Галимов Брячеслав Иванович. Тимон, или Горькие мысли на вершинах отчаяния

Тимон, или Горькие мысли на вершинах отчаяния

Я захожу в этот бар вечерами, когда нечего делать. Он находится в подвале с неприметной вывеской; здесь небольшая комната с барной стойкой и четыре столика у каждой стены. Народу обычно мало, во всяком случае, когда я сюда прихожу, ближе к полуночи.

Я беру водку со льдом, сажусь за самый дальний столик и долго пью, думая о своём. Иногда беру второй стакан и редко - третий. Бармен не торопит меня, он никого не торопит - бар закрывается с уходом последнего посетителя.

Я заметил, что ещё один человек засиживается допоздна; это худой мужчина со всклоченными волосами. Я боялся, как бы он не подсел ко мне с разговорами и не нарушил моё одиночество: у меня такой вид, что ко мне вечно пристают с разговорами. Однако поймав настороженный взгляд этого позднего посетителя, я понял, что бояться нечего - этот человек так же не хочет общения, как я.

Как ни странно, мне самому пришлось заговорить с ним. Однажды вечером все столики оказались занятыми, а у стойки расположилась весёлая компания из двух мужчин с двумя девицами. Делать нечего - я решил наскоро выпить свою водку и уйти, но сделал неловкий шаг назад, толкнув столик у себя за спиной. Обернувшись, я увидел, что тут сидит тот самый всклоченный мужчина. Он с ненавистью поглядел на меня, и я поспешно сказал:

- Я не помешаю вам: сейчас выпью и уйду.

- Ладно, присаживайтесь, - буркнул он. - Но в этот бар я больше ни ногой, ведь теперь придётся здороваться с вами, а я терпеть не могу здороваться.

Я невольно улыбнулся такой откровенности:

- Мы можем просто не замечать другу друга.

- Это уж вовсе глупо, - отрезал он. - Какие-то детские игры.

Я пожал плечами и сел напротив него.

- Поскольку этот разговор у нас первый и последний, позвольте представиться, - сказал он. - Я Тимон.

- Димон? - не расслышав, я удивился, что он называет себя уменьшительным именем.

- Не Димон, а Тимон, - раздражённо поправил он меня. - Вы, конечно, слышали или читали обо мне - ну, хотя бы, у Шекспира, пусть эта пьеса у него и не получилась.

"Опять сумасшедший, - подумал я. - Везёт мне на них", а вслух сказал:

- Так вы прибыли из Древней Греции?

- Не порите чепуху, - строго ответил он. - Я живу неподалёку, но когда-то, действительно, жил в Афинах. Я был очень богат: я бы много дал, чтобы всем стало известно, как случилось, что я разбогател: они удавились бы от зависти.

Я потратил свои деньги на покупку большого поместья, в котором никого не было, кроме меня, а чтобы мне не докучали случайные гости, я построил себе высокую башню. Я решил никогда более не общаться с людьми, жить в неизвестности и презирать всех. Всякие близкие отношения и сама Родина - только холодные ненужные названия, пустая забава неразумных людей.

Для меня приятнейшее из всех имен - мизантроп - человеконенавистник. Жалеть плачущего, помогать нуждающемуся - это преступление и развращение нравов. Если я увижу погибающего в огне и умоляющего потушить пожар, я подолью в пожар смолу и масло. А если кого-нибудь унесет река и он, простирая руки, станет просить вытащить его, я окуну с головой, чтобы он не мог больше вынырнуть.

Так я сказал всем и прибавил, чтобы ничего не ждали от меня, помимо мрачности, суровости, грубости и нелюдимости. Я один пользовался своей роскошью, я пировал в одиночестве, а когда пришло время умирать, я сам надел свой погребальный венок, а на могиле моей завещал написать: "Здесь лежит тот, до чьего имени тебя нет дела. Проваливай к чёрту и не вспоминай обо мне!"

- Вы, наверное, в артистах служили? Это из Шекспира или Лукиана отрывок? - спросил я.

- Из Лукиана. А вы начитаны, - сказал он, но у него прозвучало это непохоже на одобрение.

- Нет, просто я интересовался когда-то этой темой, - стал я зачем-то оправдываться. - Она мне тоже не чужда.

- Тем лучше, значит, разговор не будет пустым, - сказал он без малейшего подобия улыбки.

***

В компании за стойкой раздался громкий смех и непристойные ругательства.

- Не осквернит в уста входящее... - скривился Тимон. - Люди похожи на лягушек, только хуже: лягушки, по крайней мере, не ругаются. Если бы люди только сидели, да квакали в своём болоте, раздуваясь от спеси, мир был бы лучше.

