Он довольно быстро освоил вождение, правда, ему приходилось то и дело менять автомобили, когда кончалось горючее или из-за того, что улицы были перекрыты стоящими как попало машинами. В таких местах создавалось впечатление, что город лишился жителей в одно мгновение.
  Многие коммуникации продолжали действовать какое-то время. Наверное, с неделю было электричество, горели газовые конфорки, и от них возникали пожары, взрывы. Но чаще взрывы раздавались на заводах, куда у Баязиды не было интереса заглядывать, и где неуправляемые процессы вырывались наружу, и тогда долгими неделями полыхали производственные корпуса, к которым Баязида приезжал, чтобы определить масштабы бедствия. Ему нужно было быть начеку и точно знать - как далеко может пожар войти в город. Поглазев на клубы дыма, он ехал в безопасный район и жил там, каждый день меняя квартиры и наслаждаясь абсолютным покоем.
  В городе не было даже кошек и грызунов, не говоря уже о собаках. И это обстоятельство его тоже радовало. Каждые сутки он присваивал себе новое имя, выбирал должность, профессию или звание и наряжался в чужие одежды. Это было его главным развлечением. Никто ему не навязывался и ни для кого он не был обузой. Он дотрагивался до чего хотел, и брал что хотел. Он познал такие вещи и явления, о которых и не подозревал. Его личный опыт разрастался с катастрофической быстротой, и вечерами, лёжа в чистой чужой постели, он не спеша делился своими впечатлениями с самим собою. Это было беспредельное одиночество.
  В наследство ему остался весь мир - со всеми его достижениями и глупостями. И это было именно то, чего ему всегда не доставало. Теперь же у него оказалась уйма времени, чтобы подумать и определиться. У него появился шанс разобраться с самим собой.
  Иногда, устав от размышлений, он устраивал себе праздник и либо кутил, либо выезжал за город, где живыми были лишь деревья, журчание ручья и дуновение ветра. Солнце всходило и заходило, появлялось и исчезала Луна, горели звёзды, проносились облака, а сидящий на холме Баязида думал в эти минуты об одном - вот я живу и обладаю этим миром, где-то далеко-далеко смерть, и этот мир входит в меня такого, какого никогда больше не будет...
  Его рассуждение длилось долго, но вся его философия заключалась в бесхитростном ощущении впитывания мира, со всеми частичками и судьбами, мимо которых ты либо волен пройти, либо твоему взгляду заблагорассудится на них остановиться. Без чьей бы то ни было подсказки.
  Со временем это состояние можно было передать только длительными витиеватыми описаниями, тогда он прекратил свои записи и перестал вести отсчёт дням.
  
  Пришла зима и оказалась снежной. Баязида нашёл себе домик с камином, заготовил на зиму продукты, раздобыл вездеход и всё остальное по составленному им самим списку.
  Его потрясла картина зимнего холодного города, когда тот будто по пояс погрузился в снег. И только дым из трубы домика Баязиды указывал ему самому, возвращающемуся после прогулок, на существование человеческого тепла и единственного на планете разума. Эта мысль не льстила ему. Что ему до неё, когда он заблаговременно стащил в своё жилище кучу книг и связки чужих дневников, найденных в городских квартирах. Он неспешно читал и бросал в камин то, что ему не нравилось.
  Он готовил еду, топил баню и пил вино, о существовании которого никогда не подозревал. Он усмехался мыслям о страхе, о призраках и прочей чертовщине - всему тому, чего так страшилось его прежнее сознание.
  Была абсолютная кромешная тишина. И если он свистел на пороге своего заснеженного домика, то этот свист был единственной музыкой, возможной в его невообразимых владениях.
  Баязида смеялся и захлопывал за собою дверь, понимая, что каждый новый день - это лишь начало его желанных скитаний...
  Прошла зима, и город поплыл, тая под лучами весеннего солнца. Реки вздулись, и Баязида с праздничным чувством выбирался посмотреть ледоход. Он стоял на берегу, слушал шуршание и скрежеты льда и говорил:
  - Я не один, это совершенно определённо. Нужно отправиться на поиски самого себя.
  И он стал готовиться в дорогу.
  
  Он обучался лётному делу и несколько дней провёл за тренажёром, рассматривая учебники по управлению вертолётами. Потом он раздобыл карты и набросал себе маршрут так, чтобы можно было лететь от аэродрома к аэродрому с дозаправкой.
  Он понимал, что не может учесть все обстоятельства и поэтому написал послание следующему счастливчику, возжелавшему очутиться на его месте. Это была странная запись. Он написал:
  "Дорогой Баязида! Я оставляю тебе маршрут своего путешествия. Я отправляюсь с надеждой найти волшебную палочку, потерянную мною в глубинах цивилизации. Но я обязательно вернусь, чтобы вылепить из глины всех своих существ".
  Он вложил листок в целлофановый пакет и повесил послание на вытянутую руку памятника на центральной площади.
  - Мужчина должен что-нибудь завоевать! - сказал он себе, садясь в кресло пилота.
  Он правильно решил, выбрав вертолёт. Если бы он поехал на машине, то потратил бы уйму времени, убирая с дорог бесхозный транспорт, а кто знает, какие там впереди могут быть пробки? И потом, у него укрепилось чувство, что он не один на планете. Нет, не то чтобы он думал о людях или живых существах. У него было иное великолепное чувство, будто он сам затерялся в необозримых и неосвоенных пространствах.
  Баязида включил двигатель и, побледнев, стал заученно исполнять весь порядок взлёта. Вертолёт, слившись с ним в одно целое, понёсся над ничейной землёй навстречу бесконечно восходящему Солнцу.
  Баязида летел над безжизненной пустыней и у него не было страха. Когда нет людей, нет страха. Нет жалости и сострадания, к которым его призывали с детства. Не осталось нужды сопереживать несчастным судьбам и трагедиям нереализованных умов. Не было в нём и ненависти, потому что некого было ненавидеть. Так что Баязида летел в полном покое.
  Широко раскрыв глаза, он с удовольствием смотрел на остановившуюся жизнь, где уже никто не раздражал суетой и карикатурными амбициями. И когда Баязида приземлялся, он ничего ни у кого не спрашивал и не просил. Он просто брал всё, что ему принадлежало.
  Баязида знал - здесь, на Земле, победу всегда празднуют тёмные силы. Знал, что и его ждёт поражение. Возможно, это произойдёт, когда он исколесит земной шар и, вернувшись к началу своих странствий, увидит своё же послание, болтающееся на указательном пальце истукана. То будет бездонное одиночество, в котором ему не удастся найти самого себя. Ему останется единственное - покорно стоять, измождённому и выгоревшему изнутри - созерцать своё смертельное поражение...
  Сколько у него впереди времени, чтобы успеть собрать свои любимые игрушки и выдумать другую Землю и других существ?
  Он давно уже питается консервами и в огромных городах не находит горячей воды. Как-то, зайдя в бассейн, он увидел зацветшую воду, и тогда понял, как быстро уходит его время. И он торопился, носясь по столице на мотоцикле, лавируя между стоящих машин и оглушая рёвом гулкие ущелья улиц.
  Его не привлекали ни роскошь, ни блага цивилизации. Он всегда знал, что роскошь - ловушка для глупцов, дабы уводить их подальше от настоящего волшебства. И поэтому при исчезновении всех, кто ему мешал, былые ценности сделались банальными нагромождениями, не стоящими его внимания.
  Он больше любил ходить по залам музеев, всматривался в полотна и свозил в одно место всё, что ему понравилось, и там где, побывал Баязида, он обязательно оставлял надпись:
  "Здесь прошёл Баязида".
  А волшебной палочкой так и не пахло. Баязида понимал, что, исколеси он весь мир и выбери себе желанное, ему всё равно не удастся перевезти отобранное в одно место. Так что в один прекрасный день он безжалостно запалил всю груду шедевров и под этот прощальный костёр поднялся на вертолёте над городом. Сделав круг, он взял курс на запад.
  Теперь он уже знал, что нужно обратиться к Солнцу, Ветру, Огню, Воде, спрашивать у Деревьев и смотреть по ночам на Звёзды, чтобы открылся путь к тайне, от которой у него захватывало дух...
  
