XXX
Своим присутствием на плоскости земной
ты смущена. Не беспокоит летний зной.
Прогулки вольные. Ночные кутежи.
Больная девочка над пропастью во ржи.

Блокнотик розовый листаешь. Комары,
жужжа, слетаются на щедрые дары
ущербной плоти - чем, свободой не дыша,
безвольно мается болезная душа.

Но ты прекрасна. И не знаешь о себе.
Стихами верными противишься судьбе:
в перстах - не пёрышко, но грозное копьё...
Ты ополчилась на отсутствие своё.

Мне даже боязно. Чернеет клюквой текст.
Больная девочка здорова, но злодейств
моих словесных не простит и пищей глаз
своих не сделает. Увы. Не в этот раз.

Так неужели на поверхности земной
ты без манерности расстанешься со мной?
Ах, ненадолго: всё подмечено в глазах -
ещё увидимся сто раз на небесах.

Пусть я подавлен. И совсем не дорога
теперь вселенная, однажды за рога
возьму быка, а ты - пиши, пиши, пиши,
иронизируя над пропастью души.

XXX

Ты ворвалась опять и охать и вздыхать,
и вслух произносить не лучшие слова;
я внял бы мотыльку, готовому порхать,
что нынче прочь летит - навек от естества.

Природа малая в предбаннике горит
своими помыслами - быть, найти пыльцу:
начало обретет живой метеорит
своей симметрией стремящейся к концу.

Ты заготовила на будущее план,
хотя у будущего план предельно прост:
порхать и увядать, плести ночной туман,
впадать в прострации, сжигать последний мост.

Оно давно уже глядит на зеркала,
пока что не решив, - какое поднести.
И в сговоре ты с ним. Ты руки убрала -
чтоб мотылька прервать полёт в родной горсти.

09.01.16

СТЕНЫ

Горе твое с тобою, словно родные пять.
С ним просыпаться утром. С ним отправляться спать.
Зря голубеют вены вдаль уходящих рек:
горе твое с тобою. Горе твое - навек.

Горы чернеют грозно. Хищник душе помочь
мог бы твоей болезной, но дорогую ночь
зверь никогда не тронет: ради нечастых встреч
мордой на грудь живую он поспешит возлечь...

Ты оседлала горы эти давным-давно.
Греет булыжник длани, зная, что в них темно -
точно во всех на свете. Известь холодных рук
всё простираешь к небу, взгляд устремив на юг...

Каждою клеткой тела, сердцу крича: "сожмись!",
ты из себя стремишься выжать земную жизнь,
словно из камня - воду. Жаль, откровенных уст
камень не станет слушать, ибо внутри он - пуст,

пуст по своей природе в этой бескрайней мгле -
где он своей же плотью мертвой прижат к земле -
столь переполнен смертью. Так опознать спеши
в нём не приметы мира, но - дорогой души -

образ пустого места. Есть на земле места,
где ни реки холодной, ни - за углом - куста,
где за великим мужем строем гребёт конвой -
где неземным богатством будет булыжник твой.

От пустоты немеют пальцы дрожащих рук.
От слепоты неверной каждый неверный звук
ты принимаешь смело - телом кладясь на твердь,
словно пустая тара - за дорогую смерть,

но наступает утро. Горе твое сильно.
Правит слепой душою. Правит стопой оно.
Но оглядись, попробуй. Шире глаза открой.
Ты покорила горы. Стала сама горой.

И усмирила зверя. Реки синее вен!
Стены зазря возводишь там, где не нужно стен.
Между тобой и миром нет никаких преград.
Ты словно в рай попала. Так позабудь про ад.

ВНУТРИ

посвящается З.

Зима развернула рождественский снежный наряд
за окнами дома. Замёрзших берёзок-наяд
вдруг замерли в танце метели нагие тела.
Вновь ночь-незнакомка в пространстве приют обрела.

Зажженные свечи подносят во мраке волхвы
к уставшей бумаге от писем моих - от, увы,
бесчисленных снов, что словами в пути становясь,
с душой навсегда расторгают ненужную связь.

Всё призраки рядом, и якорных ржавых цепей
блуждает звучанье по дому, и взгляд-скарабей
грызет мой папирус, где речь уходя от земли,
слегка ослабляет на горле объятья петли.

