Там, за стеклом, мелькали деревья, цепляя лепными от снега ветвями невнимательный взор. Не нужна красота, никому не нужна, осыпайтесь по-честному, думалось Лапу. Пусть растает воняющей жижей, вот тогда будет правда - такая, какова она есть, не прикрытая снегом и заиндевелыми мхами. Пусть растопырится, напоминая - здравствуй, умник, вот и дошло до тебя. Проскребло, намекая на будущее, мутное, словно выхлоп старинного паровоза. Возможно, такое горячее, что и не выживешь, раздёргает в мясо, как многих.
Но так он совсем не желал.
Зверем упрямым сидела какая-то сила, из-за которой, казалось, он мог и умел перегрызть что угодно. Сам себе горло - и то бы сумел. Замерзал в электричке и чуял: сейчас до зарезу, как Дюк говорит, нужен покой, тишина. Чтобы спокойно обдумать, как в шахматах. И неважно, насколько затянется партия, главное, чтобы она началась.
Мама и бабушка оказались на станции.
- Вы зачем тут,- удивленно спросил у них Лап, - кто же в лавке?
Мать бывала в России редко. Танцовщица, она бросила труппу по просьбе отца. Тот, не прижившись в каких-то гламурных кругах, покинул театр задолго до неё, и создал свой собственный. Родитель не стал возноситься при жизни в отпетые классики танца, скорее, в нем выжил талантливый антрепренер. Дела его быстро пошли после лихих девяностых, и к моменту больших потрясений в стране вся труппа трудилась в уютном Париже, с трехлетним контрактом на выступления в Европе.
Так все сложилось; над маленьким Лапиным не задыхались в родительском благоговении, да и тот не давал раскисать, хитроумно вписавшись в надежды о правильном мальчике. Все были дружны, весьма крепко, и лишь потому, что имели свободу - от ссор, в том числе.
Сейчас мать была дома - точнее, на даче в Сосново, родовом многолетнем гнезде, вместе с бабушкой, вот уже с пару лет как оставившей Лапа самого на себя:
- Ты во мне не нуждаешься, - сказал она,- на выходные наезжать буду.
Бабуля боялась за дом - в Сосново пошли непонятные кражи, поджоги, и нужно было присутствовать. Она даже завела что-то вроде ремонта, обновляя прочный еще, чуть заброшенный дом - словом, дел у неё было довольно.
Две фигурки на стылой платформе отвлекли и напомнили - у него есть семья. Мама, в спортивном и белом, певучая, лёгкая, с неиспорченными краской и сединой волосами - те смешно выбивались из шапочки. Бабушка, заглублённая в лисий тулуп и безразмерные пестрые валенки - оба этих предмета были любимы семьёй: носить мог любой, в них было удобно и уютно. Кто раньше всех впрыгнул - тот и в тепле...
-Ты сегодня, гляжу, победила, - он пытался шутить. Ну а как?
- Ма-аленький,- потянулась румяная мать, вставая на цыпочки, - хорошо, что приехал. Бабушка делает утку.
- Без яблок,- вредным голосом сообщила бабуля, выдвигаясь вперед для лисьих объятий,- яблоки нынче плохи. С черносливом. Ты как?
- Хорошо,- внук обнял её, - ты здесь, птица дома. Сгорит.
Он сделал из рук просторные кренделя, за которые обе тотчас ухватились, то ли держа на ледянке-платформе, то ли повисая из-за неё же...
Полночь пришла по-домашнему, при отключенном звуке непременного телевизора, под мерцание узких старинных бокалов, уже потемневших от времени - неотмываемо и благородно.
Дом тоже ждал - просторный, спокойный, он окружал полумраком, белел живыми цветами и пах настоящими хвойными лапами. Много свечей - это мать пополняла коллекцию, привозя из Европы подсвечники: чашечки-огоньки всех размеров, цветов и форм. Чёрная мебель стояла торжественно, тенями рисуя провалы в иные миры; тишина залегла в ожидании свежего года, к ней ластился изредка родственный разговор.
Сидели за круглым накрытым столом и ждали домашних часов - бой немного натужный, но живой, настоящий.
"Смазать,- мельком подумалось Лапу,- совсем запустил механизм. Или отдать перебрать"
Любовался он матерью - тонкой, с рассыпанным пеплом роскошных волос, тонкобровой и грациозной, как все танцовщицы. От бабушки же веяло нахохленной птицей-совой - насупилась, а ведь вроде бы праздник.
- Перевалили,- сказал она, - еще один год уничтожили. Мы его, а не он нас. Ура, товарищи!
