Аннотация: Одиночество тоже может стать философией, философией одного, четкой и выверенной, но верной ли?
Философия одиночества
На улице было темно, как бывает только длинными ноябрьскими вечерами, мокрыми, слякотными, бесснежными. В черное, обрамленное белой деревянной рамой стекло размеренно и неистово билась пригибаемая ветром ветка пирамидального тополя.
В комнате было тепло, ярко светила люстра, и в кухне привычно урчал холодильник "Смоленск".
Девушка сидела на самом краешке низкого кресла, напряженно выпрямившись и крепко сцепив руки поверх обтянутых темно-красной домашней юбкой колен. Она низко опустила голову, уперевшись взглядом в свои пальцы с длинными ногтями и, не поднимая глаз, медленно, тяжело роняя каждое слово, проговорила:
- Прости, но я не могу...
- Как не можешь? - молодой человек, стоявший напротив нее на коленях, от неожиданности подался назад и сжал пальцы, с бархатным щелчком схлопнулась красная ювелирная коробочка.
Он был не удивлен, не обижен, а ошарашен и сбит с толку.
- Но почему?
Девушка не поднимала головы. Короткие темные волосы тонкими прядями падали на лоб, закрывая глаза.
- Понимаешь... - она еще крепче сжала руки, но продолжить не смогла.
- Ты меня не любишь?
- Нет, дело не в этом... Просто, понимаешь...
- Я тебе не нравлюсь? - молодой человек был напорист.
- Почему? - в тихом голосе звучало напряжение и отчаяние. - Нравишься. Просто... - секунда тишины - У меня довольно холодный темперамент, я не умею испытывать сильных чувств, а если и испытываю, то недолго... - Она замолчала, он не посмел нарушить тишину, медленно меняясь в лице. - К тому же из меня вышла бы плохая жена.
- Плохая жена? - казалось, это повторило эхо.
- Я не хочу сделать тебя несчастным.
- Ты сделаешь меня счастливым! - казалось, молодой человек еще на что-то надеялся, умом понимая, что надеяться уже не на что.
- Нет, - отрицательное качание головы. - Из меня не выйдет жены. Прости, Владимир.
Он осел на пол, растерянно сжимая в руке коробочку с кольцом. Окинул карим взглядом выпрямившуюся на краешке кресла фигуру: короткие темные волосы, белые пальцы, длинную юбку и светлую блузку с вышивкой.
- У тебя есть другой?
- Нет, - твердое отрицание. - Прости и уходи. Я не хочу тебя мучить, - девушка подняла глаза, они оказались серыми.
Ничего не видя и не замечая, Владимир, словно лунатик, пересек комнату, машинально натянул куртку, на ощупь зашнуровал ботинки и в последний раз оглянулся.
Мягко щелкнул английский замок. Загудел подъемный механизм лифта. Плечи девушки внезапно опустились. Закрыв лицо руками и сжавшись в кресле, Маша расплакалась.
За окном тихо кружились тонкие снежники первого этой осенью снега.
Наутро дворник в груде мусора среди коричневых, смешанных с грязным снегом листьев с удивлением обнаружил красную ювелирную коробочку, совсем новенькую и лишь немного испачканную с одного бока. Внутри оказалось тонкое золотое кольцо с изящной гравировкой по ободку. Семнадцатого размера.
Молоденькую учительницу истории Марию Георгиевну школьный коллектив с первого дня занятий записал в ту категорию классических серых мышек и синих чулков, которые никогда ни для кого не предоставляют какой-либо опасности, будь то продвижение по службе, подковерные интриги или внимание холостого учителя ОБЖ. Была она ни чем не примечательна: ни внешностью, обычной, незаурядной, ни характером, мягким и безликим, ни темпераментом. Ученикам она нравилась, но не внушала тех глубоких, остающихся на всю жизнь и память чувств, которые умеют внушить строгие, но любимые учителя. Была кротка и снисходительна, никогда не ставила двойки сразу ручкой, лишь карандашом, давая шанс исправить неудовлетворительную оценку. Предмет свой поначалу преподавала с энтузиазмом, столь часто встречающимся у вчерашних выпускников педагогических ВУЗов, но со временем, видя, что история не вызывает у ее подопечных должного отклика, остыла, охладела и лишь выполняла заданные нормативы, не заставляя, но прося своих учеников если не понять, то хотя бы заучить. Поэтому и не давали ей старшие классы, которые нужно было готовить к аттестациям и экзаменам. Вот уже три года рассказывала Мария Георгиевна историю античности, средних веков и нового времени, не ругаясь и не озлобляясь, когда ученики путали Александра Македонского и Карла Великого или не знали, в каком веке распалась Римская империя, а лишь кротко поправляла, почти без надежды быть услышанной среди традиционного царящего на ее уроках шума.
