Аннотация: Забавная история лондонского лавочника, который шел домой.
Колин Голл
Простая история
Как и все правдивые истории, автором во втором лице рассказанные, эта начинается так: был вечер, не такой теплый, как хотелось бы, зато весенний.
Впрочем, как сказал один ростовщик, погода может быть какой угодно, - она ничего не меняет. Пусть так. Быть может, он знает, что говорит. От себя скажу - весна прекрасное время.
Да и вообще, разве не благоприятствует она хорошему настроению? Даже в самых отдаленных уголках Лондона, где унылые дома теснятся на узких улочках, не одна несчастная душа радовалась хорошей погоде; солнечных дней становилось больше. Но - ближе к теме.
Вечер, как уже было сказано, выдался не очень-то теплым. Не потому ли, что в начале весны солнце обычно больше светит, чем греет - не так ли?
И вот, этим вечером, мимоходом замечу он пришелся на среду, как раз тогда, когда гасло солнце, по мощеной набережной двигалась, можно сказать, произвольно довольно неопрятная повозка: кучер выпил пива (как это с ним не раз бывало), задремал и предоставил низкорослой лошади с лохматой гривой идти куда ей заблагорассудится - та, этим не избалованная, перешла на шаг и погруженная чуть ли не в собственные мысли, с невозмутимой покорностью тащила повозку. Содержимое этой повозки составляли: сундук, мешок с картошкой, большой ящик, несколько маленьких и ведро, которое то и дело билось о железные углы большого ящика и других поменьше.
Выбравшись на прямую дорогу, покрытую грязью и мутными лужами, лошадь прошла шагов десять и вынужденно остановилась - повозка увязла в грязи.
Спрашивается, а где извозчик? Где ж ему быть? В повозке. Бедная лошадь, каких в Лондоне не мало, искоса посмотрела в сторону хозяина, который преспокойно спал, откинувшись на охапку соломы, приспособленную под подушку, тряхнула головой и как-то вдруг погрустнев, опустила голову.
Но кому есть дело до того, что творится у нее на душе? Есть ли вообще животное, которое более безропотно переносит свою неволю, и при этом исполнено неизменной, а то и безмерной покорности?
Друзья мои, видите вон, то несчастное существо? Да, это и есть то самое
покорное животное, - что нисколько не удивительно. Почти каждый день лошадь тянула повозку мимо зеленых полей на другом берегу реки и лошадь, которую туда влекло, неоднократно думала о том, как было бы приятно оказаться за рекой и щипать траву, увлажненную росой из утреннего тумана. Лошадь эта имела обездоленный вид и ростом своим походила на мула: она жила среди людей, повиновалась одному из них, она ежедневно выполняла свою работу, ее пинали в бок, хлестали по спине, не давали воды, когда хотелось пить, она мокла под дождем, дрожала от холода, питалась гнилым овсом, мечтая о свежей траве, по ней тосковала, не желала большей свободы, чем та, которой она располагала, постоянно слышала, что ее содержание обходится хозяину недешево, невзирая на грубое обращение, терпела все и, кто его знает, может по-настоящему была привязана к нему. Заметьте себе: она была бессловесна, а значит, не могла донести эту мысль до его сознания.
Так она и стояла, кусая губы, не глядя ни на усеянную лужами землю ни по сторонам. Между тем, в луже отразились ее большие, кроткие, темные глаза, всегда невозмутимо спокойные в обрамлении густых черных ресниц. Ясно, что сама лошадь не заговорит, и что без рассказчика тут не обойдешься.
Место, где вынуждено, остановился мул, а это все-таки был мул, а не лошадь никак собственно не называлось. Быть может потому, что находилось в отдаленной части Лондона. Самой большой достопримечательностью этого места, пожалуй, был овеянный тихой грустью сиротский дом. Он стоит на холме и запущенным садом примыкает к больнице Эйба, которая выглядела как оптовая лесобиржа, так что ее часто с ней путают - впрочем, неважно. Я говорю это только затем, чтобы вы представили себе, какой вид был у больницы для бедных, известной среди прочего тем, что здесь заболевших оспой, туберкулезом, желтой лихорадкой и простудой кормят овсянкой, селедкой и молоком, разбавленном водой. К этому списку дешево стоящих продуктов можно приписать, но только не вдобавок к ним, а в виде исключения еще свежую мясную вырезку, с помощью крошечной порции которой не раз удавалось излечить ночные кошмары. За кирпичной оградой больницы, в каких-нибудь двадцати шагах от приюта, располагается уже заброшенное, тесное кладбище, между прочим, оно тоже печально известно, прежде всего, тем, что там хоронили самоубийц, которых раньше зарывали на перекрестках. В углу кладбища под выкорчеванной липой, лежит в скромной могиле Аарон Уитбрэд, он дважды был женат, всегда ревновал своих жен, обоих убил. Говорят, он жаловался, что устал от жизни, перед тем как повесился. Эту историю могут подтвердить Орфеус Эверетт и Артемус Вуд - первый разговаривал с маньяком, перед тем как тот повесился, а последний при этом присутствовал. За этим унылым кладбищем, где нет могил, усыпанных цветами, находится заснеженное поле, снега уже мало, ведь он таит от теплой погоды. В ближайшие дни, вероятно, совсем растает.
Вот мы и очутились на окраине Лондона. Отличный вид.
Отсюда сто лет назад знатные горожане любовались окрестностями города, джентльмены, после обедов и визитов, здесь ездили верхом, леди предпочитали прогуливаться в экипажах, ибо северный ветер не раз сдувал с них шляпы. Однако эти места за время, истекшее с прошлого века, порядком изменились, - и как изменились! Так что никто теперь не может с большой уверенностью сказать, собственно, на какой стороне реки была деревня Уэзерфильд.
Впрочем, кое-кто может. Спросите Сэмюэля Пилфорда, он там родился, оттуда перебрался в Лондон. Спросите про него кого-нибудь на Бейхэм-роуд и вы обязательно услышите примерно такое восклицание: " Ах, да это же Сэмми, тот самый старьевщик"! Да, он - герой этой истории. В ней, в конце - концов, все сводится к нему. Давайте теперь отправимся на Бейхэм-роуд. Если кто-то не хочет - оставайтесь здесь.
Итак, что представляет собой эта улица? Ну, не вдаваясь в излишние подробности, можно сказать, что улица эта, как и остальные в этой части города, представляла собой всего лишь двойной ряд весьма унылых строений, почти все они были из красного кирпича, причем основательно закопченного, так что, куда не бросишь взгляд - всюду запущенные фасады, обветшалые балконы, грязные подворотни, пыльные окна и стертые ступени порогов. В одном из таких удручающих своим видом домов и размещается лавка старьевщика. Для начала скажу, что Сэмюэлу было шестьдесят два, но на вид нельзя было дать и пятидесяти с половиной. По знаку он был Весы. Внешность его была столь же скромна, как он сам. В его светлых глазах, под складками отяжелевших век, видна доброта и простодушие, широкий пористый нос и обвисшие щеки, говорили о ленивой натуре склонной к обжорству. И в этом правда! Пилфорд страдал чревоугодием, ел часто и много. Зато в остальном у него привычки здоровые.
Сейчас три сорок, в пять он закроет лавку и отправится домой. Обдумывая дела прошедшего дня, Пилфорд из окна своей лавки созерцал улицу, такая у него привычка, нравилась ему эта улица, так вот, склонившись над стойкой, он поглядывал по сторонам и то, что он видел, понятно, ему было по душе. Все было тихо, мирно и он был доволен. Впечатление портило только нудное жужжание мухи, она билась в запыленное окно прямо над его головой. Он хотел, было взять тряпку, чтобы изгнать насекомое, но в это время ему на глаза попался рыжий долговязый мужчина, на вид вроде достойный, средних лет, в сером длинном пальто. Он остановился в каких-нибудь трех шагах от угла дома, трудно сказать почему. Пилфорд был в лавке и оттуда смотрел на него.
Он принял его за ирландского бродягу и, недолго думая, решил завязать с ним разговор. Но так, больше из любопытства. Ирландцы ведь разные бывают. И потом, Пилфорд любит вести разговоры с прохожими. Он намеренно дважды покашлял в кулак, чем и побудил незнакомца обернуться.
- Не дурной вечер, как будто бы, сэр, - сказал он кротким, любезнейшим голосом. Вид у него был тоже такой.
-О чем это вы? - спросил незнакомец.
- Простите, что побеспокоил. Я о том, что вечер славный. Разве нет? - поспешил ответить лавочник в той же тональности.
- Ах! Вот оно что! - согласился незнакомец и подошел ближе.
- Такой свежий воздух, - подхватил Пилфорд. - Все как будто располагает к прогулке... Вы...