Я оттолкнул от себя мир, я прогнал его, как шелудивую собаку. Но эта подлая тварь не хочет оставить меня в покое: он плетётся за мной, повизгивая, и то пытается ластиться ко мне, то больно кусает, чтобы напомнить о себе. Как я завидую алкоголикам и наркоманам: они получают забвение, о котором мечтают, а потом и быструю смерть. Я не могу ни спиться, ни умереть от наркотиков: мне противно состояние опьянения, от чего бы оно ни исходило, я не могу выпить больше того, что я пью, - он показал мне свой стакан. - Я обречен вновь и вновь видеть гнусную морду этого поганого мира.

Я бы повесился, но ведь соседи скажут: вот, старый дурак! Казалось бы, какое мне дело до того, что скажут обо мне после моей смерти? Но мне так противно, что они будут такое говорить, что мысль об этом удерживает меня от самоубийства, - он взъерошил свои и без того лохматые волосы и криво улыбнулся.

Один из сидевших за стойкой мужчин оглянулся на нас; Тимон понизил голос и стал шептать:

- Две с половиной тысячи лет назад Платон в "Диалогах" привел понятные и чёткие определения, что такое справедливость, добро, правда - всё это доступно и применимо для пользования. После Платона многие и многие мыслители толковали о том же, и также доступно для пользования. И что же? Человечество восприняло эти мысли, решило применить их? Ничуть! Большинство этим даже не интересуется.

Если за такой срок ничего не воспринято, то надеяться больше не на что, особенно в наше время, когда подлость и обман сделались нормами жизни, а совесть стала атавизмом и воспринимается в лучшем случае с равнодушием, а в худшем - со злобной насмешкой.

Человечество неисправимо, говорю я вам, а поэтому обречено - да и чёрт с ним, пусть гибнет! Вселенная вздохнет с облегчением, когда его не станет. Самое обнадеживающее, что создало человечество - миф об Апокалипсисе, если выбросить из него всё божественное.

- Вы не признаёте Бога? - спросил я, хотя ответ был очевиден.

- Какой Бог, о чём вы?! - воскликнул Тимон, но, спохватившись, снова перешёл на шёпот. - Эта сказка выдумана людьми, чтобы возвыситься в собственных глазах - как же, "человек - подобие Божье"! На самом деле, Бог - подобие человека, и от того Бог такой мерзкий, жадный, жестокий, капризный и по большей части нелепый. А уж Иисус, якобы сын его, нелеп до крайности: он учит невозможному, терпит неудачу за неудачей, и сама его гибель - трагифарс.

Он отпил глоток из своего стакана, сморщился и продолжал:

- Ложь, ложь и ложь - ложь повсюду! Ставят, к примеру, памятники хорошим людям, а надо ставить плохим, ибо они и есть олицетворение человеческого характера. Монголы, вот, молодцы, - отбросили все условности и поставили огромный памятник Чингисхану. Один из самых жестоких правителей в истории человечества, погубивший сотни тысяч, если не миллионы людей, виден теперь едва ли ни с Луны. Наши, впрочем, тоже не отстают: я слышал, где-то воздвигли памятник Ивану Грозному...

Нет, люди неисправимы, - повторил он, - но самое страшное, что они и не хотят исправиться. А лица, боже мой, что за лица! - ни ума, ни благородства, ни сострадания. Мне как-то довелось возвращаться из района, где много всяких офисов, как раз в то время, когда заканчивается рабочий день. Представьте себе: тёмный осенний вечер, сырая мгла, и в ней с улицы и из дворов идут к станции метро сотни людей с одинаковыми отчуждёнными лицами, лишёнными малейшего проблеска сознания или совести. Это даже не киборги, это страшное движущееся желе, тупомасса.

- Ну, не все же такие, - возразил я. - Среди этой тупомассы наверняка встречаются умные, добрые, честные, отзывчивые и благородные люди.

- Может быть, - нехотя согласился он. - Но отыскать их так же трудно, как жемчужные зерна в навозной куче, а копаться в ней у меня нет никакого желания. Глядя на этих человекообразных, я с горечью думал об огромных и напрасных усилиях природы: сотни миллионов лет эволюции, и всё напрасно!..

Я знаю, вы сейчас усмехаетесь про себя: "Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться?" Что же, я далеко не идеал, но тупостью и подлостью никогда не отличался: у меня немало недостатков, но все они человеческие. Да, я человек и горжусь этим: я тот, чьё имя звучит гордо! - сказал Тимон, повысив голос и с вызовом взглянув на компанию у стойки.