Коллеги же относились к ней равнодушно, и лишь кое-кто из старших и опытных жалел молоденькую наивную девушку, разглядев под серой маской безразличия и кротости глубокие переживания и недовольство собой, своими поступками и решениями.
Маша и вправду мучилась и мучила себя уверенностью в своем абсолютном несовершенстве: внешнем, духовном, поведенческом. Ей не казалось, она знала наверняка, что некрасива, непривлекательна, что у нее ничего никогда не получится, что предмет свой она знает плохо и не умеет преподавать, что не может, как учительница биологии Надежда Анатольевна, заставить детей полюбить свою дисциплину, сидеть на уроке, затаив дыхание, и после занятий ходить в кружок юного ботаника. Со школьной скамьи Маша знала, что из нее не выйдет хорошей жены, что она не умеет готовить и убирать и робеет в присутствии мужчины.
Конечно, у нее были подруги и немало, они часто ходили вместе в кино или за покупками, выискивая на распродаже идеальное сочетание цены, качества и подходящего размера, но больше всего на свете Маша любила быть одна. Она любила забраться с ногами в глубокое кресло, укрыться старой выцветшей бабушкиной шалью, привезенной дедушкой еще в середине прошлого века откуда-то из братских республик, и, уперевшись подбородком в скрещенные на подлокотнике пальцы, смотреть на одинокую ветку пирамидального тополя, каким-то сказочным образом дотянувшуюся до их окна, и фантазировать. Нет, не мечтать, а именно фантазировать. Ведь мечты имеют свойство сбываться, а фантазии на всю жизнь остаются фантазиями, несбыточными и неповторимыми. Она придумывала миры и страны, события и людей, а еще свое место там. Никогда даже в фантазиях не становилась Маша главным персонажем, а лишь сестрой, дочерью, женой главного действующего лица, но непременно ее героиня была красива, мила, умна и характерна. Ее героини носили разные имена и разные одежды, ездили на лошадях и водили автомобили, летали на монгольфьерах и аэропланах, выходили замуж и рожали детей, у них были прекрасные дома и обходительные манеры. Но неизменно вне зависимости от времени, имени и судьбы они страдали, теряли в войнах мужей, влюблялись вновь и вновь теряли, а достигнув, наконец-то, желанного счастья, умирали сами. За много лет не было такой фантазии, в которой бы Машина героиня жила долго и счастливо, где конец бы был традиционен и полон любви, детей и внуков. Эти фантазии были ее тайной, ее секретом. Она их любила и стеснялась, боясь, как бы случайно не узнал кто об этой ее сокровенной тайне.
К двадцати пяти годам подруги отчаялись пристроить Машу в хорошие руки и даже перестали пытаться познакомить, зная наперед, что за робким приветствием и отведенным взором последует невинный взмах длинных рыжеватых ресниц и стеснительный отрепетированный отказ, подкрепленный десятком эфемерных, но кажущихся железными аргументов. Просто Маша знала, что не умеет любить, никогда не будет любима, не будет женой и матерью. На возмущения подруг она невинно опускала глаза и цитировала слова из песни про девять ребят, уверяя, что одной гораздо лучше.
И тем сильнее было удивление, когда в один прекрасный апрельский день на встречу в кафе Маша пришла не одна, а в сопровождении высокого спортивного и привлекательного молодого человека по имени Владимир.
Володя оказался журналистом и спортсменом, серьезным, но улыбчивым, умеющим стряхнуть с себя напряжение трудовых будней и с головой окунуться в выходные. Он катался на коньках и сумел вытащить на каток Машу, которая с детства побаивалась этих остро заточенных металлических пластин и скользкого льда, а еще любил классическую музыку, и их первое свидание прошло в Консерватории под аккомпанемент Рахманинова и Шостаковича.
В отличие от Маши он не был болезненно стеснительным и на вопрос любопытной Алены, как же они познакомились, не ломаясь, рассказал, что их свели родители, на удивление дружно решившие, что дети засиделись дома в одиночестве. На дальнейшие расспросы о том, были ли у него другие девушки, отшучивался, а когда немного нагловатая Галка начала настаивать и допытываться, лихо перевел разговор в другое русло.
