Аннотация: Про камень. Просто поприкалывалась. Вдруг кому-то интересно будет.
Галка Галкина
Отродясь невиданное чудо, которое звало себя "философский камень"
Глава 1. Чудо чудное, диво дивное.
-- Это все, что он умеет? -- нахмурился профессор Семеркин. -- Нет, за философский камень нам его не выдать...
Он тяжело вдохнул полную грудь воздуха и выдохнул, вытянув губы в трубочку. Скрестив руки за спиною, потоптался на месте, нерешительно заглянул в пустой аквариум, в котором лежал только булыжник.
Честное слово, никому бы и в голову не пришло, что он умеет разговаривать, если бы некий господин из города Н внезапно не поднял его и не решил использовать по прямому назначению -- положив в основание дома, закатав поверху в бетон. Камню такое обращение не понравилось, в нем что-то пискнуло, потом крякнуло и заговорило человеческим голосом.
-- Брось меня, брось! Беды не оберемся!
Господин из города Н, Вадим Илларионович, камень бросил, сразу же, напугавшись досмерти. Но после любопытство пересилило, и он вернулся, внимательно изучив находку.
Болезненно пощупал голову и в задумчивости произнес:
-- М-да...
Виданное ли это дело, что бы камни человеческим голосом говорили?! И вроде не пил ни с утра, ни намедни. В общем-то, и не злоупотреблял никогда, разве что чуть-чуть с устатку, или пока за любимую команду болеешь, или за боксера... тоже любимого. Дом на пьяную голову лучше не строить. Не заведешь стены к зиме под крышу, вся стройка коту под хвост. А лето пролетит, не заметишь.
Камень, как камень. Послышится же!
Вадим Илларионович сунул камень в мешок, где уже лежало несколько десятков таких камней, набрал еще один мешок, погрузил в багажник новенького черного, как смоль, "Ланд Крузера" и повез домой. То есть, в то место, где пытался построить дом. Земля и небольшой домик достались ему от тещи, земля ей пухом. Дом снесли, чтобы памяти не осталось. А на земле решил возвести особняк, чтобы не хуже, чем у Ивана Винакентиевича, генерального директора фирмы "Севериндастрис", в которой Вадим Илларионович занимал третью должность, замдиректора по технической части, и метил на вторую, которая была как бы первой. Сам уже давно отошел от дел, руководил по телефону, или похаживал в гости к директору, сильно уважая его сауну, в которой подавали коньяк с деликатесами, или играл в бильярд.
И часто интересовался, когда Вадим Илларионович предоставит ему тот же комфорт и радушных женщин, которые бы вели с ним светские задушевные беседы.
По дороге Вадим Илларионович то и дело удивлялся злополучному камню, который теперь вспоминался уже со смехом. Зря не подложил отдельно, мог бы положить на мраморную подставку, показывая его как диковинку, которой ни у кого больше нет. А Иван Винакентиевич гладил бы его и расспрашивал о том, о сем, и задумчиво щурился, испытывая непреодолимое желание повидаться с камнем еще. Сам камень не имел никаких отличительных особенностей, камень и камень, такой в каменку пошел бы, или придавить капусту в бочке, или на кладку, но если вставить в золотую оправу, то милое дело, уже как будто и не камень, а произведение искусства. Правильно говорят: умная мысля -- приходит опосля...
И так Вадим Илларионович распереживался, что не заметил, как загорелся красный сигнал на переезде, и на полной скорости въехал в резко затормозившей, странного цвета золотого песка "БМВешке" в зад. А та, поставленная лишь на тормоз ногой, от удара сорвалась и протаранила "Хонду", опять же странного, искристо-померанцевого рудного цвета, которая, слава Богу, успела встать на ручной тормоз.
Вадим Илларионович не сразу понял, что случилось, постепенно бледнея и вытягиваясь лицом, осознав себя придавленным подушкой безопасности. Поначалу он не мог поверить, что камень не врал про неприятность. Два других господина уже вели с ним переговоры, а в его ушах все еще звучало: "Брось меня! Брось!". И чуть выше головы, как-то уж совсем не по-доброму и бессмысленно, крутилось -- "И возопиют камни!.."
Как после этого не поверишь?! И как его найти теперь в пяти мешках?!
Задом наперед Вадим Илларионович вылез из машины, тупо рассматривая обделавшуюся "БМВешку", на которую тыкал ее хозяин. Сказать было нечего. Слава Богу, обошлось без жертв. А если бы не сработали подушки безопасности?! "БМВешка" вогнулась и сплющилась, как консервная банка. Да и его новенький "Ланд Крузер" выглядел не лучше, обидно закатав передок. Хоть кого принародно поцеловать в зад примета была дурная.
Краснея, как рак, когда оба пострадавших звонили в органы и страховую компанию, Вадим Илларионович подсчитывал убытки, которые пренепременно произойдут. Вряд ли страховая компания покроет убытки хотя бы наполовину. А еще предстояло осматривать "Хонду" с выбитыми фарами и сбитым бампером.
Ранее он уже попадал в аварии, но чтобы так!
Лучше бы он так и продолжал ездить на служебной машине...
