Очутившись на соседнем балконе, я остановился перед приоткрытой дверью и, как обычно бывает, прежде чем войти посмотрел через стекло в комнату. Миссис Арнштейн в этот вечерний час сидела ко мне спиной, и я не мог сказать, дремала она или что называется, была погружена в свои мысли. Я постучал, она обернулась и приветливо кивнула мне, вошедшему.
- Что вы делаете?
Спрашивать было вообще глупо, так как я сразу увидел в ее руках кружева.
- Вот, полюбуйся, - сказала она и протянула мне почти готовую салфетку овальной формы - Сам узор, по сути, английский, но края, они тоже на английский манер, я хочу сделать в стиле королевы Елизаветы. Красиво?
- Еще бы.
- Да это еще полработы,- сказала она, положила салфетку на колено и стала ее разглаживать.- К концу недели обязательно закончу. Приходи ко мне в воскресенье. Я покажу в готовом виде.
-Вы не устаете от этой работы?- спросил я.
-Ну, что ты! Я при этом всего-навсего отдыхаю душою, в особенности если одновременно, как часто бывает, слушаю по радио классическую музыку. Вчера, помнится, слушала пятую симфонию Чайковского, Бостонским симфоническим оркестром дирижировал сам Леонард Бернстайн.
Я кивнул и подумал, что приветливость этой добродушной женщины с открытым лицом, скромной и простой в силу своего образа жизни, обладает притягательной силой, и общение с ней доставляет мне немало радостей. Ее действия были отмечены степенностью, ее глаза, почти всегда невозмутимо спокойные, какие увидишь разве что на картинах Рембранта, изображавшего кротких женщин с несколько изнуренным лицом, излучали мерцающий свет, она была немногословна и сдержанна. Все вместе производило впечатление безропотной покорности и простоты нравов. Полагаю, такое описание даст некоторое представление о ее характере.
Я еще раз окинул взглядом комнату и посмотрел на м-сс Арнштейн. Она улыбнулась мне и сказала:
- Я вижу, ты чем-то доволен. В последний раз я, кажется, видела тебя таким на прошлой неделе. Из-за хорошей новости. А что теперь, хотела бы я знать? Не говори. Попробую угадать. Похоже на то, что ты влюбился, так что ли?
- Не угадали, - бросил я, и взгляд мой упал на небольшое распятие из дерева, оно стояла на верху буфета. При взгляде на него почему-то приходили на ум монастырская келья, протестантская церковь, полнейшее одиночество.
- Или, может быть, ты получил роль, - пускаясь делать предположения, сказала
м-сс Арнштейн, но я отрицательно замотал головой, и она воскликнула.- Тогда, что же с тобой?
Я уселся в кресло напротив нее и с гримасой недоумения развел руки.
- Ты просто светишься счастьем. Пришел и бросил луч света в это царство мрака. Как отрадно видеть тебя таким.
- Желаю и вам быть счастливой, - последовал мой ответ. Я подумал, что ей будет приятно.
- Ах, боже мой! - воскликнула м-сс Арнштейн, сопроводив слова обычной своей улыбкой. Она облокотилась на подлокотник кресла и приложила согнутые пальцы к губам. - Ну, скажем, я уже довольно таки стара для того, чтобы быть счастливой. Понимаешь, мне уже сильно за пятьдесят. Куда мне быть счастливой. Но, признаюсь, не отказалась бы, пусть даже при нынешних обстоятельствах, это невозможно. Стало быть, разговор о счастье для меня не более чем приятное отвлечение.
- Но почему вы не можете быть счастливой?
- Да потому что особенность старого человека в том и состоит, что он порабощен своим возрастом, то и дело натыкается на разные определенно досадные препятствия отсюда проистекающие. Вот, друг любезный, каковы мои обстоятельства. Всего только возраст определяет мои возможности; стало быть, в действительности, я невосприимчива к твоим радостям и соблазнам. Оказывается недостаточно того, что все старые люди имеют потребность в благодати, данной всем людям вообще в разной мере, так что отсутствие здоровья, которое одно обладает движущей силой и неспособность, сводят все наши чувства единственно к довольству, разве что оно считается разновидностью счастья. По правде говоря, я бы не отказалась погрузиться в то необычайное, что присуще этому чувству. Но глаза мои видят, а сердце знает, что я уже никогда к нему не приближусь. Как будто можно быть счастливой, если захочешь. Я сильно сомневаюсь, обладает ли старость собственным достоинством, но знаю, чтобы там ни говорили, что плохого в ней больше, чем хорошего.