- А ведь Вы у Машки первый, - выдала под конец Галка, и тут же получила под столом от Алены за бестактность.
- Я знаю, - Владимир помог оробевшей Маше надеть пальто и подал руку. - Это большая честь, которой, надеюсь, я достоин.
Галке в тот день пришлось выслушать от Алены гневную нотацию о вреде длинного языка, но под конец подруги помирились и, уже расходясь, вернее, будучи встречены и растащены своими вторыми половинками у дверей торгового центра, пришли к выводу, что Владимир - человек достойный во всех отношениях.
Роман Маши и Володи развивался. Как выразился Сережа, муж Алены, скорость развития их отношений была прямо пропорциональна времени, прошедшему с момента знакомства. Дата знакомства была воистину символической - восьмое марта. Только вот степень робости Маши уменьшалась отнюдь не прямо пропорционально, а, пожалуй, гиперболически. К концу этих рассуждений Алена была готова запустить в мужа подушкой, но он быстро понял, что жена не в восторге от его ассоциаций и свернул разговор в гораздо более приятное для женщины русло, а именно - последние события в очередном бесконечном телемыле.
Володя ухаживал за Машей терпеливо и бережно. Понимая и зная о ее робости, а может, видя неуверенность в себе, старался ни чем не вызвать неодобрения. Он мог подолгу любоваться ее глазами того мягкого серебристо-серого оттенка, какой бывает ивовая кора, и искренне недоумевал, почему эта милая и кроткая девушка считает себя непривлекательной. Но не никогда не спрашивал ее об этом, лишь рассказывал, как красивы ее широко раскрытые глаза, нежна кожа и удивителен цвет волос - каштаново-золотистый, отливающий медью на ярком солнце.
Он читал ей Блока и Мандельштама, цитировал Толстого и Тургенева, мастерски рассказывал исторические анекдоты, катал на лодке и водил на гастроли Мариинского театра, а прохладными летними вечерами теплым дыханием согревал ее озябшие пальцы.
В середине сентября он устроил Маше сюрприз: встретил возле школы и, преподнеся букет больших белых хризантем, торжественно посадил в новенький Фольксваген. В школе по такому поводу случился небольшой переполох и целая волна слухов, но Маша, казалось, этого не замечала.
За полгода, прошедшие со дня первой встречи, она ничуть не изменилась: такая же робкая, стеснительная, серая - никакая. Коллеги осуждающе качали головами, за глаза обсуждая ее блеклые свитера и длинные юбки, неуложенные волосы, тонкими прядями обрамляющие лицо, и плоские туфли-лодочки с оббитыми мысами. Все дружно сходились во мнении, что Мария Георгиевна не понимает своего небывалого счастья, что рядом с таким красивым и, по всей видимости, успешным мужчиной необходимо стараться быть привлекательной и ухоженной. Учительница математики Александра Юрьевна, как-то раз отведя Машу в сторонку, от всего доброго сердца посоветовала той как-то принарядиться и накраситься, на что Маша лишь взмахнула ресницами, поблагодарила и на следующий день пришла, как обычно.
И не всем было дано понять, за что полюбил Владимир серенькую Машу. Он был одним из немногих, кто за заурядной внешностью и старенькими туфельками сумел разглядеть горящие глаза и полную до краев чашу души. Под плотным слоем внешней робкой сухой шелухи горело горячее сердечко, которое хотело любить и быть любимым, но, уверенное в своем несовершенстве, боялось, безумно боялось этого чувства. Володя открыл для себя другую Машу, не такую, какой она была в школе или с подругами, а ту, какой хотела быть. И пусть это была лишь искорка в разгорающемся костре, он верил, что сумеет разжечь пламя.
Казалось бы, все получается, почти получилось. В октябре через маму Маши он вызнал размер кольца и, счастливый, привез из Барселоны, куда был послан в командировку, тонкий золотой ободок, спрятанный в красную бархатную коробочку.
В тот ноябрьский день Володя специально отпросился с работы пораньше, хотел поговорить с Машей, пока не пришли с работы ее родители, в машине оставил вино, конфеты и цветы для официального сватовства, а пока, не в силах ждать медленно ползущий лифт, перелетая через две ступеньки и сжимая в руке заветную коробочку, помчался к такой знакомой двери и изо всех сил нажал на оранжевую кнопку звонка.