Деньги у него были, сам по себе Вадим Илларионович был человеком не бедным. Но не так, чтобы много. Отложил на дом, на мебель новую, еще драгоценности жены и парочка привилегированных акций, чтобы иметь право на свою должность. Вот, пожалуй, и все.
Домой он попал лишь на следующий день. В очередь, дать объяснение по причинам аварии, наверное, надо было записываться до ДТП. Только сейчас Вадим Илларионович понял, как сильно перегружены органы, о которых он всегда думал, что заняться им нечем, разве что подло прятаться за кустами. А еще предстояло объясняться с женой, с автомеханиками и оценщиками.
И так прошла еще неделя. Расходов получилось ровно столько, как если бы купил еще один "Ланд Крузер". Добротный трехэтажный особняк, который он лелеял в мечтах, уже на второй день манил лишь двумя этажами, и даже крышей стал скромнее, избавившись от излишеств. И все это время Вадим Илларионович не терял надежды найти тот самый говорящий камень, чтобы предъявить ему счет.
Да разве найдешь, если с того времени он не произнес ни слова!
После того, как все утряслось, избавленный от средства передвижения и роскоши, Вадим Илларионович решил не терять даром время, а провести его с пользой. Выписав себе отпуск на поправку здоровья, он наконец-то с облегчением вздохнул, несколько отвлекшись от переживаний, когда, обживая вагончик, бригада иностранных строителей, углубилась в недра земли, испрашивая размеры предполагаемого подвала, несколько огорчившись, когда заметил, что сваленных в кучу камней на месте нет.
Дом возвели быстро. К концу лета он уже стоял с окнами и дверьми, готовый к зиме. Правда, и деньги таяли с немыслимой скоростью. Иностранные граждане оказались не жадными и трудолюбивыми, но, наученные горьким опытом, требовали оплаты после каждого завершенного этапа работ. За фундамент, за стены, за крышу, за вставленные окна и двери, за отопление, за водопровод и канализацию... Вадим Илларионович и не предполагал, что дома стоят так дорого. Спасибо родной организации, которая не оставила в трудную минуту, помогая техникой и стройматериалами, одалживая их в кредит.
Начались отделочные работы...
Квартиру пришлось продать. Но ради двухэтажного особняка потерпеть неудобства святое дело. Тем более что дом был почти готов. Крыша над головой, теплый туалет и до работы десять минут езды. Вот разве что камень все еще жалко. От такой вещицы никто бы не отказался, а он пренебрег, и сразу же пожалел об этом: в доме у Святослава Рихтеровича появился, ни много ни мало, каменный Аполлон, сильно смахивающий лицом на Ивана Иннокентиевича, украсив гостиную. Там не только лицо напоминало генерального директора, но и складочка на животе точь-в-точь, как у него, и интимное место под фиговым листиком приятное вызывало смущение.
Чем переплюнуть директора, Вадим Илларионович так и не придумал. Не было ни одной стоящей вещи, которая бы помогла ему развеселить Ивана Винакентиевича, который сам все мог себе позволить, но радовался, когда радовали его другие. Дома генеральный директор пока еще не имел такой власти, как в других местах, оставаясь скромным семьянином, во всем послушным своему тестю, ранее судимому и страшному человеку, который вывел его в люди. Треть жизни, которая пошла коту под хвост, милому и обаятельному его тестю не позволяла выводить в люди себя, чтобы обиженные и обманутые россияне не потребовали свое назад. И не только Вадим Илларионович был ему всем обязан, молился на его тестя и мер города, и губернатор поминал добрым словом. Умел он взять в одном месте и правильно переложить в другое. Так что, удивлять Ивана Винакентиевича, оказывается, было нечем, кроме того камня, который теперь обратно не вынешь.
И снова жалел Вадим Илларионович, что не положил камни те вдоль тропиночки, петляющей между импортными кипарисами и кедром, которые в третий раз не прижились.
Двухэтажный особнячок радовал глаз. Не слишком большой, но с уже опробованной сауной, с небольшим, три на пять метров бассейном, с бильярдной, с гостиной и столовой, с пятью комнатами. В двух, которые предназначались Ивану Винакентиевичу и его супруге, когда они пожалуют в гости, был собственный санузел. И еще один общий.
-- До свидания, ничего я платить не буду! Вы или садить не умеете, или войну мне объявили... Так я с вами до ручки дойду!
Вадим Илларионович пылал гневом, выгоняя иностранных граждан. Сэкономил он много, но платить все же приходилось, а теперь, когда и сад был закончен, церемониться он не собирался. Да за такие деньги и сам бы управился! Вагончик утром перетащили на базу, там он и стоял раньше. От рабочих как-то надо было избавляться. Позвать бы на помощь миграционную службу, а вдруг честными окажутся?! Но охрану выставил. Не дай Бог в отместку начнут крушить созданное с таким трудом! Мысли такие в умах бродили -- третий день угрожали вывалить на участок гору мусора и проехать экскаватором по немецкой плитке, которую везли целый месяц.
После того, как на воротах встали крутые лысые качки из охранного предприятия "Щит", сказать рабочим оказалось нечего -- выполнить задумку с такой охраной не представлялось возможным. Все их вещи уже были за воротами, и там же курила большая часть рабочих, озабоченные охраной, которые мучилась вопросом, где раздобыть билеты на поезд, чтобы добраться до дому.