- Я гуляю. Дошел до этого места.
- А дальше пойдете?
-Да вот не знаю.
- Хотите моего совета? - оживился Пилфорд и бросил благосклонный взгляд на незнакомца, тот поймал его взгляд и улыбнулся - лавочник ему нравился.
- А. Буду вам признателен.
- Там, - указывая пальцем из окна лавки, сказал Пилфорд уже своим обычным голосом, - кончается Бэйхем- роуд. Последним домом по этой стороне она пересекается с Эджуорт-лейн, а по соседству, если взять направо и подняться наверх, пролегает Блестбл-стритт. Так вот, если у вас имеются сомнения относительно точного направления, в том смысле, стоит ли идти вверх и направо, то я, никоим образом не помышляя принудить вас к этому, от души посоветовал бы вам вернуться, а то идите, если хотите, куда вам заблагорассудится. Видите ли, дело в том, что не нравится мне эта улица, совсем не нравится, но раз уж я упомянул о ней, позвольте разъяснить, почему. Я, собственно, про тамошние молитвенные дома, понимаете ли. Я, конечно же, не из тех, кто ходил туда бить стекла - избави Бог! - просто, они мне не нравятся, как увижу кого-нибудь оттуда, отворачиваюсь.
- Кто, они?
- Понятно, кто. Чего только о них не рассказывают, - понизив голос, сказал Пилфорд и пристально посмотрел на незнакомца.
- Так вот оно что! А что, собственно, рассказывают?
Пилфорд внимательно посмотрел на незнакомца, приставил руку к боку и ответствовал:
- Много чего. Случаи разные. Взять хотя бы такой. Но это - между мной и вами. Когда-то, лет этак пять назад, а может и того меньше, я знал одного старого маклера по имени Дортон Теобальд Мотли. Не человек был, а ангел. Какое доброе сердце! Для краткости буду называть его Мотли. Скверная история с ним случилась. Про него в "Морнинг пост" писали. Не знаю что, да как, но он истратил все деньги, до последнего фартинга, по одному разорительному для него судебному процессу в Суде Общих Тяжб. Стало быть, его жизненное положение было осложнено этим печальным обстоятельством, словом, доложу я вам - он впал в крайнюю нужду. Где взять деньги? Где их взять? Самый подходящий способ - брать взаймы. Мотли брал, там и здесь, пока не запутался в долгах. Вышло так, что он стал занимать у одного, чтобы отдать другому. Его падение можно было проследить до дверей ночлежки. Там, он вскоре и очутился. К тому времени его прогнали с квартиры, ведь платить было нечем, а в кредите ему решительно отказали все. Мотли стал бедствовать, питался едва ли не одной треской, а рыбу запивал водой. Вскоре он истратил все деньги, вырученные от продажи его мебели. В поношенной, ветхой одежде он бродил по улицам Лондона с вместительной сумкой, висевшей у него через плечо. Каждую ночь, пока позволяла погода, он искал себе пристанище то под каким-нибудь мостом, то в пустующем старом здании, где лежал, свернувшись на холодном полу. Нашлось, конечно, немало добрых людей, которые давали ему еду и деньги. Я тоже снабжал его и тем и другим. Так продолжалось около года. Потом, Мотли пропал. Все, кто ему сочувствовал, решили, что он уехал в какую-нибудь деревню, где можно раздобыть солонину, помидоры, яйца и быть в лучшем теле, ведь в городе ему приходилось перебиваться лишь сухарями и вареным горохом. Признаюсь, я подумал тоже, что бедный м-р Мотли отправился в деревню, хоть к стыду моему, ни разу не озаботился выяснением вопроса о том, куда собственно, он подевался. Было как-то легко думать, что он направился в Стенбок-хилл. Из того, что я слышал, выходит, что там разводят скороспелую капусту, она вызревает на несколько недель раньше других сортов. Таким образом, все решили, что Мотли уехал в Стенбок-хилл. Но ничуть не бывало.
При этих словах лавочник устремил на незнакомца многозначительный взгляд и потер ладони.
- Что же с ним произошло? - полюбопытствовал незнакомец.
- Совсем недавно, - доверительным тоном сообщил Пилфорд через окно своей лавки, - его, точнее, то, что от него осталось - покрытый пылью скелет в истлевших одеждах обнаружили в одном из молитвенных домов на Блестбл-стритт, на верхнем этаже, в квартире, которая несколько лет подряд пустовала и стояла запертой. Вот и вся история этого неприкаянного существа. Вот такая история. Я предпочел бы не вспоминать его, то есть, я хочу сказать, эту историю, но вышло так, что вспомнил. Теперь, дайте-ка вспомнить, почему я вспомнил. Ах, да! В связи с той злосчастной улочкой.
- Злосчастной? - переспросил незнакомец, сразу насторожившись. - Она, по-вашему, такая, потому что где-то там нашел свою смерть этот ваш Мотли?
- Ну, не совсем по этому. Кто разорил Мотли, мир праху его? Они. От их привычки молится на кухне, извините, меня прямо-таки тошнит.
- Если кому-то удобно молится на кухне, пусть молится себе на здоровье, - ответил незнакомец с большим чувством и не без некоторого раздражения.
- Позвольте, а вы знаете, что они запираются в своих домах и молятся до тех пор, пока их разум не помутнеет от этого занятия, тогда они поголовно валятся друг на друга и плевать им на все - спят на полу, а когда отоспятся, то встают и идут на кухню пить чай.
- А вы знаете, что у них полы начищены до блеска песком, а чай они пьют самый лучший - травяной с добавлением шиповника, дикой мяты и ромашки?
- Чай с ромашкой! Да не все ли равно? А вы знаете, что они называют всех людей, без разбора, своими братьями и сестрами. Получается, если принять их веру, то мы с вами как бы в родстве состоим.
- В родстве со мной! Подумаешь! Так знайте же, что именно так и обстоит дело.
-Бросьте глупости! Только подумайте, что такое родство может вызвать целый ряд последствий, вытекающих один из другого!
-Позвольте вам напомнить, милейший, что мы все принадлежим к одной Человеческой семье! Вам следует знать, что все члены нашего общества друг другу братья, - возвысил голос незнакомец.
- Что это я! - воскликнул Пилфорд, и в его глазах отразилось смущение. До него только теперь дошло, что перед ним нонконформист. Достославный Пилфорд по своей природе был все же веротерпимым, его собственный взгляд на религию не требовал осуждения инакомыслия, но он находился под влиянием приходского священника, а тот не упускал случая обвинить людей отступивших от англиканской церкви в самых страшных грехах.
- Так, так - проговорил Пилфорд после паузы, вздохнул и, избегая смотреть на собеседника, продолжил. - Неловкость вышла. Прошу прощения за свой насмешливый тон.
Он умолк и смущенно отвел глаза в сторону. Неприятность. Он так на себя досадовал.... И после некоторого колебания сказал:
- Поверьте, ради Бога, я придерживаюсь широких взглядов, в полном смысле слова, не то, что наш приходский священник, тот никогда не упустит случая обрушиться на отступников. Так, на последней проповеди, он прямо сказал, что еретики всякого рода, имеют язвы во рту - нечто вроде наказания за грех отступничества. Ни больше, ни меньше.
Незнакомец как ни в чем не бывало спросил:
- Соблаговолите посмотреть, милейший, нет ли чего такого у меня во рту? - и открыл рот.
- Язвы нет, - отвечал Пилфорд незнакомцу. Он был смущен и смотрел на него с беспокойством. Для него было мучительно его присутствие. Тогда тот сказал:
- Неужели? Могли бы вы при случае, рассказать об этом вашему священнику.
- Вот так штука!- вздохнул лавочник, на миг задерживая на нем свой взгляд. - В конце концов, почему бы и нет.
Простодушный лавочник не знал, как загладить вину. Теперь в незнакомце его привлекало то, что отталкивало, он должен сказать ему что-то приятное. Что если разразится филиппикой против самого приходского священника? Или лучше сказать, что он одинаково уважает и квакеров и методистов, разницы он в них не видит. Потом ему пришло в голову, что было бы неплохо завести разговор о фарфоре?
-Вот вы - человек добрый!- с чувством сказал лавочник.
-Почему это?
-Потому что людей любите.
-Не всех!
Пилфорд провел пальцем по нижней губе, удивляясь себе. Ведь он, можно сказать, готов каждым словом умаслить незнакомца своим уподоблением; в голосе его даже слышится музыкальная интонация, теперь между ними возникла какая-то связь, своего рода сообщество. С этого он начнет, а там видно будет.
Незнакомца наивность лавочника развеселила.
.- Вам приходилось когда-нибудь быть на Блестебл-стритт? - спросил он.
