Одному лишь богу известно, сколько смертей произошло из-за слабости человеческого духа. Суеверия, как никакие иные недруги, способны лишить ясности ума даже, казалось бы, самого стойкого самого верного в силе своих мыслей и не поддающегося чадному воздействию предрассудков человека. В этом - искренне готов я верить - скрывается дух беспочвенный, именно тот, тайный Вельзевул - темная тень, от которой веет хладом скверным, кто держит в руках ключ от врат благоразумия всякого смертного. И, минуя ваши гордые насмешки, я рискну заявить - нет на свете того, кто бы смог избежать встречи с тенью. Бесконечная вереница случаев в один голос твердит нам о приверженности к суевериям именно тех, кто, казалось был максимально далек от нелепых верований. Исходя из этого, можно предположить, опираясь
лишь на клавиши интуиции, будто суеверный страх, томившийся за чванством и неглубокой пеленой принужденного поведения, хранит жажду мести тому, кто неразумно удерживал его от света, утаивая в недрах сознания. Точно так же с течением времени гниет и разрушается стена темницы, равно как истончается полог воли, уступая суеверию, подчас необузданному, почти схожему с безумием. И не всегда хозяин оказывается в силах вновь вернуть выродка обратно. Это чудовище, раз почуяв вкус воли, будет с диким отчаянием цепляться за каждый лоскут души, дабы избежать заточения, при этом когти его, ядовитые, будут подобно крапиве сжигать душу, а зубы впиваться в жизнь, затмевая ее по самые корни.
Однако есть среди вас такие, кто не более чем играючи пожмет плечами и каркнет незатейливо: "Вздор!". Я с большим пониманием отнесусь к таким и лишь слегка приоткрою завесу. Остается судить тебе, читатель, ибо сидя в светлой комнате, держа на коленях повесть эту, ты так же далек от безумия, как далеко прикосновение мое к тебе. Но то, что я собираюсь тебе поведать, не плод моей фантазии, не бред сумасшедшего - а истинная история, происшествие, волею превратной судьбы задевшее меня единожды, тем самым, оставив несмываемый след - печать, которую при встрече узреет каждый.
***
Антуан Де Вер был человеком непростым. По образованию врач, он имел практически непоколебимый характер, который выражался повсеместно, вместе с тем в чертах его выявлялись качества человека образованного, отнюдь не глупого от природы, ценителя меццо-тинто, остроумного шутника и отъявленного атеиста. Его хладнокровию мог позавидовать любой уважающий себя джентльмен, и таких завистников, замечу, было немало. Унаследованная им от отца-германца чопорность вовсе не портила его, скорее наоборот - добавляла крупицу чего-то недостающего, довершая целостный портрет.
В то время он жил в Уимблдоне, в одном из фешенебельных районов, жил вместе со старым слугой, любимчиком кучером и сестрой, носившей имя - Фелиция. Воздыхатели отождествляли ее с Юноной, сама же она был нежнее куропатки, а лик ее, захватив однажды душу, более не отпускал. Любовь лилась из нее громким журчанием; переливаясь и кружась.
Сам Антуан, ко всему прочему заведовал домом для душевнобольных с должным названием "Просветление", носившее наследие имени самого Антуана - "А. Де Вер".
Надо бы признать, что управление этим заведением не приносило Антуану практически ничего положительного. Мало того, что кроме прямых расходов дом еще и пожирал спокойствие хозяина как лакомую снедь, так из-за него Антуан еще и оказался в центре горячих толков, насчет гуманности обращения с умалишенными.
Споры велись не без основания. Ходили слухи - и весьма неслабые, что в доме практикуется жестокость и целая система специально разработанных самим Антуаном наказаний, вплоть до применения запрещенных препаратов. Однако, несмотря на все слухи, Антуан оставался незыблем, и вслед за ним, незыблемость исторгало его детище - дом для умалишенных "Просветление".