Маша открыла дверь, улыбнулась, ласково коснулась мягкими губами его щеки, достала тапочки, поставила чайник, послушно села, когда он попросил, и спокойно выслушала предложение...
Родители Маши, конечно же, загодя знали, что именно в этот самый день к дочери придет свататься сын их друзей. Как и Владимир, они были уверены в счастливом исходе дела: по дороге купили торт и шампанское, Татьяна Алексеевна с вечера приготовила свой фирменный холодец и салат оливье, а Георгий Иванович убрал с кухонного подоконника регулярно скапливающийся там столярно-слесарный инструмент, освободив таким образом место под обязательные для любого свежеиспеченного жениха цветы. Немного удивились, не обнаружив у подъезда ставший почти родным серебристый Фольксваген, который, как шутил, а может, и серьезно говорил Володя, он купил под цвет глаз Машеньки. Ожидая лифт, немного повздыхали о том, как быстро растут дети и даже погадали, дождутся ли жених с невестой ужина или с порога, не дав раздеться, огорошат родителей своим решением. Почти что тесть и теща светились от радости, когда нажимали оранжевую кнопку звонка и умиленно слушали щелчок английского замка...
- А где Володя? - удивленно спросила Татьяна Алексеевна, обнаружив тапочки почти что зятя одиноко стоящими рядом с сапожками Маши.
- Ушел, - дочка включила чайник и молча закрылась в комнате.
- Как ушел?! - громко возмутился Георгий Иванович, в сердцах так швыряя портфель об пол, что тот пролетел через всю небольшую прихожую до самой двери гостиной. - И что, ничего не сказал?!
Маша открыла дверь, встала в проеме, придерживаясь рукой за косяк, и спокойно сказала:
- Почему ничего? Он предложил выйти за него замуж.
- А ты? - Татьяна Алексеевна замерла, держа в руках пальто.
- Отказала.
Бедные родители были так ошарашены подобным совершенно не ожидаемым поворотом событий, что несколько минут ничего не могли сказать. Мама машинально приглаживала щеткой волосы, а отец, даже не сняв ботинки, пытался осознать сказанное, стоя посреди небольшой прихожей.
- Марья, какая же ты у меня дура! - наконец выдал папа. - Как мы теперь дяде Максиму и тете Вике в глаза посмотрим? Ты что, специально меня с лучшим другом рассорить решила, а?
- Да тише ты, - шикнула жена, прислушиваясь к чему-то за закрытой дверью дочкиной комнаты.
- Что тише, что тише? - раскричался Георгий Иванович. - Сама виновата! Познакомь да познакомь! Вот и познакомил на свою голову! И что вышло? Довольна? Тьфу на вас! Что вас, баб, слушать! А!
Маша лежала на кровати, свернувшись калачиком, и тихо плакала, уткнувшись носом в старого плюшевого мишку, привезенного дедушкой откуда-то из командировки еще до развала Союза.
- Марусенька, дочурка, ну что случилось? - Татьяна Алексеевна обняла дочь, сев рядом и силой отобрав мокрого мишку. - Он тебе что, не нравится?
- Нравится, - Маша шмыгнула носом и уткнулась в материн свитер.
- Тогда почему отказала? Он тебя обидел?
- Нет.
- Тогда почему?
- Я его не достойна. Ему нужна другая: красивая, умная, а не такая... Мышь серая.
Татьяна Алексеевна прижала дочь к груди, словно та была еще совсем маленькой и, покачивая, как младенца, скорее, для себя сказала:
- Маруська, какая же ты у меня еще дурочка...
Вопреки опасениям отца, родители Володи оказались людьми понимающими, и не стали смешивать отношения детей и отцов. Георгий Иванович и Максим Алексеевич уже через неделю пошли на очередной футбольный матч, Татьяна Алексеевна и Виктория Владимировна и раньше никогда не дружили, поэтому некоторое охлаждение - ведь каждая считала своего ребенка самым обиженным - никоим образом не сказалось на их крайне редком общении, а вот Володя пропал. Он не звонил, не писал, не присылал по электронной почте открытки и смешные картинки, не строчил sms.
