Моей единственной подругой была Добрейкина Роза. Я иногда вырывалась к ним играть. Мы все делали с ней вместе: убирались, играли. Когда мыли полы, то снимали платья, чтобы не запачкать. Время было голодное, тяжелое.
У Гаврилова Михаила на летней кухне воробьи свили себе гнездо. Мы, двенадцатилетние несмышлёныши, караулили птенцов, ловили их и умерщвляли, а потом устраивали похороны. Все делали как по-настоящему: выкапывали могилки, крохотные гробики украшали цветами, ставили кресты. Домашних околевших цыплят тоже хоронили, даже поминки устраивали, потом плясали.
Роза была из очень большой семьи, ее отец Терентий Иванович, учитель был сослан в лагеря. Терентий Иванович был в деревне человеком известным, уважаемым. Работал преподавателем начальных классов. Был он небольшого роста, худощавый. Уважение сельчан вызывали его разносторонние таланты: виртуозная игра на скрипке, хороший голос. Люди умели ценить музыкальные таланты, которыми сами не обладали. Учитель давал детям музыкальное образование, открывал двери в мир искусства: учил нотам, пению, игре на скрипке.
Умение складно излагать мысли, и природная активность характера сделали его одним из активнейших "борцов" за равенство. На алтарь мнимой высшей псевдосправедливости он положил жизни многих односельчан. По его сигналам в органы невинных людей арестовали и отправили в Сибирь. Жертвой его неуёмной активности стали мои родичи по маминой линии, Даниловы, в том числе дядя Лаврентий.
В 1939 году в дом Добрейкиных вошла беда. Терентия Ивановича арестовали, осудили на десять лет, из них семь лет он провёл в лагерях, а три года отсидел условно. По закону сохранения энергии ничего не пропадает впустую - энергия в природе не возникает ни из чего и не исчезает; она может только переходить из одной формы в другую. Терентий Иванович тоже стал жертвой чьей-то подлой кляузы. Его, учителя и просветителя, активного борца за новую жизнь и высокие идеалы признали врагом народа и отправили на Енисей валить лес. Это случилось ещё до войны.
Он отсидел свои семь лет на далёком Енисее. Он регулярно писал домой письма по-русски, но цензура их не пропускала. Из дома никто не писал, писать было некому, жена была неграмотной, дети ещё грамоты не знали, в школу не ходили, сын Валера воевал на фронте. Одна из дочерей как-то ездила на Енисей проведать отца. Терентию и там жилось несладко. Он чуть не пострадал за свою активность в лагерях.
Тётя Настя- мама Розы, одна тянула всю семью, состоящую из восьми детей. Супруга учителя Анастасия считалась наряду с Евгенией Павловой и тётей Минкес одной из самых сильнейших женщин в деревне. Эти волевые женщины умудрились во время войны праведными и неправедными путями выучить детей. Ценят ли дети такие материнские жертвы? У Анастасии была железная воля и одна цель дать всем детям образование. Без помощи мужа она подняла детей и всех выучила. Её дети Валерий, Лена, Галя, Витя, Гена (Ким) Роза, Кима, Зоя выучились в самый тяжёлый период во время войны и после неё.
Жили они очень тяжело. Тётя Настасья варила суп, пускала туда несколько маленьких картошин. У каждого была своя эмалированная чашка, она разливала детям поровну бульон, и каждому доставалось всего по две картошины. Роза делилась своей картошкой со мной, этот дар был равноценен жертвованию своего здоровья. Голод был тогда в деревне невыносимый.
Наша мама велела мне принести маслобойку, она взбивала масло, а мы с Розой носили воду с речки. Когда масло было взбито, мама делила их на равные порции. Мы с открытым ртом наблюдали, как она формует четырехсот граммовые кругляшки, и мечтали, чтобы не получилось полной порции, тогда непорционный кусок масла останется дома. Все порции она везла на базар в Белебей на продажу. Нам наливала пахту, мы были и этому рады.
В мае умерла бабушка Марфа, деда Алексея перевезли к нам. Вместе с ним перевезли и корову. Животина была такая дохлая и костлявая, не знаю, в чём душа держалась. Я пасла корову недалеко от дома, она упала и сдохла, дядя Фёдор Радионов зарезал перед отёлом. Валя била меня палкой чуть не до смерти за это, соседка прибежала и спасла меня от гнева сестры, я еле уползла с места "казни". От мамы мне тоже часто доставалось палкой, была она жестокой.
Валя выходит замуж.
Моя старшая сестра Валя считалась в деревне одной из самых видных, красивых девушек. Выразительные темно-карие глаза, богатые русые с рыжиной волосы завивались крупными кольцами, тяжелые косы до колен. Валя была общительная, приветливая, уважительная, пела хорошо, у нее был великолепный голос. ... У Вали был парень Костя Елисеев Алексеевич, они любили друг друга. Валя росла в нашей семье на особых правах. Матушка Евдокия баловала старшую дочь Валентину, наряжала как куклу, любила больше всех. Валя обладала хорошими манерами, талантами бог тоже не обидел, плясать была большая мастерица.