Как и подобает людям такого поведенческого склада, Антуан на дух не переносил всякие недомолвки, намеки в разговорах, особенно если речь шла, о чем-то важном. Он слыл среди тесного окружения невероятным грубияном, способным любого положить на лопатки в два счета, не успей тот даже пролепетать слова извинения. Не раз он по собственной инициативе резко обрывал собеседника и окатывал его таким обилием грязи (причем делал это весьма искусно, не теряя капли уважения - как к себе, так и к оппоненту), что тот вынужден бывал ретироваться за дверь, чтобы никогда впредь не показывать сюда ноги.
К удивлению самого Антуана Де Вера, он, тем не менее, располагал друзьями и даже необязательно одного с ним круга интересов. По их утверждениям, к этому человеку нужен был особый подход, некий ключ с кодом, и стоило лишь найти нужную скважину, как Антуан, становился весьма приятным, даже кое-где наивным. От его педантичности не оставалось и следа, он менялся в лице вместе с поведением, и временами даже казалось, что его неимоверный бас и тот поднимается на ступень мягкого баритона.
Между тем, эта видимость метаморфоз в Антуане случалась не часто, а просто, как и бывает с подобными людьми, он ненадолго выпускал узду из рук. Те же, кто ощущал на себе постоянное дыхание Антуана, были его домочадцы, и больше всех - сестра.
Фелиция была старше Антуана на три с лишним года, и, видимо, это играло определенную роль в отношении брата к ней, которого она любила, несмотря на все его негативы. Фелиция была женщиной немного замкнутого поведения, приверженкой установленных братом традиций. Еще с раннего детства в ней угнездилось чувство, будто младший брат - святое неприкосновенное существо, постоянное нуждающееся в защите, и что бы он ни предпринял и как бы себя не повел - она, как старшая, не имеет морального права усмирять детские шалости и теперь - мужскую гордыню. Даже сейчас, спустя много лет, Антуан оставался в ее глазах шаловливым мальчишкой, вдоволь наслаждающимся свободой. И хотя Фелиция знала, что эта свобода уже давно перешагнула все допустимые границы, она никоим образом не хотела стать камнем преткновения на пути к задумкам брата.
Антуан в свою очередь прекрасно осознавал свое положение младшего в семье, и чем сильнее проявлялась снисходительность старшей сестры, тем с большей силой разжигалась внутри него подсознательная ненависть к ней. Он всяческими хитрыми уловками и грубыми высказываниями старался ей навредить. Мало того, что прогулки сестры раздражали его настолько, что ей пришлось довольствоваться лишь десятиминутной ходьбой вокруг дома в сопровождении старика дворецкого, так в итоге было решено оставить и эти вылазки. Вдобавок все ее воздыхатели и поклонники были устранены самым жестким способом.
Вслед за этим последовал запрет на право личной переписки - вся почта беспрекословно проходила вечернюю цензуру брата. Восседая под отблесками пылающего камина, Антуан с чудовищной медлительностью перебирал конверты и раздумывал, какие письма являются для сестры дозволительными, а какие расцениваются как "дрянные" и тут же, на ее глазах, отправляются в огонь. Не раз Фелиция с сожалением замечала, что в категорию "дрянных" попадали письма от ее школьных подруг и тети Агаты - жизнерадостной пожилой женщины, которую Антуан напрочь не выносил. При этом она явственно чувствовала запах крепкого бренди, исходящий со стороны брата.
Возможно, Антуан сам ощущал перебор в своем поведении, но, к несчастью, тому способствовали также замкнутость и мягкость сестры, все больше провоцирующие его на безусловные меры.
Осенью 18.. года, Фелиция стала впадать в апатичное состояние - у нее резко ухудшился аппетит, кожа приобрела мраморный оттенок, лицо осунулось, а глаза, в свою очередь, оживились, словно втянули в себя остатки жизненной силы. Эти признаки не на шутку встревожили ее брата. Чувствуя за собой вину, Антуан внезапно переменился к сестре. В его поведении впервые появилась тень страха, и словно тяжкое бремя навалилось на его плечи с небывалой силой. Теперь он старался на все лады угодить ей.