Возможно не мне эта выя навеки дана.
Желает дыханья. Но мертвою хватка она
забвенья прижата во мгле беспросветной к стене,
что холод бежит, словно Ирод за мной, по спине

и явно становится частью ладоней живых,
и в сердце закравшись, последней надежды ночник
стремительно гасит, и дом, что хранил и берег,
становится адом, как рыба - всегда поперек.

За стенами слышатся музыка зимняя, хруст,
под острым твоим каблучком... Я достаточно пуст,
чтоб внутрь пропускать твой стремящийся сызмала свет
ко мраку - в котором отныне светильника нет.

Мой дом - это крепость из собственных ломких костей,
из крови, по коей бежит от минувших страстей
всесильная стужа, да взгляд в никуда устремлен,
пусть и перепутал снега эти с драхмами он.

XXX

Мы встретимся на сонном берегу,
что к озеру склонился, да забылся -
где жизнь проходит в замкнутом кругу,
где пьёт козлёнок воду из копытца:

ведь ты меня спасёшь ещё от мук -
от вспыльчивой натуры громовержца;
уймёшь гордыню лодочками рук -
что примут очертания ковчежца.

Мы триста лет с тобою проведем
у спящих вод нарциссами нагими,
хотя безумцу верится с трудом -
что нужен он заботливой богине.

Вновь лунной плетью озеро горит
и берег тих, как самый дальний берег;
на языке, - на коем Еврипид
служил векам, твой взбалмошный затейник

с мечтою о грядущем говорит... 


XXX

Мне хочется за вас переживать,
знакомый не испытывая холод.
Увы, душа, как будто Дон Жуан,
необходимых качеств не находит:

яичницей покинув скорлупу
нагого тела, блузка на паркете
корабль быта с радостью в щепу
разносит многозначно в лунном свете,

принадлежа другой. Душа поёт,
хотя и устаёт от перегрева:
когда стремишься двигаться вперёд,
не стоит поворачивать налево.

Желание за вас переживать
мораль читает словно бы некстати:
другая протекает на кровать,
лобзая одиночество в квадрате.

Мне хочется заботиться о вас,
держа свечу над тёмным изголовьем,
но искренно смущается Пегас
под этим комментарием воловьим.

Обрезать крылья? Пыль из-под копыт
наречь своей заветною мечтою?
Желание любить всегда претит
тому, кто спит и бодрствует не с тою.

Что означает громкое: "Хочу?"
Какое самолюбие, однако!
Надев колпак на яркую свечу,
мой Дон Жуан на свет глядит из мрака.

XXX

До встречи на архангельском снегу!
На точке расхождения, замечу,
зима несёт отчетливо пургу
двум нашим одиночествам навстречу.

Не видно рук. Не разглядеть тропы,
ни в Вифлеем, ни в собственные стужи:
вонзаются осколки скорлупы
в расставшихся, прокалывая души.

Мы покидаем царственно насест,
как важные - безнравственные - птицы...
Летишь на юг, к чертям от этих мест -
что взгляд от перевернутой страницы.

А я вернусь под кровлю, в пустоту,
где всё вздыхает, дышит и тревожит
тобой - вчера, надраившей плиту,
тобой - моею музою, быть может.

Я выверну, пускай и перегну,
вступив зазря в пустую перебранку
с безмолвием, прилипшую ко дну
яичницу лопаткой наизнанку.

Тебя зовет история. Она
манит тебя из этого бессилья.
Должна быть за плечами не стена
кирпичная, но ангельские крылья.

Но ты расправив их передо мной,
снимаясь с отчужденного насеста,
не выглядишь, как ангел записной.
Они сильны, хрустальная невеста!

Скажи мне чья? И как её зовут?
Гордиться ль мне возникшею короной,
коль был оставлен временный приют
царя теней любимой Персефоной?

Несу пургу. Но ты должна бы знать,
когда уже почти весь мир на грани,
твой муж переворачивает вспять
страницы, чтобы их перечитать
и разразиться бурею в стакане.

XXX


Здравствуй, каменное сердце опустевшего села!
Ни прабабки из избушки, ни вороны, ни орла,
ни похищенной царевны, ни Ивана Дурака...
Посреди глухой деревни, знавшей темные века,
частный дом пятиэтажный, да верзила у ворот.
Камнем устлана дорожка - что за чудо? - всех пород.

Со времен вражды Кощея с молодецкою клешней,
тут дремала мать-природа и якшался мир-иной
с теми, кто бежал навеки от родимых сердцу мест -
в глухомань, что распростерлась преспокойненько окрест.
Все вели сюда дорожки, здесь пророчившие жизнь,
чтоб на горле дезертира неожиданно сойтись.