- Помните, мы смотрели по телевизору юбилейный концерт Метрополитен опера " Centennial Gala"? Вы тогда были больше, чем довольны. Вы были счастливы!
-Я иначе не могла. Это была ночь волшебства и восторга. Ничего прекраснее того концерта в мире нет. Кто не видел того концерта может считать, что прожил свою жизнь зря. Что и говорить, была счастлива, как никогда!
-Неужели всего только один раз?
- Почему? Возьмем, вчерашний фильм " Сестра его дворецкого" с Диной Дурбин, его показывали поздно вечером по каналу Тернера. Это фильм с ней в числе лучших. Я видела его только раз и то давно; мне нравится ее дивный голос. А Дина: она была великолепна! Фильм поразил меня своей искренностью и красотой. Вот тебе мое счастье в естественном проявлении.
-Оно как-то еще проявляется? - полюбопытствовал я.
- Прежде всего, давай выясним суть дела, прольем какой-то свет на смысл этого слова. Впрочем, говори не говори - какая разница!
Сказав это, м-сс Арнштейн склонила голову к руке, которой облокотилась на край стола, причем склонила голову так низко, что был виден пробор в ее редких волосах. Мне казалось, что беседа увлекла ее в своем течении. Она молчала. Я же смотрел на покрытый ковром пол и тоже молчал. Когда я поднял голову и посмотрел на Софию, она, не отрываясь, пристально смотрела на меня и улыбалась.
-Я купила сегодня замороженную вишню. Можно испечь пирог, - сказала она.
Вот уж поистине неожиданный поворот в беседе!
-Сейчас? - удивленно спросил я.
-Ну, что ты! Сегодня уже поздно возиться с пирогом. Завтра вечером.
-Хорошо, - проговорил я, заметив, что м-сс Арнштейн сидит, полузакрыв глаза. - Вы устали от разговора?
-Нет, разумеется. Давай продолжим, если хочешь. Мы с тобой очень приятно побеседовали.
-Как же так, ведь вы сказали, что не можете быть счастливой и в то же время, по крайней мере, дважды были счастливы: когда смотрели концерт и фильм с Диной Дурбин. Разве нет?
- А у меня свое представление о счастье, - спокойно сказала она. - В сущности, есть два рода счастья - действующее и пассивное. Но, для начала, поделись со мной кое-какими мыслями. Расскажи, что ты сам думаешь об этом чувстве, но больше всего меня интересует его воздействие на тебя?
-Ну, когда я бываю счастлив, я пою, иногда даже прямо на улице.
-Это и городу идет на пользу, - улыбнулась София.- А скажи, дорогой Рой, как долго длится это божественное чувство?
-Быстро исчезает.
-Значит, мы можем сказать, что счастье мимолетно, однако это не только волнующее переживание момента, но и событие, которое в значительной степени определяет характер нашего мироощущения. Теперь, ответь, был ли ты счастлив в мыслях?
-Конечно. Я скорее нахожу счастье в мыслях, чем в чувствах.
-Как это? Поясни, - спросила София, вскинув голову от удивления.
-Да так. Я без ума от счастья, когда мечтаю о богатстве, славе и еще, когда воображаю, что меня там кое-кто любит и все такое. И от этого у меня в голове мутится.