  И пройдут долгие-долгие годы, прежде чем он объявится в этих местах вновь.
  Он сменит десятки вертолётов, износит сотни одежд, оценит тысячи полотен. И Ветер и Звёзды, Солнце и Огонь, Деревья и Вода будут говорить ему о чём-то, чего он долго не поймёт.
  Его любовь станет ещё более жертвенной и всепоглощающей. Он будет ходить по городам, сам как призрак - с чувством удовлетворения, но с тоской в сердце.
  Однажды он обязательно вернётся в свой первый город, чтобы убедиться, что его послания нет на прежнем месте. Стоя у истукана и глядя на его вытянутую руку, измождённый и выгоревший изнутри, он наконец поймёт, что нашёл самого себя в этой кромешной и великой Пустоте.
  Тогда-то из опыта своего поражения, из долгих одиночных странствий он обязательно извлечёт волшебную палочку и выразит ею все свои желания и мечты. В тот миг на его далёкой звезде появится он сам, воздвигнутый посередине незаполненного и ждущего пространства. Его нервные грязные пальцы станут творить неземную красоту. Он обставит пространство своими фигурками, и они, не успев обсохнуть, начнут торопливо и неблагодарно убегать и плодиться. В те же мгновения его волшебная палочка заспешит по тропинкам бумаги, вычерчивая контуры баязидиных царств. И, словно по волшебству, начнут твориться неведомые никому судьбы, и радостью, восторгом и небесным полётом наполнится душа ещё одного одинокого волшебника.
  
  И - в те же мгновения, в те же часы и дни - его, беспамятного и безумного, будет возить на коляске сестра милосердия, и его же, но потерянная, опустошённая оболочка ещё долго будет выкрикивать загадочные бессвязные фразы:
  - Я не один, это совершенно определённо!
  - Я прошёл здесь!
  - Мужчина должен что-нибудь завоевать!..
  Безвкусные слёзы выкатятся у него из глаз. Он будет озираться по сторонам и порываться куда-то лететь. Но его привычно успокоят, и ещё много лет он будет оставаться совершеннейшим идиотом, пока в его беспризорном теле не угаснут все вселенские ритмы.
  Вот тогда-то и можно будет поставить самую жирную точку.
  
  
  
  
  
   Беззаветные
  
  
  Хотя у человека всегда был язык, которым он пользовался для достижения низменных целей, говорить по-человечески он долго не мог. И может быть к лучшему. Но случилась одна любопытная история:
  Когда ещё беззаветный бог раздумывал - стоит ли человека наделить Словом, его мучили большие сомнения, ибо он опасался делиться этим даром с прожорливым и ленивым существом, которого, впрочем, тогда любил как своё лучшее творение. И на первых порах он его наделил лишь мычанием. Но так как мычали и многие другие твари, он присовокупил к своей щедрости свист и всяческие выразительные звуки.
  Но ленивый человек не развивал этот дар и стал изъясняться жестами и мимикой, строил ужасные гримасы, слух его притупился, и появились глухонемые, которые ввергли Создателя в уныние - он надеялся, что человек будет радовать его больше, чем птицы.
  Тогда к нему явился ещё беззаветный Дьявол и с усмешкой глядя на его творческий кризис посоветовал:
  - Ты бы не жадничал, а поделился своей властью и отдал всем тварям своё Слово.
  И так как они тогда ещё окончательно не разругались, Творец не отогнал его, а лишь возразил:
  - Я не хотел бы, чтобы эти существа мучились и познавали бессмертие. Это была бы пытка для них и для меня. Я боюсь отдать его даже человеку, хотя это и наиболее совершенная из всех моих форм.
  Дьявол расхохотался:
  - Да это же карикатура на тебя! Пародия, сотворённая твоей собственной рукой! Посмотри, какие они строят рожи, они же смеются над тобой!
  - Что они обо мне знают? Они попросту счастливы и беспечны. Они не ведают что такое страх, горе, уныние. Слово же сделает их свободными, им будет дадена власть, и они запутаются в своих мыслях. Они начнут творить, а от этого трудно быть счастливым. Мне-то известно, что это за зараза.
  - Ты просто сделался мстителен и боязлив и сомневаешься в своём могуществе!
  Но сколько бы не искушал Дьявол, речи его не имели успеха. Сославшись на усталость, Создатель удалился на покой, решив назавтра сделать человека крылатым, лишь бы он не использовал свои длинные руки для безобразных жестов.
  "Это, конечно, не послужит гармонии, но зато я вновь буду слушать певучее человечье щебетание, - думал он, закрываясь своим звёздным одеялом, - видно, я слишком много вдохнул в него жизни, раз он так активно ищет общения".
  С этими мыслями он погрузился в божественный сон, а Дьявол между тем бодрствовал. Давняя зависть к Творцу терзала его. Но не только она была причиной, толкнувшей его на дальнейшее. Его изъедала вечная скука и, чтобы хоть как-то от неё избавиться, он решил выкрасть Слово у Создателя и вложить его в человека.
  Как он всё проделал, одному ему известно, но только стащил он Слово, разделил его на половинки и, вложив в человека одну, не стал объяснять откуда этот дар, а наоборот - своим дьявольским заклинанием наложил запрет на тайну Слова.
  Вот с той поры и оказался проснувшийся Бог немым, ибо оставшуюся половину Дьявол проглотил сам, отчего ему сделался подвластен сотворённый Богом мир.
  Что же оставалось обкраденному Творцу, как не принести себя своему же созданию в жертву. Вот откуда эта извечная божественная немота, вот почему всё вокруг так молчаливо и так настойчиво напоминает о многоликой беззаветной жертве.
  И с тех дремучих времён жизнь стала наполняться тысячами языками, гам и шум поднялся над землёй необычайный. Слово сделалось силой, связывающей человека с молчаливым Всевышним. Человек взывал к Богу, поверяя ему свои чувства и желания, спрашивал совета, и Бог слышал его всюду. Но Дьявол был тут как тут, он отгонял немого Создателя, принимал всяческие чудесные облики и приговаривал целые народы от имени Бога, и громыхал с небес, и нашёптывал в тёмных углах, и изощрялся в мистификации.
  Его не трудно понять - он тоже бессмертен и чертовски умён, но зависть и скука всегда толкали его на чёрные дела, которые уже нельзя было повернуть вспять.
  Так что и эта история со Словом затянулась и увела весь мир в такой тупик, из которого и сам Дьявол не знал как выйти. Тут многое стало зависеть от уже беззаветного человека...
  
