Аннотация: Полая версия, не вошедшая в "Дружбе Народов"
Рецензия Марциса Гасунса на книгу Юрги Иванаускайти "Путешествие в Шамбалу".
Перевод с литовского Н. Воробьевы. - М.: София, Гелиос, 2002.
"География таинственных мест. Карта прилагается"
Пресловутая феминистка, имя которой в ряду с иными еретиками числиться в кодексе запрещенных книг, напомнила о себе намедни, издав в серии "Неизвестная планета" редкий фолиант в отменном переплете. Птица редкая в наших краях, так что держите карман шире! Окрещенный "порнографическим" официальной церковью роман "Ведьма и дождь" (1993) вместо сжигания на костре, сделал из нее брэнд для экспорта на Франкфуртской книжной ярмарке. Но обо всем по порядку.
Вместо предыстории: после возвращения домой из продолжительных путешествий, уже в форме воспоминаний Юрга с интервалом в год издает триптих этнографических исследований про тибетскую культуру, искусство и историю - первую такого рода работу в строго католической Литве. Пять лет тому назад (1998), незадолго после издания книги на литовском, отрывки "Kelione" вышли в "Дружбе народов", тем самим продемонстрировав, что перевод представляется единственной возможностью для такой специфической в тематическом плане литературы, когда критики соблюдают благородное молчание, а тиражи красноречиво говорят о роли литературы в современном обществе. Створку данного триптиха было бы трудно представить напечатанную в консервативной "Классике буддизма" или в питерской "Востоковедение: учебные пособия и материалы", но, вышедши в издательстве "София", она могла бы пройти мимо ушей интеллигенции. Призванный исправить сложившиеся положение, я выступлю как адвокат и прокурор в одном лице, хваля и хуля то, что нахожу важным.
Начнем с того, что отбросим эпизоды, не имеющие непосредственного отношения к новому пониманию путешествия. Мы оставим без внимания ряд занимательных наблюдений, поскольку они не указывают прямо или не помогают переосмыслить по новому разницу между туристом и паломником, этим двум аспектам, о которых пойдет дальше речь, лейтмотивом трилогии.
Но приступить к этому стоит с, хотя и незначительной, но оговоркой о встречаемых приемах, которые того только и ждут, чтобы о них вкратце упомянули. Эдакое чтение совсем не так-то безопасно, как сперва могло показаться, так как "взрывчатая восточная" смесь "не только покровительствующих, но и карающих, предающих, мстящих и замышляющих ужасные козни" богов разбавленная "снежными львами, табунами единорогов, крылатыми леопардами, стаями химер" и прочей небесной тварью, растворяет в себе без остатка, что ни в коем случае не вредно, и вовсе нет, а наоборот - копеечка в копеечку удовлетворяет нынешний спрос.
Опьяненная многоликостью близких к полудикому образу жизни народов горных перевалов, она собирается спеть, но на этот раз "гимн цампе и прочим ладакхским кушаньям" не похож на прежние оды божествам, - настолько вещественен, что удивляешься, почему последние, покрытие уже жирными пятнами от кулинарных опытов, страницы этой поварной книги путешественника не дочитываешь среди виновников этой гурманской оргии. Прислушайтесь, милости просим: "Я еще спою... [о] колаку - цампе, смешанной с соленым чаем и маслом, тарулу - цампе, растворенной в молоко дримо, побе - цампе, залитой кипятком и сжатой в неудобоваримый комок, таги - лепешкам из цампы, скью - супу из цампы и.т.п." и так до посинения. Я, по совести, был почти готов поклясться в том, что здесь налицо литературное воровство, так как это страх как напоминает эпизод из "Фореста Гампа", когда рядовой не-то по имени, не-то кличке Бабба перечисляет блюда, которые можно приготовить из креветок, но, срази меня молния на месте, если Юрга не превзошла его на ура засучив рукава. Но обманутым окажется тот, кто поведется на всю эту витиеватость и оставит незамеченным за своеобразными каталогами собирателя редкостей спорхнувший хвост хитрого лиса. Ведь, предположим, это не кухонная книга.