-Получается, ценно все, что приводит нас к этому. Я ведь не зря говорила, что у меня свое представление. Разница между нами та, что ты юн, а я стара, ты ничего не знаешь о жизни и очень мало о счастье - во всяком случае, меньше меня. Вот в чем наше разногласие. Давай и начнем с меня. Возраст никак не приближает меня к этому чувству, а уводит от него. Предположим, что счастье это - состояние духа, не будем путать его с восторгом, которое бывает в избытке при любых обстоятельствах и тоже вносит в голову беспорядок, то я все-таки была счастлива, но только в детстве, когда все представлялось сплошным блаженством. Второе предположение - счастье это всего лишь ускользающий миг. Можно с полной уверенностью сказать, что счастье мимолетно. Конечно, это чувство не сводится к одному мигу, ведь люди в своих воспоминаниях тоскуют о счастливых днях. Несомненно. Даже я могу вспомнить в раннем детстве свои. Все-таки счастье есть чувство, ведь мы все испытываем удовольствие от его переживания? Так что суди сам, какое следует иметь представление о счастье. Каковы бы ни были источники этого чувства, оно каким-то образом связано с духовной жизнью, с совестью: только здоровый человек опирающийся на традиции своей культуры, которая открывает пути для его роста, близкий к земле, питающей его корни и укрепляющей его дух способен извлекать ценности, быть добродетельным. Можно даже сказать, что безнравственность мало способствует счастью: жестокие, подлые люди развращают себя деньгами и развлечениями, повсюду сеют разлад, они наполняют свою жизнь материальными ценностями, которые олицетворяют собой успех и счастье, но, в действительности, как правило, подменяют их. Твоя жизнь ничем не омрачена, ты молод, а это - первейшее благо на свете, здоров, красив, одарен и потому ты должен быть счастливым сверх всякой меры, поверь мне. Понимаешь ли ты, что счастлив без малейших усилий с твоей стороны?
- Знаете, мне этого мало. Я хочу быть еще и богатым. И не только. Я хочу прославиться. Вот тогда я буду особенно счастлив.
- Когда это в тебе успела укорениться глупость, что богатство и славу можно легко получить. Твое желание взять от жизни все, считая по возрасту, - необоснованно. Тут я должна заметить по поводу этой твоей погони за благополучием, что свежесть и непосредственность чувства исчезают с годами и человек приобретает жизненные блага не иначе, как ценой утраты всего остального. Ах, Рой, как мне вразумить тебя, что у тебя есть больше, чем тебе нужно. Посмотри на меня - грустное зрелище я представляю собою, я влачу жалкое существование, в моем возрасте любое недомогание переносится тяжелее, нежели в молодости. Я живу своим прошлым, стало быть, обретаюсь в царстве теней, будущее не сулит мне ничего хорошего, меня изводят артритные боли, но я все равно, не устаю благодарить Бога за каждый день мне отпущенный. Ты Рой - молодая зелень, первоцвет. Впереди у тебя замечательная жизнь, в ней столько всего прекрасного. Позволь мне, сведущей женщине, напомнить тебе, что самообольщение в сладострастии, так или иначе, ведет человека к духовной пропасти, - я была тому свидетелем, - а потому желаю тебе лишь одного - пусть силой направляющей тебя по жизни будут трудолюбие и великодушие. На них опирается чисто американская традиция. Придерживаясь этого правила, ты легко сможешь подчинить свой ум знаниям высшего порядка, так что я бы хотела, чтобы твоей важной характерной чертой была увлеченность и стремление к гармонии. Но, конечно, побуждаемый вполне естественным честолюбием, ты сейчас легко впадаешь в обольщение, не смотря ни на что, исполнен трепета, и не боишься грядущего, ибо из будущего твоего исходит озаряющий свет. Береги свою силу. Помни, что жизнь это поле и если ты желаешь обеспечить себе обильный урожай, то должен трудиться, не зная отдыха. Если мы когда-нибудь встретимся, то поговорим на эту тему. Предполагала ли я в твои годы, что мне суждено пройти через тяжкие испытания, что я буду обманута в своих надеждах, разочарована и что устав духом в минуту отчаяния осознаю горькую истину - как мало значения имеют для меня все блага мира, в сравнении с тем, что я потеряла. Пока длится молодость, соображения подобного рода кажутся неуместными, поэтому, если взглянуть на них с твоей стороны, так оно и получится. Не хочу, однако, утомить тебя своими наставлениями, что тебе до них? - достаточно того, что ты соблаговолил выслушать меня и терпишь мое общество. Я же с радостью довольствуюсь твоим.
- А не расскажите чего-нибудь? - попросил я.
- Что ты хочешь услышать?
- Мне понравилась вчерашняя история.