  
   Лебедев, Фрол и Даша
  
  
  Лебедев воспылал ещё раз жениться.
  Её звали Дашей.
  Познакомил их начинающий миллионер Фрол Дёров на одной вечеринке, где по четвергам собиралась спетая компания. Были здесь представители от всех искусств, с жёнами и поодиночке, и каждый новый гость попадал в это общество лишь с позволения всех его членов. Сам Фрол содержал в себе многие таланты, когда-то был художником, выставлялся, ездил по стране в поисках икон, потом всё это дело бросил, сплавлялся на плотах, сидел в тюрьме, работал на прииске, бежал за границу, и вот несколько лет назад вернулся и основал фирму, оказывающую услуги в приобретении электроники. У Фрола всегда были большие планы, и никак он не хотел стареть, оттого усердствовал с женщинами и не гнушался любой выпивкой.
  Страна, как снежный ком, покатилась к процветанию. Народ ещё кряхтел и зеленел от злости, бессильный увидеть завтрашние блага, что были обещаны тем, кто до них доживёт. Фрол посмеивался над этим народом, но всегда говорил об исключительной русской душе, подобную которой ни в каких заморских странах он не встречал. Он не верил в Бога, но верил в Золотой Век России, хотя представлял его довольно оригинально. Впрочем, об этом особый разговор.
  А Лебедев не сразу обратил внимание на Дашу. Вернее, он её по-мужски оценил, отметил недостатки и достоинства, сделал ей комплимент по поводу её серых глаз, после чего весь вечер был занят обменом информации с собравшимися.
  Это общество для того и собиралось, чтобы знать то, о чём ещё не печатали и, возможно, никогда не будут печатать газеты. То были ни только сплетни, но и скрытые политические процессы, прогнозы на будущее и тому подобные в общем-то важные сведения и настроения, витающие в деловом и культурном мирах. Наверное, можно запросто прожить и без всего этого, но здесь каждый был ценен как обладатель именно такой информации, какая в любой момент делает вас центром внимания и даёт ощущение власти над заглядывающими вам в рот людьми.
  С первобытных времён такие встречи ни чем нельзя заменить. К примеру, вместо того, чтобы сутками сидеть над историческими книгами и выуживать из них два-три ярких факта или чью-нибудь блистательную, но забытую судьбу, здесь можно получить то же самое за несколько минут и использовать, если и не в творчестве, то в демонстрации собственного интеллекта. Ну не зря же все зачем-то уверяли, будто время дороже золота.
  Мало найдётся людей, отказавшихся от встреч с известными именами. Не была исключением и Даша. Как узнал Лебедев, она училась живописи, но бросила, потом поступила в театральное училище, её пригласили сняться в фильме, этот фильм попал на фестиваль, там и познакомилась она с Фролом. Он и стал вводить её в круг своих знакомых, они её впустили, зная о его слабости менять подруг каждые полгода. И Даша знала, что он женат и что у него где-то во Франции есть дети, и что ещё одна жена где-то здесь. Со всеми своими жёнами и подругами он поддерживал тёплые отношения, и над его двоежёнством все подшучивали, наблюдая, как он беспрерывно мечется из стороны в сторону и ни только не порывает старые связи, но постоянно впутывается в новые. То ли женщин он выбирал не ревнивых, то ли умел с ними как-то ладить, но они не устраивали ему истерик и не требовали его всецело. Не вся же жизнь построена на стереотипах.
  Роман с Дашей был у него на начальной стадии - это когда его восхищал каждый вздох, каждая улыбка, когда от её прикосновений он начинал дрожать как мальчишка. Ему было уже пятьдесят семь, и он особенно ценил и даже культивировал в себе эту возвышенную дрожь. Конечно, с годами страсти потускнели, но снова и снова он как бы пытался вернуться в юность, где всё было ярко и многообещающе!
  Он всегда подолгу ухаживал, был упредителен и галантен, ему, может быть, и важна только начальная стадия - полутона, получувства, таинственность и свежесть. И обычно не выдерживала она, а не он, как бы сильно он не был пьян и очарован. После близости он постепенно замыкался в себе, говорил, что не достоин, что виноват перед детьми, жёнами, и спешил накупить подарков, чтобы отправиться вымаливать перед ними прощение. На него трудно было обидеться - до того он становился несчастен и жалок. Ему снисходительно давали вольную, и он навсегда оставался хорошим знакомым.
  Но вот на этот раз красавица Даша ускользнула от него. К концу вечера, когда большинство ушло и осталась лишь тёплая компания любителей крепких напитков, собрался уходить и Лебедев.
  - Хочу ещё поработать, - объяснил он.
  - Лебедев - не Шекспир, - услышал он вдруг сладкий речитатив незабвенного адмирала, и даже открыл рот от неожиданности.
  Будучи уже в пальто, он прошёл в комнату и попросил:
  - Повторите пожалуйста.
  Все сконфузились, а Дёрнов принялся убеждать, что то была невинная шутка, за которую он просит прощения.
  - Нет, отчего же, я повторю, - и Даша встала: - Лебедев - не Шекспир и далеко не Рембо!
  Лебедев тщетно пытался сравнить её интонацию с адмиральской - что-то было похоже, но не так уж, чтобы очень. Он смотрел ей прямо в глаза и ещё раз попросил повторить. Кто-то хохотнул, но тут же осёкся.
  - Я не пластинка, - ответила она.
  - Брось, старик, не обижайся! - осторожно попросил Фрол.
  - Чёрт побери! С чего ты взял, мне просто ещё бы раз хотелось послушать, как это звучит!
  По его обмякшему лицу все поняли, что он действительно не оскорблён, и тотчас его раздели и заставили выпить.
  - Ему просто понравилось, как звучит его имя среди классических имён, - шутил кто-то.
  А он всё смотрел в её серые глаза, пытаясь уловить в них особое знание и ту информацию, за которой он так долго охотился. И, опрокидывая рюмку за рюмкой, он просил её повторять и повторять эту пленительную фразу: "Лебедев - не Шекспир". Все смеялись, танцевали, кто-то ссорился на балконе, потом жгли свечи и делали коктейль.
  Лебедев напился в этот вечер вдрызг.
  На следующий день он понял, что болен. Ему ничего не хотелось, и от второго дыхания не осталось и следа. Он это сразу почувствовал и два дня не вставал с постели. На третий попробовал молиться и долго стоял на коленях.
  Кошмары мучили его. Жуткие падения, вонючий нескончаемый тупик, издевательские физиономии, ножи и автоматы. Потом снова спал, и приснился Гоголь. Был он какой-то восковый, болезненный, но глаза живые и пристальные. "Если бы я даже стал монархом, - говорил он в том сне, - то всё равно бы тосковал и метался. Тесны земные рамки и чертовски невозможно отразить в них будущее. Я стал несостоявшимся мессией. Плачь, Лебедев."
  И Лебедев плакал, просыпался в слезах и вспоминал о Войновиче, представляя его выбрасывающим чужие рукописи в мусорный контейнер. На каких свалках они теперь тлеют? - это было начало сюжета в его давних замыслах. Он всё собирался об этом написать, но чего-то боялся, а теперь вот лежит и выдумывает сцены, которые завтра будут забыты.
  В эти три дня он съел всё, что было в холодильнике, и на четвёртый понял, что околдован Дашею. Она посещала каждый его сон, мерещилась во всех углах, и порою у него возникало такое острое желание обладать ею, что он не выдерживал и стонал от сладострастия.
  На четвёртый день он привёл себя в порядок и отправился к Фролу, поговорил с ним о пустяках и как бы невзначай поинтересовался Дашей.
  - Что, понравилась? - нахмурился Дёров. - Ты с ней осторожнее - она сирота, и я её в обиду не дам.
  - Ну что ты, Фрол? Какой из меня обидчик! А что с её родителями?
  - Росла без отца, а мать умерла. Я по твоим глазам вижу - ты к ней неравнодушен. Я тоже, и поэтому давай сразу решим - чего ты от неё хочешь?
  - Жениться я хочу, - неожиданно для себя заявил Лебедев, - именно на ней!
  - Ты действительно - не Шекспир, - задумался предприниматель. - Прямо не знаю, что с тобой делать.
  - Я сделаю ей предложение.
  - А я - тебе. Знаешь что - вали подальше к такой-то матери! Ты думаешь, я продам тебе Дашу? У тебя и денег таких не найдётся.
  - Она сама выберет.
  Дёров задумался, и видно было, что у него возникла какая-то идея.
  - Хочешь, отступлюсь? - по-деловому спросил он. - Я чувства понимаю, сам в ней души не чаю и цену ей знаю. Сколько бы ты, к примеру, дал отступных?
  - Это не разговор.
  - Ну, к примеру?
  - Я же жениться хочу.
  - А я, может, тоже хочу! Вот разведусь и женюсь на ней, - в глазах у Фрола появились озорные искорки. - Я с ней чувствую себя двадцатилетним - это чувство дорого стоит! Я бы сам за него заплатил.