Вместо обзора: каждое из трех отрезков пути-и-шествия, происходит в иной, чем прежде местности, деля цепь глав естественным образом на три части, собственно, три в одном и навыворот. Пропитанное "ветром тибетских просторов" начало тома читается легко, но именно потому, что не написано "на жаргоне исследователя чужой культуры", на чем так усердно настаивает автор. Хотя, по моему мнению, здесь скрыта логическая нестыковка: в науке не должны иметь место категории из разряда родное-чужое.
К середине темп спадает, и даже такие находки как "поцелуй монаха" перестают доставлять удовольствия, которого ожидаешь от такого рода чтения. Простое же перечисление "австралийских аборигенов, североамериканских индейцев и мексиканских магов" начинает клонить скорее к общему месту, постоянные же ссылки на авторитеты сокращают отведенное для ее собственных размышлений место и это досадно.
Под конец книги приключенческая линия и вовсе иссякает, уходя на второй план, а ровно распределенный монолог повествующего и авторские ремарки выливаются в байки о полу-мифических индийских "божественных безумцах", слегка экстравагантных, если даже не чокнутых скитальцах и дакинях, шагающих по небу. Переезжая на маршрутках от одного "места силы" к другому, автор, прошедший те же три стадии ("турис" - "между" - "паломник") пути внутри себя, успевает не только показывать пальцем на поблескивающие проплешины почтенных лам, но и упомянуть о мелочах, которые украшают и оживляют более затянутую концовку книги.
Вставляем закладки. Отпрявшись за экзотикой, она, предположим хотя бы для нашего удобства, руководимая страстным порывом коллекционера, хотела накупить разных там фигурок идолов, изысканных ожерелий, редких открыток и других безделушек, чтобы потом, вернувшись, рассказать друзьям и близким сказку о хождении по "дальним странам". На этой стадии, говоря схематически и сухо, Юргаиз Вильнюса (1961) представляет собой пример средне-статистического туриста, который уже дома решил все наперед с железным графиком точностью до секунды. Тому нетрудно найти подтверждение и в тексте, когда "всколыхнувшие в ней режиссерские страсти в духе Бертолуччи и Феллини", напоминают нам о том, что она такая же как мы - иностранец, с словарным запасом в 60 слов. В дополнении ее сомнениям спонтанное желание заснять и соединить "Энигму" с пением тибетских монахов, прославив тем себя в кинофестивалях, не свидетельствует об чрезмерном желании остаться в тени событий, а наоборот - снова прославиться. Хотя и может необычное на такой высоте, это желание вполне можно списать на капризы путешественника с некоторой претензией на изысканность, а не просто "убывающего время" лентяя. Допустим.
Цитируя основоположников экзистенциализма, она с ей присущей категоричностью отвергает их исходное предположение, будто человек именно брошен в этот мир, и в доказательство этому отправляется на поиски первоисточника, некоего незамутненного родника-оракула. Стоит заметить, что и в этом у нее были предшественники, правда, искавшие в другом направлении; об оставленных же ими влияниях читайте ниже, при наличии такого желания. Однако продолжим беседу.
В сознании многих пожилых литовцев смугловатые индийцы (а голубо-глазое, белокурое племя "балтов", расположенное у подножия "обители холода" в чем-то на них похоже) куда ближе некогда столь многочисленно представленных там немцев и поляков. Этой гипотезе способствовало то обстоятельство, что накануне XIX-го века многие интеллектуалы поддерживали мнение немецких лингвистов, что самыми близкими к санскриту являются именно балтийские языки. Из тех же источников мы узнаем, что если латышский язык соответствует пракриту (естественному, вульгарному), то современный литовский - древнеиндийскому литературному (очищенному, украшенному) языку. Может именно здесь стоит искать причину обращения к ветхой стране Аволокитешвары, бодхисаттвы сострадания, тоску по стране истинного коммунизма, вечной юности и постоянной весны. Азь есмь, ахам асми.