Пилфорд призадумался, затем начал не без смущения вспоминать:
- Но почему же нет! Прошлой осенью был, а до этого чуть ли не один раз в том году, стало быть, мне довелось дважды там побывать за последнее время. Я ведь не мистер Торнсберри, который не водится с простонародьем. Смех - смехом, милейший, а последний раз, я был там, как уже сказал, прошлой осенью и как раз проходил мимо одного из молитвенных домов с зелеными ставнями. Прошел какую-то узкую улицу, свернул налево.... Впереди двое мужчин на тротуаре ведут разговор. Я, представьте себе, не имею привычки искать знакомства на улице, хотя жена говорит, что я шагу не могу ступить, чтобы не попасть в какую-нибудь историю. Ну, так вот, иду своим путем, тороплюсь, смотрю по сторонам, прохожу кондитерскую, вдыхаю расчудесные запахи, а тут, какой-то прохожий, явно из методистов, ухватился за мой рукав, и чуть ли не толкая меня, стал уговаривать спасти мою жизнь, потратив два пенни на покупку восковой свечи. " Не надо мне их!" - говорю. О да! Я отошел подальше, но куда там! - он за мной, упрямый был. И вот думайте что хотите, а я отказался. Кому нужно спасение за две пенни? Тогда, он сует мне в нос какой-то подписной лист, или избирательный список, точно не помню, когда же я сказал, что отказываюсь решительно и бесповоротно подписывать и тем более голосовать за тот список, тот прохожий сектантского вида вдруг, ни с того ни с сего, изрыгнул, что я бесчувственная свинья. Тут он, понятно, плюнул и добавил сердито, что не собирается навязывать спасение тому, кто ведет жизнь заведомо пропащую, повернулся и, спотыкаясь, побрёл прочь, бормоча зловещим тоном, что он презирает всякого, кто позволяет себе три раза в день есть свежую еду и булочки. Я про себя посмеялся, но не сказал ничего. Добрый человек стерпит многое. Так ведь? Кто он? Определенно, методист. Несомненно! Ноги моей на той улице больше не будет!
-Да... Возможно. Но что из того, любезный?
После этих слов Пилфорд посмотрел на незнакомца и, встретившись с ним взглядом, поднял глаза к темневшему небу. Его тяготило общество незнакомца, не зная, как выпутаться из неловкой ситуации, он стал покашливать, вздыхать и тереть ладони. Наконец, собравшись с духом, он сказал:
- Как вы думаете, есть ли малейшая надежда на хорошую погоду завтра?
- Вы правы, последние дни были прямо-таки безрадостными из-за дождя и ветра.
Пилфорд поднял указательный палец: у него было возражение:
- Все, за исключением, однако, вчерашнего. Если вы помните, полдня все-таки светило солнце и было сухо.
Незнакомец продолжил:
- Весенние дни, особенно первые, как правило, не радуют нас теплом.
- И все-таки нынешняя весна по количеству теплых дней уступает, той, что была, не так ли?
- Так и есть. Эта весна лишь потому выделяется из всех прошедших, что почти нет по-настоящему теплой погоды.
- Я не берусь предсказывать улучшение, но мне, отчего-то кажется, что к началу следующей недели погода положительно изменится, солнечных дней будет больше.
- Тем лучше. По мне это на благо людям. Без тепла они чаще болеют, да и вообще чувствуют себя хуже, чем обычно, хотя вроде и едят досыта.
- Тут вы совершенно правы. С солнцем гораздо лучше и веселее. Дело ясное.
- У меня в сырую погоду ноют ноги, - пожаловался незнакомец.
- А я бывает, мучаюсь головной болью.
- На той неделе, мне было не по себе.
-Могу я успокоить себя надеждой, что вы вполне здоровы? - воскликнул Пилфорд. При этих словах он даже побледнел.
- Можете, сэр. Я здоров.
- Рад за вас. Такое не каждый скажет про себя, - ответил Пилфорд, стараясь быть любезным и ненавязчивым, - Что до меня, то последние три дня у меня было тяжелое расстройство желудка. Недомогание это сводится к супу, который я затрудняюсь назвать супом. Дело в том, что моя жена имеет пристрастие к разным супам, и во вторник сварила суп из рыбьих хвостов.
- Суп из рыбьих хвостов - не дай бог! И ведь подумать: суп из хвостов! Это необычно.
- Необычно? Легко сказать!
- Вы, очевидно, съели тот суп?
Ответом незнакомцу был малопонятный жест.
-Вот она домашняя кухня! Ну, так вы съели тот суп, любезный?
-Жена долго уговаривала меня. Ну, как налила тарелку, я и съел. Пришлось. Больше, конечно, из-за сверлящей боли в пустом желудке.
Незнакомец про себя посмеялся, но не сказал ничего.
- Сочувствую вам, - кивнул он. - Я испытал что-то похожее, когда возвращался из Франции. Я остановился в придорожной гостинице близ Амьена, пристроился в углу, и заказал ужин. Хозяйка подала мне мясную запеканку с луком и....Одним словом, вкус у нее, был своеобразный. Я хорошо знаю французский и говорю, какое мясо нежное, но вкус странный. Это должно быть куропатка или фазан. А она, ухмыляясь во весь рот, мне отвечает, что куропаток всех перебили, а фазаны тут не водятся. Тогда, что спрашиваю и смотрю на запеканку, она мне в горло не лезет. " Еда первый сорт, отменная, - говорит хозяйка. - Я запекла в тесте лягушачьи лапки". Представьте себе, каково мне пришлось. Возьмите любого человека неизвращенного французским вкусом, накормите его обедом, а потом скажите ему, что он съел, допустим, суп из пауков, или - что еще хуже - запеканку из лягушек. Разве это не приведет его в ужас? Меня дважды вырвало. Французы скажу я вам, безумцы, если едят такую гадость. Так оно конечно и есть. Меня полночи тошнило.
- Кажется, Веллингтон сказал, что французы, все как один, невменяемы.
- Не могу сказать такое про всех французов, но хозяйка гостиницы была действительно невменяемой. Я её упрекал, разносил, говорил, что будь она в цивилизованной стране, я бы принял против нее судебные меры, а ей хоть бы что. Упреки лились дождем, на ее пустую голову. Впервые, кажется, я говорил так прочувствовано и обосновано. Она слушала меня, слушала, а потом затянула пояс, приставила руку к боку, и тут для меня начались настоящие трудности. Она сказала: "Я докажу вам, что это совершенно съедобно" и откусила запеканку с моей тарелки. Тогда я гневно воскликнул, что от такой мерзкой еды меня вырвало и не один раз, и топнул ногой, чтобы произвести впечатление на нее.
- А она что?
- Говорит; " Но, позвольте, я тут опять-таки не при чем", и так далее и тому подобное, ну, вы понимаете.
- Вас, надеюсь, кто-нибудь поддержал?
- Какое там! Все были на стороне хозяйки, провалиться ей на месте.
-Это просто возмутительно!
- Помимо меня в столовой присутствовало еще пять человек и все, как один, усатые французы! Скоро они начали бесноваться, мое возмущение разожгло их лягушачьи души, и отовсюду, представьте себе, неслись насмешки и оскорбительные выпады. Кое-кто из них посмел даже сказать мне: " да замолчите, вы ради Бога"! Тогда я сжал кулаки, встал в позу и, оглядываясь по сторонам, завопил весь в гневе: "Вы не можете заткнуть мне рот, я буду кричать: ваша французская кухня - отвратительна! Я знаю ваше прошлое и какую жизнь вы ведете! Вы считаете французский народ первым в мире, но ваша пошлая страна - клоака проституции и нищеты, а власть покровительствует распутству"! Вот так. Вся кровь у меня кипит, как подумаю, что они смеялись надо мной и вместе с ней.
- Как! Это еще что? Скандал в общественном месте, да еще с почтенным британцем! Стыд и позор! Я полагаю, вы отказались платить по счету?
- Отказался? Отнюдь нет. Я расплатился английскими деньгами, которые были мной честно заработаны и вполне достойно ушел. Однако становится поздно, а посему, разрешите мне откланяться. Доброй вам ночи.
- И вам того же!
Они обменялись рукопожатием, Пилфорд отвесил учтивейший поклон, и незнакомец быстрым шагом устремился в сторону Блестбл-стритт.
" Очень ему хочется домой", подумал Пилфорд, провожая его взглядом. Отдалившись на несколько метров, незнакомец споткнулся, можно сказать, на ровном месте.
- Будьте осторожны, сэр! - воскликнул Пилфорд. Тот кивнул, и лавочник поспешил добавить. - Тут непременно упадешь, если не будешь смотреть себе под ноги.