Вот что значит - рок проклятый! Серый камень гробовой
возвышается над миром леса дикого - с травой,
зверя лютого и зайца, паука и темноты.
Здравствуй, новая эпоха! Развернувшаяся, ты,
высоченною усадьбой, любишь вина и азарт.
Где классическая серость, деревенский авангард?

Где певцу уединиться? Где изгнаннику теперь
позабыть о мире бренном, да над полчищем потерь
посмеяться век позволит? Где, великий этот рок -
без путей, что чуть полегше, без протоптанных дорог?
Пусть же вьется черный ворон! Пусть нальют изгою щей!
Вижу, в зеркале речушки мучим новостью Кощей!

Смерть придет не - от Ивана, не из жуткого ларца,
но от этого верзилы, но от данного дворца,
оттого что невозможно нынче сгинуть налегке -
ни иголкой в стоге сена, ни в московском кабаке:
всюду шум, да лезут в душу, или сразу на рожон,
под уздцы коней уводят и разводят пьяных жён.

Не найти нигде покоя. Или я настолько сер,
что вписаться не способен в этот новый интерьер,
где - смотрю! - Вано выходит на крылечко в пиджаке.
Сразу думать начинаю о Кощее Дураке.
Ничего! Я тоже - сволочь! И у Бога на виду,
тёмною ночью, у героя Василису украду.

XXX

Ты всего лишь уставшая баба
от спиртного в твоём мужике,
от ругательств блатного прораба,
от горючих слезинок в платке.

Ты всего лишь простая лифтёрша,
зэчка замкнутых узких пространств,
но красивая девушка - в прошлом,
амазонка, будившая страсть...

Ночь луной на челе серебристом
замирала, Тесей обмирал.
Тот Тесей оказался артистом,
злобным Карлом, укравшим коралл.

Помню, к юной снегурочке хищно,
как огня беспощадный язык,
приникал под стеною кирпичной,
позабытый тобой, снеговик.

Он растаял, но ты огрубела,
пресловутой житухи оплот:
словно айсберг - тяжёлое тело,
и душа - что арктический лёд.

Но по-прежнему, бурями мучим
и судьбою, с которой - в борьбе,
языком - как учили - могучим
обращаюсь Назоном к тебе:

ты умела услышать, и нынче,
вдалеке от лирических встреч,
иногда, как сама Беатриче,
умираешь в поющую речь.


XXX

З.

Перед взором начало вчерашнего дня:
часом воля даётся господня;
все, что было, включая тебя - у меня,
погостить заскочило сегодня.

Ты вставала в тисках дорогого угла -
как звезда над постройкою шаткой,
но спешило, увы, закусив удила,
к нам грядущее тёмной лошадкой.

Вот оно! В запотевшем стекле норовит,
отраженьем туманным вплывая
в настоящее, счастьем покинутый быт
превратить в пассажиров трамвая.

Всё - за что-то. Кондуктор сидит у окна.
Незнакомая баба в тулупе.
Темноглазой русалкой намедни она
пела песнь о сиреневом трупе.

Я согласен. Увы, я согласен платить.
Быть никем. Или хуже - паяцем,
ощущая гнетущую в комнатах стыдь,
не желая быть пойманным "зайцем".

Но порой - как звезда, ошалев, от небес,
зачеркнув полвселенной, внезапно
надо мною, сощурившись, огненный бес
наступает пятою на - завтра.

И прощается всё. Возвращается все.
Разговоры. Вино. Кружевное.
Я читаю тебе громогласно Басё.
Зарываюсь Язоном в руно я.

И внимаешь. И хочется жить. Или пусть -
не дышать - перед жизнью - повстанцем,
где, согласный платить, я мгновенно ловлюсь
и краснею пристыженным "зайцем".


XXX

Твой город разросшийся ниточкой речки залатан;
Борей-гитарист извлекает из струн перекладин
садовых скамеек шедевр Хоакина Родриго;
увы, за моими плечами захлопнулась книга
дверей пропускавших ночами к избранницам сердца.
Пора возвращаться в твой город, пора оглядеться,
чуть-чуть отрезвиться, очнуться навек, пробудиться;
в гнездо возвращается, мир повидавшая, птица.