- Я рада, что она тебе понравилась.
- Что-нибудь еще о вашем детстве, расскажите.
- Воспоминания мои потускнели, да и память подводит, ведь много лет уже прошло, но кое-что я помню очень даже отчетливо. Сколько же их всего в памяти? Не много. Тут вспомнилось мне одна история. Я совершенно не помню, где и с кем я провела время, но отчего то ясно вижу, что в солнечный день стою на углу скобяной лавки и хвасталась своей тогдашней подруге, что у моей матери восемь красивых платьев и все они заграничные. Не могу припомнить имя той девочки, она была рыжая, долговязая с бледным неподвижным лицом, тщедушная, всегда неряшливого вида; у нее постоянно сползали чулки, собирались складками на коленях, она носила темные, застиранные платья и стоптанные туфли. Я вижу ее так ясно, как если бы она сейчас стояла передо мной. Отец ее - маленький человек с рыжей бородой был извозчиком, страдал каким-то умственным расстройством, а мать прачкой. Она была деятельная властная женщина и ни перед кем не смущалась, считала себя правой всегда и во всем, мужа, который был слабым по натуре, она часто дергала за ухо, когда была недовольна им, и никогда не упускала случая сказать какой-нибудь соседке: " За кого принимает меня этот осел! Пусть не думает, что может сесть мне на шею". Они жили в сыром подвале, на ступеньках всегда стояли корзины, в которых были груды грязного белья, и мадам Панке часто выходила во двор, садилась на скамью и говорила, что только на улице она может дышать. Примечательно, что наша семья была не богаче их. Большинство людей в Праге бедствовали в довоенное время, можно сказать, не имели ничего ценного за душой, кроме привязанностей. Наша семья, если ты не забыл, состояла кроме меня из двух сестер, младшего брата и родителей. Мы ютились в тесной, скромно меблированной квартире из двух комнат в мрачном кирпичном доме казарменного типа на северной окраине города. Лучшей комнатой считалась кухня, главным образом благодаря окну с видом на реку. За невысокой оградой из ржавой проволоки, под самым окном располагался крошечный огород: в летние дни мы играли там с сестрами, строили кукольный дом, поливали овощи и ловили бабочек, прилетавших с окрестных полей. Тогда то и произошел случай, о котором я собираюсь тебе рассказать. Стояли последние дни августа, тепла было мало, погода была по большей части холодной, особенно по ночам, с ветром. И вот в один из таких дней к нам во двор забрел торговец поддержанными вещами по имени Ульман "Пустозвон" и принялся, как водиться, звонить в колокольчик. Так он обычно сообщал о своем прибытии. Надо сказать, местные женщины, не только из нашего двора, весьма благоволили к нему. И было почему. Он был веселым человеком, в расцвете сил, выдавал себя за каторжника, рассказывал о тех местах, где он был и никогда не упускал случая пошутить. За ним всегда следовал черный ворон с выбитым глазом и Ульман развлекал женщин тем, что гадал им на картах, предсказание строилось на той карте, которую вытаскивал ворон. Это была говорящая птица, сидя на корзине она, едва увидев в руках Улмана крошечный кусок мяса совершенно отчетливо говорила "сдохни". Проглотив мясо ворон наклонял голову и глядя на хозяина единственным взглядом быстро говорил: " шум, блеск, треск". Не стану описывать, какой тут поднимался смех. Ульман уверял всех в его проницательности, говорил какую-то чепуху и этим веселил женщин. Иногда им удавалось приобрести со скидкой нужную вещь, будь то льняная скатерть, юбка, подсвечник, флакончик амбры или отрез ткани. Некоторые женщины, чтобы расположить к себе Ульмана и тем самым получить скидку с ним кокетничали. В тот день, вокруг него собралась толпа женщин и детей, среди них и моя мать. Ей очень понравилась темно-вишневая шаль с густой золотистой бахромой, но когда торговец объявил цену за нее, она вернула шаль и отошла в сторону. Какое-то время, она стояла среди соседок, которые шумно торговались, смеялись и толкали друг друга в бок, пока одна из женщин не накинула ту шаль на свои плечи. Мать со стороны смотрела на шаль взглядом, который выражал желание ее приобрести. Та женщина тоже отказалась купить ее за те деньги, которые за нее просили. Мать снова попыталась снизить цену, но торговец не соглашался отдавать шаль со скидкой, по его словам, он не может уступить, так как шаль стоит гораздо больше денег, чем он просит. Он стал рыться в своей корзине и предлагать ей какие-то вещи по