Эту перемену заметили все. Даже Фелиция не скрывала радости, сперва получая букеты от брата, а в скором времени удостоившись его личных посещений. Она всячески старалась показать, что вовсе не осуждает его, однако не могла оставить без внимания явное недовольство Антуана. Ему было бы гораздо легче, если бы сестра осуждала его, называла бы эгоистичным мерзавцем, душеедом или извергом. Но этого не произошло - Фелиция покинула его, не проронив ни слова упрека. Даже почивши, она сохраняла на лице невинную ласковую улыбку, обрамленную преждевременными морщинами.
Ее тело было отвезено в Кенсал-Грин, и погребено в фамильном склепе Де Веров.
Возможно, Антуан и предполагал, что кончина сестры вернет ему покой, но к своему ужасу стал ощущать в душе изо дня в день растущую тяжесть вины. Даже сны для него стали бесформенным страданием, а лишнее напоминание о сестре разжигало в нем неподдельный страх, сменившийся в скором времени отчаянием. Из победителя он превратился в жалкого страдальца, не находящего покоя нигде. Суд собственной души твердил вердикт - смертоносец!, опустошая его до дна.
И вот, наконец, он решился проведать сестру. С ее похорон минуло уже больше двух месяцев.
Прихватив с собой лампаду и тисовый венок с двумя четками между стеблей, он направился в склеп Де Веров.
***
Вечерело. Красный диск угасающего солнца отражался на гранитовой поверхности надгробных плит. Каждая из них манила к себе, жаждала и просила венка, что нес Антуан. Особенно громким был плач забытых могил, обветшалых временем. Среди прочих переживал он лики ушедших, стертых градом и дождем скудных надписей.
Вот проходит он мимо плиты, с которой взирает на него ребенок лет десяти. Антуан чувствует - трепетно, всеми фибрами тела - желание одинокого чада быть вновь помянутой среди тех, кто когда-то любил и верил. Но крепче прижав венок к груди, Антуан, пересилив порыв, направляется дальше, по лабиринту мертвых улиц. И отовсюду к нему тянутся руки, норовящие вырвать венок с четками - напоминание живых о себе, сладостное успокоение.
Наконец, увидел он очертания склепа Де Веров и рванул туда, спотыкаясь, из последних сил, чувствуя, как за спиной ослабевает хватка ушедших.
В руках звенит медный ключ и, подрагивая, вползает в ржавый замок, тот лишь тихо стонет в ответ. Два поворота налево - и с тяжкими сетованиями каменная глыба обнажает пустоту.
Спертый воздух окутал Антуана, как саван, и напрасно он пытался увидеть хоть что-нибудь в этой кромешной пустоте - только затхлый воздух, и ничего более. Однако, стоя тут, у входа в склеп, он услышал неприятную нотку у себя в голове, она едва звенела, как свежая паутинка на ветру. Антуан оглянулся на просторы кладбища, затем вскинул глаза на небо, и, наконец, сверился с часами. Кое-что подсчитав, он суетливо опустил венок на землю, поковырялся в кармане, достал коробочку спичек и зажег лампаду в руке. Лишь после этого, подняв венок, судорожно зашагал в темноту.
Лампада светила неярко, и чем глубже Антуан продвигался, тем больше свет отступал. Шагов через десять, Антуан не видел уже дальше ярда, еще шагов пятнадцать - и за пределом протянутой руки начиналась граница тьмы. Во время похорон два месяца назад склеп был заблаговременно вычищен и приготовлен к приему покойницы. Теперь Антуан удивлялся тому, как быстро воздух снова стал прелым.
Он продолжал ступать дальше, его шаги отзывались из темноты почти беззвучно - казалось, уши обложены ватой.
Он смутно помнил, где находится гроб с телом сестры - в тот день, два месяца назад, было слишком душно, и он постарался как можно быстрее покинуть склеп. Возможно, даже слишком быстро, потому что, вышедши на воздух, с неприятным саднивением приметил, что оказался первым, когда должен был быть последним.
Видимо, это еще больше убедило остальных, что виновником кончины сестры является он сам.
--
Это не так...
Антуан не заметил, как произнес эти слова вслух.