- С Новым Годом, ворчукча, - поддел её внук, - значит, будешь недовольна весь год?
- Я довольна,- ответила та,- но почему мне Президента не дали послушать, не понимаю!
Все рассмеялись, потому что заткнуть телевизор она предложила сама, и находилась теперь в угрызениях, видимо.
- Карты!- сказала бабуля, хищно прицеливаясь на ящик бюро.
Да, это была его мать, живая и гибкая, всего сорока невеликих девчоночьих лет. Сила в её тренированном теле вела его к танцу, который, по счастью, быстро ожил в мышечной памяти Лапа. Они танцевали с детства - и вальс, и чечетку, и даже случился у них менуэт, а вот танго...
Этот танец и вовсе не танец, знал Лап; это секс, чистый секс, разделенный под музыку. Когда он немного освоил шаги, и мать повела, он испытал что-то вроде смущения - дело было не столько в движениях. Она, вероятно, не могла по-другому - такими отчаянно женскими стали глаза, а энергия гибкого тела её слишком сильно хлестнула тогда - не родным, страстно-женским, пугающе...
Она танцевала с ним, словно с чужим, не с сыном, не делая скидок - он сделался скован. А потом мать сказала:
- Ты знаешь, а ведь самыми первыми танго танцевали парни.
- Да ну?
- Относись, как к любви,- пояснила она, - отпусти себя, дай себе волю, почувствуй. Представь, что не я, а другая, кого ты вдруг любишь... ну или хочешь любить. Эмоция, маленький! Давай на меня, salido... раз-два... восемь. Молодец, теперь поворот - называется ochos... ах, молодец! Ну почему же ты отказался танцевать в свое время?
Она научила его - сложному, в общем-то, делу, научила вести себя, женщину, в танце. Сообщила желания пола на тончайшем доступном ей уровне, заставив понять саму сладость взаимного ритма-порыва, объяснила природу... свою.
Лап повел и забылся - ощущая послушное тело, отдавал ей слегка резковато, небрежно отчерчивал повороты, понимая, что мама подстроится. Лишь однажды поймал изучающий взгляд, в остальном же она - наслаждалась.
"Хорошо", - думал он.
Аргентинское танго крошилось о домашний танцпол ее каблучками, чуть нервным напором партнёра; южным, горячечным ритмом отзывались стены старого сруба.
- Кончайте милонгу,- забренчала единственный зритель бабуля в наступившей тиши по бокалам, - мне скучно! Будем гадать, разговаривать!
Потом мать курила на чистом от снега крыльце, закутавшись в общую рыжую шубу, а Лап стоял рядом, не решаясь попросить сигарету - она предложила сама. Дождалась, пока он затянется, и спросила:
- Ну и что у вас с Дюком, маленький? Почему не вместе?
- Свои интересы, - пожал Лап плечами, - девушки, другая компания.
- Раздружились, - не поверила мать, - за день? Так не бывает. Ничего, помиритесь.
- Помиримся. Куда денемся. Спасибо тебе, мам.
- За что, - она отобрала у него потухшую сигарету, - я же просто спросила.
- За танец, мамуль, - улыбнулся Лап,- он получился.
***
Телефон он включил в Рождество. Едва отойдя от безделья, тот стал дребезжать, надрываясь вибрацией, долго. Насчитав двадцать два входяще-непринятых, Лап плюнул, отложив аппарат до поры. Однако маленький гад продолжал ерепениться, разражаясь пронзительным писком: пошли сообщения. Первые были от Дюка, их открывать не хотелось. Дальше - с незнакомого номера, и пересилило любопытство.
"Ты не можешь вот так плюнуть и послать меня"
Полистал - снова какие-то незнакомцы.
"Я знаю, что ты голубой. Я тебя никогда не винил и не буду".
- Ибо не в чем,- сказал Лап телефону и стёр сообщение. - Я сам толком не знаю, кто я, а меня разукрасили.
Телефон снова выдал: "Память заполнена"
- Идиотство, - приложил его Лап и приготовился чистить. Но не успел - телефон разразился живым, настоящим звонком прямо в лицо.
- Я стою на платформе Сосново, тут дико холодно, чтобы ты знал, - проорал ему Дюк. - Если ты меня отсюда не снимешь, то я завершаю экскурсию в жизнь.
- Возвращайся обратно.
- Ноль тридцать, обратных уже не будет. Забери меня отсюда, я же дороги не знаю.
- Буду через пятнадцать минут, - Лап ответил не сразу. - Там есть магазин круглосуточный, там пока потусуйся.
"Вот ведь гад,- думал он, залезая в дежурные валенки,- специально ведь так подгадал. А если бы я телефон не включил?"