Едва оставшись один, Пилфорд окинув опустевшую улочку тоскливым взглядом, вздохнул (не будем предполагать, почему), почесал за ухом и погрузился в мысли, которые, стоит отметить, не отличались ни глубиной, ни содержанием.
Пока наш герой занят размышлениями, давайте заглянем в лавку. Сейчас самое время сказать, что она располагается в кирпичном доме, построенном сто с лишним лет назад в стиле близком к церковному, дом очень закопченный, даже мрачный, но таким, разумеется, он стал впоследствии. В те времена, когда здесь была воскресная школа, на фронтоне даже было написано что-то по латыни, но часть букв отвалилась, так что остались только два слова " Estoperpetua", - значит "вечное".
Что касается самой лавки, то она сравнительно невелика, примерно размером с чулан под лестницей в каком-нибудь порядочном доме и, как легко можно заметить наполнена всевозможным хламом. Тут всегда было тихо. Вечером в прошлую пятницу какой-то методист-проповедник, занимающийся рисованием, пришел в лавку раздобыть ламповой сажи; Пилфорд и по сей день не забыл его добродушный вид и замечание, которое он сделал по поводу лавки. " Знаете, что общего между вашей лавкой и китайской империей, - спросил тот проповедник. Ответить, разумеется, пришлось ему самому. " Здесь время тоже проходит в сонном оцепенении", - сказал он слегка иронически. Это верно.
Повсюду лежат, висят, стоят (смотря по тому, на что смотреть) разные вещи. Я их видел - собственными глазами и могу сказать, что вещи лежали в беспорядке на пыльных полках, вделанных в стену, и на вещах, соответственно, тоже лежала пыль, причем столько, что и в самом деле могло показаться, что господствуют здесь не товары, а пыль и плесень, ну а те, как полагается, были, весьма восприимчивы к тому и другому. Полюбуйтесь-ка на эти часы в углу. Они красного дерева, верх украшен изображением святого Георгия и поверженного им дракона. Часы эти, в свою очередь, были повержены сыростью. Достались они Пилфорду от некого чиновника работавшего на железной дороге, его судили за растрату. До того, как началось расследование, этот чиновник, как говорится, широко жил, но ныне он долбит камень на каторге, а часы уже четвертый год стоят в сыром углу. Обратите внимание на эти свисающие портьеры из зеленого бархата, под ними что-то есть. Ага. Это смятым краем выглядывает застиранная юбка из муслина с подборами. Вот отрез шелковой ткани не самого лучшего качества. Вот клетка для канарейки. Вот щипцы для завивки волос, они покрыты голубой эмалью. А вот ключ от винного погреба какого-то французского маркиза. Но довольно перечислять вещи, они и без того лежат перед вами во всем своем разнообразии.
Слов нет, здесь всегда царит тишина, - вот где надо отдыхать душой. Большей частью лавка погружена в полумрак. Но время от времени открывается окно, особенно в хорошую погоду, и тогда тесная лавка наполняется дневным светом - подходящий случай как следует рассмотреть ее содержимое. Покупателю, который ищет что-нибудь редкое, лавочник предлагает разные старые вещи, в которых нет недостатка. Среди одинаково непригодных и в какой-то мере полезных вещей нельзя не заметить великолепный стол и два видавших виды кресла - их ветхий вид не может помешать рассмотреть добротную форму и изящную резьбу на подлокотниках и деревянном завершении спинок. Опустим взгляд. Что здесь? На полу лежат сваленные в кучу и затянутые паутиной предметы, среди них: кастрюли, жаровня, пара массивных канделябров, надбитая и испещренная трещинами столовая посуда, шкатулки из крашеного дерева, зеркало, оправленное в янтарные камни, стеклянные вазы, книги в обветшалых переплетах, погребальная статуя, изображающая скорбящую деву, а так же несколько картин в потемневших золоченых рамах, включая "Освобождение Иерусалима".
Тем самым лавка эта полна грустных воспоминаний. Сама собой приходит мысль, что каждая из этих вещей имеет свою историю непосредственным образом связанную с их прежним владельцем. Таких историй много. Взять хотя бы, к примеру, такую. Назовем эту историю "Пурпурное платье".
Покупателю, который попал сюда случайно, м-р Пилфорд обязательно расскажет о мисс Эйвон и покажет это с виду новое платье, которое он бережно хранит в отдельном шкафу.
- Вы не знаете, кто такая м-сс Эйвон! - удивится он - Ну, это ничего. Пожалуй, я вам кое-что расскажу о судьбе Лукреции. Я не оговорился, сказав Лукреции, ей богу! Хотите услышать ее историю? Между прочим, в этом платье она была одета для выступления в спектакле "Пляска смерти". Значит, хотите. Могу поклясться, что никогда раньше вы о ней не слышали! И это понятно. Лукреция блистала в те времена, о которых уже мало кто не помнит.
Допустим, что вам тоже интересна ее история.
В таком случае, я охотно изложу ее своими словами и сделаю это, не вдаваясь в излишние подробности. Начну с того, что задолго до участия в упомянутой постановке Лукреция играла под именем Белотты в уличном балагане, дававшем представления во всех районах Лондона (входная плата 15 пенни), включая Уайтчеплл. Это северо-восточная часть Лондона, густонаселенная бедняками эмигрантами. В течение продолжительного времени Белотта изображала цыганку, гадающую на костях и только прославившись в пантомиме "Печальный пастух", она, наконец, получила ангажемент в настоящем театре "Две сороки", что в Сомерс-тауне и уже там, под сценическим именем Лукреция стала блистать в самых разных пьесах. Особенно ей удавались роли покинутых женщин. Приблизительно четыре года Лукреция наслаждалась славой, она объедалась икрой, заключала сделки, отбирала актеров на вторые роли, устраивала скандалы режиссеру, изводила капризами владельца театра и совсем не думала о возможных неприятностях для самой себя.
И вот ее лучшие дни закончились ночью на грязной улочке тускло освещенной горящими фонарями. Виной тому - Уоберт Флод, бывший в то время ее любовником, он, видите ли, отказался провожать ее домой, после спектакля. О Флоде я ничего не стану говорить, кроме того, что это был рослый, твердолобый боксер; он был вдвое младше Лукреции, в нем было много силы и чего-то характерно шотландского.
Он, когда был при деньгах, которые она ему давала, предпочитал проводить вечера в пивных, он много пил пива, тянул унылые шотландские напевы и танцевал польку с прислугой.
На беду, тот вечер пришелся на пятницу, которые Лукреция считала несчастливыми, да и погода была - хуже некуда. После спектакля, она накрасилась, нарумянилась, надела лучшее в своем гардеробе платье и воодушевленная предстоящим свиданием вышла из театра к любовнику, готовая упасть в его объятия, всегда для нее вроде открытые. Но дело приняло для нее неприятный оборот. В тот злополучный вечер Флод проиграл в лотерею и был не склонен к нежностям, а тут еще Лукреция со своими поцелуями. Он, как это часто бывало, попытался занять у нее денег. Она ему на это раз отказала. Недовольный тем и этим, он грубо оттолкнул от себя бедную женщину и, поборов искушение бросить ее в мутные воды Темзы, направил свои тяжелые шаги по многолюдной улице, где и смешался с толпой. Лукреция нашла его в трактире. Она, красивая и знаменитая, не могла позволить, чтобы какой-то проходимец обращался с ней, как с тряпкой, и как водится, встала в позу поруганной добродетели. Она подняла палец, на котором было золотое кольцо с рубином и, потрясая им перед любовником, воскликнула:
- Да знаешь ли ты, кто я такая?
А он ей:
- Вот этого не хочешь понюхать, - и сует ей под нос свой собственный кулак.
- Когда же ты перестанешь меня мучить и делать несчастной! Дай слово чести, что женишься на мне!- потребовала она.
На это шотландец ответил - да еще, в каких выражениях!- резким отказом.
Его оскорбительный тон и слова, сказанные публично, суть которых сводилась к тому, что он ее больше не хочет видеть, и ни за что не согласится стать ей мужем, возмутили несчастную женщину, им поруганную. Чувствуя к нему неприязнь, Лукреция поняла, что доверилась никчемному человеку, проходимцу, который полгода бессовестно тянул с нее деньги.
- Ты злой и противный!- воскликнула она, с трудом сдерживая рыдание.- Обманщик! Видеть тебя не могу!
И дрожа от гнева, какого не знала за собой, направилась к двери. Она чувствовала себя униженной при мысли, что ее отвергли самым ужасным образом, она уходила брошенной женщиной и не более того. Желание облегчиться местью стало непереносимым и у порога Лукреция приостановилась, повернулась, нашла негодяя в толпе и, пронзив его презрительным взглядом, бросила:
- Мыться тебе не мешало бы почаще. Табаком и потом от тебя воняет. Скотина!