Голос показался ему чужим и нелепым в темноте. Он ощутил беспокойство. Возможно, лишь спертость воздуха вызвало у него это чувство, что же еще? Нет, вероятно есть еще что-то...
И это "что-то" он ощущал явственней, между тем как продвигался далее в склеп. Это был отчетливый свежий запах, но отнюдь не тления, что было бы характерно для склепов. То был иной запах, выпадавший из общего. Запах реальный и одновременно неприятный любому носу.
Запах человеческих нечистот.
Какого же было его удивление и затем - нахлынувший ужас, когда он в тишине собственного дыхания услышал редкие шаркающие шаги.
Антуан приподнял лампаду выше и затаил дыхание... Должно быть, ему показалось.
Тишина и неопределенность - худшее из испытаний. Время перестало существовать. Антуан простоял целую вечность, вглядываясь, до изнеможения напрягая глаза и испытывая невообразимые муки, пропуская каждую секунду сквозь себя.
Он хотел окликнуть темноту, но передумал и промолчал.
Снова медленно пошел вперед. Но не успела его нога завершить шаг, как опять вынырнули шаркающие звуки. На этот раз они слышались ближе, и немного в стороне.
Антуан остановился, не в силах что-либо предпринять. Рука державшая лампаду дрогнула - заскрипело железо.
Шажки - легкие, мягкие - приближались. Антуан медленно ступил назад. Он знал, стоит лишь дернуть хотя бы мизинцем, как ужас вырвется на свободу, поглотив его целиком. Повернуться и убежать - сверх его сил, этого он не сможет и за все тайны мироздания.
Шарканье в свою очередь переместилось левее, словно играло с ним в прятки. Что за глупая шарада?
"Возможно, что-то шелестит от ветра" - наконец, хоть одна членораздельная мысль... Антуан логически вернулся к отворенной им же двери склепа. Сквозняк наверняка играл с чем-то во тьме.
Облегчение с глубоким вздохом вернулось в его тело, и конечности, напрягшиеся, как кости, теперь повисли в изнеможении. Трясясь от небывалого напряжения, он развернулся, чуя приток свежего воздуха, и поспешно направился к выходу.
Вдох в полную грудь вывел его из транса. Опершись на памятник, Антуан с горечью взглянул на тисовый венок в своей руке.
Миссия не завершена, а душа не перестала саднить. Значит, вернуться в темный склеп? - Нет сил. Направиться домой? - Жалкое изножье облегчения.
Где же выход, как тут быть?
Он знал и понимал нелепость ситуации. С одной стороны, за склеповой тьмой таилось умиротворение, и гарантия его покоилась меж его дрожащих рук - то был венок с двумя неприметными четками посередине, с другой стороны, непонятный страх - раз подкравшись, более не отпускал его, продолжая томить, словно страстотерпца.
Невозможно угадать, сколько бы он тут еще оставался, среди мутных памятников и в утробе нерешимости, но вдруг Антуан встал, стряхнул пыль с брюк, твердыми шагами подошел к дверям склепа и запер их, чтобы поскорее зашагать к выходу некрополя.
Ночь выдалась лунная; медный диск, омываемый мореными облаками, освещал город - тихие скрытые от глаз улицы, мелкие переулки без названий и умысла, бульвары - фешенебельные, откуда тянуло похотливыми вздохами, цепко хватая за сердца, где-то огни, а где-то темень. Где-то грани бога, а где-то - дьявольские покои...
Наконец перед ликом освещенного ночного заведения остановился темный кеб. Оттуда лихорадочно и нервно показался визитер, бережно прикрывая могильный венок.
Надо бы признать, что выход из ситуации Антуан, как ни странно, нашел внезапно - в его аморфных мыслях вдруг заискрилась одна, пронзительная, подобно боли от укола. Антуан не питал страсти к хмельному, но в тот момент он с неумолимой силой вожделел бутыль. И вот он здесь, в кабаке с порочным названием: "У Магдалины".
Он неприметно толкнул створчатые двери и мелкими шагами двинулся к бармену, прокладывая свой путь меж пьяниц и шлюх распутных. Бармен невозмутимо вытирал стакан полотенцем, обвившим его шею наподобие шкуры зверя, когда сероватый посетитель нежданно срисовался пред ним.