До пустынной платформы он добрался за десять минут. Снег валил мягкими хлопьями: там, наверху, кто-то жарил особо воздушный небесный попкорн. Шагалось по снежным завалам непросто, и Лап с раздражением думал: как будто бы в шаре стеклянном, с лубочной игрушкой внутри. Такие штуковины часто хватают дежурным подарком, особо не мучаясь с выбором. В них то домики с вечно заснеженной крышей, то елочки с зайцами, то еще ерунда. И, всенепременнейше, снег. Он, Лап, сейчас будто внутри - ноги вроде бы двигаются, перебирая поверхность, но он никуда не придёт, ибо шар.
Дюк сидел в магазине на корточках, привалившись к одинокому холодильнику с пепсикольными банками, и грыз карамель из пакета . На добела стертом линолеуме под ним расплывался растаявший снег. Сам он даже не улыбнулся, сосредоточенно смакуя продукт.
- Привет, - сказал он, - хочешь конфетку?
Лап смотрел на него, и не знал, что сказать. Красивый, огромный в своем мягком зеленом пуховике Дюк показался чужим.
"Неделю не видел. Отвык, - пронеслось в голове. - как совсем новый парень. И лопает, как крокодил"
- Але, - потряс его Дюк, поднявшись, - я понимаю, ты зол. Но переночевать-то пустишь? Я ж не могу до утра тут торчать.
- В шесть ноль пять первая электричка. Пойдем.
Они побрели - Лап впереди, пробивая дорогу огромными валенками, Дюк следом. Молчалось неловко. Свернули, оказавшись на густо утыканной деревьями сосновой аллее - снега тут было почти до колена, и Лап снизил темп.
Сзади раздалось хихиканье:
- Ты прямо как Амундсен. Бороздишь Заполярье.
Лап было хмыкнул, но вовремя спохватился. Снег вязко держал за безразмерные валенки, грозя оприходовать их и оставить владельца в носках. Шапка на нем - дачный, старый треух. Дедовский, как из какого-то мультика, теплый. Еще бы берданку, и полуоблезлого пса - ни дать ни взять деревенский сторож. Обходит свои, блин, владенья.
- Амундсен пропал без вести. Его никто не нашел, - Лап выдернул ногу из очередного сугроба, - но до сих пор недотёпы с деньгами пытаются организовать поиски. Не понимаю, зачем. Если человек решил погибнуть так, чтобы никто не нашёл, какого рожна искать.
- А он, может, не хотел умирать,- сказал сзади Дюк, треща подмерзшими леденцами, - он , может, аварию потерпел. Конфетку хочешь?
- Ну, потерпел, - огрызнулся Лап, - только ему уже все равно. То есть абсолютно
Дюк налетел неожиданно, облапив большими руками, сбил шапку, крепко прижав.
- Поэтому важно найти, - сказал он ему в ухо, - и по-быстрому. И обезвредить. Чтобы не успел отморозить по дурости жизненно важные.
Они вовсе одни, одиноки в расходящейся снова метели. Не лаяли даже дворовые псы, хранящие дорогое тепло в свернувшихся комом телах. В домах за заборами не было и намека на электричество, но в небе висела огромная, не прикрытая ватой, луна. "С луной неполадки,- пришло в голову Лапу, - то у американцев там флаг развевается, то она через тучи сияет"
- Отпусти меня, ты, - сказал он. - Отпусти.
- Я с первого числа тут дежурю. Ты мне весь праздник изгадил. Нафига телефон отключил?
- С первого? Это зачем? - замер Лап, - что ты тут делал- то первого?
- То же, что и второго. И третьего. Сообщения надо читать.
- Я одно прочитал. Ты меня в пидоры записал.
Дюк рассмеялся:
- Фантазии твои поросячьи. Ты мне сам говорил, что пидоры - это другое. То есть ты ничего не читал, - было понятно, что Дюк веселится, - Мои сочинения не впечатлили, короче. Я, между прочим, старался.
- Не видел я эту твою поэму...
- А! Ты, наверное, ревел, как всегда, - залился красноречием Дюк, - а экран расплывался перед твоими серьезными глазками крутого отличника...
- Я не ревел!!! - хоть бы вырваться, блин, - я тупо не видел. Стёр! Ты зачем приперся вообще? Что тебе не лежится с Сергеевой в теплой постельке, а? Какого? Постебаться приехал?
Друг держал его крепко. Развернул, прижимая сильнее.
- Смешные у тебя валенки, Лап.
Дюк был довольный, в съехавшей набок вязаной шапке. Луна освещала лицо, с потрохами выдавая пляшущих в темных глазах хулиганских чертей.
