Обеденную тишину мастерской одного из красноярских НИИ нарушил, короткий и громкий как хлопок, вскрик "работающего пенсионера" Николаевича:
- Толик, угорел!
Вся мастерская оторвалась от своих литровых стеклянных банок, с кашами и макаронами, уставилась на старика, не решаясь ничего спросить, и замерла, как будто перед прыжком. И лишь начальник мастерской - Евгений Алексеевич, красный от духоты, стоявшей в помещении из-за сломавшейся вентиляции, похожий на курицу-наседку, со своим надутым, пухлым видом и глупыми глазами, но с голосом звонким как у петуха, крикнул:
- Где, Николаевич?
И лёгкие старика, не способные на дубль, уже спокойно выдули:
- В раздевалке.
Все, кто были в мастерской, бросились к гардеробу, с той же резвостью, с какою кошка бросается из засады на воробьёв, но войти никто, кроме начальника, не решился. Все столпились в дверях и выглядывали из-за плеч друг друга.
На бетонном полу; в синем халате и хлопчатобумажной кепочке, ни-то голубого, ни-то сиреневого цвета, что было трудно понять после нескольких десятков стирок, в спортивных штанах с лампасами и кожаных тапочках; на спине, широко раскинув руки, лежало тело фрезеровщика пятого разряда Пересыпкина. В одной руке оно держало порожний, стеклянный, гранёный стакан, в другой один раз, прямо через кожуру, надкушенный апельсин и не подавало признаков жизни.
- "Всё, - думал про себя начальник мастерской. - Теперь точно с работы выгонят".
Ещё только сегодня утром, директор института говорил ему:
- У вас, товарищ Галич, в мастерской творятся безобразия. Нет никакой дисциплины. Бесконечные пьянки. Мы вам спирт даём приборы и детали протирать, а у вас, его выпивают. Если дело и дальше так будет идти, то придётся вас освобождать. Я сегодня обязательно зайду в вашу "епархию" и сам на всё посмотрю.
За спиною начальника шептали советы: "пощупать пульс" или "послушать сердце", но он их не слышал и лишь испуганными глазами глядел на бледное, как полотно, лицо Толика. Он робко опустился на колени и, положив руку на грудь своего уже бывшего подчинённого, осторожно потряс тело. Как вдруг оно замычало, выпустило мощную струю воздуха сквозь тонкие губы, так что всколыхнулись под носом жидкие усики, поджало ноги и перевернулось на бок. Стакан, грохоча своими рёбрами, покатился по полу и разбился вдребезги, об железную ножку кабинки.
Евгений Алексеевич, страх которого разбился одновременно со стаканом, был готов заключить Толика в объятья, как родного брата после долгой разлуки. Но, вспомнив, что должен прийти директор, который обязательно увидит пьяного до потери сознания фрезеровщика, поднялся с колен, не сильно пнул Толика по мягкому месту и вышел из раздевалки.
- Что делать? - кричал он истошным голосом, стоя у своего стола. - Куда девать этого собачьего сына?
Но никто не обращал на него внимания. Все рабочие были рады. Рады тому что, спирт, который выпил Толик и выпили они тоже, оказался нормальным. Настороженность и испуг исчезли с их лиц и на смену им пришли веселье и беззаботность. По всей мастерской слышались шутки и смех.
- А что, Алексеевич? - крикнул из глубины мастерской, токарь Михайлов, мужик среднего роста с хитрыми, постоянно бегающими глазками. - Если я скажу, куда Толика можно спрятать, ты нам отдашь весь спирт, что у тебя в сейфе?
Начальник мастерской, готовый на всё ради спасения, достал два литра спирта, которые помаленьку накопил за два месяца, и поставил на стол:
- Нате!
Михайлов что-то шепнул мужикам, они принесли из раздевалки Толика, сняли боковую крышку вентиляционного короба и втолкнули туда спящего.
- Ну вот, - с уверенностью говорил Михайлов, - никто и не увидит. Пусть здесь полежит. А уходить домой будем, - вытащим. Да глядишь, может быть к тому времени ещё и проспится.
Евгений Алексеевич, поражённый такой находчивостью подчинённых, лишь добавил:
- Винты получше закрутите, чтоб незаметно было.
И сел за свой стол, придвинув к себе бумаги.
- А где Толик? - спросил Николаевич, не надолго выходивший из мастерской и не видевший торжества рабочей смекалки. - Проснулся?