-- Вы нам часть хотя бы заплатите! -- поплакался бригадир, сморкаясь в носовой платок. -- Мы тоже люди!
-- Гоните их взашей, нечего им тут делать! -- приказал Вадим Илларионович крупному и яйцеголовому охраннику, вооруженному настоящим пистолетом и резиновой дубинкой.
-- Слушаюсь! -- ответил он, махнув сильно на него похожим охранникам, которые дожидались неподалеку.
Парламентариев вытолкали, напоследок отходив дубинками и хлопнув воротами перед носом, пока довольный и гордый Вадим Илларионович, заложив руки за спину, по-хозяйски обходил сад, переживая за южные растения, которые на этот раз закутали в утеплители. Он погладил рукой лаковое покрытие перил вручную вырезанной беседки, полюбовался плиткой под малахит, покрытой светоотражающими красителями, чтобы ее было видно и в ночи, обошел искусственный водоем -- и внезапно вспомнил, что Дарина Сергеевна заказала кухарке на обед заливного поросенка в сметане с грибами. Готов ли, стоило проверить. Он рысцой направился к парадной лестнице, испытывая вполне объяснимое нетерпение.
И вдруг вздрогнул, а глаза его сделались испуганными и круглыми...
Охрана стояла тут же, с немым изумлением, а рядом с отвисшей челюстью кухарка и бледные жена и дочь. И все они смотрели на особняк, который следка перекосило, будто он засмотрелся на ворота, за которыми, с такими же вытянутыми лицами, безгласно прилипли к железным кованым прутьям рабочие.
-- Охо-хо-хо, о-хо-хо... -- осуждающе простонал особняк, при этом странно встряхнулся, не уронив ни крыши, ни одного камня из кладки. -- Да бери ты, бери своего поросенка! -- поросенок вылетел через окно и шлепнулся у ног Вадима Илларионовича, потеряв в полете грибы и сметану. -- Давись, рожа бесстыжая! Ох, тяжелешенько мне, тошненько!
-- Да что случилось-то?! -- разволновался Вадим Илларионович.
-- Да как жить с таким? Бесстыжие твои зенки! Любо дорого уложили плиточку, а где радость?! Сам, сукин ты сын, свиньями давишься, а люди с голоду помирают пусть?! А эти кто?! -- нахмурился дом сразу всеми окнами. -- Ишь, бандитами вырядились! А если самих дубиной?!
По настоящему страшно стало Вадиму Илларионовичу, когда он оглянулся, а охраны нет... Сам дом сильно был ими недоволен. И не раздумывая ни минуты, Вадим Илларионович кинулся в ноги бригадиру, хватая его за ноги.
-- Помоги! Свят, свят, свят... Не оставь, благодетель!
-- Деньги вперед! -- прикрикнул бригадир, обижено размазав по лицу сопли.
-- Все отдам, все! Только выньте вы этот проклятый камень! -- взмолился Вадим Илларионович.
Вагончик на следующий день вернулся на место. Но рабочих пришлось искать новых. Испытывая недоверие, ночью они телепортировались на ближайшую станцию, уместившись вдесятером в одном купе.
Многое передумал Вадим Илларионович, пока рабочие разрывали и вынимали фундамент, частями, заливая новый. И не спал по ночам, ворочаясь и вздыхая. И кредит не давал покоя, и насмешки Святослава Рихтеровича, и упрекающая жена Ларина Сергеевна, которая не имела больше ни шубы, ни драгоценностей, обильно поливая семейное ложе слезами, и камень, который стоил дорого, но пока не давался в руки, оставаясь безмолвным, уж сколько бы он не простукивал вынутые глыбы фундамента. Глаза его теперь всегда были красными, а лицо опухшим. Из головы не выходил один и тот же вопрос: зачем, зачем он его взял, почему не прошел мимо? И с какой стати верить камню, который не больше чем булыжник? И кто положил его туда?!
Вишь, как дело-то обернулось! Раньше надо было думать! И не вернуть уже ничего...
Вынутый фундамент разложили на несколько куч, чтобы в какой заговорит, искать там. И на этот раз Вадим Илларионович не расплатился до конца, но сначала позвонил в милицию, чтобы разом урезонивали, если вздумают паскудно зариться на чужое добро. Потом, когда разобрались, заплатить все же пришлось, но не полностью. Новый фундамент получился нисколько не хуже, только пока рыли котлованы вокруг дома, от сада осталась одна плитка, собранная и уложенная в штабеля. За порчу сада Вадиму Илларионовичу полагалась компенсация...
И наконец, грустный Вадим Илларионович заехал в свой дом...
Но старания Вадима Илларионовича не пропали даром. Объективный Иван Винакентиевич внезапно проявил интерес к столь странным слухам, которые витали вокруг двухэтажного особняка (как его называл сам Вадим Илларионович), сильно сомневаясь в них и неоднократно высказывая пожелания испробовать новую сауну. Вадим Илларионович был вне себя от радости, когда сообщал супруге приятную новость, обсуждаю с нею меню на условленный вечер.