Но люди, это странная порода деревьев, лишенная корней: их несет ветер, сгибая и гоня вперед, из года в год обрастая все новыми кольцами - такая и Юрга. Они сами не знают, чего стоит хотеть и свобода для них составляет тяжелую ношу, от которой надо избавиться, возложив ее на другого, и чем быстрее, тем лучше. Таким образом, завязывается дружба с настоятелем некоего монастыря, но, кончившись так же быстро, как возникши, после визита его святейшества, иссекает, оставив лишь осколки неприятных переживаний, уходя от которых она снова отправляется в дорогу; снова сама, снова одна, но только до первого поворота.
А до него не долго ждать, так как начинается время танцевальных фестивалов. В Хемис Тсечу, точкой отмеченной красным фломастером на ее путеводителе, с раннего утра играет "оркестр вечно сопливых носов" и пробужденные к ритуалам маски начинают свой медленный круговорот в дворике монастыря. Перед зрителями, теперь уже перепутанными с исполнителями, приоткрывается пафос смен и перемен. Но одолеваемая сомнениями Юрга Иванаускайте хочет сбежать и спрятаться, чтобы глаза из-под масок не следили за ней. Стремясь выразить чувство подлинного духовного родства и почитание, которое она испытывает к ламам, Юрга становиться на ровной ноге с простыми монахами, питаясь и проживая в таких же обстоятельствах как те - лишенные даже минимального для выживания комфорта. Постоянное напряжение по этому поводу и наэлектризованность, витающая в воздухе, приводит к тому, что посреди этого марафона, жажда "отвернуться от себя", она (отойдя пред тем в сторону) снимает традиционную красную одежду и принимается за макияж, накрашивая глаза и надевая жемчуг, чтобы последними силами показать, что она имеет личную историю, которой дорожит. С янтарной брошкой и верой в демократические парламентские выборы, в то время, когда внутри ее разводятся мости и последними силами она старается прикрыть открывающиеся пространство, состояние "между".
С этой точки не долго остается ждать до переломной точки после исчезновения первого шока, когда "турис" становиться пилигримом, а путешествие приводит домой. Вышедшие следом за танцорами мистические звери в сказочно прекрасных одеждах, с победными флагами, окончательно завораживают женщину и она сдается им, - силе, которую те олицетворяют. Маска и макияж слились, смерть и секс стали одним и, пропитанная насквозь этой новой карт(ин)ой мира, она делает низкий поклон, но поклон изнутри, а не наоборот.
Маскарад-праздник это не мысль, а мироощущение, выраженное в переживаемых и разыгрываемых конкретно-чувственных формах обрядового действа, когда "четверо проворных, прыгучих дерзких скелетов с колокольчиками на руках и ногах", олицетворяют хранителей могильников, вселяющих надежду и страх одновременно. Чистое ли совпадение или благодаря слезам смирения, узрев красоту умирания и непрерывность всего сущего, Юрга могла сказать: "Свершилось!", как она ни раз делает, обращаясь к Евангелию ("много званых, но мало избранных", "в виде денег, хлеба и зрелищ"), но некому уж говорить. Перестав фотографировать, Юрга-ла становиться из охотника за сенсацией участницей мистерий, а ее память наподобие пленке, черный по белому отпечатывающей цепочку впечатлений, но уже не как поминутную хронику, а в форме маленьких прозрений. Новая эмоциональная вовлеченность в игру оказывается роковой, так как тут на арену выходит актер, исполняющий роль смерти, "ласковой, точно мать".
В древности на Ориенте смерть просветленных личностей превращалась в духовный урок и поощрение живущим, в противоположность Оксиденту, с его торжественными причитаниями и тихим рыданиям об "усопшем", как до сих пор жеманно предпочитают выражаться в надгробных надписях. А причиной неспешности послужила идея о вечном возвращении, бытовавшая задолго еще до появления общин буддистов. Из этой концепции следовало, что угасание есть крешендо жизненных сил, а не жалкая кончина перед расплатой и покаянием за содеянное. В "косметически подпудренном" западном обществе превозносятся юность и телесность, и начинает казаться, будто нет здесь места не только для умирания, но и существенным вопросам бытия, которые она вызывает. Разве что этот едкий запах разложения и посиневшие губы...