Она вышла на улицу и тут унижение и обида переполнили ее настолько, что она залилась слезами. Между тем, на улице было темно и холодно, к тому же дождливо. Лукреция накинула на плечи меховую накидку, согнулась и под напором ветра побрела по улице. Не то, чтобы она понесла обиду. Обидно - это, конечно, не то слово, чтобы передать, как она была разочарована и несчастна. Она была унижена, ранена, возмущена и для нее была невыносимой мысль, что какой-то плебей опозорил ее прилюдно. А уж она-то, которая в обществе слыла известной актрисой и красивой женщиной не могла с этим смириться. Но представьте всю неприятность и позорность этой ситуации! Пусть Флод - этот, грубый, неотесанный парень не достоин ее, но он был сильным, страстным и как-никак моложе ее на двадцать лет. Даже мысль о том, что среди ее поклонников достаточно молодых людей вполне способных заменить непутевого шотландца не могла принести ей утешение.
При таких вот обстоятельствах, она вернулась домой, вся дрожа, растрепанная, с горящими глазами и первым делом, внимательно поглядела на себя в зеркало, в котором, надо сказать, отразилась в полный рост. Неожиданно, она обнаружила, что заметно располнела, но что гораздо хуже на ее бледном, отекшем лице появились морщины, особенно у глаз. Лукреция содрогнулась и издала какой-то нечеловеческий стон, после этого она сняла со стены балетные туфли и с тем же нечеловеческим криком запустила ими в зеркало, а поскольку зеркало оставалось целым и невредимым, она, недолго думая, схватила бронзовый подсвечник и отправила его вслед за туфлями.
Выместив злость на зеркале, она почувствовала некоторое облегчение, уселась за стол и преспокойно съела холодный ростбиф со спаржей, запила еду кларетом и легла в постель. Но сразу уснуть не смогла. Противная, невыносимая мысль о том, что она постарела, упрямо всплывала в ее сознании. Как женщина, привыкшая к роскоши и возможности выбирать себе любовников из числа поклонников, она дошла уже до своего предела, или, иначе говоря, натолкнулась на непреодолимое препятствие. Отныне старость будет привязана к ней, как тень. Эта невыносимая мысль не выходила у нее из головы и чем больше она размышляла о себе, тем более безнадежной видела свою дальнейшую жизнь. Она почувствовала себя несчастной, одинокой, никому не нужной и горько заплакала. Ее разум помутился, как это бывает после сильного психического стресса.
Последующие три дня бедная женщина не вставала из постели; она страдала, причем душой, а душевные страдания, как это часто бывает, сопровождаются физическим истощением. Обычно к вечеру, когда подле ее постели собирались друзья, ее состояние ухудшалось, выражалось это в том, что приглушенные стоны становились более громкими и перемежались рыданьем, хотя настоящих слез, в виду того, что она вдоволь наплакалась, было мало. Те, кто приходил к ней, были людьми простыми и Лукреция, которая заслуженно славилась своей красотой и считала себя светской женщиной, была от их манер не в восторге. Впрочем, чего можно было ждать от нищего художника, пропахшего красками и ромом, портнихи, которая раньше варила мыло, малоизвестного драматурга, двух никчемных водевильных певиц и танцовщика, состоящего в обществе трезвости. Одним словом, они не знали, что потрясло бедную женщину, им казалось, что она тяжело больна, умирает и поэтому каждый старался по-своему утешить ее. Что она могла им сказать? Что какой-то боксер взял ее и бросил. Одуревшая от переживаний, она отворачивалась к стене, которую от нечего делать вдоль и поперек исцарапала ногтями, сдавленно всхлипывала в их присутствии, часто углублялась в свои невеселые мысли, вынужденно слушала то, что говорили друзья, и не раз думала "Черт возьми, что они не дают мне ни минуты спокойствия"?
Их попытки заговорить с ней были тщетными, кто-то был склонен думать, что Лукреция, а на нее было жалко смотреть, неизлечимо больная и что исход ее болезни предопределен. Пэгги Фремонт, ее портниха, второй вечер покидала Лукрецию со слезами на глазах, а драматург, который всегда вышучивал ее, уже начал обдумывать надгробную речь. К удивлению всех особенно доктора даже не допускавшего мысли о ее возможном выздоровлении, ясным сентябрьским утром, Лукреция почувствовала себя лучше, она села на постели, потянулась, посмотрела на спящую в кресле костлявую старуху, чей слабоумный сын служил в театре конюхом, пнула ее ногой, а когда та проснулась, потребовала себе немедленно бутылку дорогого вина и большую, хорошо прожаренную свиную котлету, присовокупив к этому неприличное выражение, которым помешанный сын этой самой старухи, не спрашивая, как и почему, покрывал всех и каждого. Недовольная грубостью и более того - изумленная выздоровлением Лукреции старуха остолбенела, и лишь поток отборных ругательств поднял ее на ноги; ворча и размахивая руками, она потащилась в лавку за вином, послав оттуда лакея за мясом в буфетную.
На следующий день Лукреция появилась в театре в розовом платье расшитым бисером, она бодро - весело объявила всем собравшимся, что она отнюдь не собирается в предстоящую гастрольную поездку по городам Ридинг, Суиндон и Бристоль со спектаклем " Лилия долины".
Режиссер спросил у нее, что означают эти слова.
-А вот что, - гордо сказала Лукреция, поправляя накладные волосы. - Я ухожу из театра, причем без всякого сожаления. Понятно, вам?
-Дорогая моя, от славы стала очень капризной, чуть ли не безрассудной, - сказал режиссер, обеспокоенный ее словами.
Лукреция встрепенулась.
- Ты думаешь?
-Я в этом уверен.
-Я настроена серьезно. Говорю тебе, решила бесповоротно.
Все до одного, конечно же, стали ее умолять одуматься и не бросать театр, но Лукреции, казалось бы, только и надо было убедиться в том, что все, как один хотят избавиться от нее, и доказательства тому она получила.
- Цветок ты наш, прекрасный! Не бросай нас! Бога ради, одумайся! - взмолился режиссер.
- Остаться не могу. Никак, милый. Ах, извини! Никакой возможности - ответствовала Лукреция.- А сюда я пришла сказать, что помолвлена.
Это она сказала серьезно и все сразу поняли, что ей не до шуток.
Как выяснилось впоследствии, Лукреция вышла замуж, всем сказала, что за очень обеспеченного джентльмена, но в действительности ее мужем был всего лишь мелкий служащий в адвокатской конторе.
Прошло более тридцати лет с тех пор, как Лукреция покинула театр и с мужем уехала в Индию. На месте театра "Две сороки" в Сомерс-тауне, бывшем тогда пригороде Лондона, теперь располагается угольный склад. Никто уже не помнит в этих местах Лукрецию Эйвон и только пурпурное платье, висящее в лавке м-ра Пилфорда напоминает о ней, а заодно и о театральной жизни в английской провинции, существование которой тогда зависело от оборванных статистов, полуголодных драматургов, странствующих акробатов, клоунов и танцоров, прозябавших на ничтожные заработки, от беспечных, часто недовольных актеров с порочными наклонностями, от кокетливых, деланно благопристойных актрис в пестрых платьях и от многих других людей, их всех уже поглотило забвение. Этих славных, редко унывающих людей манил к себе театр и они, преданные своему делу, веселились и наслаждались жизнью, пока были молоды, но дальше пошло хуже. Одной из их числа была Белотта, она же Лукреция, которая сама того не желая, оставила в память о себе равнодушному миру свое пурпурное платье.
Это грустное отступление от перечисления разнообразных товаров в лавке м-ра Пилфорда может лишний раз послужить примером того, что у отдельных вещей есть своя собственная история, как правило, она тесно связана с определенным местом, временем и их владельцем, который, зачастую отказывается от какой-либо вещи, тем самым он невольно выражает таким вот образом недовольство ею, поскольку та перестала быть ему нужной. Однако ненужной вещь делается лишь впоследствии: между тем, испорченные, выброшенные, потерянные, устаревшие, забытые и лишенные предпочтения, они нередко оказываются в чужих руках, служат им, но им не принадлежат. И кто скажет почему?
Наряду с рассказанной историей о пурпурном платье, само собой, разумеется, существуют много и других. Почти все истории об испорченности человеческих нравов, а так же о том, что люди, будучи ограниченные умом и обстоятельствами, редко оказываются способными понимать простые истины. Считается, что самые лучшие истории всегда о любви и все уже рассказаны. Маловероятно, что это так, ибо самые лучшие истории, вообще-то, остаются нерассказанными.