Было заявлено три поросенка в сметане, лобстеры и дальневосточный краб, осетрина под соусом... Каких только изысков ни наготовили повара из близлежащего ресторанчика -- и причина была, новоселье. На всякий случай, приятных соблазнительных девушек одели в униформу домработниц, чтобы, если Иван Винакентиевич пожалует с супругой, не бросились бы ей в глаза. Да и прочим женам -- всегда находился тот, кто имел в виду что-то еще, кроме приятного отдыха. Их после старались не приглашать, но им все равно удавалось протиснуться через двери. И сразу всем становилось и скучно, и грустно -- еще бы тещу притащили! Но форму выбрали такую, чтобы если вдруг Иван Винакентиевич пожелает с которой уединиться, сразу бы смог рассмотреть достоинства и недостатки, наказав им не медлить, если вдруг Ивана Винакентиевича увлечет чья-то жена или кто-то попытается взять его в оборот. Для сауны выписали тайванского китайца с бамбуковыми палочками, и русского мужика с березовыми вениками. Обошлось в целое состояние, но что не сделаешь ради Ивана Винакентиевича! Стать первым стоило дорого, зарплата у Святослава Рихтеровича была втрое выше, а кроме того, имелась возможность откладывать на черный день и на представительские расходы, чтобы по-человечески встретить того же генерального директора, на другие нужды, о которых не упоминалось, кроме как шепотом, чтобы Святослав Рихтерович не дай бог...
И вот, долгожданный вечер настал...
Ничто не предвещало бури. Обычный осенний вечер субботнего дня, когда уставшие за трудовую неделю граждане дают отдых или своим извилинам -- те которые трудятся не покладая ума, или своему телу и рукам, у которых мозги всю неделю отдыхали. И Иван Винакентиевич, и Святослав Рихтерович, и сам Вадим Илларионович относили себя к первой категории. Извилины некоторое время еще скрипели, но как только коньяк запили водкой, закусив нежным салатом "Оливье", когда внезапно прорезался голос и зычно заплакал "Ой, мороз, мороз...", сразу стало легче. Голову отпустило, все гости, поняв, что теперь можно стать собой, сразу расслабились и начали с любопытством рассматривать чужих жен, а те подбоченивались и поворачивали голову, чтобы лучше было видно и профиль, и в анфас -- а у которых еще была талия или выигрышная с талией грудь, вставали и пробовали чокнуться с понравившимся объектом рюмкой, чтобы картина о достоинствах была полная.
Вадим Илларионович несказанно обрадовался, когда заметил, что Мариночка наконец-то смогла взять Ивана Винакентиевича под руку и вывести на улицу показать ему сад. Шуба жены, кредит в банке, а теперь еще один кредит, который полностью ушел на организацию вечера, требовали жертв. Пожертвовать Вадим Илларионович ничем больше не мог, разве только женой, которая вызвалась пристроить его на место Святослава Рихтеровича, как в свое время сделала Илона Яковлевна. Дарина Сергеевна была еще ого-го-го, великолепная роскошная женщина в теле -- но годы взяли свое, теперь Иван Винакентиевич мало интересовался супругами, обнаружив кризис среднего возраста, когда бес упирался в ребро. Или дочерью... О том, что ее влечет к мужчинам в возрасте с приятными манерами, умеющим ухаживать, она и не подозревала, пока ей вдруг не перестали выделять средства на лечение странной болезни, под названием "шопингоман". Оба родителя решили не строить препоны влюбленным, а Дарина Сергеевна приводила в пример себя, когда заметила Вадима Илларионовича, подающего надежды и занимающего высокий пост.
Вадим Илларионович радостной трусцой пересек холл и вышел через черный ход, продираясь по-пластунски за мило воркующими голубками, проводив их до гостевого домика, в котором влюбленных ждала корзина с шампанским и закусью, на тот случай, если для восстановления сил потребуются дополнительные ресурсы. Там была даже аптечка, на тот случай, если начнет пошаливать сердечко -- здоровье Ивана Винакентиевича тоже оставляло желать лучшего.
-- Ах, с вами так приятно проводить время, милый Иван Винакентиевич... Мужественный, обаятельный, сексуально привлекательный мужчина... -- проворковала Мариночка, положив руку на живот Ивана Винакентиевича.
-- Да что вы, Мариночка! -- Иван Винакентиевич зарделся, пытаясь втянуть живот, который свешивался через ремень. -- Я стар для вас...
-- Боже! Да разве ж возраст имеет какое-то значение?! -- воскликнула Мариночка, образцово покраснев в лице. -- Вы не представляете, сколькие мечтали бы быть на моем месте! Ваши мужественные черты... Ваши теплые руки... Вы выбрали меня, и только это одно уже не дает повода усомниться в вашем изысканном вкусе... Вероятно, вы устали от гостей, мы можем зайти и отдохнуть, продолжив наши светские беседы...
-- Знаем мы ваши светские беседы! -- тяжело вздохнула одна куча бетонных блоков. -- "Папками и мамками" закончится...
-- Ага! Попался! -- выскочил из засады Вадим Илларионович, потеряв голову, бросаясь к куче и разрывая ее. -- Изыйди, Сатана! Изыйди! Где ты?!