--
Граппа, джин и грог, - проговорил Антуан, едва сев за стойку, даже не глядя на онемевшего бармена.
--
Прошу прощения, сэр? - пролепетал бармен, прищурив левый глаз.
--
De gustibus non est disputandum* - ты все верно услышал.
--
Конечно, сэр, приношу свои извинения, сэр.
Бармен суетливо выложил перед Антуаном стаканы, с особым усердием вытирая их края своим полотенцем. Вскоре стаканы были наполнены. Антуан без лишних раздумий осушил все три и со слезящимися глазами сделал знак наполнить их вновь.
Второй круг прошел более гладко. И вот нежная блажь наполнила его члены, приторно пульсировали в голове черствые мысли. Неприятная хандра покинула его. А глаза, хоть и утратили ясность, но приобрели мужественный оттенок.
И вот скоротав не более три четверти часа в кабаке, готов он отдать дань судьбе и вернуть себе покой. Ведь имеет он, в самом деле, оправдание своему поведению, должен же понять человек человека, когда тот ведет свою жизнь, как ему кажется, под правильным углом. Доля его вины в смерти сестры мала и ничтожна - откуда он мог ведать о ее болезни? Тем более о причине той? Ведь всеми фибрами души он стремился защитить сестру, будь то от порочных связей, или безрассудных писем. Он спасал ее, она отвергала, и теперь он - страдалец по ее воле... Но эта ночь положит начало его освобождению, ибо он готов принять ее прощение. Фелиция - не зверь, не чуждое создание, а родной по крови человек, любящая сестра, ушедшая по капризу судьбы. И если в прощении ему будет отказано, если его мольбы останутся без ответа, тогда отвергнет он семейные узы и исторгнет из себя болезненность вины. Иначе быть не может!..
Такие мысли гнездились в голове Антуана, когда он вернулся к вратам склепа. На этот раз его не могли поколебать ни чернота ночи, ни плач тусклых надгробий, ни спертость воздуха, ни загадка в ответе покойницы.
Вновь тихо стонет замок, и каменная глыба высвобождает вход. Вновь рука его высоко поднимает лампаду, и мерцание свечи окутывает мертвый воздух.
Шаг за шагом Антуан продвигается вперед, на сей раз не страшась громких звуков, наоборот - нарочито громко топая ногами, и все дальше погружается во мрак. Под ногами свежие следы, его недавние и еще - чьих-то босых ног.
Вдруг он в ужасе остановился, не в силах сдвинуться с места, глаза смотрели на следы, а уши вновь уловили шаги.
--
Кто тут? - громко крикнул он.
Вмиг испарились пары дурмана, и ясность происходящего овладела им. Темнота склепа, казалось, давила на него с большей силой, нежели намедни. И ужас его нарастал с каждой минутой, а в нос вновь пробрался запах свежих нечистот. Антуан еще выше поднял лампаду, но тьма, будто приобрела плотность, и, подобно жиже, растягивалась перед ним.
Звук, тем временем, снова переместился левее, словно призывая за собой. Монотонные шершавые исторжения из тьмы... Черт знает что такое!
Неопределенность и досада сделали свое дело. Почувствовав прилив внезапной ярости, он решительно ринулся на звук, крепче сжав лампаду. Но в следующее мгновение натолкнулся на то, что не просто лишило его дара речи, а ввергнуло в неистовое безумие ужаса. Прокричав что-то бессвязное, Антуан попятился и, выронив лампаду, рухнул на каменный пол. Свеча выкатилась из лампы, но не погасла, а еще ярче разыгралась. Антуан не отрывал глаз от темноты, где медленно вырисовывалась шаркающая фигура, облаченная в белый саван мертвеца.
Над тканью, трясясь на страшно исхудалой шее, нечто шершавое с огромными впадинами вместо глаз, коричневого оттенка, без губ, без бровей и носа, выступило ему навстречу. Вслед за тем кошмарный голос медленно просвистел: "Антуан!"...
