Аннотация: Пять воспоминаний, пять поколений, пять отрывков чьих-то жизней, связанных самыми крепкими узами - узами родства... Честно говоря, все воспоминания вымышлены, и только первое - единственное реальное.
Пять воспоминаний
Мы живем в удивительном мире: мановением руки открывается окно в любой уголок земного шара, и пристрастный комментатор ехидно или патетично, спокойно или с надрывом поведает нам о подробностях семейной жизни любого мало-мальски известного человека. Еще немного терпения, времени и умения пользоваться такими достижениями современной цивилизации, как компьютер и Интернет, и, словно на волшебном серебряном блюдечке будут преподнесены последние сплетни, слухи, "горячие" новости и пикантные фотографии. Наливное яблочко, которому положено крутиться вдоль золотой каемочки, можно с удовольствием сгрызть в процессе просмотра. Если еще немного постараться, то мы в подробностях узнаем, кем работал дедушка Брэда Питта, какой фартук носила бабушка Дженнифер Энистон и какую религию исповедовал прапрапрадед Умы Турман.
А что мы знаем о своей семье? Вы когда-нибудь над этим задумывались? Те несчастные респонденты, подвергнутые моему нещадному допросу, в лучшем случае вспомнили, как звали прадедушку. А прабабушку? Ее сестер и братьев? Где они жили? Кем работали? Что любили?
Вы скажете, что это история, ветхая, пропахшая пылью и копотью. Хорошо. Назовите мне поименно всех троюродных родичей. А двоюродных? Не помните. Признаться честно, я этого тоже не знаю. И очень-очень жаль, потому что семья - не просто слово из пяти букв, это нечто необъятное, необъяснимое, но такое необходимое и родное. Семья - это защита и покой, умиротворение и утешение, десятки родных лиц и мягких ласковых рук, сотни советов и споров. Это наша жизнь, которую мы не помним. А может, просто не хотим помнить, ленимся?
Можно до хрипоты спорить о необходимости изучения своей родословной, рисовать неумелой рукой на наспех вырванном из ученической тетради листочке генеалогическое древо, обличительно бить себя в грудь, но лучше просто однажды спросить бабушку, дедушку, двоюродную тетю, дядю о том, что они еще помнят, знают, хотят рассказать. Это и будет началом истории вашей семьи.
Что ж, я начинаю эту традицию. Поверьте, она прекрасна. Пусть пока что всего пять историй, пять воспоминаний, пять поколений. Но это ведь лучше, чем ничего. Как вы думаете?
Воспоминание первое. Ранняя осень 1885 года. Москва. Кузнецкий мост.
В тот день в конце XIX века было еще по-летнему тепло, но в воздухе уже звенели струны осеннего оркестра. Другим стало небо: не блекло-голубым, выжженным солнцем, а глубоким, ярким на фоне начинающих желтеть деревьев. Прохладный ветер кружил рано облетевшие красновато-зеленые резные листья клена и прибивал к обочине.
Неспешно прогуливались дамы в нарядных платьях по новой моде: узкие юбки с турнюрами, водопады лент, цветов и оборок, маленькие кокетливые шляпки и кружевные зонтики в обтянутых светлыми перчатками руках. Кавалеры носили строгие костюмы с аккуратно повязанными шейными платками. Девочки гоняли палочками круглые грохочущие обручи, а мальчики, осаживаемые боннами и гувернантками, так и норовили сорваться с места и побежать гонять отъевшихся за лето голубей. Тут же мелькали яркие крестьянские платки торговок, слышалась простая безыскусная речь. Шумно и суетно на самой нарядной улице Москвы.
И почти незаметен был бы в этой пестрой толпе молодой мужчина в строгом темном сюртуке, небрежно поигрывающий тонкой тросточкой, если бы не мечтательное выражение художника на тонком благородном лице. Он раскланивался со знакомыми, целовал ручки дамам, изящно шутил и непременно к месту вставлял французские фразы, но, казалось, мыслями был где-то далеко: в маленькой светлой мастерской под самой крышей его ждал новый холст, краски, кисти и вдохновение.
Молодой человек любовался яркими вывесками и красивыми витринами Кузнецкого моста. Он просто гулял и наслаждался звенящими днями в переломе лета и осени, когда сама природа так и шепчет: "Запомни меня! Ведь я так прекрасна!" Новая реклама привлекла его внимание: "Фотографiя художника Тулинова въ Москв?. Photographie del'artiste Toulinoff А Moscou".
"А это ведь прелюбопытнейшая вещь - фотография", - усмехнулся в тонкие по моде того времени усики молодой человек и, подчинившись внезапному порыву, которым так подвержены художники, смело шагнул в прохладную темноту парадной.