Застывшие, перепуганные насмерть, потерявшие дар речи -- бледный Иван Винакентиевич и Мариночка, намертво схватившая его, разинули рты, когда Вадим Илларионович поднял торжествующе над головой обломок и с каким-то злорадствующим и обезумевшим лицом пронес его мимо.
-- Продолжайте! Продолжайте! -- бросил он через плечо, и вдруг повернулся и расплылся в елейной улыбочке. -- Спите, сладкие вы мои! А чего послать... или помощь, вы звоните, звоните... -- и с пьяной радостью, пошатываясь, Вадим Илларионович повернулся еще раз, последовав к дому.
-- Да никак кровиночку продаешь, сучий потрох?! -- грозно вопросил цементный блок над головой. -- У него, поди, жена, и дети имеются!
-- Не твое собачье дело! -- взорвался Вадим Илларионович, бросая камень со всего маху об немецкую плитку. Блок раскололся натрое, раскрошив три плитки. -- Ага! -- злорадствующе процедил сквозь зубы Вадим Илларионович, запинывая камни ногами.
-- Папа! -- попыталась вмешаться Мариночка, с выступившей на глаза слезою, отпустив, наконец, Ивана Винакентиевича.
Иван Винакентиевич даже пропотел на холодном ветру, понимая, что стал свидетелем чего-то и необычного, и сам в этом участвует. Он вдруг понял, что за каждым его шагом следили, а хуже того, пытались втянуть в неприятную историю, которая могла закончиться шантажом. Изменить супруге в открытую он был не готов, тесть мог запросто разрубить гордиев узел, заменив его на посту генерального директора кем-то другим. Мог... Мог рассмотреть вопрос о повышении в должности Вадима, которого считал кем-то вроде дальнего родственника, пятой водой на киселе, и Мариночку не оставил бы в нужде, но потом, но не так, не сразу...
И с какой стати он вдруг решил, что сможет поиметь директора по технической части, обесчестив его единственную деточку, а после закроет на это глаза и будет как ни в чем не бывало жить поживать и добро руками и головой Вадима наживать? А Вадим Илларионович-то каков?! Замуж разве отдавал?
Но... И тут сердце Ивана Винакентиевича дрогнуло. Что же он, не человек? Не мог разве радовать себя на старости лет святостью и невинностью? Один взгляд на Мариночку и Иван Винакентиевич готов был взвыть. Отказываться от такой красоты неописуемой мог бы только идиот или мужчина без потребностей. После нежных ее слов, которые могли оказаться правдой, не думать о ней он уже не мог. Он уже заметно охладел к супруге, а теперь, когда голова его еще кружилась, от одной мысли о супруге ему становилось дурно. Если не мог освободить себя от тяжкого бремени, разделить его с кем-то -- малая награда...
Так и стоял Иван Винакентиевич, облитый ужасом, разделившись со своим странно нежно и жадно страдающим сердцем...
-- От, времена! От, нравы! -- издал один из обломков глухой смешок.
-- Мы тебя спрашивали?! Мы тебя звали?! -- буйствовал Вадим Илларионович, разгрызая заговоривший обломок зубами.
-- А я говорил! Я предупреждал! Правду нельзя... -- камень снова ударился о плитку, подскочив пару раз. -- Правда -- свет слепящий!
-- А кто тебе дал право говорить?! -- взвизгнул Вадим Илларионович охрипшим голосочком. -- За машину! За третий этаж! За жену мою... Дарину Сергеевну!
-- Да кто ж мне запрещал?! -- не унимался камень. -- Я серое вещество! Суды ваши надо мною не властны!
-- Папа!
Первым делом Мариночка разрыдалась, уткнувшись в грудь Ивана Винакентиевича, пока тот нерешительно топтался на месте, внезапно сообразив, что сойти с дорожки значило бы, что он как будто убегает -- уйти ему хотелось с гордо поднятой головой. Но всю дорожку занял Вадим Илларионович, и чтобы пройти мимо, ему непременно пришлось бы до него дотронуться, что само по себе выглядело бы, как будто он вмешался в его игру с каменными цементными плитами... И зачем-то погладил сочувствующе рукой Мариночкины волосы, ощутив необыкновенный аромат духов. Так радостно стало на сердце, а в уме будто ужалила змея...
-- Папа выпил... папа много выпил... он у нас совсем не пьет... только по праздникам, -- всхлипнула Мариночка, когда Иван Винакентиевич твердо отодвинул ее от себя, заметив, что в сад выходят еще люди.
-- Я понял... Только не понял, кто второй?
-- Это камень... говорящий камень... он... он... -- она схватила платок из руки Ивана Винакентиевича. -- Праведный...
-- Из под леса... Из под горки... Принесли-и-и меня домо-ой, -- заметно насмешничая запел камень, сваливая на своем пути синюю вазу из гипса, украшающую парапет, и сам парапет, выломав сразу четыре перекладины, и еще три плитки... -- И за правду заката-а-али, да как в ка-аменный бетон!