--
Уйди, уйди, прошу тебя, - зарыдал Антуан.
Фигура остановилась, и из-под савана показалась костлявая рука почти черного цвета - ногти на ней были содраны, и раны давно чернели под коркой засохшей крови.
--
Зачем ты это сделал, Антуан? Зачем ты оставил меня?...
Рука нависла над лицом Антуана, и указательный палец, скрючившись, указывал на него.
--
Я не оставлял тебя... я не виноват... я чист... поверь мне, я чист...
Голос твердил свое, и шипение в кровь сдирало ему уши. Эта была пытка, которой мог приговорить ему лишь ад.
--
Ты оставил меня...
Внезапно Антуану, показалось, что голос каким-то неподвластным уразумению образом сломался - изменился в нутре своем. Даже склеп - темное пространство - наполнился ярким пурпурным свечением, появились языки пламени, а голос, между тем, утратил обреченность. Теперь это был голос злорадного торжества, и язвительный смех исторгался из недр застывшего рта.
--
Ты - жалкий червяк, Антуан! Ты был им всегда! Ты родился никчемным куском облезлого мяса и оставался таковым всю свою бессмысленную жизнь. У тебя из рук вон плохо получалось управление имением, ты растратил наследство отца, ты погубил свою сестру. Ты - смертоносец! Ради своих утех ты выстроил душегубку, где вопреки протесту здравых, мог свободно демонстрировать свою силу и власть над терзаемыми болезнью жалкими калеками. Но тебе и этого было мало - ты решил полакомиться плотью своей сестры. Маленький шалун Антуан, маленький принц Антуан, маленький смертоносец!..
--
Замолчи! Замолчи, адское отродье!
--
И не подумаю, паразит! Я ведь лучше всех знаю, какова правда на вкус, и ты вдоволь наешься этой правды, пока она не станет вытекать у тебя из ушей, из-под век, изо рта, Антуан! Ты будешь нафарширован правдой, над которой глумился всю жизнь...
--
Молчи, было сказано! Молчи, не смей!
Антуан, трясясь от злобы, выхватил с каменного пола лампаду и ринулся к фигуре. В широкой утробе гробницы раздавался скрежет его собственных зубов. В мутных мыслях стояло одно лишь слово, которое продолжало твердить ему что-то страшное. Но последовал миг - и слово это сменилось мыслью, которой он наполнил свои руки, творя единственный смысл - смертоносец! И рука со страшной силой обрушилось на скорчившуюся тень, ржавый крюк лампады с чмоканием погрузился в тело, и на этом месте возникло красное обрамление, постепенно расширяясь по кругу. Антуан попятился и, качнувшись из стороны в сторону, в беспамятстве упал навзничь...
***
Открыв глаза, Антуан обнаружил себя лежащим на широкой кровати с железными вензелями по бокам и пологом в арабском стиле. Кровать была мягкой и отдавала сыростью, а одеяло с выцветшими краями было испачкано - кое-где в желтых пятнах.
Комната в одно окно выступала перед его глазами - серо и бесформенно.
На миг окружение показалось ему знакомым, но от этой мысли ему стало дурно - голова понеслась куда-то, а взгляд поплыл. Антуан поднял было руку, чтобы протереть виски, как он обычно делал при недомогании, но с удивлением и не без страха обнаружил, что рука туго перехвачена кожаными путами. Впадая в панику, он почувствовал живое движение пут во всех своих конечностях. Тугими крутками ремень сдавливала его руки и ноги, а утолщенная часть приходилась на грудь, терзая дыхание при малейшей попытке подняться.
Во рту, упрямо не желавшем выговорить слово, Антуан явственно ощутил солоноватый привкус. Его челюсть была обмотана ремнем с медными пуговицами по краям, а хвосты цепко ухватили затылок. Губы были упрятаны за шерстяным обжимом, обмотанным на деревянный брусок.
Теперь притупление окончательно развеялось, и мозг заискрился невиданной ясностью.