  - Ну и сколько же?
  Фрол отмерил несколько шагов и сказал:
  - Дачу свою бы отдал. При нынешнем росте цен - миллиарды скоро стоить будет.
  - Да брось ты, какие там миллиарды!
  - Ну лет через двадцать.
  - Вот и отдавай через двадцать лет.
  - Пятьсот миллионов за неё недавно просили, - и Фрол с любопытством посмотрел на Лебедева. - Хочешь, дачу отдам?
  - Я жить без неё не могу, - тихо сказал Лебедев и отвернулся.
  - Я тоже, - печально отозвался Дёров. - Я её за границу увезу через неделю.
  - Ты правда решил на ней жениться?
  - Сказал же.
  Лебедев повернулся и пошёл к двери.
  - Найдёшь себе ещё кого-нибудь, - услышал он за спиной.
  В этот же день он попытался найти Дашу, но ему не везло, и так же в последующие дни. Она как сквозь землю провалилась.
  Через неделю он выловил Фрола на очередной вечеринке и спросил о ней.
  - Не прошло ещё? - полюбопытствовал тот. - Хотя твои глаза действительно напоминают мне юность. Кстати, я передал ей твоё предложение.
  Лебедев посмотрел с тоской и не дождался продолжения.
  - Что она ответила?
  - Сказала, что ты извращенец, - с наслаждением ответил мучитель. - Лебедев, говорит, не Эдип.
  - К чему это она?
  - Вот и я думаю, что ни к чему тебе быть влюблённым.
  - Ты её прячешь.
  - Конечно. Она отдыхает от своего тяжёлого детства. Я ей ношу цветы, мы читаем стихи, пьём шампанское и дрожим от преддверия чего-то необычного...
  - Сколько ты хочешь?
  - Да ты что, за кого ты меня принимаешь? Я вызову тебя на дуэль. На автомобилях - разгоняемся и врезаемся друг в друга! Или на балконе - встанем на перила, и кто кого столкнёт. Идёт?
  - У меня есть пятьсот миллионов.
  - Не смеши меня. Я сам тебе дам девятьсот, только отвяжись. Дёшево ты свою любовь ценишь.
  - Я достану ещё пятьсот.
  - Это за мою-то юношескую дрожь? Ты просто циник, Лебедев.
  - Я отдам тебе все свои рукописи и все, которые напишу.
  - А зачем они мне? - расхохотался Дёров. - У меня туалетной бумаги хватает.
  Но видимо, что-то случилось с лицом Лебедева, так что Фрол прервал смех и, проговорив "ну всё, всё, всё", ушёл в комнату, где веселилась тёплая компания.
  Только на улице Лебедев заметил, что сжимает кулаки. На левой руке у него даже задеревенели пальцы, и он с усилием разжал их. Его колотило. Страшные картины мести влетали в его воспаленную голову.
  Он долго шёл по городу, пока не очутился у дома Дёрова. Но в его квартире не было света. Он несколько часов пробыл у подъезда, но так ничего и не дождался. Он уже не представлял, что может сделать, но твёрдо знал, что произойдёт нечто роковое - и возможно более художественное, чем это было во всех его повестях. Он уже сам стал каким-то героем, одержимым страстью, которой в себе никогда не замечал.
  И ещё трое суток он вечерами рыскал у этого дома, ездил к Дёрову на дачу, обзванивал знакомых, пытаясь узнать - откуда и куда тот будет направляться вечером. И как-то неосознанно, совершенно машинально он стал носить во внутреннем кармане столовый нож.
  Но Дёров исчез. Вернее, его кто-нибудь да видел, но ничего определённого о его местонахождении сказать не мог. На работе же твердили, что он ушёл в отпуск.
  Вот когда можно с уверенностью сказать - не воспитывает искусство человека, не меняет его, в какие бы гуманные идеи он ни рядился. Лебедев остро понял это, вспомнив себя прошлогоднего. Тогда он твёрдо был уверен, что убивать никого нельзя! Христианство было тому железным доводом. В печати он даже выступал против смертной казни. А теперь вот, как маньяк, шастал по тёмной столице с кухонным ножом, и не было для него ничего слаще, чем упиться актом мести и высвободить своё жадное чувство из стен тёмной яростной души. Вот куда ушла вся энергия второго дыхания, эта таинственная сила, вышедшая из неведомых глубин.
  И неизвестно, как бы эта история закончилась, если б однажды он не нашёл в почтовом ящике письмо. Дёров писал в нём:
  "Приходи в субботу по следующему адресу... Я буду ждать тебя там, в десять часов в течение пятнадцати минут".
  Лебедев явился на полчаса раньше. Это был адрес нотариальной конторы. Ровно в десять пришёл Фрол, не один, а с двумя парнями. Он отвёл Лебедева в сторонку и показал бумагу. В ней говорилось, что все рукописи, как написанные, так и будущие, Лебедев безвозмездно отдаёт в вечное пользование Фролу Дёрову, который волен их продать, сжечь, опубликовать, и которые являются его, Фрола, частной собственностью.
  - Говорят, - усмехнулся Фрол, - ты ещё можешь кое-что написать, а меня творчество знаешь как интересует!
  - Где Даша?
  - Наша Даша стала вашей! - с наигранной грустью отвечал Фрол. - Она не хочет быть моей женой. Или, может быть, и ты передумал? Тогда я расстаюсь с тобой другом.
  - Где она?
  - Как только мы оформим эти бумажки, ты её увидишь. Только ты не думай, этот документ претендует только на твои рукописи и автографы, а публикации сюда не входят - получай гонорары, тебе будет на что жить и порадовать внуков. У тебя есть дети-то?
  - Если ты хочешь меня обмануть, то я тебя убью.
  - Убьёшь, убьёшь, от тебя прямо разит кровожадностью. Больно смотреть, как ты мучаешься, - с уже нескрываемой злостью говорил Фрол. - Только ты, пожалуйста, никогда не думай, что я тебя испугался. Я бы тебя сам придушил, если б...
  Он не договорил и пошёл в кабинет, где их уже поджидали.
  Всё было сделано по форме, заверено, поставлены подписи. Дёров ещё поиздевался, уточняя детали, и потребовал, чтобы Лебедев дал письменное обещание не пользоваться техническими средствами, а писать исключительно от руки.
  - Шекспир не Шекспир, - говорил он, - а через двадцать лет пойдёт с молотка за милую душу, а через сто, глядишь, моим правнучкам будет на что покупать мороженое. Так-то, писатель!
  - Опрометчиво, опрометчиво! - качал головой лысый нотариус, с осуждением поглядывая на Лебедева.
  А ребята Дёрова глупо моргали, не понимая сути происходящего. На выходе Фрол сказал им:
  - Идите с ним. Он вам отдаст рукописи.
  И отправился восвояси.
  - Где Даша? - догнал и схватил его за рукав Лебедев.
  - У твоего дома в машине, - он достал из кармана ключи. - Это ей мой подарок. И запомни - не бывай там, где бываю я.
  - Постараюсь.
  - Постарайся, пожалуйста, а то от твоей личности меня может стошнить. А когда будешь писать, пиши разборчивее, чётче и яснее. Не порть мне товар.
  Фрол высвободил руку и пошёл, очевидно унося в себе не менее мстительное чувство, чем то, с которым жил все эти дни Лебедев.
  Не помня как, он добрался до своего дома. Дёровские ребята только поспевали за ним. Он ещё издали увидел машину, и тут его одолела вялость. Шаги стали тяжёлыми, он будто упирался в невидимое пружинистое препятствие - чем ближе к машине, тем сильнее было сопротивление.
  - Краля в упаковке, - хохотнули рядом.
  Тогда он вспомнил, что не один, и быстро прошёл мимо, вошёл в подъезд, в квартиру, перевернул все ящики и стал запихивать папки в сумку.
  - Это всё, что у меня сохранилось - так передайте ему.
  - Ты бы нам на карман чего-нибудь кинул. Таскай тут макулатуру!
  - Этого хватит?
  Он хотел одного - чтобы их навечно сдуло вместе с этими папками. Забрав деньги, они ушли. Он ещё слышал, как они хохотали на лестничной площадке. Но ему было всё равно.
  Он сбежал вслед за ними и дёрнул у машины дверцу. Она сидела и смотрела каким-то равнодушным, ничего не выражающим взглядом.
  Дверца была заперта, он достал ключи, открыл. Она не двинулась и ничего не сказала.
  - Даша, - позвал он.
  Она отвернулась.
  - Я прошу вас - станьте моей женой, Даша.
  Ему не важно было, что идут люди и обращают на них внимание, он и не думал, что вышел без своей шляпы и стоит такой жалкий и далеко не молодой, чтобы вставать на колени. Но он встал и поцеловал край её одежды. Но только когда прошла долгая-долгая пауза, она сказала дрогнувшим голосом:
  - Пойдём в дом, здесь так холодно.
  И, как-то ловко проскользнув мимо него и дверцы, застучала каблуками к дверям подъезда.
  И с того момента Лебедев стал различать деревья, лица людей, машины, собак и кошек, дома - он словно возвращался в этот мир из иного измерения. Он почувствовал, что у него болят и замёрзли колени, быстро поднялся, закрыл дверцу и, прихрамывая и сутулясь, поспешил скрыться от ослепившего его уличного света.
  