Признаться, смыться Ивану Винакентиевичу хотелось, по природе он был совсем не любопытный, а с деловыми качествами. Но переживая за то ли бывшего и уволенного заместителя директора, то ли теперь уж директора, которым Вадим Илларионович вот-вот должен был стать, решил-таки вмешаться. В конце концов, сама мысль напроситься в гости к Вадиму Илларионовичу пришла в связи с необыкновенными слухами, которые как бы подтвердились. В голове его промелькнула мысль, а не взять ли чудесный камень с собой -- вещица была исключительного характера, но вспомнив, что камень говорил только правду, волосы, которых оставалось не так уж много и каждый год приходилось подсаживать новые, встали дыбом, протестуя и нервами. Это ж что начнется, если тесть прознает, как поминки тещи празднует! Зато сильный аргумент поставить Вадима Илларионовича директором... Пришел, спросил у камня, а он и промолчать не смог! Святослав Рихтерович, старый друган тестя, а после и его друг, тратил на себя больше, чем делился -- и как бы не пытался вызнать, чем еще промышляет Святослав Рихтерович, выяснить так и не удалось. Воровал, но докажи, если все деньги в его кармане лежат! А главный бухгалтер не иначе заодно, рапортует, а глазки бегают...
А там, глядишь, уже и не под супругой, а над супругой...
-- Вадим! Прошу тебя! Оставь камень! Не видишь, он сам по себе камень! -- Иван Вениаминович, смело вытянув руки, пошел на Вадима Илларионовича. -- Да не расстраивайся ты так! Твой камень... цену имеет! Пожалуйста, прекрати, люди что подумают?!
-- Папа! Сам Иван Винакентиевич тебя просит! -- бросилась на помощь ему Мариночка.
Стылые мысли Вадима Илларионовича внезапно узрели народ, который повыскакивал из дома и теперь силился понять, какая муха его укусила. Народ уже шептался, испытывая нетерпение и жгучее любопытство: или поймал Ивана Винакентиевича со своею дочкою и теперь буйствовал, или перепил, чего за ним раньше не водилось, или...
-- Какой камень?! Совсем крыша поехала?! -- кто-то, хихикнув, вернулся в дом доедать и допивать. Кто-то засобирался домой, раз Иван Винакентиевич уходит. Кто-то пытался понять, чем обернется неуемное буйство Вадима Илларионовича коллективу. В камень, естественно, никто не поверил.
-- Я вас провожу, -- предложила Мариночка, срывая с вешалки пальто.
-- Не надо, Марина, -- досадливо бросил Иван Винакентиевич. -- Мы не должны... То есть, я хотел сказать, давайте забудем про инцидент с... вашим отцом... Я надеюсь, о том, что тут случилось, мы не станем разглашать?
-- Страшно жить, страшно жить, когда нет сильного плеча... -- снова всхлипнула Мариночка, прощаясь со своей болезнью "шопингоманией" навеки.
-- Не берите в голову... -- сердечно пожалел ее Иван Винакентиевич, приняв ее слезы на свой счет. -- Будем надеяться, что все утрясется... Вы это... камень-то приберегите... Я попробую поговорить с ним сам...
Заноза... Заноза вошла глубоко и в глаз, и в... стыдно сказать... пробудила то, о чем Иван Винакентиевич уже начал забывать. Не было бы жены, тестя, отца этой... И хотелось на необитаемый остров, и с сытой жизнью расстаться не готов... Обрывочные мысли, которые не имели ни начала, ни конца, противоречили сами себе, поднимаясь, как мудрое наставление и тут же оказываясь несостоятельным самообманом. И приятно, что вот так, пролили по тебе слезу, и нет ни одной возможности полюбить...
И как только за Иваном Винакентиевичем закрылась дверь, Мариночка тихо побрела в гостиную, заметив, что там почти не осталось никого, кроме самых пьяных сотрудников из нижайших слоев общества, которые не смогли выйти самостоятельно. И папа пил вместе с ними, не останавливаясь, и даже пытался нарезать камень, как хлеб, испытывая к нему и половину ненависти, и пьяное запоздалое раскаяние, а мама, ясное дело, ушла к себе, к пустому шкафу, в котором теперь не было шуб.
Как больно находится в доме, в котором больше не было крепкого фундамента, а только долги и ужас неопределенного будущего!
Глава 2. Камень, который верил...
Камень не раз, и не два пытался разобраться, как он сам собой стал разговаривать. И понимал, иначе не мог -- довели. Вся его долгая жизнь вела именно к такому финалу. Кроме того, сам он был не местный. Не пойми откуда. То ли с далеких звезд, которые часто наблюдал над головой, пытаясь угадать, которая из них согревала его в самом начале, то ли звезды вышли из него -- и он согревал их...
Он чувствовал так далеко, что мог дотянуться до них в одно мгновение. Не себя чувствовал, а то, что вокруг, чувства и ощущения приходили к нему отовсюду. Себя самого почувствовать оказалось труднее всего. Как если бы взять в руки камень -- и он вдруг стал рукой, которая сразу давала ему знание о себе -- твердый, не горячий и не холодный, серый с прожилками... Он мог оставаться камнем -- так было проще иметь о себе представление, а мог стать вселенной, которая вдруг обращалась в камень. Он познал небо и землю -- и видел их, не сходя с места. И был как дом, в котором все, и как камень в доме, который состоял из всего. Он долго безмолвствовал. Не потому, что не мог сказать слово. Не приходило на ум, что надо -- ибо все, что он думал о себе, оставалось лишь его собственной мыслью, которая внезапно являлась к нему в виде воплощенных в плоть образов. А еще он считал себя мудрым, справедливым, искусным...