Твой город, мой давний, теперь незнакомый приятель,
себя изменил и, должно быть, меня - в результате ль
времён проскакавших? Увы, наступивших забота
печатает в лужах осенних помятые фото
грядущего - старости, лика неверного спеси
бунтующей в сердце. Мой давний приятель, в процессе
сто лет разложенья участвуя, мы не похожи
ничем друг на друга. По-разному сбросили кожи.

Ты молод. Не знаешь меня. Говоришь о великом.
Душою своею ты предан взыскательным книгам.
И в зеркале видишь того, с кем еще не простился.
Но время придет, и успеешь испить из копытца.
Забудешь себя. О романе с историей древней.
Простишься с любимой, с забытой прогрессом деревней.
Чужбина обнимет. Раскроется ласково ложь вся.
Покинув отчизну, уже никогда не вернешься,

вернуться пытаясь. Спасала, однако, она лишь.
Вернешься внезапно. Деревню свою не узнаешь.
Где старые избы? Фольклор из-за каждой березки?
Прижавшись друг к другу стоят под дождями киоски.
Не вспомнишь себя. И забытой навеки зазнобы.
Она повзрослеет. Её приберут небоскребы.
Найди себе место. Хотя бы в любовном романе.
На грани ты был. Нет конца у классической грани.

Мы так и не встретимся. Нынче другая эпоха.
Твоё "хорошо" и моё маяковское "плохо"
теряя значенье, в экспрессе несущемся будней -
не тронут своей никого затихающей лютней,
тем паче - зазнобу, вчерне приобщившейся к веку.
Реклама висит над проспектом, которую греку
времен миновавших понять не дано, оттого что
он предал Элладу, она не простила. И точка.

РОЖДЕСТВО

Звёзд на небе вечернем салют.
Злится вьюга, без праздных раздумий,
насылая проклятьем на люд
очертанья египетских мумий.
Ночь грядёт. Расширяется мрак,
как огромный для всех саркофаг.

Не спастись за замками семью:
всё с тобою ушедшее живо;
ты пришла, и на рану мою
неожиданно шов наложила.
Равнодушным остаться позволь:
слишком нега походит на боль.

Мне не выдержать тех оплеух,
что с ветрами на мир налетели;
робок перед крещенскими дух:
На душе - не покой, а метели.
Был порядок. Я жил, никакой.
А теперь целый мир под рукой.

Не просил у судьбы ничего,
под застывшей медузою люстры.
Но покинул свой мир, и чело
звёздный свет озарил Заратустры.
Развернулась снегами зима,
как бумага моя для письма...

Вот идёт, как сквозняк по домам,
мысль о том, что все чувства воскресли.
Стали ближе крещенские нам,
кружевами твоими на кресле
леденея: вся жизнь впереди -
Рождество замирает в груди.

XXX

Поздравьте имярека на краю -
над пропастью - у самого обрыва -
за гиблое отсутствие в строю!
Поздравьте, ибо ваша перспектива
не столь мрачна, чтоб линия судьбы
оборвалась внезапным приземленьем:
под солнышком лоснятся наши лбы,
увитые спокойствием оленьим.

Того, кто не придёт на пироги,
не наследит подошвами в прихожей,
укроют одеялами пурги
и - явственно - забвения рогожей -
крещенские, узнавшие в чертах
погибшего - соратника и друга:
он мир встречал с прохладою в очах,
в душе его витийствовала вьюга...

Теперь покой. Забвенье под рукой...
Пересекаем рыночную площадь:
нам снова человеческой рекой
впадать в зигзаги улиц и наощупь
помягче в бакалеях выбирать
хлеба себе, хиреть, не принимая
снегов во мгле воинственную рать,
и - во главе их - мертвого Мамая.

Зачем тогда приходят мертвецы
во снах ко мне? - нет сказочней кошмара:
начала в нём походят на концы,
что сам горазд падение Икара
я повторить, чтоб в эти не смотреть
глазницы (что у Босха - непреложны!) -
то жадно мозг рассматривает смерть
со всех сторон, которые возможны.

"Спит женщина с ребёнком на руках.
Ребёнок спит. Снега блестят повсюду.
Сколь крепок сон. Сколь снежно на венках.
Спят воины. Спят, славившие Будду.
Что сон? Что Явь? Иллюзия милей.
Ввожу в безмолвье собственную тень я.
На кладбище погибших кораблей
блуждают флибустьеры-привиденья.