умеренным ценам, но мать твердила, что ей нужна только шаль и ничего больше. Пока они препирались о цене, я любовалась белым платьем, расшитым по низу желто-красными цветами, оно было моего размера, с накладными карманами и кружевным воротником. Ульман уловил мой взгляд, отряхнул платье, приложил его ко мне и обратился к моей матери с новым предложением: "Не упустите случай, мадам, - сказал он, - получить почти за даром это хорошенькое английское платье для вашей милой дочери". Пока он говорил я успела прочесть про себя отрывок из "Отче наш", но Господь не услышал меня. Мать бросила на меня безрадостный взгляд, сунула кошелек в карман и зашагала к дому. Огорченная тем, что мне не досталось то нарядное платье, я поплелась за ней. Не хочу, чтобы у тебя создалось неверное представление о моей матери: она была суетливой, грубой, но не злобной женщиной, она как все питала надежду на благополучную жизнь, но та совсем ее не радовала и от того, мать не расставалась с меланхолией. Она, должно быть, не могла простить себе, что огорчила меня, не купив у торговца платье, как я того хотела и знаешь, по истечению недели она сшила мне нарядное платье из занавесок, которые висели у нас на кухонном окне по праздникам. Вот такая история. Сейчас, подобные истории не случаются. Не то время, не те люди. Все, что было безвозвратно отошло в прошлое и только память иногда что-то возвращает оттуда. Мы живем в век потребительства, потребляем в больших количествах замороженные продукты, вещи из пластмассы, носим одежду из синтетических тканей, дышим отравленным воздухом и сами того не желая, постепенно убиваем себя. Конечно, жизнь стала более благополучной, чем, скажем сорок лет назад, тогда улучшить качество жизни стоило больших усилий. К тому же информации было значительно меньше, не было даже проблемы выбора - товаров и услуг было мало, а те, что имелись, стоили они дорого. Что говорить, мы живем лучше. Но разве взамен каких-то приобретений, мы не утратили способность радоваться простым вещам, разве мы не отдалились от природы? Люди посвятили свою жизнь удовольствиям, мало-помалу их души черствеют, а сытый достаток делает их ленивыми и ограниченными. Вот так.
- Расскажите еще что-нибудь, - попросил я после того, как м-сс Арнштейн умолкла и снова взялась за спицы.
- Расскажу тебе, пожалуй, такой случай. Было это осенью - в ноябре. Мы возвращались из школы и моя неряшливая подруга, прямо на улице нашла туго набитый кожаный кошелек с медным замком. В нем было полно бумажных денег. Обрадованная этим, подруга поспешила отнести кошелек домой. Когда я рассказала об этом моей матери, она закрыла лицо руками и застонала, затем она пристально посмотрела на меня и сказала, что я несчастная дура, раз мне не повезло первой найти тот кошелек. Представь себе, она была безутешна тем, что нам не достались чужие деньги. Сидела за столом и вздыхала: она перечислила наши долги и вслед за этим стала прикидывать, сколько мяса, яиц, масла, колбасы мы могли бы себе купить, если бы кошелек нашла я. Поздно вечером пришел с работы отец. Мать подогрела ему на сковородке отварной картофель с салом и села с ним за стол. Обычно, когда он ужинал, она сидела с ним за столом и о чем-нибудь спрашивала. Я лежала в темном углу вместе с сестрой, она к тому времени уже спала, и украдкой наблюдала за ними. Матери нетерпелось рассказать, как повезло нашим соседям, поэтому едва он принялся за еду, она стала рассказывать ему, отец сразу помрачнел, он согласился, что они не получили деньги из-за меня и время от времени бросал в мою сторону недовольные взгляды. Мне было очень обидно слышать, как они, разговаривая вполголоса, упрекали меня за это, говорили обо мне с неприязнью. Я на них не в обиде, хоть и немало претерпела от отца и матери. С того дня, мать не раз выговаривала мне за какие-то пустяки, кричала на меня без повода, что я ленивая, неповоротливая, что от меня нет никакой пользы: я дрожала как осиновый лист, пряталась на чердаке и проливала горькие слезы, как если бы всеми несчастиями наша семья обязана мне одной. Мне, естественно, хотелось как-то искупить свою вину перед матерью, но что я могла сделать. С этой целью я бродила туманными и холодными вечерами по мостам и улицам, наивно надеясь найти на дороге деньги или какую-нибудь ценную вещь, которую можно выгодно продать. Само собой, ничего такого я не нашла. Спустя месяц я уехала с братом отца и его женой в Америку.