В рабочей комнате мастера в мансарде было очень светло. Серьезный подмастерье в чистеньких нарукавниках, жесткий стул, черная гармошка фотоаппарата на длинной треноге, мгновенная магниевая вспышка - и образ навсегда запечатлен на тонкой стеклянной пластине.
Через несколько дней все тот же подмастерье в уже слегка несвежих нарукавниках важно выдал хрустящий конверт с вложенной в него плотной картонкой. Молодой художник рассеянно забрал заказ, думая уже о чем-то своем: о новой картине, на которой смелыми мазками охры светился полупрозрачный осенний пейзаж на фоне голубой лазури чистого неба...
Это был прадед моего отца.
Удивительно, эта картонка с наклеенной фотографией и фирменным знаком мастера на обороте сохранилась до наших дней. Не знаю, да и никто уже не расскажет, какие испытания пришлось пережить старинному дагерротипу за сто двадцать лет своей нелегкой жизни. Но главное - я могу взять в руки частичку истории моей семьи. Сломанные уголки, потертые края, поцарапанный, но все еще живой портрет. Карточка стоит на книжной полке. Из-под стекла на нас смотрит молодой человек с необыкновенно проницательным, мечтательным и умным взглядом. Жесткий крахмальный воротничок все так же, как и больше века назад, выглядывает из-под сюртука, и все так же улыбаются губы в тонкие, по моде того времени, усики...
Воспоминание второе. Июнь 1945 года. Маленький уральский городок.
Теплый летний ветер шевелил белые занавески. Под окном звонко пели цикады. За стеной под аккомпанемент гитары Зоя красивым грудным голосом выводила "Катюшу". Слышались веселые голоса, звон посуды, смех - сегодня вернулся Виктор. Лена ушла, сославшись на усталость.
Она лежала в темноте на убранной кровати, под боком, уперевшись лопатками в стенку и отбросив простыню, сладко сопела четырехлетняя Маруся. Хотелось плакать, но слез не было. Только горечь и тоска. В комнате у Зои и Виктора, перекрыв шум и музыку, часы звонко отбили полночь.
- Эй, соседка, спишь? - в комнату просунулась голова уже нетрезвого дяди Гриши.
Маруся перевернулась на другой бок и подложила ладошки под щеку.
Лена нащупала на тумбочке у кровати сложенный треугольничком тетрадный листок, последнее письмо Романа. В последний раз он написал в марте, а в конце мая пришла похоронка. Он погиб в Берлине, недалеко от Рейхстага, не дожив до конца войны пять дней.
Какая злая шутка судьбы! Тогда, в мае, они были пьяны победой, весной, счастьем. Казалось, что все самое страшное уже позади. Но нет. Короткое казенное письмо раскололо жизнь на до и после.
В каждую свободную минуту, схватив в охапку дочку, Лена мчалась к низкой дощатой платформе, встречала эшелоны, сжимая в руках ветви белой сирени, вглядывалась в лица, надеясь увидеть, узнать то единственное, дорогое, любимое. И не отчаивалась, ждала. И снова бежала по пыльным сухим улицам к станции, лишь только услышав гудок паровоза. Вновь ждала, не зная, что Романа больше нет.
Они познакомились в тридцать восьмом, а в сороковом, едва успев окончить училище, записались. Бедный ее мальчик! Такой интеллигентный, стеснительный, он носил очки и работал корректором в местной газете. Когда в сорок первом Лена провожала его на фронт, то никак не могла понять, что происходит. А Роман, уже вскакивая на подножку уходящего поезда, крикнул ей:
- Леночка, я вернусь, обязательно вернусь! Жди!
Железно заскрипела сетка кровати. Лена накрыла простыней Марусю и поднесла к глазам старую выцветшую карточку. Луна осветила молодого человека, совсем мальчика с погонами солдата пехоты на узких плечах. Непослушные черные вихры выбивались из-под пилотки, круглые очки, длинный тонкий нос, смущенная улыбка, а на линялой гимнастерке медаль "За отвагу".
Она перевернула фотографию. Надпись на уголке, аккуратные ровные буквы, фиолетовые чернила: "20 августа 1944 года, ефрейтор Орлов".
Лена поцеловала карточку и заплакала.
Это была бабушка моей матери.
Прабабушка больше не вышла замуж. Она работала, воспитывала дочку, мою бабушку, и бережно хранила ту самую выцветшую карточку, а еще стопочку сложенных треугольником военных писем.
Сегодня, спустя почти шестьдесят пять лет, я с трудом различаю лицо юноши, черный вихор надо лбом и полустершуюся надпись на обороте. Мастер в фотоателье сказал, что не сможет отреставрировать фото. Как жаль, что мои дети потеряют частицу истории своей семьи...