Вот - ты, вчера любившая зарю,
а нынче затерявшаяся в склепе,
тебе я не цепочку подарю,
но брошенные якорные цепи:
ты больше не похожа на... прости...
К кому я обратился, а? Вот чушь-то:
тому, что рассыпается в горсти
внимание заботливое чуждо.

Как скоро мы увидимся? Тропа
ничем не озаряется во мраке.
Понятно здесь, насколько смерть слепа.
Кто ж пред тобой? Цари или бродяги?
Кто пред тобой, настолько нынче наг,
что предложить горазд ему газету?
Вергилий? Или Квинт Гораций Флакк?
Кто разрешил проникнуть в область эту?"

Рассвет в окне. Врываются лучи
в удобренные спящими лачуги.
Вновь из-под кранов первые ключи
бегут, звуча, как звонкие пичуги.
Сосед с утра зовет на пироги.
Христом жильцам зачем-то раздает их...
Но - нет! - кричу: по-прежнему мозги
меня влекут взглянуть на Царство Мёртвых.

Я знаю, там находится ответ
на все - давно - возникшие вопросы:
что манит нас отвергнуть яркий свет;
зачем в дыму последней папиросы
над пропастью решился имярек
найти себе убежище во мраке,
и ринулся к забвению, а не к
простому вольнодумству на бумаге?

Оттуда не приходит телеграмм,
записок с объяснениями, писем.
От истин, постигающихся там,
мы здесь, определенно, не зависим.
Возможно всё. Весна не за горой!
Тут можно жить, пусть даже и безбожно,
и нужно жить, пусть кажется порой,
что это невозможно. Невозможно.

XXX

Путь пролёг под твоими подошвами тенью грача,
соглядатая чуда, как молния - ствол, поразив,
ибо образ увидев, танцует он, землю топча,
у поэзии тайно беря интервью, эксклюзив.

Вот проносишься ты между серых поношенных тел,
и скрываешься, крылья расправив, в родимой среде.
Как ты хочешь, чтоб он точно так же однажды взлетел,
так со мной не желаешь гулять по холодной воде.

Путь верши, путь верши, как стрела Купидона, разя
(о, не в самое сердце: там камень) места для гвоздей;
и настолько люби, чтоб любовь признавала НЕЛЬЗЯ,
ни его, ни меня, но - живую добычу когтей.


XXX

Сколь я сир, сколь убог под обложкой, безнравственно наг;
в полусонном купе черепахой вжимаюсь в нательник;
под колёсами поезда равенства царствует знак,
подстрекая к ответу горячую сталь параллельных.

Пусть к душе, всех уныний и праздных желаний рабе,
точно к твари какой, получается, что бесхребетной,
не стремится любовь, что, однако, стремится в тебе
над снегами моих хладнокровств обезумиться Этной.

Я, конечно, качу через всю дорогую страну,
к вольнодумной тоске, что глазами сверлит голубыми,
то пространство, что жаждет, реальность склоняя ко сну,
разлучать и сближать нас путями стальными своими.

На перроне, куда, словно в царство туманных завес,
мельтеша на ветру, собираются в гору окурки,
ожидаешь того, кто давно потерял интерес
к бытию на земле, словно к щепке летящей от чурки.

Ибо любишь ты холод в ладонях своих низводить
до глобальных в нутре перемен, до - бунтующей строчки -
параллельных путей наших, вижу, намотана нить
на внезапном схождении их в непредвиденной точке.

Это я научился дышать без тебя, не дыша,
в честь на всё равнодушно взирающих равенства знаком,
чтоб не чувствовать как умерщвляется болью душа,
не стремясь ни к чему - ни к чужбинам, ни к дальним Итакам...

Пусть нахлынешь ты всех потеплений сумой на меня,
и узнаю, как дышат, когда замирает дыханье.
Полыхай на перроне неистовой жаждой огня
прикоснуться к снегам, но храни от снегов - полыханье.


XXX

Жизнь не любишь, сердечную залежь
нанося на бумагу строкой,
но глаза опустив, не желаешь
всеми фибрами жизни другой.

Смерть встречаешь приветливом словом,
обнажая всесильную ложь,
ибо смерть, в состоянии квёлом,
погостить у себя не зовёшь.

Не желая служенья окопу,
отрицая воинственный пыл,
вспоминаешь, как ты Антиопу
повстречав, по-тесейски пленил.