Вот такая история о пурпурном платье.
Мистер Пилфорд, со слов которого она пересказана мною, знает добрый десяток других. Если вам удастся завязать с ним непринужденный разговор и более того - расположить его к себе, будьте готовы услышать, хотя бы одну из них. Быть может, даже она глубоко потрясет вашу душу. Мне сейчас не до этого.
Со времени его разговора с баптистом он ничего не делал, тишина была безмятежной и клонила ко сну, поэтому Пилфорд удобно расположился в кресле, которое не мог продать уже семь лет и проспал два часа. Проснувшись, он съел яблоко, сел у открытого окна и, тяготясь одиночеством, стал оглядывать улицу, готовый вцепиться в любого зазевавшегося прохожего. Вчера, ему повезло. Он затащил в лавку какого-то разносчика, увлек его разговором, а затем убедил его купить девять медных пуговиц, на кофту его любимой матери. Тот купил. Это дало ему повод высказать свое твердое убеждение, что активная торговля вырождается в вялые продажи мелочами. В самом деле, продажи были ничтожными и имели явную тенденцию каждый год падать. Не то чтобы совсем ничтожными - лавка какой-то доход приносила, хотя покупатели не часто удостаивали его своим присутствием, да и то, они больше разглядывали товары, чем их покупали. Пилфорду все чаще приходилось отдавать какую-либо вещь почти за ту цену, какую он взял за нее. Так что можно смело сказать без преувеличения, что средств едва хватало на самую скромную жизнь. Но кто не хочет обеспечить себя получше? Поэтому Пилфорд то и дело предавался размышлениям о том, как бы улучшить свое финансовое состояние. Его мысли как раз были заняты этим, когда звук трубы угольной баржи, плывшей по разлившейся Темзе, вывел его из задумчивости. Он извлек из бокового кармана жилетки часы - время было уже за пять - поместил их обратно и облачился в сюртук. Уходя, он запер дверь двумя тяжелыми навесными замками и принялся, как это делал уже не раз и не дважды, тщательно осматривать все засовы и скобы, естественно, на предмет их прочности. Этот, ставший ритуальным, осмотр снова подвел его к мысли о грабителях, которые, как он сам говорит, множатся, как мухи на навозе, и он покачал головой, должно быть обеспокоенный тем, что его, пусть даже малоприбыльное заведение может быть манящим и дразнящим объектом их бессовестных целей. С другой стороны, внушительный вид замков, прочная дверь и железные засовы должны быть неустранимой преградой для такого рода преступных замыслов. Но ему этого было мало, и он успокоил себя надеждой, что грабители, попросту не заметят во тьме дверь его лавки, так как подъезд ночью не освещался. Выбравшись наружу, Пилфорд огляделся по сторонам, и направился к дому, опираясь по обыкновению на истрепанный зонтик с длиной загнутой ручкой. Спустя каких-нибудь десять минут он достигнул угла Лент-стрит и Глосс-лейн и перебрался через сточную канаву. Еще несколько шагов в выбранном направлении и наш герой остановился. Ветер донес до него знакомый одуряющее приятный аромат, скорее всего от тушеной с луком баранины. Определенно и вероятно, запахи доносились от расположенного вверх по улице трактира "Чистая капля" и были настолько соблазнительными, что Пилфорд потерял голову от искушения, он повернулся в сторону "Чистой капли", даже поднял ногу для шага, но она на мгновение повисла в воздухе и вернулась на исходное место. Нужна была серьезная причина, которая могла бы оправдать предстоящую трату. Вот почему, остолбенев в нерешительности, он стал искать подходящую причину. К большому облегчению для себя нашлось сразу три: поскольку ни вчера, ни в другие минувшие дни ему не приходилось, есть на ужин баранину с луковой подливкой, он умозаключил, что упустить случай отведать это блюдо с кружкой доброго эля, было бы непростительно глупо. Что так и есть на самом деле. К тому же средства не позволяли ему посещать кафе "Дубовый пень" где подают отменных омаров. Вторая причина вытекала из первой и дополнялась нехитрым соображением, касавшимся пятницы. Это такой замечательный день, когда можно позволить себе маленький каприз. Что до третей, та затмила две предыдущие: он просто вспомнил суп из рыбьих хвостов и содрогнулся. В таких примерно обстоятельствах наш герой, преисполнился решимостью немного покутить и решительной походкой направился вверх по улице. Он по-детски радовался тому, что ноги идут куда хочется, а мысли о предстоящей трате не имеют никакого значения.
За истекший месяц он шел вторично в это заведение с таким чувством, будто что-то оставил там в свое первое посещение.
Надо сказать, что трактир "Чистая капля" являлся довольно таки приличным заведением и пользовался в здешних местах хорошей репутацией.
Трактир представлял собой уютный подвал с низким сводчатым потолком, довольно тесный, он вмещал помимо трех широких столов и скамей по обеим сторонам каждого буфетный прилавок, в одном месте стена имела глубокую нишу, в которой помещалась пивная бочка, как водится, имелся камин, над его закопченным верхом висели доспехи благородного рыцаря. Судя по размерам доспехов благородства у того рыцаря было много. Говорят, что он умер от разрыва сердца. Так, во всяком случае, утверждает хозяйка славная миссис Перкинс - вдова, богобоязненная женщина. Она родилась весной, как раз когда зацветает мимоза, пятьдесят шесть лет назад. Вот почему она любит эти цветы больше других, как мне сказали. Ну, это можно понять. У миссис Перкинс, хоть она и была образцом пристойности, имелась слабость женского свойства - она приставала ко всем с разговорами и могла с чрезмерной эмоциональностью долго нести всякий вздор. Такое бывает.
По прибытии в трактир Пилфорд устроился за столом, как раз в том месте, где кирпичная стена имела углубления под полки. Он сложил руки и с важным видом осмотрел помещение; за буфетной стойкой сидели три низкорослых мужчины азиатского типа, они покачивали головой и потягивали разбавленное горячей водой бренди, а чуть дальше в теплом полумраке трактира на краю стола за кружкой эля и куском холодной говядины сидела толстая безобразная старуха с таким помятым лицом, словно она минуту назад проснулась от тяжелого сна - ну, да лучше об этом не говорить.
Появилась хозяйка миссис Перкинс. Несколько слов о ней. В детстве она была робкой девочкой, и как таковая имела душевную склонность к уединению, она росла в семье рабочих (мать работала упаковщицей в магазине шляп, отец на молочной ферме), так что из-за недостатка средств семья жила скромно, стало быть, от многих вещей приходилось отказываться. Отсюда, видимо, проистекает ее умеренность, скромность, а так же бережливость, которая каким-то образом сочетается с неряшливостью. Когда м-сс Перкинс обнаружила присутствие лавочника, она воскликнула; "Но этого не может быть", после чего взмахнула одной рукой, потом двумя сразу, как если бы отгоняла от себя назойливых мух и только затем издала протяжные звуки похожие на радостное "о-о-о-у". Когда же эти "о-о-о-у затихли, она поправила кое-как повязанный на голове платок, который съехал на правое ухо, и обрушила на Пилфорда словесный поток;
- Силы Господние! Не могу поверить своим глазам! Э, такая приятная неожиданность. Какой сюрприз! Неужели, это вы, а м-р Пилфорд?
-Вы же видите - собственной персоной, - отвечал лавочник, легким поклоном.- Я, знаете ли, мимо проходил. Дай, думаю, зайду - стоит того. Вот я и здесь. К своему и вашему удовольствию.
- Пресвятая дева Богородица, милости твои бесконечны, направила шаги этого почтенного джентльмена в мое скромное заведение. Сэмюэль Пилфорд, желаю вам здравствовать! Где это вы пропадали столько дней? Не сосчитать сколько раз я вспоминала о вас. Последний раз, вы не поверите, хотя кто говорит, что в это нельзя поверить? Я так взволнована - просто сама не знаю, что говорю. Так вот, о чем это я? Ах, вспомнила, не позднее, чем два дня назад я подумала о вас, разлюбезный м-р Пилфорд. Дайте-ка припомнить, м-мм, кажется в среду, нет, все же во вторник или нет, но не буду ломать голову когда, скажу так - после понедельника мы говорили о вас. Кто мы, спросите вы? Я и эта несносная Финчли, вы с ней кажется знакомы.
- Жену аптекаря, я знаю, - сказал Пилфорд.
- Да ну! Надеюсь, у вас с ней нет общих дел?
В ответ лавочник покачал головой в знак отрицания и, кусая губы, принялся тереть подбородок.