Воспоминание третье. Июнь 1966 года. Москва. Ленинские горы.
На ступенях главного университета Советского Союза было людно и шумно. Аркаша протолкался сквозь толпу знакомых и незнакомых, махнул рукой веселой компании однокурсников, но на предложение присоединиться к походу в воскресенье лишь отрицательно покачал головой: у него были свои планы.
Юрка внезапно налетел сзади, обхватил излюбленным борцовским приемом и с деланным рычанием сделал вид, что собирается повалить закадычного друга на лопатки.
- Ай, оставь! - Аркаша был сегодня каким-то слишком нервным.
- Что, сопромат измучил? - улыбнулся во все тридцать два зуба широкоплечий и веснушчатый Юрка.
- Нет, - юноша резко мотнул головой, темные волосы, аккуратно разделенные на пробор, взметнулись и тут же упали. - Ты мне друг?
- Друг.
- Оставь, пожалуйста.
- Это еще почему? - набычился Юрка, староста группы, спортсмен и просто отличный товарищ.
Аркаша, не спортсмен, не староста и даже не самый красивый мальчик на курсе, а просто отличник, неопределенно мотнул головой в сторону входа. Оттуда только что выпорхнула стайка девушек с филологического. Они застряли на крыльце, тесно сбившись, и чему-то смеялись, поглядывая на кого-то в постепенно расходящейся толпе. Невовремя вышедший профессор, большой и серьезный, двумя словами распугал заливающихся хохотом подружек. Бабочки трепетно взмахнули крылышками и разлетелись. Только одна осталась стоять на самой верхней ступеньке, смущенно оглядываясь, словно ждала кого-то.
- Все ясно, - Юрка всегда отличался проницательностью. - Ухожу. До понедельника! И не забудь, что у нас экзамен по...
- Сопромату, - сквозь зубы процедил друг, не отрывая взгляда от девушки.
Староста испарился, словно его и не было.
Аркадий тут же бросился наверх, подбежал к девушке и неловко замер в шаге, не зная, куда девать руки.
- Привет.
- Привет.
Света улыбнулась, мелькнула искорка не успевшего остыть веселья в карих глазах. Она машинально накручивала на палец кончик русой косы и чему-то улыбалась. Аркаша взял ее портфель и тоже попытался улыбнуться, но почему-то не получилось. Просто при виде этой девушки с филфака всегда перехватывало дыхание и костенел язык.
- А я зачет сдала. На отлично, - Света в подтверждение показала пять растопыренных пальцев.
Юноша кивнул:
- А у меня в понедельник сопромат.
- Я приду тебя поддержать, - твердо заявила девушка и тряхнула головой. - Так, куда мы сегодня идем?
Аркаша кое-как справился с языком и заставил себя не смотреть на ямочки на щеках и успевшие загореть руки:
- А куда ты хочешь?
- В кино! Сегодня идет "Кавказская пленница"!
Это были мои дедушка и бабушка, родители отца.
В тот день они еще долго гуляли по вечерней Москве, вспоминали шутки из фильма, смеялись и ели мороженое, запивая его сладкой газировкой из автомата. В понедельник бабушка, как и обещала, пришла на экзамен к дедушке, гордая и смелая, звонко чмокнула его в щеку, прежде чем отпустить на экзамен. Теперь дедушка просто не имел права получить оценку ниже пяти. А после экзамена он, внезапно осмелев, прямо у дверей аудитории сделал бабушке предложение. В августе того же года они расписались.
Воспоминание четвертое. 31 декабря 1986 года. Москва. 11-я улица Текстильщиков.
Мороз хватал за нос и щипал щеки. В автобусе веселый и уже немножко пьяный дядя с большими, как у почтальона Печкина усами, обнимая мохнатую колючую елку, пытался петь про январскую вьюгу и три белых коня, Вика с Аленкой, расшалившись, ему подпевали. Пассажиры косились на музыкальное трио, но молчали: счастливое новогоднее настроение запахом мандаринов и шелестом мишуры так и висело в воздухе.
Девушки еле успели выскочить в закрывающиеся двери на своей остановке и еще долго хохотали, вспоминая что-то свое, девичье. Аленка несла авоську с дефицитными мандаринами, а Вика тащила маленький фанерный чемоданчик с выпрошенным у подружки Ольки нарядным бархатным платьем, сшитым по последней моде.
- Испачкаешь - за химчистку сама платить будешь! - строго повторила раз десять Ольга, прежде чем отдать в чужие руки такую ценность.
Сама она надеть наряд не могла, ибо была в положении.
Сестры влетели в холодный подъезд и наперегонки, не дожидаясь лифта, побежали на седьмой этаж.