"Никто никуда не спешит, и я тоже начинаю привыкать к новому, медленному и тягучему, восточному ритму жизни, что тяжело дается западным людям," - так, каплю за каплей среда как серная кислота проедает стежку к ее сердцу, переплавляя ее ревность через медитацию в материал, годный для изготовления ковра сострадания. Ведь на голом полу неудобно сидеть... Немыслимая до настоящего времени неспешность наводит Юргу-ла на внезапные мысли, вывод из которых так или иначе приходиться делать нам самим, требуя от нас такого же участия в ее жизни, как в нашей собственной. Романтическая натура литовской писательницы тем не менее по прежней инерции продолжает таскать ее по всем обязательным для настоящего туриста пунктам с выносливостью, которой можно позавидовать. Фактор или, скорее, субстанция времени, помимо расстояния имеет силу над нами и тащит наше тело до самого до гроба и еще дальше, вступая в теснейшие отношения с пространством, ведь они по сути - одно. Теперь же более подробно об основах.
Желающим заняться гулянием на берегу океана в Гоа или найти последних экземпляров вымирающего поколения хиппи всегда рады в столичных офисах турагенств. На такой случай, кроме предоставленного ими выбора класса полета и отеля с необходимым количеством звездочек, для жаждущих отдыха в восточном направлении подготовлены маршруты с пестрыми названиями, изобилующими "сокровищницами", полуразгаданными "загадками" и прочей гипнотизирующей слух побрякушкой. Интерес же они составляют постольку, поскольку "люксюриозных робинзонов" как раз-то и большинство, задавая там самым общую тенденцию или же порожденные ею, пойди разбери.
Нарезанные на куски календарные недели там склеены разного рода трансферами - мостами, соединяющими разрозненные пункты назначения, что весьма далеко от мифологемы пикника за городом, где турист - "англичанин, путешествующий вокруг света" - полулежа медленно попивает чашку черного чая из фарфоровой кружки из Стаффордшира.
Восходя к этимологии старофранцузского слова "турист" можем с уверенностью сказать, что оно не подвело нас, так как турист и вправду всего лишь тот, кому отведено "вращаться", "вращаться" и еще, пожалуй, под конец "повертеться", пока гид не скажет ему "стоп!" и все дружно поедут обратно, в целости и сохранности, набравшись ровно столько "восточной мудрости" и бледно-розовых ракушек, сколько влезло в карманах рюкзаков. Другое дело "паломник", но и его функция "носителя пальмы ко гробу господню" понимается иначе и этому вполне способствует опыт Юрги, Юрги из советского союза, страны, которой десять с лишним лет как уже нет. В отличие от самодеятельного туриста, для которого первична функция отдыха, а познавательный культпоход по местным храмам и руинам не претендует на первенство рядом с активными видами спорта, паломника, в свою очередь, ведет, а то и волочет, судьба и ее служанка - случай.
Уютно, сидя в своей "бутылке", изучать незнакомую среду сквозь защитный слой стекла "сравнивать две культуры", никто и не спорит, если не учитывать одну весьма незначительную деталь, уютно. А именно, скорей рано, чем поздно, Вас, несомненно, одолеет скука, и мечта станет кошмаром. Паломник-европеец, лелеющий свои эскапистские фантазии, отправляющийся в Индию, находиться не просто "в бутылке с западным воздухом", отгороженный от нее всевозможными рассуждениями и абстракциями. Из-за этого-то в его организме возникают расстройства, начиная от желудочных и кончая нервными, мучимый ярым агностицизм неприятия аборигенного образа жизни настолько, что некоторые так и сходят сума. Рискнув откупорить "бутылку" и хорошо встряхнуть содержимое, чтобы поднялись осадки... кто знает, чем дело кончиться.
Изобилие фактов совмещается с ненавязчивым рассказом о довольно емком и сложном материале наблюдений. Стиль органически сращенных эссе и путевых очерков - образный, первозданный: великолепная смесь истории религии с параллелями из психологии. События схватываются на лету и записываются, не отделяя важное от случайного, курьезные надписи на вывесках заносятся с той же тщательностью, с какой преданный запоминает названия храмов и аккуратность, с которой приводят биографические справки. С навыком профессионального художника Юрга рисует перед нами панораму Тибета в изгнании, где пейзажи не лишены едкой, далеко не романтической детали и (само)иронии (например, шикарный отрывок о подсчитывание произнесенных мантр на карманном калькуляторе), а в галерею портретов коренного населения остается просто поверить.