Они ничего не заметили, а я промолчал.

- Нет, людей не переделать; как говорил Сенека, у них лишь лица человеческие, но в душе они звери. В любую минуту от них можно ожидать какой-нибудь гадости, а то и хуже того, нападения, - сказал Тимон, снова переходя на свистящий шёпот. - Вот отсюда основное правило моей жизни - стараться меньше общаться с ними, не раздражать, и, по возможности, держаться от них подальше.

***

- В свое время Достоевский мучился вопросом, который не давал ему укрепиться в вере в Бога: страдания взрослых людей ещё можно как-то объяснить - людскими грехами, злыми помыслами и так далее, - но как объяснить страдания невинных детей? - продолжал Тимон, потирая висок. - Мне тоже не дает покоя эта мысль, но не в связи с Богом, о котором и говорить нечего, а в связи с теми людьми, которые могли бы предотвратить страдания и гибель детей, но не сделали этого. Не сказать, что я очень люблю детей, среди них есть невыносимые отвратительные создания, но большинство, всё-таки, чудесны просто потому, что они дети.

Так вот, как можно допустить их страдания по чьей-то злой воле? Я прочёл у Тацита, что когда Калигула пришёл к власти, он приказал уничтожить всех своих соперников вместе с семьями. У одного из них были сын и дочь; сын понимал, что его ведут на казнь, но дочь была совсем несмышлёная. Она плакала и говорила, чтобы её лучше постегали розгами, если она в чём-то провинилась, но не причиняли ей большего зла. Тем не менее, палач задушил её, но так как по римским законам нельзя было убить девственницу, он предварительно изнасиловал эту несчастную девочку.

Вы скажите, виноват Калигула? Но чтобы он сделал без помощников и исполнителей? Но главное даже не это: злодеев в любом обществе немного, однако есть тысячи свидетелей злодеяний, которые не вмешиваются и не стараются им помешать; более того, есть и такие, кто находит особого рода удовольствие от созерцания всяческих зверств. Если бы сейчас объявили о публичной смертной казни на Красной площади каких-нибудь врагов государства, то от желающих увидеть это зрелище отбою не было бы: весь центр Москвы был бы запружен ими, и они проталкивались бы вперёд, чтобы заснять казнь на свои фотоаппараты или гаджеты.

Думаете, нет? - спросил он, уловив моё движение. - А я уверен, что так и было бы... Так стоит ли после этого относиться к людям лучше, чем они того заслуживают? Если мне в голову случайно приходят хорошие мысли о них - проклятый пережиток прежнего воспитания! - я вспоминаю о миллионах двуногих тварей, которые ничего не сделали и не делают даже для спасения детей, не говоря уже об остальном, и малейшее сочувствие к людям покидает мою душу.

Разве в семимиллионной армии Гитлера были одни нацисты? Они составляли в ней незначительное меньшинство, - продолжал он, повинуясь новому повороту своих мыслей; я уже начал привыкать к этому. - Большинство солдат были нормальными людьми, но это не мешало им вторгаться в страны, которые их великий фюрер считал недостойными существования, творить насилия и преступления. Эти так называемые нормальные люди убивали и были убиваемы, - то есть творили величайшее зло, которое только может быть, и отдавали свои жизни, самое главное, что есть у человека, - подчиняясь кровавому маньяку.

Что это, как их назвать? Повинуясь стадному чувству, они сами превращались в стадо, покорное, безмозглое, тупое и жестокое, - и таково большинство людей. Так можно ли требовать, чтобы я уважал их? Нет, не говорите мне об уважении к людям - они этого не заслуживают! С восторгом я предвижу время, когда человечество сгинет, и Вселенная вздохнёт с облегчением, избавившись от этой мерзкой убийственной опухоли.

Пора признать, что развитие жизни на Земле пошло по ошибочному пути, и человечество это ошибка, пример того, как не следует развиваться разумной жизни. В истории человечества больше всего античеловеческого.

***

Компания за стойкой с хохотом потребовала новой выпивки. Тимон искоса взглянул на них и сказал:

- Меня не было миллиарды миллиардов нет; наконец, представился один-единственный шанс прожить жизнь, и надо же было ей воплотиться в таком виде!.. Меня мучают ночные кошмары, они невыносимы, - со вздохом признался он. - Здоровому крепкому сознанию не страшны эти адские видения, оно легко вынесет их и даже воспримет с чёрным юмором, подобно Иерониму Босху. Но больное ослабленное сознание не в силах с ними справиться: я задыхаюсь от ужаса и отчаяния.