В квартиру они ввалились запыхавшиеся, раскрасневшиеся, со сбившимися на бок шапками и в расстегнутых пальто. Кое-как стянули калоши и валенки, и тут же были обруганы мамой за опоздание:
- Обещали сразу после работы домой! Сейчас уже десять, гости через час придут, а у нас на столе шаром покати!
- Мамуль, не волнуйся! - Вика поцеловала мать холодными с мороза губами в теплую румяную от плиты щеку и мимоходом засунула в рот что-то приготовленное для праздничного ужина. - Сейчас наша Лёля тебе поможет!
- А! - только и успела возмущенно выдать младшая сестра, а старшая уже хлопнула дверью комнаты и занялась гораздо более приятным делом, а именно нарядом.
Гости пришли ровно в одиннадцать, кукушка в комнате только и успела хрипло прокуковать два раза, как затрещал звонок. Среди женской части квартиры случился маленький переполох, но потом Мария Романовна, поправив пышный узел на затылке и забыв снять фартук, который поверх старого нарядного платья смотрелся немного смешно, важно открыла дверь. Сергей Григорьевич вытянулся рядом, готовый помочь гостям раздеться, а сестры, со смехом делили узкий проем кухонной двери.
Гостей было трое: папин друг с женой и сыном. Аркадий Сергеевич, Светлана Анатольевна и Сережа. У сына было такое скучающее лицо, он так равнодушно, едва не зевая, окинул взглядом темно-синее бархатное платье, старенькие, но все еще крепкие туфли и мамины жемчужные бусы, что Вика чуть не расплакалась. Она ведь так хотела произвести впечатление на незнакомых гостей!
Потом они сидели рядом за столом и то и дело сталкивались локтями. В полночь Михаил Сергеевич Горбачев поздравил жителей страны Советов с Новым годом, звякнул чешский хрусталь подаренных родителям на свадьбу бокалов, все разом заговорили, потянулись к угощению...
- А! - Викин вопль заставил всех подпрыгнуть.
Светлана Анатольевна схватилась за сердце, мама сердито заворчала, а Лёля залилась смехом. Она всегда так делала, когда не знала, что случилось.
- Он облил платье!!! - слезы не просто сквозили в голосе, они уже текли по щекам, смывая с ресниц тушь и оставляя за собой черные дорожки. - Меня Олька убьет!!! Ы-ы-ы-ы-ы!
Вика плакала, размазывая по щекам краску, Алена смеялась, мама успокаивала гостей, Светлана Анатольевна робко предложила посыпать солью, Аркадий Сергеевич нахмурился и недовольно покачал головой, а Сережа, затравленно оглянулся и, не поднимая глаз, пробормотал:
- Извини. Я случайно...
- Ы-ы-ы!!!
Так познакомились мои родители.
Папе пришлось заплатить за химчистку, но пятно так и не удалось вывести до конца. Мама потащила его к подруге, у которой брала платье, дабы неловкий кавалер должным образом извинился. Он попросил прощения, что, однако, не умерило гнева тети Оли, а потом пошел провожать маму, и они внезапно разговорились...
Воспоминание пятое. Июнь 2009 года. Подмосковье.
Свет острыми пыльными лучами с трудом пробивался сквозь плотно пригнанные доски деревенского сарая. Мы что-то искали на верхней полке, и я уже успела не только исцарапать пальцы, но и уронить что-то на ногу, когда в руки сама собой упала жестяная мятая коробка. Кажется, раньше в таких продавали конфеты. Чихая от поднявшейся в воздух то ли трухи, то ли пыли, выбралась на улицу и уселась на ступеньках крыльца, бережно приподняла крышку - я всегда любила старые вещи.
Внутри оказались стопки старых бумаг с выцветшими строчками, поздравительные телеграммы и фронтовые треугольнички писем, пожелтевшие, с размытыми чернилами и загнутыми краями... Я не считаю себя вправе читать чужие письма, пусть даже адресатов давно нет в живых. Я не люблю прикасаться к чувствам и переживаниям других людей, ведь это слишком личное, чтобы выставлять его напоказ даже самым родным и близким, но вдруг смущенные руки наткнулись на что-то необычное. Это оказалась картонка с наклеенной на нее фотографией. Сломанные уголки, потертые края, поцарапанный, но все еще живой портрет. Тот самый, который сто двадцать лет назад важный подмастерье в уже слегка несвежих нарукавниках выдавал молодому человеку, мечтательно улыбающемуся чему-то своему. Тому самому художнику, писавшему охрой осенний пейзаж на фоне голубой лазури. Тому самому франту, непременно удачно вставлявшему французские фразы и осенним погожим днем совершенно случайно завернувшему в мастерскую художника-фотографа на Кузнецком мосту...