- Ох уж эти жены аптекарей! - вздохнула трактирщица и уселась за стол с серьезным видом. Весь ее возбужденный вид говорил о том, что она сегодня настроена сумасбродно. - Впрочем, кто говорит, что все жены аптекарей так упрямы и сварливы, как эта Финчли. Я могла бы ей простить жеманство и глупость, но не зависть. Ну, так вот, я ей говорю: "Куда это запропастился достопочтенный м-р Пилфорд"? А она, с таким видом вроде мимо шла, присела на табурет, чтобы передохнуть и говорит: "Уж не заболел ли он". То есть вы. Говорит, а сама, не переставая, посматривает на кухню, что там варится в моих кастрюлях. Знаете, я взяла себе за правило, не заводить дружбу с кем попало, на этом можно сэкономить, потому притворилась слепой и глухой. А она сверлит меня взглядом и жалуется на то, что имела на завтрак одно яйцо и кружку кофе. Она мне про это, про всякие боли в костях и внутренностях...Господи! Ну, какое мне дело до того, что она собственно ела? Думаете, я дала ей мяса? Ничего подобного! Что мне окупит ее обед, а? И потом, зачем поощрять ее. Мои доходы еле покрывают расходы, будь иначе я бы жила как настоящая маркиза, но я отнюдь не роскошествую, что всем известно. Да что это я о ней и о себе! Вы, верно, проголодались?
- Настолько, что в глазах темнеет.
- В самом деле. Как же мне вас ублаготворить?
- Как? А так. Дайте мне чего-нибудь превкусного.
- У меня сегодня отменное жаркое! Уже иду за ним.
Не успел Пилфорд прийти в себя, как трактирщица снова водворилась за стол, решив должно быть, что она уделила ему мало внимания,- этого следовало ожидать - улыбнулась и обрушила на его голову словесный поток:
- Вас не было целый месяц. Как вы? Как обстоят дела, расскажите. Уж такие нынче тяжелые времена, кругом одни непристойности, все дорожает, особенно на рынке...Цены там неслыханные. Мыслимо ли это - платить больше, чем получаешь! Ах, мир уже не тот, каким был раньше. Вот уж, думаю, стоит все-таки бросить все и переселиться в деревню. Чтоб по утрам пить свежее молоко. Чтоб лицо мое, так сказать, светилось здоровым румянцем. Чтоб птицы лесные пели, будь то ласточка или, если угодно, жаворонок. Однако мне сдается, нет большой разницы между их пением. Я могла бы там жить, здоровье пока позволяет надеяться. Не вам говорить к чему приводит суетная жизнь в городе и тем более таком, как Лондон. Тут, поверьте, и с ума сойти недолго. Вчерашней ночью мне приснилось, что меня убивают. Слышали про Аделаиду Перри? Ее ограбили в чужом дворе, толкнули в спину и вырвали из рук сумку - на что это похоже!? Бедняжка упала головой вниз; хорошо еще, что жива осталась. Обязательно уеду в деревню. Отдохну там душой. Считаю, что все это не так уж несбыточно и когда-нибудь да произойдет. Важно то, что у меня вкусы и привычки деревенской жительницы. Положим теперь, что по всем этим причинам я буду там счастлива и всем довольна. Почему? А вот почему?
- Прошу вас! - взмолился лавочник. - Долго вы будете изводить меня своими разговорами?
На его счастье болтливая трактирщица образумилась, решив, что он бесится от голода, она, умерив свою словоохотливость, спросила:
- Да, да. Что вам принести свиную котлету или баранью лопатку?
- Что выбрать?
- Господи! до чего же я устала, - продолжая вздыхать, говорила о своем трактирщица. - Просто валюсь с ног, изнурена до предела. Будь я совершенно уверена, что в загробном мире у меня будет меньше дел и забот, я, поверьте, предпочла бы лучше умереть, чем терпеть муки, как сейчас. Ах, что мне делать в этом мире?
Пилфорд посмотрел на нее с иронией.
- Как! Это вам то? Что вы хотите этим сказать. Вам, что жизнь не по душе?
-А даже если бы и так! В этом большом городе, кому есть дело до бедной вдовы?
- Но, так уж вы и бедны,- возразил лавочник, поморщившись. Миссис Перкинс почему-то не казалась ему бедной и тем более несчастной, поэтому страдающая поза трактирщицы не нашла какой-то отклик в его душе.
- Неужели вы станете приравнивать жизнь честной женщины к горстке монет?
- Чего же вам недостает, дорогая м-сс Перкинс?
Этот вопрос ее несколько удивил. Она наклонилась к его плечу и после некоторого размышления сказала так:
- Вот как! Кое-кто из тех, кого вводит в обман моя вывеска, полагают, что я занимаюсь доходным ремеслом, вероятно, те, кто так думает, рассчитывают на прибыльность трактира. Взгляните, какие у меня расценки на рагу, котлеты и пиво и вы поймете, что я имею куда более скромный доход, чем следовало бы. Если бы я подняла цену, хотя бы на бифштекс, как в соседнем кафе, хотя там бифштекс и котлеты несъедобные, я бы была более обеспечена, чем сейчас. Знаете, какие у меня убытки - большие! Я так устала, не видите, что ли? Весь дом держится на мне одной. Стряпня - это такой выматывающий труд, скажу я вам. Никто лучше меня не знает, что лучше рыть землю, чем работать на кухне. Подручные у меня никудышные, за обеими надо следить, как бы ни стащили чего. Все поголовно забыли, о чем восьмая заповедь. Кто сейчас думает о Боге? Кругом одни безбожники. Тем досаднее. Только спросим себя, кому от этого легче? А что творится кругом! Просто в голове не укладывается. Взять хотя бы эту историю с приведениями в замке Сэффолк.
- Ах, что нам до них!
- Так вот, помолчите, да послушайте, что я вам расскажу, - воскликнула м-сс Перкинс, довольная тем, что Пилфорд весь к ее услугам. - Даже если история эта, наполовину - враньё, я имею в виду то, как они обольщают женщин, она - в высшей степени, невероятна! Я знаю одну особу, которая работает прачкой в замке Сэффолк, она клянется, что видела их самолично - сразу три приведения. Я спросила, как они появляются, а она мне: "Представь себе, у них есть ноги. Они тихо передвигаются на иссохших ногах, а те, у кого их нет, просто возникают в виде теней. Им требуется лунный свет, при солнечном, они какие-то вялые и не слишком страшные." Но если бы только это. Вы уже слышали о леди Уолсингем, бедняжка, тронулась умом и воображает себя кузиной испанской королевы.
- Нет, какая там кузина, мне не до этого. Э-э, могу я напомнить вам о...
Перкинс слегка поморщилась и сказала:
- Вы об этом скандале с итальянским тенором? Слышала, как же. Я знаю даже, что он водит дружбу особого рода с одним лихим кавалерийским офицером по прозвищу "Голубок".
- Ну, раз вы знаете и слышали, мы может, не будем говорить о том, что повторяется на все лады,- сердито сказал Пилфорд. Болтливость трактирщицы окончательно смутила его. Тут он критическим взглядом измерил несносную женщину: ее внешность, характер, неряшливость, невоздержанность, все в ней.
- О, я не стала бы об этом говорить, если бы все это не было так возмутительно и непристойно и если бы к этому нельзя было ничего добавить...- не унималась она.
- Оставим их, прошу вас! - взмолился голодный лавочник.
- Знаете, вы сейчас напомнили мне покойного мужа. Можно с уверенностью сказать, что у него тоже было такое лицо, когда мысли о попусту растраченной жизни терзали его душу.
- Я, как и вы, поверьте, скорблю о нем.
Пилфорд ей сочувствовал, в самом деле. После выразительного вздоха, смахивающего на стон, трактирщица отдалась чувству, право на которое, как ей казалось, было заслужено девятнадцатью годами брака.
- Мой бедный, бедный Джон. Вспоминаю, каким он был, когда питал страстное романтическое чувство ко мне. Я, конечно, не давала ему основание рассчитывать на ответное чувство в том же духе, но все кончилось тем, что мы обвенчались всего через год с небольшим. Воистину, я доставила ему при жизни немало неприятностей! Это заставляет меня устыдиться.... Ах, Джон! Подумать только, оставил меня, когда я более всего в нем нуждалась, когда он как никогда был потребен мне. Я достаточно беспристрастна, дабы признаться в том, что от случая к случаю тиранила его. Похороны обошлись мне в изрядную сумму, да и вообще один гроб чего стоил! Я видела, как хоронят лордов и поверьте, устроила его похороны ничуть не хуже. Я не выставляла напоказ своей скорби, но скорбь моя, смею вас уверить, была глубже дна морского. Мой Джон обладал сотней добродетелей: он был скромный, тихий, кроткий, мягкий, неизменно покорный, очень трудолюбивый, послушный, всегда был готов на любую жертву ради меня. Ему нравились мужественные и решительные мужчины, вроде американских ковбоев. И хотя я смотрела на него сверху вниз, я все же вселила в мужа уверенность, что он сам к таковым принадлежит. На мне лежит бремя вины. При жизни Джона, я ни во что ни ставила его чувства. Не успела воздать ему должное. Исходя из самых благих намерений, год за годом, я выбивала из него лень, нерешительность, простодушие, пока не исчезло то, что делало Джона Джоном. Иногда, я пристально смотрю на звезды и думаю, как он там, на небесах, без меня? Кто знает, может быть, сейчас он упивается тем, что плавает на лодке на красивом озере с белыми лебедями.
