1

На площади, как в тёплом доме, встречая дальнюю зарю,
'Спасибо за гостеприимство!' - поэту громко говорю.
Не лошади, а иномарки здесь пробуждают ранний час,
И шин шуршащих испугавшись, взлетел Пегас.
Тут шум шокирует кошмары, тут спать нельзя,
А сон в бессонницу влюбился, как тень, скользя.
Тут нет пока ещё народу, но он придёт,
Медвежьей хваткою пространство на нет сведёт,
Присядет чинно на скамейки, хрустя жратвой,
Он - царь природы и свободы, один живой.
А вот поэту надоело не спать всю ночь,
Он сделал шаг, он с пьедестала уходит прочь.
Никто не видит и не слышит - лишь я смотрю:
Поэт в плаще своем тяжелом порвал зарю.


2

Как беззащитен ты, великий!
Беспомощен... И как могуч!
Над головой вороньи крики
Ужасней самых тёмных туч.
Задумался поэт и шляпу
В глубоком размышленье снял,
Как будто бы стальному кляпу
Он тайну жизни поверял.
Увы! Всё это бесполезно,
Ворона не слезу прольет -
С бесцеремонностью железной
Вонючий выплеснет помёт.
И кудри чёрные поэта
Враз побелеют от него.
Я с горечью замечу это
Нахальной птицы торжество.
Я рад бы взять ведро и швабру,
Ведрить и швабрить с порошком,
И серость изловить за жабры
Да отметелить хорошо.
Но вижу: нет у ней предела,
Нет ни начала, ни конца,
Душа отсутствует, и тело,
И выражение лица.
Запахнет паленым и серой.
Где царь? где узник? где их червь?
Чернь побледнеет - днеет серость,
Сгустится серость - реет чернь.
На площади кусты из терний,
Дождём грядём - сквозь них идём.
Как много серости и черни
И мало света ясным днем!
Что могут неуклюже слизни?
На них с рождения печать,
А мы должны его при жизни
И после смерти защищать.
Душа поэта не остынет
Во вдохновении своем.
Глас вопиющего в пустыне
Вопит с пустынею вдвоём.

3

Есть святая святых - есть святые дороги,
Даже буквы в названиях сумрачных строги,
Неотмирность возвысила их и хранит,
Опершись на холодный, но вовсе не вечный гранит.
Этот памятник - здешний и рос на глазах у народа,
Он от мира сего, и дворянская честь - в нём порода.
Свой для площади, свой для пространной страны,
Много лет без войны простоял у небесной спины.
Почему же взорвали у бронзовых ног тишину?
Почему объявили повторно поэту войну?
Он стоит равнодушно-спокойный на вид,
Вход в метро для него - погруженье в Аид.
Запах тлена скрывается запахом дыма,
Чья-то ненависть к людям вонюча, едка, нелюдима,
Застилает глаза, разрастается вширь без помех,
А поэт - тайновидец смотрел в тот момент глубже всех.
Он увидел и трупы, и чистую кровь, что засохла,
Вперемешку валялись кровавые камни и стёкла.
В развороченном и покореженном слое
Притаилось всё дикое, тёмное, злое.
Всё, что было геройством в умерших веках,
Обернулось простой сединой на висках.
Генералы, и маршалы, и президенты!
Ваши подвиги рьяные беспрецедентны,
Ваши площади, улицы, лица чисты -
Не нужны здесь придирчивые блокпосты,
Батальоны, дивизии, роты, полки,
Автоматы, винтовки, к винтовкам штыки.
Беззащитен всегда только тот, кто поэт,
Лишь открытому сердцу спасения нет!
Был однажды убит - он на площади встал,
Не податливый воск, а нетленный металл.
Но поэт - это челяди цепкой укор,
Это ливень, счищающий с истины сор.
Он - упрёк проходимцам, погрязшим в крови,
И великим безликим, что лживы в любви.
Где же кров твой, поэт? Без постели кровать...
Не её ли пытались убийцы взорвать?
2002
Москва