- Спрятали, - ответил ему кто-то, - что бы директор ни увидел.
- А он и не увидит. Я сейчас ходил в приёмную. Мне надо, что бы он мне тут одну бумажку для собеса подписал, так секретарша сказала: "Сегодня пятница, (будто бы я сам об этом не знаю), и он уже уехал и будет теперь только в понедельник".
Услышав эти слова, начальник мастерской бросил бумаги, вздохнул с огромным облегчением и отвалился на спинку стула. Догадливые рабочие, поднесли ему почти полный стакан разведённого спирта. Он выпил его залпом, закусил пупырчатым маринованным огурчиком, и, поставив локти на стол, положил голову на ладони. Перед глазами, в мягком сером тумане, поплыли стенд с графиками и плакаты по технике безопасности, что висели на стене напротив стола. В мастерской не было слышно привычных визгов напильников и фрез, а слышались какие-то восторженно-бравые голоса, да выпуск новостей, который выталкивало из себя громко включенное радио:
- Ну, Толик, ну Толик!
- Да он с утра ещё хороший ходил...
- Видно сегодняшняя раздача ему была через край...
- А Николаевичу не наливайте! Будет в другой раз знать, как поднимать панику!
И ещё бы долго старик оставался бы объектом насмешек для уже порядком захмелевших рабочих, но диктор по радио сообщил о начале концерта по заявкам и когда зазвучала цыганская песня, то все дружно начали подпевать. А некоторые, вошедшие во вкус, даже пытались подпевать, выступавшему далее, ансамблю "Bony M". А когда запел, ранее очень популярный, певец Кола Бельды, обещавший, увезти в тундру; то все снова подхватили хором.
К вечеру, когда все расходились домой, никто и не вспомнил про узника вентиляционной трубы. Евгений Алексеевич и токарь Михайлов, поддерживая друг друга, шли к автобусной остановке, так как по отдельности давно бы упали в уже грязноватый февральский снег.
- Всё нормально? - с огромным трудом выговорив, спросил начальник.
- Всё нормально! - тоже без лёгкости, отозвался подчинённый.
2.
Когда Толик проснулся, то не сразу придал внимание окружавшей его мгле. Было ужасно душно, болела голова, во рту было сухо так, что ему казалось, что он бы мог выпить сейчас ведро воды. Он пытался понять, к чему ему снились такие странные сны, и не мог. Сперва ему снилось, как президент СССР встречается с буддийскими монахами Бурятии, после чего хор, из тех же монахов, в честь высокого гостя, даёт концерт, составленный исключительно из цыганских песен. Потом снилось как негры, в одних набедренных повязках, в тундре, под солнцем полярного дня, пасут северных оленей. Рои комаров, пользуясь такой неприкрытостью, одолевают шоколадные тела африканцев. Негры, шлёпая своими толстенными губами, произносят в адрес комаров безмерное количество самых крепких русских слов, причём совершенно без какого-либо акцента. После чего, обидевшиеся, напившиеся крови насекомые, похожие больше на спелые черешни, лениво улетают прочь в тундру, а пастухи в след им бросаются апельсинами...
- "А почему так темно и тихо?" - переключился в своих мыслях Толик.
И вдруг ужасная мысль пробежала в его голове:
- "Похоронили. Заживо!"
Он пошарил возле себя руками. Везде: с боков, под собой, над собой он нащупал стенки из листового металла.
- А почему в цинковом?! - почти в истерике воскликнул он, и начал что есть силы орать, колотить кулаками по боковым стенкам и топать ногами по торцевой.
Ответвления вентиляционной трубы проходили почти по всем помещениям и, вопли и грохот наполнили весь институт.
Вахтёр, дежуривший в эту ночь, лежал на своей лавочке и, услышав шум поднялся. Звали вахтёра Фёдоровичем. Почти никто в институте, разве что кроме отдела кадров и кассирши, не знал ни его имени, ни фамилии. Это был старик очень маленького роста, кроткий и мирный. Когда-то много лет назад, ещё совсем молодым, он приехал в город с первыми волнами индустриализации, и, не смотря на то, что прожил в городе гораздо больше лет, чем в деревне, нисколько не изменил своим привычкам. Когда он заступал дежурить на вахту, что для него считалось событием не лишённым торжественности, то надевал старые ярко-коричневые брюки и розовую рубашку с длинным рукавом, точно так же как и до сих пор одеваются в деревнях по праздникам, хотя и не понятно где покупают эти вещи. Если брюки ярко-коричневые в магазинах ещё и бывают, то розовую рубаху никому из коренных горожан никогда найти не удавалось. До пенсии он работал шофёром, а когда, как сам любил говорить, "вышел на заслуженный отдых", устроился на работу "полегче и поближе к дому". Фёдорович работал в институте на двух работах. Сначала он сутки дежурил вахтёром, следующие сутки сантехником, а потом двое суток отдыхал. И хоть старик не лишён был страсти к крепким напиткам, во время дежурства на вахте был всегда трезв, и только на следующие сутки, в роли сантехника, навёрстывал упущенное.