Я давно перешёл на ночной образ жизни. Как хорошо идти по улице и не встретить ни одной двуногой твари! По этой же причине я люблю холодную ненастную погоду, когда большинство этих тварей забивается в свои норы.

- Я тоже люблю ночь, но по другой причине, - вставил я. - Ночью легко дышится и хорошо думается.

- Только не в России, - отрезал Тимон. - Южная ночь светла и поэтична, но российская - мрачная и беспросветная... Ну, вот, я всё думал, когда мы перейдём к России? - со странной усмешкой сказал он. - О чём бы ни говорили русские, они обязательно переведут разговор на Россию - это просто болезнь какая-то.

Он глотнул из своего стакана и продолжал, глядя куда-то мимо меня:

- Аристотель говорил, что одни люди рождаются для свободы, другие - для рабства. Он имел в виду физические особенности, но важнее психические... Отчего русские за рубежом не образуют свои сообщества-диаспоры? Все другие народы образуют диаспоры и с помощью них выживают в чужом, часто враждебном окружении - возьмите хоть евреев, которые великолепно научились это делать, - но русские не образуют диаспоры и быстро растворяются среди народов тех стран, где они живут.

Знаете, отчего это? От того, что жить в России стыдно и нехорошо, и люди, живущие в ней, должны совершать постыдные и нехорошие поступки. Такое хочется забыть, и уж вовсе неприятно видеть тех, кто был свидетелем твоего позора и сам вёл себя позорно.

Что же касается пресловутой русской национальной идеи, она мало того, что неопределенная, толкуемая, как кому вздумается, да ещё это продукт исключительно для внутреннего потребления, непригодный для заграничного пользования. Удивляться не приходится: Россия это отрицательный пример для всего мира, как об этом гениально написал Чаадаев. Опровергнуть его не смогли, поэтому объявили сумасшедшим - это тоже русская традиция: у нас всех, кто не согласен с величием России, объявляют либо сумасшедшими, либо преступниками.

Однако весь ход исторического развития России, вплоть до современности, подтверждает правоту Чаадаева. Любые благие идеи, попавшие на русскую почву, принимают уродливый вид: так было и с социализмом, и с демократией - да что там! даже монархия, сама по себе не лучшая форма государства, в России стала сущим безобразием.

Чаадаев как истинный русский патриот - да, да, именно патриот, любивший Россию побольше тех, кто обливал его грязью! - тешил себя надеждой, что когда-нибудь она переменится к лучшему. Напрасно! Этого нет и не будет, напротив, чем дальше, тем становится хуже. Возможно, предназначение России в том, чтобы погубить всё человечество и самой погибнуть при этом. Палач, убивающий свою жертву и самого себя - в этом есть нечто эпическое...

***

Компания за стойкой решила продолжить своё веселье в более интимном месте и собралась уходить; Тимон вздохнул с явным облегчением.

- Вам какой писатель нравится? - спросил он меня.

- Не знаю, - ответил я, нисколько не удивившись очередному повороту в нашем разговоре. - Разные.

- А мне - Чехов! - с вызовом сказал Тимон. - Чехов - сатир в том смысле, в каком понимали этот образ греки. Он Эзоп и Сократ одновременно, подмечающий все несуразности жизни и едко высмеивающий малейшие людские недостатки. Его обличение пошлости применимо к любой стране, хоть и показано на русских примерах; его мысли понятны всему миру, они не нуждаются в комментариях - точно также понятны и его герои. Среди них нет положительных: даже те, кого можно назвать положительными, жалкие, несчастные, калечащие свои и чужие судьбы.

Чехов - это самый безжалостный автор русской, а возможно, всей мировой литературы. Он не оставляет никакой надежды на будущее: у него нет счастливых финалов, если не считать юмористических произведений; его утешения вроде того, что когда-нибудь мир изменится к лучшему звучат нарочито неубедительно, а фразы типа "мы ещё увидим небо в алмазах... услышим хор ангелов..." - просто-таки издевательские, зло пародирующие потусторонний оптимизм Апокалипсиса.

...Вам нравится "Дядя Ваня"? - спросил Тимон и, не дожидаясь моего ответа, скороговоркой продолжал: - Эту пьесу обычно ставят как трагедию, иногда как трагифарс, но, в сущности, это злая сатира в духе Свифта.