  
  Трусики
  
  
  Стёпа уже привык к своему неестественному положению.
  Три недели он прожил в пустой квартире, практически никуда из неё не выходя. Сначала он ожидал хозяев, полагая, что ему нет причин бояться чудес, о которых он когда-то мечтал. Но хозяева не являлись. Стёпа вздрагивал и просыпался по ночам, ему чудились голоса в прихожей, стук дверей, шаги и прикосновения. Но и это прошло.
  Как-то он запер квартиру и обследовал ближайший район, вход в метро, и понял, где находится. Он ещё раз удивился: каким образом он очутился на Юго-западе? Походил, повспоминал, да с тем и вернулся, проголодавшись.
  Продуктов в холодильнике оставалось уже немного. Стёпа то экономил, то срывался и съедал за троих. Он решил покинуть квартиру, когда иссякнут припасы. Но через пять дней стал чувствовать себя покойно. Он решил использовать этот случай на свой оригинальный лад - вдоволь побездельничать в комфортных условиях. Раньше он прозябал в подвале, без удобств, среди скрипучих табуреток и в недоедании, а здесь - только руку протяни: вот тебе ванна, телефон, видеомагнитофон, калорийная пища, книги и, что немаловажно, полный бар напитков. Стёпа смаковал их неделю, пока не стал поглощать бутылками, так что через десять дней бар оказался пуст.
  "Ничего! Я им хату стерегу, должны же они расплатиться за мои услуги, - думал он, лёжа в пенной ванне и потягивая последнюю рюмку коньяка. - Или вот завтра отчалю. Все кассеты пересмотрел. В холодильнике - кусок колбасы и грамм двести масла. Хлеба нет. Осталось две пачки печенья. Брошу ключи в почтовый ящик - и адью".
  И только тогда он вспомнил о причине своего приезда в Москву. От этого воспоминания ему стало неприятно. Как все ленивые и необязательные люди, Стёпа не любил напоминаний о своих оплошностях и несдержанных обещаниях.
  А сейчас ему показалось смешным и само намерение - искать какого-то Павла Ивановича лишь потому, что об этом его попросили во сне. Теперь Стёпе не составляло труда убедить себя, что все его бывшие сны произошли от дурной и скудной жизни, от неустроенности и бедности. Бедный любит витать в иллюзиях и мечтаниях - что ему остаётся, кроме сладких снов на пустой желудок, ими он хоть как-то компенсирует свой унылый жребий - так размышлял Степан, находя, что его мысли сделались солидными и весомыми.
  Он накинул халат, включил музыку и вышел покурить на балкон.
  "Конечно, неплохо иметь друга, и поболтать бы сейчас с ним о фильме или ещё о чём-нибудь, распить бутылочку-другую. Но где его взять, если каждый норовит подмять под себя".
  Такова уж природа Степана. Он, конечно, имел в виду, что эта квартира ему не принадлежит, но, попав в данную ситуацию, пребывал в самомнении - раз его выбрали и доверили ему, значит он малого не стоит. И до чего он не одинок в своих рассуждениях!
  Заканчивался пятнадцатый день его сытой жизни, и назавтра Стёпа решил отчалить. Что бы он сделал, вернись к нему прежние сны? Начал каяться? Изменил мнения? Наверное. Такие натуры обычно очень гибки и легко вживаются в условия. Только вряд ли прежние друзья будут относиться к ним с былым доверием.
  Но оставим Стёпино поведение знатокам морали. И перейдём к шестнадцатому дню его счастливого заключения. Вряд ли бы он уехал в этот день. Были ещё сухари и пять банок тушенки, нашёл Стёпа и бутылку спирта, два забавных журнала для мужчин, а также ему хотелось пересмотреть три понравившихся фильма. Потом он всё прикидывал - не прихватить ли ему кое-что из вещей, опять же в виде компенсации за сторожевую службу.
  В общем, проснулся он безо всяких снов и раздумывал обо всём этом, перелистывая один из знаменитых романов. Он уже вошёл во вкус такой жизни, и ему мечталось жить так всегда, вечно, и чтобы эта квартира была его, и чтобы всё здесь появлялось... ну к примеру, как бы по щучьему велению и по Стёпиному хотению. И неплохо было бы общаться с культурными мужчинами и хорошо одетыми женщинами, от которых исходит аромат чистоты и желания. Куда денешься от биологии, тем более, если тебя хорошо откормили и раздразнили сценами страстей... Это было обычной Стёпиной реакцией - мечтать в кризисные моменты.
  Так он пофантазировал часа два и отправился пить кофе. В коридоре он увидел картонный ящик.
  Стёпа метнулся во вторую комнату - там никого не было.
  Он вбежал на кухню. На столе лежал свежий хлеб. Он распахнул холодильник - и ахнул - все полки были вновь забиты первоклассными продуктами.
  - А бар?! - воскликнул он и помчался проверять его.
  Невиданные доселе напитки ослепили его разноцветными пробками и этикетками.
  А в картонном ящике оказались видеокассеты, конфеты, кофе, сигареты, чистое постельное бельё и с десяток так ему полюбившихся журналов.
  "Ну это уже слишком! - обиделся Стёпа. - За кого меня принимают! Они что, думают, что меня этим купишь?"
  Возбуждённый, он выскочил на лестничную площадку, но, никого там не увидев и охладив свой пыл, вернулся в квартиру и только тогда обнаружил на кухонном столе деньги. Все они были новенькие и, сосчитав их, Стёпа не смог не улыбнуться - их было вполне достаточно.
  Вечером отъевшийся и пьяный Стёпа лежал на диване, обставленном бутылками, коробками конфет, огрызками и окурками, листал журналы и плакал под рёв каких-то чудовищ, мелькающих на экране телевизора. Он плакал от осознания, что любая вещь, даже эта ручка от оконной рамы, какие-нибудь ножницы и тапочки, - переживут его, что все эти детальки, их которых складывается сладкая жажда жизни, останутся, а он будет разлагаться в каком-нибудь пустынном месте, среди трухлявых досок и вонючей сырой земли. Она будет давить на него, и по весне оттаявшие черви и паразиты начнут ползать в нём, как в гнилом яблоке, пока не съедят его всего.
  - За что? Почему? Куда оно денется - моё "я", такое жадное до жизни, до нежности, так желающее любви, свободы, красоты, вечности? Кто, кто так издевается над моим огромным, бесконечным сознанием?
  Стёпа смешивал и взбалтывал вина, вливал эти невообразимые коктейли в себя и безумел от распиравших тело жарких и сентиментальных чувств. Он тыкал пальцем в фотографии голых женщин и кричал, что все они принадлежат одному ему, что все они сдохнут, а он будет ходить на их могилы и плеваться на их кости и черепа.
  Наконец он умолк, распластавшись в беспомощной позе, с обнажённым и надутым, как барабан, животом.
  Наутро его рвало так, что он рычал как целый зоопарк хищников. Ему не хотелось жить и, казалось, приди смерть, и Стёпа примет её, единственно желанную.
  "Всё испробовал, всё видел, всё знаю, - вертелось у него в голове, - чего ещё ждать, чего тянуть - есть, пить изо дня в день, гоняться за иллюзией, разгадывать глупые тайны - всё обман, всё тупик, безо всякой радости, без насыщения".
  И он проваливался в безмолвные сны, надеясь услышать ответ, но возвращался к рвотному позыву и изливал в унитаз свою кислую жгучую желчь. Внутри и вокруг была абсолютная пустота.
  К вечеру Стёпа залил в себя стопочку, алкоголь всосался стенками пустого желудка, заиграл аппетит, и спустя три часа Стёпа вновь храпел сытый и пьяный.
  Последними его словами в этот вечер было восклицание, переходящее в бормотание:
  - Вечности, всей до единой! Нет, весь я не умру, душа в заветной лире...
  Ну как здесь не воскликнуть, что он и есть тот самый что ни на есть настоящий русский человек!
  Не знаю, лестно ли было бы Стёпе узнать такую характеристику, наверное - да, но лично я не нахожу в ней ничего хорошего.
  "Русский - нос плоский", - слышал как-то детскую присказку. Устами младенцев превосходно высмеяно глупое самолюбование псевдо-патриотов. И с какой стати Стёпе гордиться этой характеристикой, если он не русский поэт с примесями каких-нибудь иных кровей, если он не знает, что настоящие таланты всех стран и народов относятся к русским поэтам и принадлежат им. Потому что именно ими создана мировая божественная душа.
  И это сказано не для спора, а как констатация факта. Снимите скальпы с фальшивых патриотов, вскройте им черепа - и вы убедитесь, насколько примитивно и пошло устроены их головы, впрочем, точно так же, как и мозги всяческих интернационалистов. Так что, увидев это отвратительное анатомическое зрелище, я, как и Стёпа, укладываюсь спать, чтобы не расходовать понапрасну гром и молнию.
  