Но когда подошло время, строгая и волевая мамаша без колебания отдала свою любимую кровинушку замуж за чужого дядю. Правда, в роли дяди оказался незрелый зелёный юнец. Юному жениху только что исполнилось шестнадцать лет, а невеста перевалило за девятнадцать. В деревне в послевоенные годы женихов можно было по пальцам пересчитать. Многие деревенские парни сложили свои головы на войне. Даже самые красивые девушки безнадёжно засиживались в девках.
"Жених" -Гаврилов Михаил Иванович был парнем ладным, видным, на лицо пригожим. Маме он приглянулся из-за богатого дома. Жених был круглой сиротой. Матушки он лишился еще до войны, она умерла по болезни. Отец Иван женился во второй раз, взяв в жены Александрову Евгению (сестру Самсон Анны). У них родились две дочери, 36-38 г.р. Новая жена чем-то не угодила Ивану, он развелся с ней. Тут началась война. Отец Михаила ушел на войну, где и сложил свою голову. Так Михаил остался один в большом богатом доме.
Седьмого ноября 1948 года зазвенели свадебные колокольчики, возвестив о начале семейной жизни Валентины и Гаврилова Михаила Ивановича. Молодая пара жила в мире и согласии.
1949 год
Дорога к знаниям.
В нашей деревне была только начальная школа, а восьмилетняя школа находилась от нас примерно в девяти километрах в соседнем посёлке Кош-Елга. Дорога к знаниям проходила между лесами и полями. Каждое утро я проходила один и тот же маршрут. И карету к нашему подъезду тоже не подводили, мы ходили в школу пешком. С нами никто не миндальничал, не церемонился и мне самой в голову даже не приходила мысль о неестественности этого ежедневного моциона.
Покрытие дороги было грунтовым. Что такое грунтовая дорога? В сухую погоду идти было хорошо и легко. В ненастную погоду ноги увязали в густой жирной каше, замешанной на отборном чернозёме и приправленной дождевой или талой водой. Чёрная густая масса засасывала наши плохонькие обувки, чавкая и шамкая, как голодная злобная старуха в свою беззубую пасть, и выплёвывая уже обглоданные "черевички". Эту дорогу я знала, как свои пять пальцев, каждую выбоину, ухабину. Ежедневно меня встречал лес, меняющий свои краски на глазах, я привыкла замечать малейшие изменения, знала, когда сажают в поле рожь, когда озимые. Дорога была нескучная, мы проходили по дороге в школу три леса. У каждого леса было своё название, свой запах, свой колорит. Первый лесочек прямо у деревни был самый светлый, там росли берёзы, высокая трава густо росла, цветы вырастали целыми лесными клумбами, осенью мы там собирали грибы. Вторым по счёту встречал нас ельник, с густо растущими деревьями, там водились маслята. Третий лес был смешанный, и переводился как глубокий лес. Торжественная и величественная тишина впечатляла своей величиной и размахом.
Зимой дороги заносило высокими сугробами, наваливались такие снежные завалы, что даже на санях можно было заблудиться, поэтому мы снимали угол вместе c двумя мальчиками из нашей деревни у моей дальней родственницы. Со мной вместе жили наш сосед Радионов Александр 1934 года рождения и Максимов Коля 1937 года рождения. В той же самой комнате теснились с нами хозяева квартиры: супружеская чета с дочерью и грудничком - мальчиком и свекровью.
У меня никогда своего хлеба не было, мне мама пекла лепешки из вареной картошки с кожурой, я была всегда голодной. Эти лепешки я проглатывала еще по дороге в школу, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. У Саши с Колей хлеб имелся, потому что у Саши был отец, он зарабатывал хороший паек за валяние валенок, а у Коли сестра медсестрой работала, она тоже продовольственный паек получала.
А мы даже за отца пенсию не получали по маминой гордости, а по-моему глупости. Наш папа погиб на войне, нам была положена пенсия по потере кормильца, но мама категорически отказывалась хлопотать пенсию. От Никифора Тимофеева не было официальной бумаги- похоронки.
-Евдокия, тебе ведь пенсия на детей положена от государства, ведь твой Микки на войне голову сложил?! - спрашивали соседи у мамы.
- Не надо трогать отца, пусть он лежит в земле спокойно, - повторяла она как заклинание.
Ей казалось, хождение по инстанциям и выпрашивание пенсии оскорбит память Никифора, языческая вера не позволяла ей тревожить дух сгинувшего мужа ни мыслями, ни делами.
Мы совсем обнищали, даже нечем было платить налоги. У нас во дворе ковыляла одна курица, а сарае одинешенько подпирала стены хромоногая корова. Мама несла на базар в Аксаково всё, что росло и произрастало в нашем хозяйстве: куриные яйца, выращенный табак и собранные ягоды.