Литературная форма и жанр путешествия восходит к "эпосам поисков", действие которых развивается в Средиземноморском ареале или на субконтиненте Индостана как в "Одиссеи" и "Рамаяне". Те, в свою очередь, имели идейное продолжение и дальнейшее развитие в "Энеиде" и "Комедии", Ирландских сагах и французских плутовских романах, чтобы окончательно сформироваться в писательских "путевых очерках", чем и является обсуждаемое произведение, в основе которого описание очевидца незнакомых или малоизвестных читателю окраин и народностей. Кажется, послышалось или же кто-то на самом деле произнес: краев? Перечеркните, непременно ручкой, во что бы то ни стало перечеркните и так чтобы и следа не осталось бы и исправьте на "сторона", если редактор не опередил уже вас в этом и не спрашивайте зачем. Особо тут стоит выделить повествования о вымышленных, воображаемых странствиях встречаемых в диалогах об устройстве Утопии, а также легенде о саде Эдема, находящемся на восточных границах, в которых идейный элемент преобладает над документальным и, нередко, удачно сосуществует с чисто эстетическим.
Туда же случай уводит и нас, чтобы стать попутчиками экспедиции, отправившейся на поиск затерянного на севере от Тибета поселка Шамбалы. "Путешествие" имеет таким образом как бы три слоя: легендарный, исторический и, наконец, реальный (относящиеся друг к другу как смысл и явление) пласт, с которым соприкасаемся и мы. Энциклопедическая справка: начинающиеся на сорок четвертой букве алфавита деванагари, название этого селения переводится как "сердечный, великодушный", являющиеся эпитетами Шивы, который, как записано в "Пуранах", покровительствует этому месту. Информация для размышления: досконально описанное в средневековых рукописях индо-тибетской традиции странствие туда напоминает сам процесс внутреннего пробуждения, где отмеченные в маршруте преодолеваемые материки и океаны расположены, соответственно, внутри стенок сердца. Таким образом, само название книги - "Путешествие в Шамбалу" - обманчиво пафосное на первый взгляд, содержит парадокс. Заявляя правила игры, оно переносит топографическое название с плоскости карты на человеческую плоть. Переход, согласитесь со мной, весьма символичный.
Дорога может стать символом всего возвышенного, может. Но для туриста, получившего транзитную визу, она есть средство, когда же для паломника она есть и средство и цель и, опять, средство. Стоит сделать оговорку, что паломничество Юрги лишено какой-либо то религиозной окраски, оно исключительно переосмыслено и происходит на уровне душевных переживаний.
Определяющая позиция рассказчицы здесь заключается в роли наблюдателя чужого мира, в разграничении "чужого" (читать как "грешного") пространства от "своего" ("праведного", размышляя в религиозно-этических категориях), где масштабом для оценки явлений служит ее родина, по отношении к которой как внутреннему центру она и ориентируется. Герои выступают как в определенном отношении обобщающее лицо - носители национальных черт. Так француз (парижский доктор), немец (австриец с велосипедом) и русский (отшельник из Литуании) похожие на персонажей анекдотов, отправляются в поисках просветления на общественном транспорте, сравниваемом с "кораблем дураков", корабельный журнал которого перед нами.
Увиденное в конкретно чувственных формах она записывает с крохоборством португальского географа; но если история занимается "будничными явлениями", то Юрга фокусирует внимание на "праздничные дни" (не путать с субботами и воскресениями туриста), на следы духа. Тантра колдовства и некромантия, суеверия и поговорки, древние притчи и легенды, интересуют ее как собирателя народного фольклора, хотя надежность свидетельств такого рода как исторических источников, разумеется, относительна, тем не менее часто это все, чем мы располагаем.