  На следующее утро Стёпу уже не рвало. Может быть потому, что он не смешивал напитки? Ему вновь ничего не приснилось, но он об этом и не задумался. Апельсиновый сок, кофе, шоколад, пирожные и увлекательный боевик вернули ему бодрость.
  Послонявшись по комнатам, он наугад набрал несколько телефонных номеров и, попадая на женские голоса, пытался сыграть роль соблазнителя, обещающего приятный вечер и солидное вознаграждение. Одна дама с ним долго кокетничала, пока наконец не отшибла у него всякое желание. Стёпа понял, что нужно выбираться из берлоги, и решил сходить в театр.
  На этом месте можно опустить описание его безбедного существования, так как ничего примечательного с ним в течение ещё десяти дней не случилось. Можно только отметить, что постепенно в нём произошли изменения, он всё-таки был не из тех, кто может успокоиться, если его начинают кормить как племенного жеребца. Стёпе этого стало мало.
  У него даже исчез аппетит, и, выбираясь в театры, он с тупым безразличием смотрел на сцену, а, гуляя по улицам, не делал никаких попыток познакомиться с женщиной, которая была ему явно необходима. Размышляя о своих таинственных покровителях, или кем они там ему приходятся, он вдруг понял, что отступать ему некуда. Пусть это лабораторный эксперимент, уголовная афёра, чудо из чудес, чья-то барская шутка или происки тёмных сил - всё что угодно, но за всем этим маячит реальная разгадка, а не прошлое существование в иллюзии, о чём он вспоминал со стыдливой усмешкой.
  Когда и где ему открылся бы смысл его прежней жизни? Кто ему объяснил бы сумятицу слов, его воспалённое воображение, сентиментальное возбуждение при чувствовании великого и прекрасного? А здесь явно чувствовалось присутствие знатока жизни, власть философа, имеющего твёрдые понятия о человеке - словом, за всем этим Стёпа увидел силу, которой он для чего-то понадобился. И эта чья-то нужда в нём стала для него утешительным откровением. Ему ли не знать - как он был до сего времени никому не нужен! Не о таком ли чуде мечтала его бессознательная сущность, не такая ли сила требовалась женственной части его души?
  Вот к таким вопросам он постепенно приходил, и нетерпение всё возрастало в нём. Несколько последних ночей он дремал в кресле, ожидая тайного ночного визита и предполагая, что его могут подслушивать или даже следить за его жизнью. Безо всякой жалости он выбросил часть продуктов в унитаз, надеясь, что это ускорит ожидаемый приход. Днём он притворно брюзжал, что ему нечего есть, что в гробу видел такое одиночество, и прямо высказывался о необходимости женского присутствия. Это были и любопытство, и эгоизм, и инфантильный каприз, и хитрый расчёт одновременно.
  И он уже дошёл до грани ожидания, когда в одну дождливую ночь услышал в прихожей шаги. По плану Стёпой предполагалось добраться до выключателя и разоблачить гостя ярким светом. Но от возбуждения, а может быть и от страха, он поступил иначе.
  Высунувшись в коридор, он увидел свет за застеклённой кухонной дверью. Эта дверь открывалась в коридор, и он решил встать так, чтобы, если её откроют, оказаться за ней. Он так и сделал. И хотел было заглянуть через стекло, как свет на кухне погас, и дверь стала отворяться.
  Темнота наступила полная. Стёпе казалось, что он слился со стеной, он затаил дыхание, сам испугавшись разоблачения - все его смелые планы были отброшены реальной ситуацией, как это бывает сплошь и рядом.
  Кто-то вышел и тихо прикрыл дверь. Стёпа ничего не видел. Он только услышал дыхание остановившегося гостя. До него было рукой подать, и Стёпа боролся с желанием это сделать - произвести эффект и доказать, что и он способен устраивать ловушки. Ну а что если пришелец смертельно испугается? Или набросится? Ударит?
  Пауза затянулась, Стёпе был необходим глоток воздуха, и вдруг что-то поползло по его груди к шее, и ледяной ужас ударил ему в сердце. Наверное, он бы заорал, отбросил невидимку и решился бежать, но и на этот раз его опередили:
  - Вот ты где прячешься, - услышал он мягкий женский голос, - не бойся, я не кусаюсь.
  Тёплые руки скользнули по его шее, пальцы ощупали лицо, и Стёпины губы ушли во что-то влажное и нежное. Долгий и какой-то густой поцелуй перевернул весь мир. Стёпа застонал и крепко схватил то, что перед ним было. Сквозь одежды он почувствовал её свежее тело и стал жадно целовать невидимые глаза, щёки, вдыхая аромат, исходивший от таинственной гостьи.
  - Ты такой горячий! Ты такой сильный! - смеялся её голос. - Что же ты со мной делаешь!
  Её смех, её голос довели его до кипения. Он схватил её на руки и понёс, успев отметить, какая она лёгкая, почти невесомая.
  Он хотел увидеть её, но она притянула его к себе на постель и сказала:
  - Не нужно, я не хочу, я не смогу при свете!
  И он, торопливо раздевая её, непонятно зачем шептал ей неизвестно откуда пришедшие признания в любви. Далее его поглотили сладкие ритмические чувства, так что он не успевал выныривать из этого океана энергии, утратив остатки сознания и забыв абсолютно обо всём. Такого с ним никогда не было...
  Когда она ушла - он не помнил. В тот момент, когда он проснулся, за окном лил дождь. Он соскочил и стал искать её. В квартире никого не было.
  - Мираж! Сновидение! Колдовство! - торжественно кричал он, вспоминая обрывки ночных чувств. - Мне подсыпают в вино и табак наркотик. Я ничему не верю. Её нет, нет!
  Но это было неправдой. Ему было сладко от пережитого, и, будто нарочно, предвидя его возгласы и отрицания, она оставила свои трусики на полу у постели.
  "Да и как она могла найти их в темноте!" - разглядывал он это вещественное доказательство, испытывая вполне естественные для настоящего мужчины чувства.
  И если бы ему пришло в голову, то в этот момент он встал бы на колени и стал благодарить того, кто это всё придумал, и боготворить и молиться ему. В этом я бы не нашёл ничего странного, молятся и благодарят же верующие неизвестно кого за кусок хлеба и более примитивное существование.
  А Стёпа догадался хотя бы повесить свою находку над постелью, и она заменила ему икону или даже сделалась доказательством потустороннего мира, проникнуть в который так стремилось его существо. Ибо Стёпа мог поверить в то, что обещает наслаждения и веселье, и не желал воспринимать никаких заявлений о жертвоприношениях, о преодолениях страданий, об аскетических творческих усилиях.
  А в общем и целом с этого дня он прямо почитал себя умным и красивым.
  
  
  