Мир без него стал казаться каким-то неполным и неправильным, пустым. У Маши словно отрезали часть души. Она все также работала в школе, рассказывала про Джордано Бруно и гуситские войны, одевалась невзрачно и немодно, носила короткие, падающие на лицо волосы и плоские туфельки-лодочки с оббитыми мысами. И ничем старалась не показывать, как ей одиноко и больно, как хочется на перемене обнаружить в телефоне смешную sms, а после занятий - серебристый Фольксваген у подъезда, потому что была свято уверена, что, отпустив Володю, поступила правильно. Она потерпит, ее душа переболит, а вот его, самого лучшего, самого красивого, самого хорошего, она не должна мучить своим присутствием. Рано или поздно он встретит достойную, привлекательную, хозяйственную, эрудированную, и будет счастлив по-настоящему. А она... Она переживет.
Но как ни старалась Маша скрыть свои печальные мысли, все же вырывались они грустно опущенными ресницами и замолкшим телефоном, сухой стеклянной вазой на столе и одинокими вечерами, когда она, как и прежде, садилась в свое любимое кресло, накрывшись бабушкиной шалью, и, сцепив пальцы, смотрела на облетевшую мокрую ветку пирамидального тополя в темном окне и фантазировала. Но что-то сломалось, что-то пошло не так, как обычно, потому что теперь во всем многообразии придуманных образов: смелого рыцаря и отважного воина, благородного короля и успешного бизнесмена, капитана дальнего плавания и лихого разбойника - ей виделось единственное лицо, лицо Володи. И непременно рядом с ним была Маша. В этих фантазиях была она красивой и привлекательной, умной, общительной и непосредственной. Ей поклонялись и ее боготворили, но она хранила верность лишь одному ему, Володе. Их разлучали и обманывали, против них плели интриги и заговоры, но всякий раз любовь побеждала наветы, и история заканчивалась свадьбой.
Трудно скрыть что-то в женском коллективе. Вот и в школе постепенно расползся слух, что Матвееву бросил парень. Учительницы тихонько шушукались на переменках, исподтишка разглядывали Машу, кто-то жалостливо, кто-то - победно, что, мол, сама виновата. Расположенная к ней Александра Юрьевна как-то после уроков зашла в класс истории, где Маша аккуратно складывала за шкаф истертые на сгибах карты, и, сцепив перед грудью пальцы, участливо сказала:
- Не переживай. Еще все уладится в этой жизни.
Маша качнула ресницами и тихо поблагодарила, а потом перевела разговор на нейтральную тему - это было то немногое, чему научил ее Володя.
Скрывать что-то от подружек было делом нелегким, и, прижатая к стенке прямым вопросом, куда делся Владимир, Маша честно призналась. Галка безапелляционно высказалась в своем традиционно резком стиле, что подруга дура дурой, и послала немедленно идти мириться и просить прощения, а Аленка мягко пожурила за глупость, пожалела и резонно рассудила, что сделано, то сделано. Маша лишь сжимала губы, изо всех сил борясь с желанием самой позвонить Володе. Но она знала, что поступила правильно, и не звонила, не писала, не просила.
Декабрь в том году выдался слякотным, теплым, европейским, как теперь принято говорить. Тонкие снежинки таяли, не успев долететь до земли, в воздухе висела тягучая холодная морось, пробиравшая до костей даже сквозь пуховое пальто и дважды обмотанный ручной вязки шарф. Под ногами хлюпало, пересыпанные реагентом пополам с гравийной крошкой лужи отражали серое, затянутое плотной пеленой облаков сумеречное небо.
Маша медленно брела домой, специально выбрав самый длинный путь через дальние дворы. Руку оттягивала сумка с четвертными контрольными и контурными картами, мелкий тающий на лету снег забивался под воротник, от промозглого ветра мерзли пальцы и щеки, но девушка этого не замечала. Мыслями она была в совсем другом месте и другом времени, но не в фантазиях, куда так любила прятаться раньше, а в воспоминаниях...
Июльская жара была одуряюще душной, воздух стоял упругой неподатливой стеной, от асфальта и припаркованных автомобилей шел нестерпимый жар, и Володя повез Машу в Серебряный бор. Здесь под сенью раскидистых зеленых крон легче дышалось, и, казалось, спадал зной.
Белая с голубым лодка, чуть покачиваясь, отражалась в мелкой зыбкой ряби. Володя стоял у самой кромки воды и протягивал ей руку:
- Давай! Это совсем не страшно!