"Я не камень, я что-то иное..." -- часто думал он про себя...
Камни, которые лежали рядом, не умнели, не рассуждали сами собой -- и не искали ответы. Не видели и не слышали, оставаясь мертвыми и безмолвными, даже когда ими убивали. Не приходили в то место, куда их не принесли... И не падали с неба... И часто представлял, как, наконец, какой-нибудь мудрец придумает такую машину, которая раздробит его и положит конец его страданиям. И продолжал верить, что однажды вернется туда, откуда вышел, чтобы забыть обо всех кошмарах, которым стал свидетелем.
Но кто мог бы раздробить такой камень, который был крепче всех известных камней и сплавов?! Сам по себе он был не просто камень, а переметный камень, который внезапно мог обнаружить себя где угодно, вновь обретая свою твердость и свойства.
"Наверное, я Бог! -- пришла однажды к нему мысль. -- Я мыслю, значит, я существую! Я творю силой мысли, следовательно, я не камень! Я родил себя сам и уйду, когда снова захочу быть тем, чем я был..."
А и в самом деле, камень помнил себя с первого дня, когда вдруг стал плотным и узрел явление, над которым все еще ломал непонятно где и как скрывающиеся извилины. Он вдруг понял, что он есть -- и захотел собрать себя воедино. И тут случилось нечто, отчего до сих пор его бросало в дрожь...
Пламя вырвалось и обратилось в материю непонятного свойства, которая и стала потом вселенной...
Сама по себе дрожь была незаметной. Просто вдруг уходил в пространство такой мощный поток не пойми чего, что горы рушились и взрывались звезды. И мог послать дождь, и управлять ветром, и вызвать огонь и серу.
Год за годом, миллионы лет он искал ответы и понял -- он один. Наверное, обиделся -- кто-то бросил его тут, как что-то ненужное. Такой гордый и самостоятельный, он не мог быть в тягость, он был бы верным другом и помощником, интересным собеседником, любил бы, как себя самого... И верил, и ждал, что его уже ищут и обязательно найдут.
И вдруг стало не по себе...
Будто его закрыли в камеру одиночку. И как бы он не взывал во тьму, которая была за всей этой материей, никто не откликнулся. Там даже времени не было. Протиснуться во тьму получалось, но стать ею уже нет, будто именно она и низринула его...
А еще было такое ощущение, что он летит в этой Бездне куда-то, точно покойник, выброшенный в вакуум и вечный холод с корабля, который уже давно улетел...
Так прямо и не скажешь, почему он выбрал эту маленькую неказистую планету, чтобы быть. Многие факторы повлияли. Звезда не холодная и не горячая, планета с приятным для камня климатом, вода, чтобы мягко приземлиться... Воду он заказал еще на подлете к галактике. Просто сказал -- "Будь!" И вода стала, как все, что его окружало... И влетел в галактику, не сумев сразу затормозить... В общем-то, он даже сообразил не сразу: влетел, или еще на подлете? Только спустя пару лет догадался оглянуться и сразу заметил, что позади такая же межзвездная туманная дорога, как и впереди, которая теперь была вокруг него кольцом.
Далековато забрался, планировал с краю, чтобы можно было любоваться квазарами, галактиками, туманностями...
Сама мысль прилечь и отдохнуть пришла к нему неожиданно. Он слишком устал, выдохся, переболел одиночеством... Так много ярких красочных картин было у него в уме, и так мало вокруг -- только тьма и черное небо, усыпанное светом далеких звезд. Он сразу решил, что черное -- это ничто. Пустота, провал, отсутствие света. А белое -- это все: и синее, и зеленое, и желтое, и красное... И не успел подумать, что пора бы остановиться, как тут же обнаружил сияющую неподалеку звездочку средней величины.
Звезда была стабильная, не пугала радиопосланиями, не стремилась обратиться в камень, не собиралась взорваться, как некоторые звезды, обращаясь в пыль. Вполне довольная собой и своим положением. Несколько планет вращались вокруг нее, составив ей компанию, скрасив космическое одиночество.
Камень трижды облетел ее, прежде чем выбрать одну из планет. Третью от звезды.
Красивая планета. Множество морей и океанов, и реки, которые только-только размывали русла, и спутник, размером вчетверо меньше. А недалеко еще две планеты. Вторая пока слишком горячая, а четвертая... Она была не менее красивой, но сразу приземлиться на две он не мог.
Странно, не успел он подумать об этом, как великолепный спутник четвертой звезды вдруг сильно обиделся, или внезапно почувствовал, как обиделась четвертая планета, и взорвался, падая на планету такими же камнями, как он. А те, что остались, выстроились в ряд позади ее, образуя метеоритный пояс. Планету сразу охватил огонь, который в мгновение сжег атмосферу и высушил океаны. И сама планета вдруг приобрела красноватый обожженный оттенок, окислившись, словно бы насупившись воинственно от досады.