- Вы полагаете, что на небесах имеется озеро с лебедями?
Трактирщица посмотрела на него с удивлением.
- Почему нет? Там есть все, кроме денег. Они там не нужны.
- По мне лучше бы там был пруд с карпами. В следующей жизни за гробом, я бы хотел сидеть на берегу и бросать в воду кусочки хлеба. Кто знает, может сейчас ваш покойный Джон, забыв тщету всего сущего, пьет лимонад на берегу озера и смотрит на воду, которая блестит на солнце.
- Вы полагаете, что на небесах светит солнце?
- Если там имеются белые лебеди, то почему не может быть солнца.
- Вы правы, может оно там светит, а может, и нет, - и миссис Перкинс окинула взглядом трактир и снова принялась сетовать.- Не сомневайтесь, будет вам пруд с карпами, болото, канавы с крапивой, камни, обросшие мхом, буки, тополя, остролистник и каркающие вороны. Существенное не в этом. Три года миновало, как умер Джон. Думала, что буду терпеть его до конца своих дней. Сколько я выстрадала, Господь знает.
Трактирщица опустила голову и задумалась.
Пилфорд изнемогал от голода, он вздохнул, выпрямил спину, и хотел было сказать: " не стоит вспоминать", как м-сс Перкинс подняла голову и устремила тоскливый взгляд в сторону. Пилфорд посмотрел туда куда пристально и сосредоточенно смотрела трактирщица и увидел в углу ее помощницу - она прямо со сковородки ела жареную камбалу. Он затрепетал от желания наброситься на ту помощницу и отнять у нее рыбу. Перкинс, должно быть, углубившись в свои мысли, сама не замечая, стояла с отрешенным видом и смотрела прямо перед собой. Вдруг ее лицо смягчилось, в глазах появился блеск. Пилфорд с ужасом подумал, что сейчас она станет рассказывать про свое детство. Ему захотелось уйти, но он остался. Тут трактирщица бросила взгляд на него и сказала:
-Знаете, я надеялась, что со временем он образумится.
- Вы о Джоне?
- Ну да. Вот если бы он.... Сейчас, когда я думаю о том, как он безропотно суетился возле меня и, разрываясь от забот, то и дело натыкался на углы, исключительно по неловкости, мыл посуду, усердно мел пол, дабы услужить мне, не чуждался собирать грязные тарелки со столов, я чувствую, как мне не хватает его. Мы разговаривали мало, он был всегда занят, все делал охотно, прилежно, ел, как воробышек, одевался скромно: со спины его можно было принять за святого Доминика. Скажу вам вот что, мое спокойствие покоится только на уверенности, что Джон ныне пребывает в совершенном мире. Каждый день, наверное, ест мускатный виноград, пьет шампанское. А может быть, его душа перевоплотилась в рыбу? Может, он остался тем, кем был, может он, как теперь я, не без волнения, думает о том, что было? Допустим наилучшее. Я почти уверена, он пребывает где-то там, в прекрасном горном замке.
- Надеюсь, - отвечал Пилфорд.- Но мне отчего-то кажется, что в том замке двойные ворота и решетки на окнах.
- О чем вы говорите? Вздор!
Пилфорд виновато взглянул на вдову, обездоленную такой утратой и сказал:
- Ваш Джон, должно быть, был святым.
- Таким я его сделала, - гордо воскликнула вдова. Глаза ее уставились на потолок.
- Вы? Да что вы говорите!
- Вам, друг мой, я доложу, что до женитьбы он был очень чувственным, страстно любил женщин. О, вы меня понимаете. Особенно худые приходились ему по вкусу. Отпускала его погулять чуть ли не каждую среду, иногда спрошу: " куда ты собираешься идти", а он мне: " просто выйду на улицу". Так, по крайней мере, мне говорил, а сам, следуя своему обыкновению, решительным шагом направлялся к женскому клубу. Там собираются старые девы и этот клуб, если вам угодно знать, становится угрожающе многолюдным. Вот Джон и ходил смотреть на них. Этим я не хочу сказать, что он был развязным и несносным мужчиной, правда и то, что характер у него был не ревнивый. Опасения мои были не напрасны. Ну, вы понимаете, что он не ограничивался созерцанием женских юбок. Наоборот. Не упускал случая залезть под нее. Одна развратная девка даже хотела увести его. Я плюнула ей в лицо. Собиралась вылить кипяток на ее голову, но Джон остановил меня. Джон остался со мной, раскаялся в своей измене, признал вину, ведь возведенное на него обвинение было справедливым, конечно, он тосковал, норовил сплутовать, рвался куда-то.
-Может он к ней хотел вернуться?
-С чего это ему к ней возвращаться? Я что, не кормила его? В конце концов, не я ему, а он мне был должен что-то. Еще бы ему от меня отказаться! Из-за какой-то уличной девки с выщипанными бровями. Мерзавка! Почти каждый вечер ходила под окнами. Остановится в какой-нибудь подворотне поблизости, прислонится к стене и ждет. Я была на нее так сердита, что собиралась оттаскать ее за волосы. Но она ушла с кем-то.
-А что Джон?
-Что Джон?- переспросила вдова. - Он лежал на боку, вытянувшись на диване и вздыхал. Не пойму, зачем ему понадобилась она? Чем я хуже ее? Сделайте милость, выслушайте меня! Я ведь о нем заботилась. Купила подкладку для его старого пальто.
-Вот уж истинная забота! Вы бы лучше купили ему новое пальто, если старое он доносил до дыр в подкладке.
-Да ему оно не требовалось, дыры то были внутри. Как человек скромный, он порицал излишества. Меня упросил не покупать. Он изменился с тех пор, как... Чертова девка! Она, скажу вам, торговала картофелем на рынке. Мало вам этого, скажу больше: ее отец был сумасбродным социалистом - право наследования требовал отменить и аресты за долги.
-Любовь - дело непростое - изрек лавочник.
- А если бы и так! Вопрос был в том, уйдет он к ней.
-Ему ведь было бы лучше, с тем, кого он любил, не правда ли?
- А. Ну, ничего. Знаете, я быстро его утихомирила и образумила, выбила из него все лишнее, относительно чего бы то ни было. Держала его под надзором, даже для него купила по случаю хлыст, совсем новый, кожаный, для лошадей.
-Полагаю, что следовало бы найти более уместное применение хлысту.
-И, вообразите, нашла - его спину.
При этих словах лицо Пилфорда исказилось от возмущения.
-Да, вы далеко зашли, - сказал он.
Перкинс наклонилась вперед и, подмигнув, изрекла:
- Вряд ли я могла обеспечить себе этим средством верность мужа. Хотите знать, что я сделала - лишила его всех привилегий! Он стал послушным, как котенок. Ни в чем не противоречил мне.
Пилфорд отпрянул назад.
-Как! Позвольте полюбопытствовать, как вы этого добились? Вы его мучили голодом?
- Пытки мне ни к чему. О, этого недостаточно. Надо другое!
- Что именно, дорогая м-сс Перкинс?
- Просто, не давала ему забыть, что он на содержании у меня.
-Это уже совсем другое.
- Меж тем я внушила ему, что его должно занимать только одно - работа на кухне. Конечно же, я не сразу добилась, чтобы все свои дела он исполнял к совершенному моему удовлетворению. Чего мне это стоило, говорить не буду. То были тяжелые дни!
-Клянусь, что для него особенно, - вполголоса проговорил лавочник.- Знаете, что люди про вас говорят?
-Поверьте, на меня клевещут. Плевать мне на людской суд! Я отдала душу на суд своей совести.
Пилфорд, видя, что трактирщица силится что-то вспомнить и, кажется, готова поддаться искушению выразить словами свои чувства, воскликнул, при этом нетерпеливо потирая руки:
- Если мой нос не обманул меня, на кухне у вас жарится мясо!
- Ах, как отрадно мне видеть вас снова. Что соизволите из того, что есть лучшего у меня на кухне?
- Я бы предпочел тушеную баранину с луковой подливкой.