- Об этом не расскажите?- попросил я, тронутый услышанной историей и мысленно восхищаясь м-сс Арнштейн.
Она отнеслась благосклонно к моей просьбе, а может, ее готовность говорить проистекала из того душевного состояния, которое возникает, когда мы вспоминаем что-то дорогое из своего прошлого. Так или иначе, она утерла слезы, сжала одной рукой другую, опустила глаза и продолжила свое грустное повествование:
- В ночь накануне отъезда я никак не могла уснуть. Мать сослалась на головную боль и легла в постель раньше обычного. Все уже спали, когда пришел отец. Я лежала на краю, а сестра возле стены, младшая спала с матерью, а Вальтеру, как всегда, постелили в кухне за занавеской. Мне показалось, что отец был пьян, он покачивался, когда вошел в комнату. В темноте он плохо видел, поэтому он постоял у порога, а когда глаза стали различать предметы, направился в мою сторону. Мне стало не по себе, выпивший он всегда ругался, бил мать, поэтому я притворилась спящей. Отец опустился на колени возле меня, я почувствовала запах табака и его собственный запах. Минуту-другую, отец всматривался в меня, я по-прежнему не шевелилась и не дышала, а лишь не переставая, смотрела на него. Было тихо: за окном покачивались ветви яблони с почти облетевшими листьями, доносилось еще рычание соседской собаки. Я почувствовала, что рука отца стала гладить мои волосы, он боялся меня разбудить и гладил осторожно, но с нежностью, которая надо сказать, ему совершенно не соответствовала. Это так растрогало меня, что я не выдержала, открыла глаза и прошептала; " папа". "Что милая"? - спросил он, хотя никогда до этого не говорил мне такие слова. В его глазах блестели слезы, а голос выражал безграничную любовь. Мне показалось, что он вот-вот бросится ко мне, обнимет меня, будет целовать и я, Господи! испугалась его нежности. Я испытала душевный трепет, увидев папу в обстоятельствах, совершенно несовместимых с его раздражительностью и грубостью, которую он проявлял даже в мелочах, и не могла не придать этому внезапному и трогательному порыву нежности необычайную важность. Отец сидел на полу и молчал, долго молчал, потом поднял голову, посмотрел на меня и сказал: " все только и говорят о твоем отъезде в Америку. Раз уж и мать считает это богоугодным делом, чего тут беспокоиться. Доброго тебе путешествия, дочка. Надеюсь, для тебя там начнется новая жизнь. Пиши нам с матерью". После этих слов, отец поднялся на ноги и медленно, походкой уставшего человека, зашагал на кухню, там он спал с Вальтером, когда мать брала с собой в постель младшую сестру. Я была поражена, увидев в нем человека, которого прежде не знала. Я поняла, что он любит меня, и от этого заплакала. Утром, за мной приехали. Погода была скверная: ветер, дождь и холод, да такой, что лужи за ночь покрылись льдом. Отсутствие родителей объяснялось просто - они оба, на рассвете отправились на работу. Мне было грустно. Никогда я не видела сестер такими притихшими и удрученными Я же изо всех сил старалась не показывать свое волнение. Вальтер, что для него характерно, тоже скрывал свои чувства и имел вид безучастный более обыкновенного. Мне хотелось задержаться на какое-то время, но жена дяди торопила меня: "Нам нужно ехать на вокзал. Время обязывает нас быть там в одиннадцать пятнадцать". Дядя вынес мой чемодан и положил его в машину. Вальтер вышел вслед за мною и что-то прятал за спиной. Я помахала сестрам в окне и обернулась к нему: он был в полнейшей растерянности, избегал смотреть на меня. Наконец, его плотно сжатые губы напряглись в полуулыбке, он поднял на меня свои печальные глаза, а затем, не говоря ни слова, протянул крошечный букетик красной герани, она в то время цвела у нас на кухонном окне. У него не хватило духу обнять меня и поцеловать, я видела, что он противиться этому порыву. Господи! Есть невыразимое чувство, проникающее через все сердце, оно жжет, как раскаленное железо, оставляя незаживающую рану. Прошло уже почти пятьдесят лет, я многое забыла из того, что было, но только не это. Я готова заплатить любую цену, чтобы только вернуться назад в тот день и увидеть Вальтера таким, каким он был тогда.