А зря...
На мгновение он даже усомнился в том, что она не имела в себе жизни, потянулся к ней, погладил полями, показывая, что он рядом, и не важно, какое до нее расстояние -- но планета не ответила. Не было в ней ни боли, ни радости, ни ненависти, ни каких бы то ни было мыслительных процессов. Будто замкнулась в себе, отказавшись от жизни.
Вот, казалось бы, сбылось все, о чем он мечтал, но теперь обнаружил, что всему должна быть золотая середина.
Посреди огня, пламени, пара и грозовых разрядов, окрашивающих планету во все цвета, которые он себе придумал, он лежал долго. Раньше звезды были далеко, сияли тихо и безмятежно, а теперь синее пламя металось по небу, ударяя в землю, как реки, и было совсем рядом, иной раз, вышибая мозги, которых как бы не было, но были, раз думал и в момент удара молнии накалялся, и внезапно мысли начинали вылетать наружу. Раньше, пока он бороздил космические просторы, была оглушительная тишина, ему хотелось услышать хоть что-то, а теперь он глох от множества звуков, которые, опять же, придумывал себе.
Порой ему уже снова хотелось оказаться где-то там...
"Нет, я не Бог... -- согласился он, когда в очередной раз из него вылетели искры. -- Я или обломок Бога, или Сын Бога, или Внук Бога... Прямо Ад какой-то!.." -- и возопил, когда снова стало светло от ореола возмущенных полей вокруг него:
-- Господи! За что?!
И тут на минуту все стихло, а прямо над ним раздался странно знакомый голос:
-- Кто тут есть?
-- Я! Я! -- просиял камень всеми полями, какие мог родить.
-- Кто я? -- снова обратилась к нему неведомое существо.
Камень два раза сжался и подпрыгнул на месте, прокатившись по земле.
Голос долго молчал, искренне недоумевая.
-- А ты где? -- камень внезапно понял, что самого существа как бы нет. Вокруг по-прежнему была мертвая материя, состоящая из множества элементов, которые вполне логически уложились бы в таблицу периодической системы. Сначала один протон и один электрон, потом протон и нейтрон и два электрона, потом два протона, нейтрон и три электрона... Он столько раз пытался понять, как они перестают быть тем, чем были, и становятся чем-то другим, что помнил все элементы в лицо.
-- Везде... -- рассудительно заметил голос, обрадовавшись. -- Я тебя создал! Я назову тебя... м-м-м... "Первенцем из праха"! Имя тебе "камень Алатырь"!
-- Так, стоп! Ты меня не создавал! Я сам себя родил! Я тут недавно... упал с неба...
Голос заметно расстроился. Камень даже почувствовал, как в него уткнулось какое-то незнакомое поле, как будто по поверхности скользнул палец.
-- Надо же! И столько сил потрачены впустую...
-- Нет, я землю чувствую, ты уже забодал тут все и всех... Миллиарды атомов стали другими, пока ты проминал нам кости...
-- А толку-то! -- рассудил голос, тяжело вздохнув. -- Нет никого, кто радовался бы моей радостью, и печалился, если у меня настроение упало...
-- Я могу, -- согласился камень. -- Только я сначала должен найти тебя.
Голос снова замолчал, слегка озадачившись.
-- Я пространство, -- сообщил он. -- Огромное и без границ. Я как будто здесь, а могу быть где угодно.
-- А ты не видал ли камней, подобных мне? -- просиял камень.
-- Много камней летит тут и там, многие уже упали. Сложно сказать, -- задумалось пространство, сканируя самого себя. -- Нет, не видал. Откуда мне знать, если сами камни не проявляют инициативы... Вас много, а я один.
Ну, правильно, теперь понятно, откуда он его знает. Он и там, в космосе был, просто как-то не пришло на ум обнаружить его. Из Бездны вышел вместе с ним -- встал, а пространство осталось...
Какое же оно огромное!
Так и подружились, открывая новое уже вдвоем.
Глава 2. Чудо чудное, диво дивное.
От удара в дых Вадик согнулся пополам. "Ох-х!", только и выдохнул он, зажмурив глаза и потерявшись во тьме своего ума. И сразу за тем тьму осветили искры, посыпавшись из глаз. Ни дать, ни взять, ударом вышибли мозги. Он даже не сразу сообразил, что Святослав Рихтерович не остановился и продолжает истязать его.
"Да бери, бери!" мысленно попросил Вадик, но Святослав Рихтерович не услышал, не давая ему вздохнуть и произнести свою мысль вслух.
-- Ты меня понял?! Гад! -- взвыл бывший директор, обнаруживая столько прыти, сколь никогда не проявлял ни на работе, ни в сауне с душевными девочками по вызову. -- Засунь себе его в зад!
-- Так, я не понял, где этот мудила его прячет? -- громовым голосом произнес над ухом боевой родственник. -- Мы подпишем добровольную передачу прав на говорящий камень!
Ну, ни дать, ни взять, обманом в люди решил выйти!
1
Галка Галкина "Отродясь невиданное чудо, которое звало себя "философский камень"
Анастасия ВИХАРЕВА "Отродясь невиданное чудо, которое звало себя "философский камень"