Все действующие лица сатирические. Серебряков, отставной профессор, напоминает напыщенного псевдоученого из анекдотов; его жена Елена Андреевна, озабоченная любовью и сохранением своей красоты, такой же сатирический персонаж, её забота о старом муже и рассуждения о высоких материях совершенно не подходят ей и от этого смешны. Главный герой Иван Петрович, "дядя Ваня", нелеп, как Пьеро из итальянской народной комедии: подобно ему, он получает оплеухи от жизни и, в переносном смысле, от окружающих и при этом в чисто русском стиле то взрывается в бессмысленном бунте, то совершенно покоряется судьбе, - всё это едва ли не одновременно.

Соня, дочь профессора, погрязшая в домашних заботах и безответной любви, заменяет истинную жизнь высокоморальными сентенциями, причём, объект её любви доктор Астров является ярким олицетворением утверждения, что хороших девочек тянет к плохим мальчикам. Циник, развратник и пьяница, он самый сочный персонаж пьесы, и как-то не очень веришь его воздыханиям об ухудшении человеческой породы и собственных несчастьях. А уж его борьба за сохранение природы, за экологию, как бы сейчас сказали, и вовсе не вызывает доверия, - скорее, это способ, чтобы привлечь к себе внимание противоположного пола, нечто вроде пышного хвоста у павлина.

Также комичны второстепенные персонажи: старая няня Марина просто великолепна в своей невозмутимости: "Погогочут гусаки, да успокоятся". Пожалуй, она единственная из всех вызывает симпатию.

- Вам бы в театр пойти, пьесы ставить, - заметил я.

- А что, и поставил бы! - ответил он. - И не "Дядю Ваню", "Трех сестёр" и не пыльную "Чайку", которую хранят как драгоценное чучело со времен Станиславского, а что-нибудь отражающее дух самого Чехова. Он ведь был авантюристом по натуре: одна его поездка на Сахалин чего стоит! А ещё сочувствовал революционерам, да ни каким-нибудь умеренным, а самым радикальным, бомбистам; уверен, что он и сам мечтал метнуть бомбу в губернатора или напасть на полицию.

Вот такую пьесу я бы поставил, а назвал её "Чехов-Зорро". Представляете, выходит он ночью из Мелехово, надевает черный плащ и маску, садится на коня и едет восстанавливать справедливость в своем уезде. А утром возвращается, принимает обычный вид, надевает пенсне и садится писать "Вишневый сад"... Вы смеётесь? Зря! Именно так и надо ставить Чехова.

***

- Мне кажется, на вас время влияет, - сказал я. - Я имею в виду нынешнюю эпоху со всеми её событиями.

- Ничуть! - возразил он. - Я обожаю нынешнее время. Как приятно видеть, что всё, скрывавшееся раньше под флером цивилизованности и гуманности, теперь вылезло наружу. Злоба, ненависть, жестокость, хитрость, зависть, - как оно и должно быть... А какая прелесть наши телевизионные передачи! Если отбросить высокопарные ханжеские заявления, которые никто не воспринимает всерьёз, то это в чистом виде пропаганда истинных, то есть худших свойств человечества. Я так и вижу, с каким сладострастным вожделением миллионы зрителей воспринимают все эти передачи, где отброшены всякие так называемые моральные правила. Долой Толстого и Достоевского, долой Ганди, святого Франциска и мать Терезу! Да здравствует тупое злобное животное, каким является человек!

Тимон перевёл дух и сказал:

- Ксенофонт окончил своё историческое сочинение тем, что написал: "Вот то, что я видел, а о мерзостях, которые будут после меня, пусть пишет кто-нибудь другой". На этом и я окончу наш разговор, - он отставил свой недопитый стакан и тяжело поднялся из-за стола: - Я конченый человек. Служить добру не могу, служить злу не хочу; я вообще никому не желаю служить. Я хотел бы умереть под забором, и чтобы никого не трогала моя смерть. Однажды я видел, как увозили с улицы какую-то бездомную старушку: её просто засунули в чёрный полиэтиленовый мешок, вроде тех, в которых выбрасывают мусор, забросили в машину и увезли. Вот прекрасные похороны, подумал я, мне бы так, но до этого ещё надо дожить... Однако я что-то разоткровенничался сегодня. Простите и прощайте, больше мы не увидимся.

- Прощайте, - ответил я.

Он пошёл к выходу, а я продолжал пить, думая об этой странной беседе.

Оставить комментарий © Copyright Галимов Брячеслав Иванович (os-20062006@yandex.ru) Размещен: 17/06/2023, изменен: 17/06/2023. 23k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Тимон - известный из истории мизантроп, живший в древних Афинах. Возможно ли было встретить его в наши дни? Оказывается, возможно: это странная встреча произошла в одном из баров Москвы.

Галимов Брячеслав Иванович : другие произведения.

Тимон, или Горькие мысли на вершинах отчаяния