Фёдорович зевнул, оголив свой коричневый резец, единственный сохранившийся, из верхних. Потёр ладонями, испещрённое крупными бордовыми капиллярами, и потому из далека, казавшееся вылепленным из котлетного фарша, лицо. Сунул в валенки, босые, чёрные ноги, с давно не стриженными, начинающими загибаться вокруг кончиков пальцев, ногтями. Накинул телогрейку и, взяв лопату, засеменил по холлу института.
Толик, перестав стучать по коробу, протянул за голову свои усталые руки. Но неожиданно они упали, не встретив никакой преграды, как две плети. Он перевернулся на живот и стал водить руками перед собой. Было свободно.
- "Ну, вот и дорога в ад", - ни то с ужасом, ни то с иронией, подумал он. - "Ничего не поделаешь. Видно другого пути уже не будет".
И, стуча локтями, пополз вперёд.
Вахтёр Фёдорович, услышав, откуда идёт шум и, поняв, что в вентиляционной трубе, возможно, ползёт вор, шел, прислушиваясь, с занесённой над головой лопатой, вдоль короба.
Толику было по прежнему душно; и к тому же пыль, соскребаемая им со стенок, лезла в рот. Он остановился передохнуть, но тут же почувствовал, что воздух начинает становиться свежее. Толик как мог быстрее стал двигаться дальше, как вдруг оборвался и полетел вниз.
Старик, следуя за шорохом, вошёл в вентиляционную камеру и увидел, как из короба, вниз головой, выпал человек; на то самое место, где ещё недавно стоял насос. Фёдорович замахнулся. Но, увидев, что человек, не двигается и из головы его течёт кровь, бросил лопату и побежал к вахте, вызывать по телефону "скорую помощь".
3.
Очередное дежурство подходило к концу. Было глубокое утро. Уже все служащие института давно начали свою работу. Скоро должен был прийти сменщик, и старик Фёдорович, взяв фонарь и газовый ключ, вышел из своей слесарки, чтобы совершить последний обход. Сегодня он был сантехником. Не смотря на то, что, на улице апрель растопил снег, Фёдорович был по-прежнему в своих подшитых валенках. Да и вообще выглядел как всегда. Только к его наряду прибавился старый синий свитер фабричной вязки, который он всегда надевал, когда заступал на дежурство слесарем. Свитер этот был в мелких дырочках, так что, глядя на него, казалось, будто бы в молодости, Фёдорович лазил в нём на колхозный огород воровать огурцы и огородный сторож выстрелил в него из не кучно бьющего ружья крупной солью.
- Ну, что, Фёдорович? Ползаешь ещё? - услышал старик знакомый голос, когда вышел в холл.
Фёдорович бросил на мраморный пол фонарь и ключ и, схватив руку Толика, своими сухими, шершавыми ладонями, стал её трясти.
- А я всё жду, не дождусь тебя, - продолжал он. - Нам сперва сказали, что ты умер, а потом, через несколько дней, сообщили что жив, только не приходишь в сознание.
И, перестав трясти руку Толика, уже серьёзно сказал:
- Это же в моё дежурство с тобою история приключилась. Ты тогда с трёхметровой высоты, головою на железную станину упал. Я тебе и "скорую" вызывал. Здесь потом мало кто верил, что ты выживешь.
- Да и сейчас ещё не все верят, что я выжил, - вдруг гневно, ощетинившись, возмутился Толик. - Некоторые до сих пор не хотят верить, что я живой, - продолжал он напористым, заметно пропитым голосом. - Если бы ты Фёдорович только знал, что со мною было.
И прибавив к своей интонации негодование, начал свой рассказ.