Миссис Арнштейн опустила лицо к сложенным рукам и плакала. С чувством, которое я бессилен описать я сидел, тяготился им и молчал. Так прошла не одна минута. Когда м-сс Арнштейн успокоилась, она сказала:
- Мне не раз хотелось умереть; вот если бы я была уверена, что смогу найти на небесах Вальтера, поверь, я бы не стала цепляться за свою жизнь. Все, что я могла, я сделала; зачем жить дальше. Как тяжело переживать смерть того, кого любишь, особенно под старость. Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я не уехала из Праги. Когда кто-нибудь из соседей получал письмо из Америки, весь квартал собирался его читать. К Америке все проявляли особенный интерес и наверное, в те смутные времена, не было мужчины, который бы не мечтал уехать в Америку, чтобы достичь большего. Их жены, матери и сестры с упоением рассказывали друг другу услышанные ими истории об исключительно приятной жизни в Соединенных Штатах. Америка была своего рода маяком для всех обездоленных и честолюбивых людей. Вот только моему отцу такие истории не доставляли приятности. Он часто приводил в дом каких-то грязных, недовольных людей: они уединялись на кухне и допоздна вели бурные продолжительные беседы. Мать презирала их, называла "эти грязные социалисты" и " вонючие крысы". Как-то вечером, отец в очередной раз привел трех своих товарищей. Мы сидели на кухне и ели кашу. Отец подсел к нам, положил руки на стол, что-то спросил у Вальтера о школе, затем перевел взгляд на мать, которая суетилась у плиты и, кивнув в сторону гостей, сказал: " Анна, приготовь чего-нибудь, они голодные". Его товарищи толпились возле порога, кивали и угодливо улыбались матери. Она поглядела на них с явным пренебрежением, откинула со лба прядь волос, повернулась к отцу и сказала достаточно громко: " Я что должна кормить всех, кого ты тащишь в дом, а". "Брось, они мои друзья" - возразил отец, знаками призывая ее говорить тише. " Пусть домой идут есть, здесь не столовая для всякого сброда", - намеренно громко ответила мать. " Ты у меня сейчас получишь" - зарычал отец. - Принеси на стол еду". " В доме ничего нет, кроме хлеба" - ответствовала мать. Отец порывисто выскочил из-за стола и стал что-то шептать ей на ухо. " Вина тоже нету" - тем же громким голосом объявила мать. " Тогда, дай каши, черт тебя возьми" - потеряв терпение, прокричал отец. "Да, что ты, в самом деле! Мы с детьми поужинали этой кашей". Отец метнул в нее злобный взгляд и вышел из-за стола, он присоединился к тем, кто пришел, все расселись на стулья и принялись тихо переговариваться. Тем временем, мать разлила в стаканы горячий чай и дала каждому ломоть хлеба с маслом, затем она налила из ведра воду в кастрюлю, поставила кастрюлю на плиту и достала из шкафа жестяную банку с дробленым овсом. Мы пили чай молча, переглядывались и посматривали на отца и его гостей. В моей голове, непереставая звучали грубым рефреном слова отца: "Тогда дай каши, черт тебя возьми", "Тогда дай каши, черт тебя возьми". До смерти буду помнить то, что произошло потом, то, что сделала моя мать. Тогда я не могла правильно расценить ее поступок, не увидела в ней сильную духом и волей женщину. В сущности, то был своего рода отчаянный протест уставшей от безысходности женщины против грубости, нищеты и рабского подчинения. Она, когда каша сварилась, сняла кастрюлю с огня, поставила ее на край плиты и взяла большую деревянную ложку, якобы для того, чтобы помешать кашу, а сама наклонилась и с искаженным ненавистью лицом, плюнула в кашу. Но не успела она это сделать, как