Невзлюбив дорогую отчизну,
где есенинский плачет кабак,
вдруг почувствуешь сколько в ней жизни,
сколько смерти, пороков и благ,

и поймешь, что все чувства солгали...
значит, истиной их оглуши!
Или правду, у бога в опале,
написать не хватает души?

XXX

Я все ещё с тобой,
поскольку дифирамбы
под свет настольной лампы
способны на разбой.

Я вероломен. Я
не предлагаю мира.
Бесплатного нет сыра.
Нет вечного сырья.

Всё сделается той
небытия крупицей,
что станет небылицей
на встрече к запятой.

Ты все еще по мне.
Я жду, как барды - злата,
нежданного возврата
избранницы извне.

Где спинок кресел скрип,
возня твоя на кухне?
хоть мир весь разом рухни,
но кажется, я влип...

Ты всё еще родна,
как гибели - сирены,
как майский дух сирени
за плоскостью окна.

Вернись, как море вспять.
Но стану ль ожидать я?
Страшнее нет проклятья,
чем ждать тебя и ждать.

Пора найтись плащу.
Урежем расстоянье.
Когда не ты, то сам я
надежду возвращу.

МОЕЙ ЛИЛОВОЙ ПОЭЗИИ

Ты вся ещё не выразилась. Сад
высокопарен. Комната лилова,
куда судьба, должно быть, наугад
вписала современного Сент-Бёва,
и он глядит на эту красоту,
о поцелуе думая французском,
расшатывая изгородь во рту
готовым к нападению моллюском.

Ни о твоём блевотном бланманже
мечтает он на кожаной обивке,
жуя табак. Ты знаешь, он уже
испытывал всё это, и в подливке
котлету подавая ко столу,
напрасно ищешь спутника, паяца...
Ты лучше бы взяла его, в пылу
такого красноречия, за яйца.

Чураясь беспардонной прямоты,
отводишь взгляд. Дрожат твои колени.
Он думает, как выглядела б ты,
играя самолюбие, на сцене.
Сорви с себя шанхайское шмотьё,
чтоб сердце бомбу, даже замечая,
вовсю рвалось, как общество твоё
бумажное, с пакетиками чая.

Напрасная, написанная мной,
ещё одна из множества историй,
желаешь ты, ко мне стоять спиной,
чтоб взглядом, как оружием Егорий,
тебя пронзал, но видел не тебя, -
пусть трижды б я был чувственен и пылок,
грубя тебе, гребя к тебе, губя,
твой полностью изученный затылок.

Да, есть в тебе какая-то черта,
изюминка: порой, как недотрога,
порой тебе не нужно ни черта,
но это меньше, чем совсем немного...
Тебя пора, дожёвывая хлеб,
индийским чаем заливая полость,
за мелочность, за жалкий ширпотреб,
за нелюбовь, принять за новый полюс.

Посмотрим из чего ты состоишь.
Ты состоишь из ярких поздравлений
со всем, что можно. Любишь ты Париж.
Слова - "любовь", "волнение" и "гений"
всю жизнь хранишь на скользком языке.
Но что над ним? "Жемчужины", "Алмазы".
Почувствуй же, в каком ты тупике!
Избавься от навязчивой заразы!

Ты всё-таки не выразилась вся:
ни пламени, ни склок на крепдешине...
Рыданьями на шею морося,
нуждаешься ты в лагерном режиме,
где только после множества баланд
возвысишься до горестной баллады,
до бестии, до хищных чёрных мамб:
бумага беззащитна от помады,

пусть ей плевать чем может быть перо:
карандашом ли, собственной ли кровью.
Мы отдаём за лирику - ребро.
Изящность не способна к пустословью.
Вот в критика вселившись - Буало
(хотя сонеты дороги Ронсара!)
глазами, изобретшими сверло,
затылок твой разглядывает яро.

Возможно он заметит, как дыра,
под действием подобного напора,
начав расти, как жизнь из-под пера,
такого не выдерживает взора,
за тем, что этот строгий разговор
напоминает - ибо ты сердита,
и не прощаешь менторский укор -
кровавую картину суицида.

Вот серое стекает вещество
с лиловых стен, вот змейкою багровой
кровь льется в сад, где грушам воровство
предписано, где день большеголовый
желтит следы бродивших здесь тогда,
когда ещё ты сад сооружала,
и общество запретного плода
страшилось поднесенного кинжала.

Ты знаешь, я тебя перепишу...
................................................
.............................................