Но Маша никак не решалась спрыгнуть с крутого берега в лодку, боясь упасть в воду. Тогда Володя, смеясь, в один широкий шаг оказался рядом и, внезапно подхватив ее на руки, легким движением перенес с берега в кажущуюся обманчиво неподвижной лодку.
- Ай, Володя!
- Что, трусишка? - он улыбался и уже примерялся к веслам.
- Я тяжелая... - смущенно проговорила Маша, чувствуя, как пылают щеки.
Было совестно и неудобно, что из-за ее робости молодой человек вынужден был подниматьпочти шестьдесят килограмм живого веса.
- Я же спортсмен, - Володя улыбнулся еще шире.
Маша смотрела на него с непонятной для себя самой нежностью, отмечая обгоревший кончик носа, задорные искорки в карих глазах, чуть топорщащийся хохолок темно-русых волос на макушке.
- Что-то не так? - плавным круговым движением Володя развернул лодку так, чтобы солнце светило в бок.
- Все в порядке, - непривычно было чувствовать себя такой счастливой. - Просто мне нравится, как ты улыбаешься.
Злой зимний ветер бросил в лицо конец зеленого шарфа, скинул широкий капюшон пальто, закружил острые снежинки.
- Здрасьте, Марья Георгиевна! - мальчик лет одиннадцати в испачканных на коленках штанах промчался мимо куда-то по своим невероятно срочным и важным детским делам.
- Здравствуй, Петя! - едва успела крикнуть ему вдогонку Маша, но ученик уже скрылся в подворотне.
До дома оставалось пройти еще три двора.
На собачьей площадке девочка в розовом берете с помпоном играла с огромным черным догом, и было непонятно, кто кого выгуливает, но по радостным взвизгиваниям совершенно ясно было одно - им очень хорошо вместе.
В тот день Володя второй раз встретил Машу возле школы. Он стоял, небрежно опираясь на приоткрытую дверь переднего пассажирского места, и улыбался так, как умеет только он: широко, искренне, неотразимо.
Маша сбежала вниз по ступенькам крыльца, торопясь, выскользнула за ворота и остановилась в шаге.
- Поехали гулять? Или у тебя домашнее задание на проверку?
Девушка отрицательно покачала головой, не сознаваясь, что в сумке лежит целая стопка тетрадных листочков с сегодняшними тестами, которые нужно проверить к утру. И от этой неправды становилось радостно и озорно на душе.
Мягко закрылась дверь серебристого Фольксвагена, и Маша уже потянулась рукой к ремню безопасности, когда на передней панели у стекла увидела букет мелких оранжевых роз с нежным тонким краем лепестков.
- Это что, мне?
Володя улыбнулся, взял ее руку и поцеловал пальчики с длинными ногтями, потом ладонь, запястье... Аромат его одеколона оказался тонким, с нотами можжевельника и чего-то еще, очень знакомого...
В машине пахло розами, они были мелкими и оранжевыми, за окном алело полупрозрачное и хрупкое бабье лето.
Соседский кот Шпунтик, прозванный так за огромные желтые навыкате глаза, черной пушистой стрелой пронесся мимо, удирая от маленькой кофейной таксы из соседнего подъезда. Он взлетел по наклонившейся березе и замер на первой же ветке, золотисто-рыжим взглядом гипнотизируя кофейную нахалку.
- Шпунтик! Шпунтик! - баба Настя в полузастегнутом пальто и растоптанных ботах ковыляла от подъезда к дереву.
Бывший дворовый кот, так любящий свободу, сбегал из дома через открытую форточку первого этажа в среднем раз в неделю. И теперь баба Настя опять будет полчаса топтаться под березой, уговаривая мурчащего любимца спуститься вниз, пока тот, наконец, не соизволит уронить свою откормленную тушку на руки родимой хозяйке.
Маша поздоровалась с соседкой, улыбнулась, глядя на черную меховую кляксу, оседлавшую наклонившуюся березу и, переложив из одной руки в другую тяжелую сумку с тетрадками и контурными картами, поспешила к дому.