Комната в одно окно, кровать с пологом и ремни на лице были не чем иным, как собственным изощренным детищем воображения самого Антуана. И теперь, осознав, а тем более - почувствовав во рту привкус соли, онемевшие конечности и тупую боль в теле, Антуан вдруг изменился в лице - оно в один миг, казалось, вздулось, приобрело болезненные черты, даже скулы выступили из-под кожи, а глаза, наполнившись слезами, выражали безграничный ужас... То было осмысление, подобно смерти, ибо иного выхода не было - так распорядился он сам, Антуан, твердя любимые слова: Выход из моего "Просветления" один - это выход в рай... И крик его, сдавленный обрушился в ничто... То был крик безумного отчаяния, вмиг поглощенный безмолвной пустотой.
***
Это была редкая минута короткого просветления некоего человека по имени Антуан Де Вер, ибо вспомнив остальное, его разум, не выдержав бремени, затрещал по швам и отключился, словно свеча от резкого сквозняка. Впоследствии еще случались мимолетные осмысления, но и те ненадолго, что, к слову, равносильно ничему.
Я думаю, вы уже догадались, что Антуан оказался в доме, который так лелеял, который он создал сам, дом, который приходился ему логовом для удовлетворения собственной душевной блажи. Этот дом назывался "Просветление" и являл собой кров для умалишенных, зверинец безумцев, а больше ничем иным этот дом не являлся. По иронии злого рока или светлой справедливости Антуан попал сюда после того, как собственноручно лишил жизни сестру свою, Фелицию. Вы спросите, как такое может быть? Ведь он сам схоронил ее, облачив в белый саван, скормив ее тело темному склепу.
Отвечаю - вы правы. Но лишь отчасти, друзья. Ибо, терзаясь виной своей, а более страдая от укоризненных взглядов тех из своих друзей и домочадцев, кто обо всем ведал, Антуан не стерпел такой муки и, по быстрому покончив с панихидой, велел отнести покойницу в склеп, ссылаясь на жару, которая, якобы, могла испортить прелестный вид почившей. Тем самым он совершил страшную ошибку, ибо даже доктор не застал тело в пределах дома, лишившись права на осмотр, таким образом, покойница, незаметно сохраняя остатки дыхания, в два счета была погребена.
Антуан же, вернувшись домой, лелеял надежду обрести покой, вместе с тем - продолжить жизнь, как прежде. Но что-то не покидало его, и душа продолжала чадить, пока по истечении двух месяцев с момента погребения сестры, наконец не решился он отнести ей подарок в самый склеп, вожделея прощения. Как я уже говорил, то был венок из тиса, с двумя четками посередине.
Дойдя до склепа, он отворил тяжелую глыбу и зашагал внутрь. Хотя нервы его были достаточно истощены, он уповал на силу духа, но, натолкнувшись в склепе на признаки жизни, Антуан в суеверном страхе бросился прочь, направившись в отчаянии прямиком в кабак.
Лишь отогрев тело хмелем, он отважился пройти туда во второй раз, и наткнулся на бедную свою сестру, исхудалую, ослепшую от жуткой тьмы, и отравленную мясом мертвых предков своих.
Антуан, будучи пьяным и обезумевшим, принял ее за детище ада, и в припадке страшного умопомрачения вонзил крюк от лампады в самое сердце еле живой сестры. Сам же после того свалился замертво.
Драма была бы на том окончена, если бы от ужаса рассудок Антуана не помутился окончательно. Провозившись с ним месяц-другой, домочадцы решили, что человек по имени Антуан Де Вер - кончен, и прямиком отдали его в сумасшедший дом имени самого Де Вера.
Вскоре имение было продано, а история сия забыта на корню.
Вы спросите, откуда же ты знаешь все это? Если не ложь твой рассказ, объясни нам, какие источники тебе его подбросили, кто рассказал, откуда вычерпал ты историю эту?
Что ж, друзья, так тому и быть, скажу вам, что история эта произошла гораздо ближе ко мне, чем вы могли представить, и пережил я рассказанное не в меньшей степени, чем тот в моем рассказе, ибо вынужден признаться вам, что рассказчик ваш - никто иной, как сам Антуан Де Вер.