   Бог заблудился в России
  
  
  Петр Андреевич сделался раздражителен и вспыльчив. Что бы его очередная сожительница ни сказала, что бы ни сделала - всё вызывало в Петре Андреевиче брюзжание или гнев.
  Не знаю, стоит ли говорить, что она, Светлана Петровна, работала в театре и была заведующей литературной частью. Но, наверное, это как-то характеризует её, раз она содержала и терпела Богему.
  Вынести его смогла бы не каждая. И прежде чем попасть к ней, Богема хлопнул дверьми во многих московских квартирах. Кто только не завоёвывал его и не владел им. Москва битком набита вдовами, разведёнными и просто женщинами-одиночками, мечтающими о именно таком, как Петр Андреевич. Для женщин, ориентированных на культуру и интеллект, он был образцом. Именно на нём сошлись их представления о настоящем мужчине. Но идеал может существовать нерушимым максимум две недели, потом он начинает таять, как весенний снеговик - и это закон жизни.
  Несколько дней женщины жили с ним как на празднике. Они прямо так все и светились, были очаровательны и деятельны как никогда. В них горел огонь преддверия, в них накапливалась колоссальная энергия, так что, казалось, дотронься, поднеси спичку, и они взорвутся.
  Какое царственное величие испытывали они, появляясь с ним на людях! А он любил бывать на банкетах и всяческих торжествах, искал знакомств и выслушивал бесконечные сплетни. Влюблённые спешили перезнакомить его с кругом своих приятелей, вызывая у подруг острые приступы зависти.
  Но что же происходило потом? Отчего появлялась отчуждённость и угасал пыл? Почему в глазах его женщин мерцала печаль, будто они узнали нечто роковое или постигли унылую тайну жизни? Почему они становились такими замкнутыми и раздражались на весь мир? Куда же исчезал праздник?
  Нет, Богема не пил их кровь, не пугал тайнами бытия и даже не бил их. Просто вначале он обещал - "потом", а когда это "потом" становилось невыносимым, он затевал длинный обстоятельный монолог, суть которого сводилась к тому, что он полностью принадлежит искусству и не может позволить себе размениваться на "бессмысленные упражнения". Такое заявление обескураживало влюблённых.
  - Личность моего уровня не принадлежит сама себе, я отдан искусству, - говорил он, и не каким-нибудь неощипанным девицам, а состоявшимся дамам.
  Правда, с девицами он никогда и не связывался, обязательно оказываясь у тех, кто познал всю прелесть телесных наслаждений.
  Другими словами, он хотел абсолютно платонических отношений и был так логичен и убедителен, что любая готова была на эту интимную жертву. Но проходило ещё несколько дней, и несчастную женщину было не узнать. Это и понятно - ведь неотразимый идеал все эти ночи подряд лежал рядом и был прекрасно сложен, но ни разу (я это подчёркиваю - ни разу) не прореагировал на все ухищрения и соблазны бедной женщины. Тут было над чем всерьёз задуматься.
  И они думали. Но как бы они себя ни уговаривали и ни настраивали, выносить его рядом с собой - делалось пыткой. Они начинали сохнуть и впадать в апатию не по дням, а по часам. А он ещё несколько раз излагал на этот счёт свои убеждения, призывая к мужеству, жертвенности и терпению, пока, наконец, не убеждался, что и здесь его не за того приняли. Тогда он собирал свои бумаги, дарил свой прощальный мучительный для неё поцелуй и хлопал дверью так, что осыпалась штукатурка.
  Но самая любопытная странность не в этом. Все те, кого он оставил, никому и никогда не говорили об истинных причинах разрыва. И если бы я был не таким мудрым, каким являюсь, то никто бы не смог объяснить, почему они молчали. Ведь разговоры об интимном составляют смысл жизни для всех женщин, кроме, разумеется, тех, кто со мною рядом.
  И я объясню, где здесь зарыта собака. Они выдумывали всё, что угодно, но язык у них не поворачивался признаться, что они не смогли соблазнить идеал и что они так и не испытали высшего блаженства. Наоборот, некоторые уверяли, что он превосходен в постели и описывали райские чувства, но вот, мол, не в силах были перенести его неверность. Другие шептали подругам, что он слабосилен и не так горяч телом, как умом, и, мол, от этого возникло психологическое несоответствие...
  Ну да простится им эта ложь, ибо они пережили такое мучение, которого лично я никогда бы не вынес! В том случае, разумеется, если бы на месте Богемы лежал не он, и даже не мой идеал, а что-нибудь хотя бы косвенно напоминающее женственность. Впрочем, сегодня её отыскать невозможно, и все рекламируемые женские прелести напоминают мне первосортное мясо, которое я, конечно, могу употребить, но постоянного с ним общения не вынесу.
  Поэтому я очень хорошо понимаю Богему и одобряю его метод хождения по мукам.
  Долго ли, коротко ли эти муки продолжались, но вот наконец попал он к вышеупомянутой Светлане Петровне. Уже весь цвет и свет говорил о нём. Самые пронырливые и шустрые уже слагали о его судьбе мифы, а самые деловые и скептичные перестали верить в его существование.
  "Богема - это не человек, - высказывались они. - Богема - это атмосфера, способ существования. А если и есть кто-то, кто имеет такую фамилию, то это его проблема".
  Петр Андреевич не обижался.
  - Они правы, - отвечал он поклонникам и подражателям, - у меня действительно хватает проблем, и главная из них - поиск слов. Я их искатель, я комбинирую их во фразы, я делаю материальной идею и даю жизнь чувствам.
  - Искатель слов! - изумлялись слушающие и приходили в восторг от услышанного.
  Пришла в восторг и Светлана Петровна. А через месяц Петр Андреевич оказался в её квартире, да так и зажил на правах капризного художника.
  Дело приняло известный оборот, и скоро бедная женщина дошла до известной точки. Петр Андреевич подумывал уже собирать чемодан, как вдруг со Светланой произошла резкая перемена. Было впечатление, что она заново родилась из пепла и вновь сделалась радостной влюблённой, празднующей своё счастье.
  "Видимо, - подумал Богема, - бывают и среди женщин исключения".
  И остался у неё надолго.
  Быть может, многие захотели бы узнать, как справились она со своей природой? Но я больше люблю афишировать свои интимные дела, чем чужие.
  Каждый день с экрана мы видим сцены так называемой любви. Престарелые холостяки уже устали пускать слюни от таких зрелищ, а у начинающих молодцов кроме удушливой пустоты от такого искусства ничего не остаётся, впрочем, все получают сдвиг в сознании и требуют от своих партнёров и партнёрш повторения увиденного. При этом понятно, что и тем и другим становится так же хорошо, как любой лошади, занимающейся любовью одним способом.
  Как говорит Богема, важны не наслаждения, а то, что из них можно вынести, тем более, если они не сопутствуют зачатию ребёнка. Постоянно наслаждаться, не порождая ни детей, ни картин, ни музыки, никаких плодов, могут лишь здоровые, но одновременно ущербные люди. Только этим своеволием они отличаются от животных, занимающихся любовью в определённые сроки и по необходимости.
  То же и с другими видами наслаждений. Какое множество поклонников искусств! Как все они тают при виде красок и образов, при извлечении звуков, при усвоении идей!
  По Богеме - это прекрасно, когда такие наслаждения вызывают у потребителя искру мыслей, прорывов и сотворений. В ином случае человек превращается в бочку для слива быстро тухнущих и плесневеющих чувств. И большое заблуждение, что художники работают на потребу таких вот восторженных и хлопающих в ладоши бочонков. В этом смысле - симфонический оркестр напоминает мастурбирующее чудовище, разбрызгивающее сперму на все стороны. И шансы оплодотворения уменьшаются пропорционально числу изысканной публики. Да и шут с ней!
  Любопытнее всего прослеживать, чьи именно гены составляют душу художника, кто оплодотворил его на деяния, давным-давно исчезнув с лица земли, и кого в нём больше - бога или дьявола. Вот ещё чем занимался Богема, живя у Светланы Петровны.
  И как бы она не боролась с природой, в какие бы сексуальные бездны не спускалась, я не стану раскрывать эту тайну, тем более, что эта тайна не из тех, что волнуют Богему.
  И конечно же, не из-за ревности он сделался вспыльчивым.
  - Чем ты меня кормишь? - кричал он на неё. - Ты что думаешь, запихав в меня эти гнусные продукты, можно получить на выходе жемчуг, алмазы и золото? Почему я питаюсь как свинья?
  И это было действительно так, хотя Светлана из кожи лезла, чтобы сделать что-нибудь качественное и вкусное.
  - Сотни тысяч идиотов потребляют такое, отчего можно было бы стать тремя Моцартами! Ты думаешь, почему ваш Пушкин был такой деятельный, отчего так много работал Толстой? Они ели калорийные и свежие продукты. Ты же приносишь зелёных цыплят и котлеты из кожи. Что я после этого могу сделать? А ещё от меня все требуют телесных утех!
  - Я не требую, - покраснев, ответила она. - У меня не хватает денег, да и что теперь купишь...
  Эти слова лишь подлили масла в огонь.
  - Опять деньги! Мне что - идти грузить вагоны или садиться протирать штаны в штате у маленьких наполеончиков! Займи где-нибудь, после смерти я отдам в тысячу раз больше!
  Все эти придирки были всего лишь раздражением, ибо на самом деле Богема говорил, что истинный дух может проявляться в недокормленном теле художника, а состояние бедственной неустроенности считал незаменимым стимулом.
  - Ты не любишь меня, - упрекал он плачущую Светлану, - ты не хочешь жертвовать ради меня собой - это чудовищный эгоизм!
  - Это не так! - гневно отвечала она. - Я живу, как твоя рабыня. Ну хочешь, я сделаю всё, что ты скажешь.
  Богема снисходительно усмехался и шёл открывать дверь. Пришёл Кирилл, тоже озадаченный переменой в Петре.
  - Вот бы вы вместе украли где-нибудь кучу денег, - продолжал Богема, - взяли бы сейф, банк очистили, был бы от вас хоть какой-нибудь толк. Что вас удерживает от этого хорошего поступка? Или вы думаете, что деньги делаются не из простой бумаги, а из священной? Или вам жаль банкиров и государство? Или в вас вбили мораль так, что её никакими плоскогубцами не выдернешь? Или вы думаете, что на том свете только и делают, что судят проституток и тех, кто взял у государства несколько пачек бумажек с водяными знаками? А они из дерева, которое принадлежит всем! Это же простое надувательство, когда кто-то измеряет ваш труд, ваше дело кучкой размалёванных лоскутков. Вас не то что обворовывают, над вами издеваются, а вы ещё говорите кассирам спасибо!