Он стиснул Лапа покрепче и добавил:
- И ревнуешь ты тоже смешно.
Слегка наклонился, закрыл глаза и коснулся губами холодного носа Лапа. Запахло ванилью и дивным, родным теплом. Замерли.
Такая дурацкая тут тишина. Бесшумная вата с небес, страшные сосны, подглядывают. Делают вид, что прикрыли глаза лохматыми хвойными веками... сволочи.
- Ты конфеты жрал, - растерянно сказал Лап, - ты меня липким...испачкал...
- Вот и нет. Я целую тебя. Кто бы мог подумать.
- Зачем же?
- Потому что ты мой родной друг. Ты мой... черт тебя знает, кто. И я не знаю, что теперь делать. Поэтому просто...
И поцеловал осторожно, в губы.
"Словно девочку, - пронеслось в голове Лапа, - это же невыносимо как нежно..."
А дальше он умер, обвиснув в объятиях. Успел лишь понять и согласиться со всем.
- Эй, ты чего, - подхватил его Дюк, - Лапыч, ты чё... Ох ты, Амундсен мой.
***
Лап приходил в чувство на своем неразобранном зеленом диване. Был то ли вечер, или же раннее утро, врочем, неважно. В каникулы можно валяться, а можно бродить по ночам. Было бы, правда, с кем и куда.
Он в тысячный рассмотрел телефон. Экран был невинно спокоен, лишь в углу надоедливо кисли две глупые смс-ки от Мекса.
Никто не тревожил. По сосновским снегам волоклась, оставляя неровные красные метки, душа, обдираясь в лохмотья, по жесткому насту . Но так было надо, знал Лап.
***
Между ляжек Сергеевой Дюк оказался так быстро, что не успел изготовиться толком. Она потянулась к нему еще у подъезда, опасаясь, вероятно, перемены сценария - ну, вдруг он откажется подниматься в квартиру, или вообще передумает. Вполне профессиональный захват вымел из дюковой головы лишние мысли, и он даже не слышал скрипуче-ворчащего с лавочки:
- Третьего повела за неделю.
Они так и не расцепились в темной квартире, стирая собой, как ластиком, розоватые стены. Спотыкались об обувь, слепо давя ее зимними сапогами Сергеевой и кроссовками Дюка, рушили какие-то швабры. Потом он почуял - сейчас.
Он замер на миг, прижав тело Сергеевой к рябенькой гобеленовой плахе дивана. Угнездился прочнее меж теплых, послушно раскинутых бедер, пусть в верхней одежде, но это всё мелочи. Выбросил в сторону куртку, рванул ширинку.
Да, она была теплая, и какая-то очень удобная, славно созданная для погружения в неё.
Сергеева не тушевалась при укусах в соски, не поджималась при беспорядочных резких толчках, не жеманилась - она отдавалась безо всяких вопросов. Видно, что она была счастлива, поливая процесс своим внутренним соком для непрерывного удовольствия. Особенных действий не совершала, слушалась беспрекословно; только сбивчиво выдыхала - Дюк был тяжелый, давящий, не склонный к изысканным играм, сосредоточенный там, в глубине, на своем острие, бестолково ворошащий все устройство Сергеевой и свои ощущения заодно.
Голову вычистил первобытный инстинкт, и прежние страхи рассеялись. Он даже не замер на входе - опытный омут Сергеевой засосал его сам, не дав времени на разведку колко побритых окрестностей. Он провалился вовнутрь, и накатило.
"Горячо", - повело и нахлынуло, и сначала он испугался немного: как бы не кончить, и приостановился. Но вроде бы отпустило, подзамерев, и Дюк ошибочно быстро задвигался с почти осязаемой мыслью - подольше. Работало почти пару минут, и все-таки...
- Зачем же в меня,- недовольно заметили снизу,- не вытащить было?
"Мало", - догадался он. Через блаженную муть доходило, что она недовольна.
Выдравшись из-под Дюка, Сергеева вытиралась каким-то бельем, широко растопырив пухлые аппетитные ноги. Полезла по ящикам - долго двигала с шумом и треском, пока, наконец, не нашла. Таблетки.
- Извини,- сказал он,- а что за колёса?
- Таблетки, чтоб не было детки,- недовольно ответила та,- как маленький, честное слово. Первый раз, что ли.
"Вот ведь, - подумалось Дюку.- Наверное, все они так говорят. Красота".
- Ладно тебе,- примирительно сказал он,- иди лучше ко мне.
Сергеева враз помягчела и почти нежно пробулькала: