Седьмой класс я закончила в деревне. На руках у меня было свидетельство о семилетнем образовании и "Похвальная Грамота" за отличные успехи в учёбе и прилежное поведение. Недолго думая, сдала документы в Белебеевское медицинское училище. Белебей был основан в 1757 году, как селение некрещеных чувашей Белебеево. В 1781 он получил статус уездного города Уфимской губернии. В город Белебей на базар мы всегда пешком ходили, вместо утреннего моциона, пятнадцать километров, и столько же приходилось топать обратно.
Самым большим дефицитом были спички. За их неимением разжигали огонь при помощи горящих угольков, которыми делились между собой соседи, у которых печь топилась. Угольки берегли как зеницу око. Еще большим дефицитом была соль. Находились торговцы, которые ходили по деревням и продавали соль. Мерой измерения соли был стакан, цену не помню, но соль была дороже масла. Причиной голода была война, а после войны еще тяжелее были 46-й, 47-й и 48-ые года.
Настал день экзамена. Я летела в город, как на крыльях, я очень хотела стать врачом, это была самая большая моя мечта. Медицинское училище встретило меня с холодом и высокомерием. Плотные ряды девушек, в модных платьях, обутых в туфли, выряженных, как на подбор, вызвали во мне, целую бурю эмоций. Стыд, унижение, боль, никчемность поселились в моей душе, вытеснив на время из головы все мои мечты и цели. Мои расхристанные лапти и холщовое платье не прибавили мне уверенности, а отняли последние капли веры в себя, лишив последней надежды получить образование. Сравнение с городскими девчатами было не в мою пользу.
Моя уверенность таяла на глазах. Мой песочный замок счастливого будущего рухнул в одночасье. Разница была столь контрастна, а комплексы мои так велики, что в тот же день я тихо и незаметно покинула стены этого заведения...
Меня в семье считали гадким утёнком, мама и старшая сестра постоянно мне внушали мысли о моей безобразной внешности и недостатке ума и сноровки. Мой сгинувший на войне папа был ко мне добр и терпелив, а мама почему-то меня невзлюбила, что никогда не считала нужным скрывать. В семье мне некому было внушить чувство уверенности и уважения к себе, старшая сестра всегда и во всём подпевала маме, старший брат тихо отстранился, не смея, перечить маме. В школе я училась хорошо, учителя в один голос хвалили меня, за хорошую память и умение быстро считать, но даже это обстоятельство не прибавили мне уверенности в себе.
Попадая домой, я превращалась из жизнерадостной и смышленой девочки в криворукую, большеротую и уродливую дочь. Я считала себя последней дурнушкой, почти безобразной, мама и старшая сестра сделали всё, чтобы заставить меня в это поверить.
Вернулась я домой с поникшей головой. Мама с порога встретила меня вопросом:
-Ну что стала врачихой?
-Нет, мама, я передумала идти учиться.
-Ну, вот и ладно, иди, ступай косить траву для силоса, всё будет польза, - распорядилась мама, не скрывая радости.
-Хорошо, мама.
-Закончишь траву косить, пойдёшь на полевые работы в колхоз.
Больше в училище свой нос не показывала. На этом моё образование было завершено, на мечтах поставлена точка.
Ферма вместо медучилища.
Летом все дети, даже самые маленькие всегда работали: пололи в поле, собирали сено. Более взрослые дети вязали снопы, чаще днем. Хорошо было вязать снопы рано утром или поздно вечером. За детский труд расплачивались с нами натурой. За день работы полагалось вознаграждение-двести грамм муки, а за сутки выдавали -шестьсот грамм. Работа в сутки означала, что мы трудились, питались и ночевали в поле. Местные стряпухи три раза в день готовили затируху, иногда в супе даже мясо можно было обнаружить, а вкуса хлеба не ведали, даже не помнили, как он пахнет.
Я не умела косу точить, часто просила старших женщин косу наточить. На уборке мы на лошадях возили из-под комбайна зерно, на телеге был оборудован ящик, называемый "пестарка" разгружали зерно ведрами, мерили пудавками, тогда не было автовесов. Счет вели пудами.
Уборка прошла. Трактора пашут зябь, осень, слякоть. Меня поставили поваром в тракторную бригаду. Варила обеды на улице, дед Ахмин Николай, работавший охранником, готовил дрова, часто поливал на огонь какую-то отработанную жидкость. Вот подумайте, что я могла варить, мне было шестнадцать лет. Да и в колхозном амбаре было, шаром покати, из продуктов в наличие была только мука. Меню было однообразным, но регулярным, не давая колхознику ослабеть на общественных харчах. Самым распространённым блюдом в колхозной выездной столовой была затируха, прообраз французского супа-пюре, которую для сытности заправляли овсяной мукой.
С наступлением холодов скотину перевели на зимнее содержание, меня послали на ферму телятницей. Жили мы прямо на ферме. Там было сколочено несколько аккуратных бревенчатых домика, где ночевали телятницы, доярки. Двухъярусные деревянные нары заменяли нам кровати. Порядки на ферме были строгие, почти военные. Все рабочие обязаны были по ночам находиться на ферме, мы там, и ночевали. У каждого работника было свое плацкартное место. Иногда ходили все вместе в клуб, после возвращались обратно на ферму, домой нельзя было ступить ни ногой. Утром охранник приходил проверять наше присутствие, как в армии на утренней поверке.
Мне доверили по началу девять голов телят, а потом с каждым днем прибавлялось по одной. Телята очень чистоплотные животные, быстро привыкают к ласке. Мои питомцы ходили за мной как дрессированные котята. С ними надо держать ухо востро, если зазеваешься, то телянок в знак большой любви мог сжевать подол платья.
На ферме на шестьдесят коров приходилось четыре доярки. Доили, конечно, вручную, молоко и фляги таскали на себе. Соломы не было, корма запаривали в ямах-запарниках, наподобие погреба. Котел топили дровами. Откуда-то не знаю, привозили хлопковую шелуху, похожую на сорную ватку, и кормили ею коров, а также хлопковым жмыхом. Мы этот жмых сами жевали на пару с коровами. Вначале жмых держали на огне, пока он не размягчался, потом жевали, как жевачку. Для телят из овсяной муки заквашивали и варили кисель, который разводили с молоком и давали телятам, такая вкуснятина была.
Эту овсяную муку я просеивала, пекла из нее крошечные лепешки на молоке, а шелуху пускала на кисель, иногда ночью тайно носила эту муку домой. До дома было идти примерно полтора километра, я бегом по речке домой и сразу обратно. На ферме мы сдружилась с Анатолием Радионовым, они мне с Колей помогали сено принести, дрова готовили. Я топила печку в телятнике, варила овсяной кисель, и кормила Анатолия с Колей лепешками и угощала киселем. Потом они мне помогали чистить в телятнике навоз. Так я проработала до весны 1953-го года.
Вербовка.
В нашу деревню прибыла бригада вербовщиков агитировать на разработку торфа. По этому случаю, наши активисты собрали комсомольское собрание, куда созвали всю молодёжь. Я давно хотела выбраться из деревни, обстановка в доме меня не радовала. Из колхоза выбраться не было никакой возможности, паспорта в руки не давали, статус колхозника был пожизненным. Только договор мог дать долгожданную свободу выехать из деревни и увидеть мир. Самый первый паспорт выдавался договорникам на шесть месяцев. За ним следовал временный паспорт со сроком действия на один год. Потом выдавали паспорт на пять лет. Ушлые агитаторы сулили нам молочные реки и кисельные берега. Представители завода быстренько смастерили договор, под которым я с радостью поставила свою подпись. Так я семнадцатилетняя девушка, завербовалась на разработку торфа в Свердловскую область.
Город Камышлов расположен на левом берегу реки Пышма (бассейн Оби), в 136 километрах к востоку от Екатеринбурга. Железнодорожная станция. В середине 18 веке через слободу прошел Сибирский тракт. С 1781 года уездный город Камышлов. Историческая справка.