Вальтер, которому всегда было мало, взял свою тарелку и вышел из-за стола, как раз в тот момент, когда мать плевала в кашу. Мать обернулась, увидела в его широко открытых глазах полнейшую растерянность и грустно ему улыбнулась. Обычно недовольное и усталое лицо матери в тот миг преобразилось в свою противоположность, а ее печальные глаза робко искали его сочувствия. И этот совершенно невыразимый взгляд влек к себе его невинную душу с такой волшебной силой, что Вальтер сразу же настроился в ее пользу. Он догадался, какое направление приняло дело и, вслед за матерью, плюнул в кастрюлю. Мать обняла его, а он обхватил ее за бедра и уткнулся лицом в ее живот. Тут как раз отец и его люди ввалились на кухню, мать поставила кастрюлю с кашей на стол, сняла передник и, собрав нас, отвела в большую комнату. Она велела нам сесть на пол, сама приняла театральную позу, как ты знаешь, она до замужества играла в водевилях и громким голосом сообщила, поглядывая при этом на кухню, что прочтет нам одно очень умное стихотворение великого немецкого поэта. То были "Бродячие крысы", в которых Генрих Гейне за много лет до того, как пролетарии-социалисты свергнут демократию в России описал ужас их нашествия. Впоследствии, уже в Америке, я нашла это стихотворение и выучила его наизусть. Там были такие слова:
Они духовно нищи, тело их требует пищи.
И в поисках пищи, влача свои дни
К бессмертью души равнодушны они.
Крысы подобного склада не боятся ни кошек, ни ада.
У них ни денег, ни дома нет
Им нужно устроить по-новому свет.
Бродячие крысы, о горе! На нас накинутся вскоре
От них никуда не спрячемся мы - они наступают, их тьмы и тьмы.
Прочитав нам это изумительное стихотворение, мать закрыла книгу, уперлась рукой в бок и посмотрела на кухню. Что касается рабочих, то они, прекратив есть в замешательстве смотрели на мать, а она, видел Бог, будто царица какая-то упивалась своим торжеством над поверженными у ее ног врагами. Она видела, насколько они подавлены и ошеломлены, скривила губы и бросила им усмешку и тем еще глубже их ранила. В то же время, отец, будучи настроенным прокомунистически, был неприятно поражен и уязвлен этими стихами. С лицом, искаженным яростью, он выскочил из-за стола, кинулся к матери и с размаху ударил ее по лицу, потом выхватил из ее рук книгу, и на ходу вырывая страницы, швырнул ее в огонь. Ты и вообразить себе не можешь, как велик был ужас, нас охвативший; мы испуганно замерли и с бесконечной жалостью смотрели на мать. Она закрыла лицо руками, чуть слышно застонала, из ее носа потекла кровь, несколько капель упали на пол, мать подняла голову, кровь стала стекать на шею. Неожиданно, мать улыбнулась нам сквозь слезы, выпрямилась, дерзко взглянула на отца и сказала, обращаясь к нам: "Дети мои, видите тех людей? Так вот, там сидят крысы. Горе им". Сказав это, мать пригладила волосы и ушла в спальню. Хотелось бы добавить к этому, что я видела в своей жизни не мало красивых женщин, но до сих пор, моя мать самая из них красивая. А в тот вечер она показала себя еще и сильной. Кто мог подумать, что эта угнетенная женщина была сильна духом, она только ждала случая, чтобы обрушиться гневом на тех, кого презирала и ненавидела. И час настал! Господи, какой же прекрасной я увидела мать! Вся ее напряженная поза, горящий презрением взгляд были проникнуты непокорностью и достоинством: наконец, она бросила гневный вызов человеку, который мучил ее и пытался сломить. Неподражаемая, восхитительная женщина. Моя мать. Вся ее недолгая жизнь была неустанной борьбой с бедностью.