XXX

Расскажите сказку девочке, уложите спать.
Пусть приснится этой девочке крохотная пядь:
там пространство очень личное - зайчики в траве,
да подсолнух жаркий тянется прямо к синеве.

Пусть деревья-стражи важные охраняют сад;
и в глаза там смотрят ласково, правду говорят -
чтоб проснулась эта девочка, встала у трюмо,
причесалась и оставила горькое письмо,

чтобы вы прочли, увидели, вспомнили о ней -
опекали и заботились, сделались родней,
и последнее не тратили жадно на питьё.
Разве обувь - эти валенки? Разве для неё?

Где игрушки: мишки, кролики? Сладости в горсти?
да бунтующие бантики? Душу отвести,
где прогулки с мамой, с папою? Дачная пора?
Даже спать и то мешаете: гости до утра.

Вот сама ложится девочка вечером в кровать,
чтоб во мгле других родителей с болью целовать,
чтоб пошли дожди конфетные в сумраке лесном...
чтоб вся жизнь казалось девочке в этой сказке - сном.

XXX

Я хотел бы влюбиться в твою низкорослую дочь,
как профессор в студентку во время классической сессии,
поелику все тряпки твои мы вчера перевесили,
разделив словно яблоко поровну грешную ночь.

Назубок положения мира распознаны мной:
не большая любовь тяготит в результате, - последствия.
Тем разлука длинней, чем сильнее нуждаюсь в соседстве я
человека небесных кровей, оболочки - земной.

Наше личное общество жизни навязано столь,
что она как бы ищет спасенье - от счастья гремучего:
раздражают детали семейного быта и тучами
на шанхайские вещи твои надвигается моль.

Так объятий кольцо переходит в конкретный захват,
поцелуи - в укусы, слова приговором становятся -
сердце скачет мое, как Буденного красная конница,
и зараза стремится расхитить цветной вертоград.

Я хотел бы влюбиться в кого-нибудь вроде тебя,
приземленность души разменяв на случайную ветреность.
Ах, какая бы жизнь... Ах, какое бы чувство наметилось!
Ах, как слепо спасал бы я счастье земное, губя!

ПРОКЛЯТОМУ ПОЭТУ

За горные реки! В них - гордые горные рыбы.
Все мысли в таких гордецах налетают на глыбы
среды их конкретной, мол, дальше, не надо, не лезьте.
Все рыбы стремятся вперёд, оставаясь на месте.
Там острые камни. В них - древние остовы чудищ.
Когда-нибудь с ними ты рядом соседствовать будешь.

Мы здесь в эпицентре пивной, деградируя резко,
покуда на пойло глядим и мясная нарезка
имеет значенье, давай мелочиться, смакуя
мгновенье, которое даже замедлить смогу я;
вворачивать слово в ответ на такое же слово,
попробуй-ка так, чтоб звучало изящно и ново.

Проблема не в том, что поблекнет под кольцами дыма,
как всякая вещь, о, не думай, что столь невредима,
душа... да и ладно бы только напрасно болела,
но каждой субстанции должно сопутствовать тело,
а тут, понимаешь, тебе не какие-то шашки,
когда наливается глаз пустотою стекляшки.

Играешь со смертью, любитель игры в кошки-мышки,
страдая от кашля, тяжелого шага, одышки,
и спьяну бросаешься в драку, краснея закатом,
и голос твой льется по мрачной округе набатом.
И снова ладони кладутся на круп незнакомки.
Куда подевался фрегат? Повсплывали обломки.

Певец красногубый, пера возлелеятель грубый,
придавленный сердцем к земле, словно мраморной купой,
чесатель затылка, зоил, громовержец, задира,
зачем же так погнута, выгнута, согнута лира?
Ты выбрал судьбину, вернее седалищу - место.
Нет, это не вызов эпохе, - трусливое бегство.

XXX

Расскажи о вселенной твоей,
проведя по колену ладонью.
Пусть напомнят конечности змей
и слова твои - полночь воронью.

О, не бойся меня обмануть.
Разве с правдой жестокою легче?
Соблазнит обнаженная грудь,
покорят эти хрупкие плечи.

Вряд ли злобою полон обман,
что решила за все отыграться
ты на том, кто раскован и пьян,
ты на том, кто не верит в пространство.

Из иллюзий и слов ни о чем
состоит этот мир и похоже,
словно змеи, мы скоро начнем
избавляться от собственной кожи.