Нас поселили в бараках. Удобства были на улице, мылись в бане, стирали содой и мылом. Ужин готовили на галанке на открытом воздухе, вместо дров использовали пеньки с полировки. Кто первый успеет растопить печь, тот имел горячий ужин. Ребята ленились готовить и ходили в заводскую столовую. Мы пользовались столовой только зимой, в меню были супы, каши, макароны. Обед там был всё-таки для нас дороговат. В бараке обитало двадцать восемь человек, по национальности все башкирки, только мы три чувашки. Нас было три Елены: Осипова, Сидорова, и Тимофеева. Пришлось мне немедленно освоить башкирский язык. В магазине все продавщицы были русские, мои новые подруги башкирки по-русски говорить не умели, стали меня таскать с собой, как переводчика что-нибудь купить. Осипова не знала языки, Сидорова бегло лопотала по-татарски и по -русски.
Торфопредприятие называлось 'Березовое'. Вместо обещанных разработок торфа, нас юных девушек вывезли в чистое поле, где торчали одни пеньки, от вырубленных деревьев. Нам вручили ломы и лопаты и вперёд с песней отправили выкорчёвывать эти пеньки. За нами шла бригада, которая выравнивала землю граблями, это называлось полировкой.
В первый год нас на багер не допускали. Багером называлась машина вроде экскаватора, которая копала и перемешивала торфяную массу. С контейнера 'выпрыгивали' кирпичи, в нужный размер резал человек ножом. Чтобы довести до ума шесть стильщиков сушили на открытом воздухе сырые кирпичики, потом их штаблевали по шаблону. Оплата труда была мизерная. Зарплата была 300-400 рублей, первый сорт булки стоил пять рублей, чёрный хлеб -три рубля. Мы были все деревенские, привычные к тяжёлому труду, поэтому эта работа не была для нас непосильна. Нам охота было разжиться деньгами и, конечно, мы зарабатывали. Я получала хорошие деньги, купила разноцветные шелковые платки, костюмы, платье, подарки родным.
Зимой на погрузке работали в три смены, самая тяжёлая была третья смена, заступали в 12 часов ночи. На зиму выдавали валенки, при бараке безвылазно находился старик, который бесперебойно чинил и подшивал валенки работникам. Летом выдавали чуни, которые представляют собой галоши без подкладки, и брезентовые бахилы, мы их называли чулками. На операцию полировки выдавали овчинные рукавицы, зимы были жестокие и холодные. Многие сбежали с работы в первый же год, работа была тяжёлая.
В ноябре поехала в отпуск к маме, привезла в подарок отрезы ситца, туфли тряпочные на каблуке. После отпуска я сама заперла дверь на ключ, никто не проводил до автобуса. Мама была на работе, и на остановку провожать не вышла.
В декабре вернулась обратно на работу. В Камышлове нас с поезда очень тепло встретили ребята и устроили нам пир. На кожевенном заводе был зал для торфяников, где ребята приготовили в нашу честь застолье.
На заводе нас уже считали старыми рабочими, уважали. Не смотря на это, мы по-прежнему жили в бараках, работали в три смены: грузили вагоны, лазили как кошки по трапу, с полными корзинами на плечах. Старые мужики, глядя на нас, только головами качали:
- Ах вы, детки, что же вы так надрываетесь? Ведь потом рожать не сможете.
-Нам ещё рано про детей думать,- смеялись мы в ответ только, до нас не доходил смысл сказанного.
Я была очень экономна, не пускала деньги на ветер, откладывавала зарплату для более крупных покупок. Приобрела отрез на пальто, заказала в ателье в Камышлово своё первое пальто в жизни. Воротник обошёлся в 75 рублей, а сукно чёрное 40 рублей. Очень мне нравился полусуконный лыжный костюм. Не могла нарадоваться, он мне казался очень нарядным. Летом выслала домой посылки со своими вещами. Потом я узнала, что сестра Валя самовольно продала мой любимый лыжный костюм на базаре и на вырученные деньги купила приданое для меня -ватное одеяло и сундук на свадьбу.