  - Ну вот иди и забирай сам свою долю, - разозлился Кирилл. - Чего ты нас подбиваешь! Может оно и так, как ты говоришь, только за это ещё и в тюрьму сажают.
  - Вот и пожертвуйте собой ради меня, будет от вас хоть какой-то толк. Посидите в тюрьме, станете святыми.
  - Ну ты договорился! - побагровел Кирилл.
  - Может, так и нужно, - вздохнула Светлана Петровна, и глаза её фатально помутнели. - Нужно только хорошенько подготовиться.
  И она прикрыла дверь на кухню.
  - А ты что бесишься? Не хочешь пожертвовать ради меня?
  - Чужое красть я не буду.
  - Чужое, - хмыкнул Богема, - всё это моё, а ты говоришь - чужое.
  - Ну, если это твоё, то ты сам загнал себя в угол и сидишь без гроша.
  - Ты рассуждаешь примитивно, - поморщился Петр Андреевич. - Я просто не хочу отвлекаться на мелочи. Во мне идёт процесс, а для него требуется особая атмосфера. Я погружён в тонкие слои чувств и не намерен их лишаться. Я бог и прошу тебя помочь мне делать моё дело. Я доверился тебе, а ты предаёшь меня. Или ты всё ещё не признаёшь меня богом?
  - Признаю, - тихо сказал Кирилл, - хотя плохо тебя понимаю. Ты же не умираешь с голоду. Чего тебе не достаёт?
  - Я не хотел бы зависеть от Светланы, пусть и она не работает за гроши. Потом, ты сам видишь, что я влачу полунищенское существование, я лишён элементарных вещей, и куда не сунусь - всюду нужны деньги. Ты спросишь, почему я не сотворю их для себя чудом?
  - Не спрошу. Я знаю, почему ты это не можешь.
  - О, я смотрю, ты растёшь на глазах!
  - Я пережил божественные минуты и знаю чувства, о которых ты говорил. Это ты зародил их во мне.
  - Отлично! - потёр руки Богема. - Теперь за дело. Иди к Светлане и разработайте операцию, только так, чтобы она в любом варианте оказалась на свободе. В крайнем случае - пусть посадят одного тебя.
  - У меня тоже семья.
  - Так то - у тебя. Чувствуешь разницу?
  - Чувствую. Но ты сам виноват - то, что ты дал мне, не позволяет мне пойти на такой шаг.
  - Я так и знал! - воскликнул Богема. - Сколькие берут у меня даром и ничего не платят. Ни один даже курицу мне не принёс! И из тебя не вышел апостол!
  - А, может быть, ты меня просто не доделал? Или глину не ту использовал, или мало вдохнул в меня жизни?
  - Разве на вас всех хватит моей жизни? Но ты ошибаешься, - хитро улыбнулся Богема. - Я помню, как делал тебя. Посмотри в зеркало, внешне ты вышел прекрасно. И вовнутрь тебе я кое-что славненькое положил. Только зачем же ты так усердно всё это закопал, а не развил? И не смей винить меня, я не люблю этого!
  Кирилл хотел было не то исповедаться, не то возразить, как вдруг с Богемой что-то случилось. Хитрая улыбка сползла с его губ, лицо стало сосредоточенным, он как бы выключился и произнёс:
  - Этого следовало ожидать! Сколько раз я предупреждал, что нельзя недооценивать его силу!..
  Было впечатление, что он говорит сам с собой, ибо он действительно не брал во внимание присутствие Кирилла.
  - Почему, чёрт возьми, я должен бросать своё дело! - вскричал он, и как бы переспросил: - Уходить? Но только не теперь! Я ещё не закончил! - и раздражённо согласился: - Ну конечно, я прикрою. Но с условием, я должен закончить своё!
  Он замолчал, отрешённый, с какой-то болезненной переменой в лице.
  Впервые Кирилл был свидетелем подобной сцены. Он не знал, что Светлана Петровна наблюдала такое последнюю неделю каждый день, и уже поняла, что раздражение Петра Андреевича проистекает от таких вот непонятных монологов.
  - Что случилось? - осторожно спросил Кирилл.
  - Как тебе объяснить, - грустно сказал Богема, - разве что рассказать сказку про волшебную палочку, или нагромоздить словесные формулы, которые ещё больше тебя запутают. Знал бы ты, до чего опасна и непредсказуема истина.
  - Я люблю сказки, - умоляюще заглянул в глаза Кирилл, - я за истину, кого хочешь, ограблю!
  - Ты как на базаре, - засмеялся Богема, - тогда деньги вперёд!
  - Ты опять не оставляешь никаких гарантий.
  - А ты снова не веришь божьему слову.
  - Таким ты меня создал.
  - Я тебя создал верующим в меня, ты сам себя запутал. Если бы ты имел чистые слух и зрение, ты бы сразу понял, кто я и чего хочу.
  - Ну помоги мне увидеть!
  - Только у меня и дел, что чистить каждому лентяю уши и протирать мозги.
  На кухне появилась Светлана Петровна.
  - У меня есть план! Я всё здорово придумала. Дело стопроцентное! У нас будет не меньше ста миллионов! Я даже одна смогу всё это провернуть!
  У неё было такое задорное состояние, что Кирилл почувствовал себя полным кретином. Как и всех малоактивных людей, чужая деятельность подавляла его, вызывая зависть.
  - Вот видишь, как далеко ты отстоишь от женщин! - не преминул подколоть Богема. - А что бы было, если бы я обратился к другим? Ты представляешь, как бы ты себя гнусно чувствовал?
  - Я согласен! - неожиданно для себя сказал Кирилл.
  - Ладно, дети мои, ограбление отменяется, нам теперь высовываться нельзя. Придётся жить как прежде, если только фортуна сама на нас не выскочит.
  - А что случилось?
  - Ничего, Светочка. Просто наши родственники узнали о нашем существовании и предъявили на нас свои права. Непонятно? Тогда слушайте сказочку. Жил да был бог. Пошёл он как-то прогуляться в своём мире и заблудился. Мир-то его был богат формами и видами. И всё-то ему было любопытно, везде-то он хотел поспеть, так что не заметил, как оказался так далеко, что и сам себя не мог разглядеть. Стал он искать выход. То туда сунется, то сюда - да только ещё больше запутается и порастеряется...
  Богема вошёл в ритм и пуская дым из ноздрей, стал рассказывать увлечённо, как заправский сказочник:
  - Так вот, долго ли, коротко ли это продолжалось - не столь важно. Но настрадался он сполна, разыскивая себя по разным закоулкам своего собственного мира. Только никак не мог вернуться к самому себе. И тогда решил он всё начать сызнова. И вот, оказавшись в глухом местечке, сотворил он самого себя в лице конкретного человека и все остатки своей растраченной в блуждании силы вложил в создание волшебной палочки. И удалась она ему, и стал он создавать с её помощью свой мир, собирая в него все свои частички, растерянные повсюду. Трудно объяснить, каким образом он это делал, но понятно, что без волшебного вдохновения здесь не обошлось. Собирая всё воедино, он разбудил и иные силы, когда-то созданные им же самим ради равновесия. Никогда ещё эти силы не имели конкретных лиц, но, как это ни странно, та же волшебная палочка, создающая всесилие растерянного всюду бога, сотворила и его противников в конкретных лицах, ибо часто применялась в слепую, путешествуя в таких дремучих уголках, где спала сама праматерия. Не станем задаваться этими механизмами и скажем только, что, когда богу осталось собрать свои последние частички, случилось так, что выкрали у него волшебную палочку, и оказался он словно без рук. Тогда и расслоился он и отправился вновь на поиски, и началась борьба, так как оказался он обнаруженным, и силы, что против него, становились всё сплочённее.
  Богема задумался, затушил окурок и сказал:
  - Никудышный из меня сказочник, вот вам бы Игоря Валерьевича послушать, он бы сделал вас детьми.
  - А кто это такой? - спросил Кириллка.
  - Всё-то тебе расскажи. Всё будешь знать - скучно будет.
  - А тебе же не скучно.
  - Я в отличие от тебя - творю, и истина меня уничтожить не может.
  - А мне всё понятно стало! - гордо произнесла Светлана Петровна.
  - Неужели? - улыбался Богема.
  - Да! Вот скажи - правда, что несколько лет назад мог быть Конец Света?
  Богема с удивлением посмотрел на неё.
  - Как ты догадалась?
  - Вот видишь! Просто ты очень ясно всё рассказал, так что многое увиделось за сказанным.
  - А что ещё?
  - Например, что есть страна, откуда ты пришёл, что ты умереть не можешь, что ты не один, что ты ищешь волшебную палочку. Хочешь, я скажу, как она выглядит?
  - Нет, нет! - забеспокоился Богема. - Достаточно. Не знаю, то ли я так здорово рассказал, то ли у тебя прорезался третий глаз, но лучше тебе помолчать.
  Кирилл обиделся. Он заподозрил, что ему не доверяют. И ещё он не понимал, как могла она увидеть, а он нет.
  - Я - материя, я открыта для бога, - рассмеялась она, видя его растерянность.
  Она была старше его всего на пять лет, но Кирилл всегда звал её по имени-отчеству и сочувствовал, полагая, что ей не сладко с капризным Богемой. Он видел в ней напряжение, какое бывает у одиноких женщин, и причислял его к сексуальным проблемам. Вообще-то назначение женского мозга ему было непонятно, женский ум вызывал у него скепсис. А тут он получил от него подножку.
  Волшебная палочка, дремавшие силы, размножение богов - всё это нужно было сто раз обдумать, чтобы вызрело логическое зерно, всё это порождало кучу вопросов и представлялось таким зыбким и неуловимым, что вызвало скорее протест, чем доверие. Одно только было явным - ощущение, что последнее время живёшь в той же атмосфере, переданной этой сказкой, когда всё фантастическое имеет реальный вкус, и даже более острый и явный, чем действительность. И он всё чаще терял ориентацию, не понимая, где явь, где вымысел.
  Но самое главное - после сказки он не знал, на какой стороне находится, и вообще - какова его роль в происходящем? Об этом он и спросил Богему, правда, не прямо:
  - А вот остальные люди, они как?
  - А кто как, - равнодушно объяснила Светлана. - Но в основном - стихийно против.
  - Ну да, - подтвердил Богема. - Вы тут общайтесь, а я пойду спать.
  - Я тоже, - сказала она.
  Кирилл понял, что он лишний и, откланявшись, понуро пошёл домой. Там у него двое детей и жена. Как-то он рассказал ей про то, как Богема считает себя богом и что он, Кирилл, тоже находит в себе божественные признаки. Она хмуро его выслушала, а через день кричала, что затрахалась жить с таким придурком, который возомнил себя чёрт знает кем, а сам детям ничего ни разу не купил. Он тоже орал на неё, так что наконец они подрались и вот уже две недели не разговаривали.
  Печальный Кирилл завернул к своему вечному собутыльнику, где как нельзя кстати оказалась выпивка, и совершенно бездарно напился, так что дня два и думать не мог о звёздах, о богах и волшебных палочках.
  "Блеф это всё! Сплошные чернила, и всё суета сует", - убеждал он себя, вспоминая о Богеме.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"