Округлая мысль, приведу пару соображений о книге в целостности. Длина же пути проделанного через переводы привлеченного здесь индо-тибетского корпуса текстов может посоревноваться разве что с переводом сборника басен "Панчатантра", происходившем в течении всей эпохи западноевропейского Возрождения. По моим подсчетам бытовавшие в разных диалектах сказания древних записывались на тибетском, чтобы потом быть переведенными на английский, из него переосмыслялись на литовской почве, чтобы уже окончательно отлиться в русской речи. Хотя, с другой стороны, можно просто довериться интуиции затеявшего всего это, т.е., не то, что бы прямо Ему, но по крайнее мере ей.
Считаю немаловажным заметить между прочим и о чрезмерном употреблении прописных (оставляя ошибки орфографии при транскрипции "несуществительных" двойных и придыхательных) букв (на совести переводчиков "факультета мертвых языков") в пафосных словах наподобие "Путь", "Пустота", стоящих поперек горлу. Слова, написанные целиком крупным шрифтом, т.е., особым образом графически выделенные (одно уже "Вперед, в пасть тигру!" может убить не то, что бы встреченного Будду, но всех без исключения обитателей поднебесной) и циклически повторяющиеся "башенки" прямо-таки лезут с бумаги и посягают на спокойствие и психическую уравновешенность разбирающего. Вспоминая практикум Литинститутских семинаров, добавлю, что если автор и собрался выделить что-либо почему-либо, то должен это делать честным образом, что бы смысловое ударение стало понятно из контекста, но ни в коем случае не путем оптического обмана, разными там фокус-покусами.
В интервью немецкому журналу на книжной ярмарке в Франкфурте она признается, что иногда ей кажется, будто бы новая тема произрастает из нее как экзотическое растение, оставляя ей роль наблюдателя, хотя и тут же замечает, что о семечке она ровным счетом ничего не знает; прекрасное неведение. Как бы то не было, нам интересны ягоды от этого куста, позволим себе об этом потолковать.
Кому нужна книжка без карт(инок)? Вместо обещанной в заглавии карты, для любопытствующих в фолианте подобранны иллюстрации художника-графика, спонтанно нарисовавшего серию, в которую входят 110 ярко раскрашенных мандал и 12 больших полотен на тему "Книги мертвых", из которых напечатана хорошо если пятая часть. Тантрическая иконография образует мир, в который нужно войти и впитать его, что следует понимать совершенно буквально, так как медитирующему предписано "переместиться" за переделы ментального уровня и, увы, за пределы нашей темы, но пусть это не огорчит на сей раз, так как будет еще, сказали в издательстве. В строгом соответствии это не копии с подлинников в строгом смысле, а скорее сюрреалистические импровизации на предписанные каноны, профанизация сакрального, призванная гармонизировать "внутренний мир распадающейся личности". Молитвенные флажки с поблекшими иероглифами; облизываемые пламенными языками герои тибетского пантеона с гирляндами отрубленных голов; соблазняюще улыбающаяся Кали кровавым ртом и набором ритуальных кинжалов, разрезающая жертву. Такие основные мотивы, вариации на которых призваны, прочувствованные, показать тщетность постоянной суеты, напоминание сделать паузу.
Именно потому атрибуты Азии для нашего сознания еще обладают такой свежестью, имея большую силу воздействия на воображение, способны при удобном случае разбудить в нас талант, поскольку Европейские ценности, к сожалению, все чаще оказываются надгробием изношенных смыслов. Наша же обязанность состоит в том, чтобы самородки восточного мира найти в недрах собственной души, а не вовне. Так пел Моррисон, Хендрикс и Гребенщиков. Ом мани падме хум.
- 6 -
Ivbulis V.J. Šiva izdejo un sagrauj pasauli. - R?ga: Zin?tne, 2003. - 8 с.
Потапов В.В. Краткий лингвистический справочник. Языки и письменность. - М.: Метатекст, 1997. - 125 с.
Поясняется, как и другие сложные понятия, в словаре терминов в конце обсуждаемой книги
Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. - М.: Политиздат, 1991, 49 с.
Кочергина В.А. Санскрито-русский словарь. Под ред. В.И. Кальянова. - М.: Рус. яз., 1987. - 636 с.
Мирча Элиаде. Йога. Свобода и бессмертие. Пер. с англ. - К.: "София", 2000, 210 с.