- Когда меня привезли в больницу, посчитали что я мёртв и отвезли в больничный морг. Сколько я там пролежал - не знаю. Наверно там бы я и в самом деле умер, если бы не случай. У студентов из медицинского института был урок. Уж не знаю, как этот предмет у них называется, но для его изучения они режут трупы. Им привезли меня. Профессор то, как полоснёт меня скальпелем по животу, а из раны кровь выступила. Он как заорёт: "Он же живой. У него кровь не свернувшаяся". Меня сразу в реанимацию. Сделали операцию.
Толик нагнулся, показав Федоровичу, шрам на когда-то наголо бритой, но успевшей не сильно обрасти, голове.
- Когда в себя то пришёл, ничего не могу сообразить. Помню только на работе выпил, ну закусил, потом полз в какой-то темноте куда-то и всё.... А тут смотрю, у меня какие то иголки в руки воткнуты. К ним прозрачные шланги идут. По этим шлангам течёт какая-то вода. Вокруг нет никого. Я эти иголки из себя вытащил, обвернулся одеялом, так как был совсем голый, и пошёл в коридор. Иду, заглядываю в комнаты. В одной комнате, наверно ванной, смотрю стоит ванна, а в ней голая пожилая женщина лежит. Подошёл поближе, посмотрел - мёртвая. И больше нет никого. Пошёл в следующую комнату. Смотрю, там врачи сидят. Меня увидели и говорят: "Вы чего встали? Вам лежать надо". А я им отвечаю: " Чего мне лежать-то? Чувствую я себя нормально". Они осмотрели меня, убедились, что я в порядке, и рассказали, как и что со мною было. И что я без сознания пролежал почти два месяца. И очень были удивлены моему хорошему состоянию. Я им говорю: " Как два месяца? Мне же на работу надо. Меня же с работы могут выгнать". Они меня не отпускают. Говорят: " А вдруг ваше состояние ухудшится? Надо немножко подождать, полежать ещё несколько дней". Но я их всё же уговорил. " Вы там женщину из ванны вытащите. Я помоюсь да пойду", - говорю им. Они позвали санитаров и те её убрали. Я помылся, получил свою одежду, хорошо, что жена догадалась за два месяца принести; и пошёл, из больницы прямо на работу. А это позавчера было. Прихожу - ищу Галича. Мне говорят: " Он в красном уголке". Заглядываю туда, смотрю, оградка разобранная стоит, памятник, а на нём моя фотография. Галич меня увидел, подскочил к двери и загораживает мне дорогу. А ты же, Фёдорович, меня знаешь - если я чего захотел, то своего добьюсь.
Старик, едва заметно улыбнувшись, кивнул головой.
- Ну, ворвался туда всё же. А Галич мне говорит: " Извини, Толя, нам сообщили, что тебя нет". " Как это нет? - говорю ему, - вот я живой. Живой! Выбросите, это всё и скажите когда мне выходить на работу". А он мне: " Как принесёшь справку, так и выходи". " Какую справку?" - спрашиваю. " Что ты живой. Нам то сообщили, что ещё не известно - выживешь ты или нет. Мы и памятник не выбрасываем". Я обалдел от этого, но давно уже знаю, что с Галичем спорить бесполезно.
Толик тяжело вздохнул, мотнул головой и продолжил.
- На следующий день прихожу в больницу. Говорю так и так. Мне сказали куда обратиться. Вхожу в кабинет, смотрю сидит, такой солидный, красивый, мужчина, по виду еврей, говорю ему про справку. Он отвечает: " Мы таких справок не даём". А я говорю: " Да вы дайте мне справку! Ну, о том, что я мёртв, вы на работу справку отправили. Так почему же вы не можете дать справку, что я живой?" Он отвечает, что: " Это совершенно разные вещи". Долго я его уламывал. Чего я только ему не говорил.... Наконец он сдался: " Я вам напишу эту справку, но с условием, что вы никому не скажете, кто именно вам её выдал, то есть мою фамилию". Я говорю: " Да конечно, само собой". Вот сегодня с утра принёс, отдал. Завтра выхожу на работу.
Рассказав свою историю до конца, Толик стал спокойным и даже немножко грустным.
- Ладно, пойду я домой, - сказал он. - А ты, Фёдорович, заходи ко мне в мастерскую, когда будешь дежурить в следующий раз. Что-нибудь сообразим.
Он легко хлопнул, рукой, старика по плечу и вышел на улицу.
Фёдорович посмотрел в большое, как витрина магазина, окно институтского холла, как худощавая фигура Толика идёт по дороге, перепрыгивая через лужи, и когда та исчезла за поворотом, пошёл заканчивать обход.