У подъезда все было, как всегда. Консьержка тетя Люба, большая любительница свежего воздуха, закутавшись в ватник и пуховой платок, сидела на лавочке, придирчиво изучая всех входящих и выходящих, требовательно опрашивала детей, до какого часа им разрешили гулять, здоровалась с соседями и чувствовала себя самой незаменимой. Дядя Гриша опять копался в своем автомобиле преклонного возраста не столько для того, чтобы заставить эту груду металлолома ехать, сколько ради развлечения, в очередной раз перебирая мотор. Автомобиль неопознанной модели и непонятного года выпуска стоял под окнами уже очень много лет. За все эти годы Маша не помнила случая, чтобы это недоразумение на четырех колесах самостоятельно сдвинулось хотя бы на метр. Зато в автомобиле работал клаксон, и окрестные мальчишки в возрасте до десяти лет частенько толкались рядом, надеясь, что им разрешат-таки посигналить или даже покрутить туго ходящий руль.
Все было как всегда: тетя Люба, дядя Гриша, мокрые ступеньки крыльца, железная дверь подъезда и серебристый Фольксваген, слишком чистый для этой слякотной, грязной зимы.
- Володя? - Маша была рада видеть его, но знала, что это неправильно, что его здесь быть не должно, он должен уйти, уехать, раствориться в сером декабрьском предвечернем сумраке.
Володя был очень серьезен. Между бровей залегла маленькая складка, а всегда мягкие карие глаза казались колючими и холодными. Он стоял, прислонившись к неправдоподобно чистому багажнику. На крыше автомобиля лежала крупная белая роза.
- Здравствуй, - Владимир был сегодня немногословен, но как раз эта немногословность была правильной.
Маша подошла к нему и остановилась в шаге. Он протянул розу. Она не взяла. Роза вновь оказалась на крыше автомобиля.
Володя поднял глаза. Нет, они были не холодными, они были несчастными. У Маши сжалось сердце, но она вновь напомнила себе, что так правильно, так лучше для него, и заставила себя казаться равнодушной, когда, на самом деле, хотелось обнять, прижаться щекой к его куртке и не отпускать.
- Поговорим? - Володя приоткрыл дверь салона, показывая глазами на соседей, как-то внезапно сгрудившихся возле подъезда.
Маша, будто и не заметив, молча открыла заднюю дверцу и, аккуратно отряхнув сапожки, забралась внутрь. В машине пахло его одеколоном и розами.
Володя, положив руки на руль, разглядывал несостоявшуюся невесту в зеркале заднего вида.
Они молчали. Маша смотрела на свои руки в черных перчатках, Володя смотрел на нее.
- Машка, я не могу без тебя, - Владимир сдался первым.
В его голосе не было мольбы или просьбы, только какая-то потерянность и обреченность.
Маша не поднимала глаз.
- Я не знаю, чем я тебя обидел, но...
- Ты меня ничем не обидел, - ровный, спокойный ответ, опущенные рыжеватые ресницы.
- Тогда почему? Почему ты меня гонишь?
- Так правильно. Тебе без меня будет лучше.
- Но Маша!
- Прости. Нам не стоило знакомиться.
- Я тебе безразличен? Мне казалось...
Но Маша его уже не слышала. Она с силой захлопнула серебристую дверцу и, не оборачиваясь, зашагала к подъезду. На ресницах закипали слезы.
Фольксваген, распугав голубей, сорвался с места. Белая роза слетела с крыши и упала в грязную бурую лужу. На белые нежные лепестки налип реагент пополам с гравийной крошкой. Баба Настя, прижимая к груди черное мохнатое сокровище, шагала по тропинке к подъезду. Тетя Люба разговаривала с соседкой. Дядя Гриша продолжал копаться в моторе. В воздухе закружились крупные липкие снежинки. Надвигалась первая этой зимой метель.
Отшумели долгие новогодние праздники, в конце января в узком кругу отметили двадцать шестой Машин день рождения. Володя не позвонил, не поздравил, не передал привет - будто пропал.
Маша уговаривала себя, что поступила правильно, что не должна была удерживать рядом такого хорошего и достойного, что она была бы ему только в тягость, и этот конфетно-букетный период сменился бы длительным трудным затяжным кризисом, когда он бы, наконец, разобрался, что отнюдь не подарок преподнесла ему судьба.
Но уговоры помогали мало. Все чаще ей хотелось плакать, все чаще покупала она газету, в редакции которой работал Володя, и выискивала статьи, заметки, читала, вникая не в смысл, а лишь в звучание имени внизу колонки - Владимир Корнычев.
Одна половинка ее души рвалась к Володе, а другая сурово осаживала, напоминая, что так лучше.
Она старалась не подавать вида и была все также робка и кротка в школе, спокойна с подругами, мечтательна дома. Изо всех сил старалась Маша пережить, переболеть этой влюбленностью и если не забыть, то хотя бы успокоиться.
И почти получилось, почти утешилась и почти забылась она в своей уверенности правильности поступка, и все бы прошло, пролетело, промчалось, если б накануне Восьмого марта она не решила перебрать старые фотографии, разложить в альбомы, подписать...
Среди перемешанных школьных карточек мелькнула одна, полузабытая, полустершаяся из памяти, слишком яркая, слишком личная...
На смотровой площадке Воробьевых гор под яркими утренними лучами солнца на фоне голубого неба и теряющегося в легкой дымке Олимпийского стояли двое. Высокий спортивный молодой человек в светлой рубашке-поло и легких летних джинсах обнимал невысокую спутницу в пестром длинном платье. Стан девушки был кокетливо изогнут, она смеялась, положив руки на плечи кавалеру. Их глаза смотрели не в камеру, а друг на друга. И в этой живой непосредственной позе, полной движения и юной легкости, было сокрыто очень многое, очень личное и очень нежное.
Это была единственная их совместная фотография. Володя попросил кого-то из многочисленных свадебных гостей, которых всегда так много на Воробьевых горах, между делом снять и их заодно. Маша тогда хотела просто встать рядышком и скромно улыбнуться, но в последний момент Володя вдруг схватил ее за талию и, развернув лицом к себе, поцеловал в кончик обгоревшего носа. Она смутилась, но вместо того, чтобы вырваться из объятий, положила руки ему на плечи.
Татьяна Алексеевна обнаружила дочь плачущей над ворохом каких-то старых фотографий. Приглядевшись, обнаружила и причину слез, вздохнув, села рядом, обняла и, прижав темную головку к груди, спросила:
- Он тебе нравится?
Маша, всхлипнув, кивнула.
- Тогда почему ты его гонишь?
- Я его недостойна.
- Глупая ты моя девочка. Он тебя любит?
- Не знаю...
- Любит, любит, это видно, поверь уж моему опыту. А ты его?
- Ыыы, - проревела Маша в материну кофточку.
- Значит, тоже любишь.
- Я без него не могу... Думала, что получится, что привыкну, но не могу. Знаю, что так неправильно, что я ему не пара...
- Маруська, - Татьяна Алексеевна встряхнула дочь так, что у той клацнули зубы. - Если любишь, борись!
- С кем?
- С собой! Позволь ему самому решить, пара ты ему или нет. Какое ты имеешь право решать за других, не спросив их мнения?
Маша вывернулась из маминых рук и опустила голову на руки, продолжая плакать.
- Борись, Марья!
- Он меня, наверное, видеть не хочет!
- Конечно, ты же его обидела. И обидела очень сильно.
- Значит, все пропало...
Серебристый Фольксваген на стоянке перед редакцией она увидела сразу. До конца рабочего дня оставалось пятнадцать минут, а Маша так и не придумала, что же скажет и скажет ли вообще.
Она жалась к углу стоянки, наблюдая, как постепенно разъезжаются и расходятся сотрудники, слишком уставшие, чтобы замечать закутанную в длинный зеленый шарф фигуру в темном пальто. Охранник пару раз бросил настороженный взгляд в ее сторону, но, видимо, счел не достойной внимания, и удалился в свою будку.
Володя вышел только через полчаса. Маша к этому времени уже успела замерзнуть, ее сапожки промокли, а пальцы заледенели на мартовском ветру. Она так и не придумала, что сказать, просто робко подошла и встала возле фонаря ровно в середине желтого круга света.
Володя порылся в карманах в поисках брелока сигнализации, кивнул охраннику и поднял глаза.
- Маша?
Она кивнула, не двигаясь с места.
Владимир подошел ближе, и тут она решилась. Тихо, словно боясь, что ее вот-вот прогонят, не сказала, а жалобно попросила:
- Прости меня, я виновата, и если ты не хочешь меня видеть, я все пойму...
Он молчал, внимательно разглядывая ее с головы до ног, будто бы видел первый раз. Маша поняла, что лучше уйти, но тут Володя схватил ее за руки.
- Ты замерзла.
Он грел своим дыханием ее озябшие пальцы. Она молчала, спрятав глаза за рыжеватыми ресницами, а потом, сама не зная почему, вдруг прижалась к Володе, спрятала лицо у него на груди и почувствовала, что так правильно.