Наши дела стали уже совсем никудышными, бедность, нищета и скудность пёрли из всех щелей нашего дома, мы ходили в обносках. Как-то вечерком к нам заглянул председатель Сельского Совета Тимофеев Михаил Фадеевич и затребовал у мамы отцовы письма с фронта:
-Евдокия, дай-ка мне письма Микки.
-Зачем это они понадобились?
-Надо умную бумагу составить, прошение на пенсию.
Он сел за стол, внимательно перечитал письма, поморщился, читая жуткие подробности фронтовой жизни своего земляка, переписал кое-какие данные, сделал пометки в своей тетрадке.
-Вот забирай свои письма, будем твоим детям пенсию хлопотать, Вале и Пантелею не положено, взрослые они уже, а вот Лене с Таней в самый раз,-сказал председатель, возвращая папины письма с фронта..
В октябре сестра Валя родила сына Тимофеева Юрия Михайловича.
1950 год.
Утрата розовых очков.
Зимой мы с сестрой Таней промышляли коммерцией, торгуя на базаре табаком-самосадом. С вечера сами просеивали табак, он был такой ядрёный, что мы чихали до одурения, слёзы лились градом от крепости самосада. Каждый день как штык ходили в Аксаково пешком пять километров. Табак продавали стаканами, как семечки.
Мама не расходовала эти деньги, откладывая их в чулок. Те копейки, которые хозяева откладывали на чёрный день были политы слезами и тяжёлым крестьянским потом и складывались они из жёстких ограничений себя в еде. На базар несли всё, что можно было скормить и сбыть на стол горожанину: молоко, сливки, сметану, творог, яйца, овечью шерсть. Летом шла в ход ягода, осенью грибы приносили свою монету.
Зимы у нас были суровые, иногда до сорока градусов мороза подскакивало. Валенки были для нас недостижимой роскошью, у нас имелись только лапти, но и они были дефицитом. Покупали лапти только в Белебее, у нас ведь в лесу липа не росла, а лапти плели только из лыка липы.
Летом, когда цвела картошка, маму вызвали в сельсовет и дали первую пенсию на меня и Таню. Валя с Пантелеем считались уже взрослыми и денежное пособие по потере кормильца им не полагалось. Мама сразу направилась в магазин, мы с сестрой с большим нетерпением ждали её возвращения с сельпо, возбуждённо обсуждая, что нам мама купит. Нам рисовались самые радужные картины.
Мама вернулась с большими свёртками и кульками под мышкой. Мы с сестрой с любопытством вертелись вокруг неё, смотря во все глаза, как она разворачивает бумажные свёртки, и с удовольствием раскладывает по комнате вещи.
-Это платье для Вали, - сказала мама, доставая первый свёрток.
Она неторопливо развернула следующую коробку, там были туфли.
-Это туфли для Вали.
Мы с Таней переглянулись, не понимая, что происходит. Ведь это наши деньги, а Валя уже живёт в своём доме со своим мужем отдельно от нас.
Мама не спеша, развернула ещё один свёрток, там был очень красивый ситец.
-А это отрез для Вали, ей надо новую блузку справить.
Мы всё ещё ждали чуда, ревниво следя за мамиными движениями. Казалось, что рушится мир, хороня заживо справедливость под своими руинами.
-А вам вот, печенье, -протянула нам мама каждой по два кусочка печенья, пряча остальной кулёк с деликатесом в сундук, на чёрный день.
Я, не теряя лица и изо всех сил сдерживая слёзы, незаметно выскользнула из хаты. Таня с поникшей головой тихо плелась за мной. Мы тайком пробрались задами на наше картофельное поле, спрятались между рядками цветущей картошки. И только там, вдали от мамы я дала волю слезам.
-Валя уже боль-ш-а-а-а-я-я, - причитала я, глотая горькие слёзы. - У неё муж есть, он на работу ходи-и-и-т.
- Мама только Валю любит! Нас никто не любит,-вторила мне Таня, воя в голос, как настоящая женщина, оплакивающая смерть родного человека.
-Папа, они твои деньги забрали, - голосила я, обращаясь к папе, как живому человеку, -а на-м-м-м-м ничегошеньки не купили-и-и-и.
Но папа не пришёл, не восстановил справедливость.
-Почему всё ей одной!? Это несправедливо! Это пенсия от папы нам!-приговаривала я, не сдерживаясь своих слёз, не стесняясь сестры.
Мы долго причитали в голос, выли и стенали, пока не выплакали все слёзы. Так мы просидели на картофельном поле до темноты.
Я засыпала в тот день с чувством несправедливости мира и поклялась себе, что буду всегда ровно относиться ко всем своим детям и никогда не буду никого выделять. Мои розовые очки сломались окончательно, и мир предстал предо мной во всём неприглядном обличье. Я похоронила в тот день надежды, мечты и окончательно поняла, что мама меня не любит, не жалеет, что в нашей семье самая любимая дочь это Валя, и всё хорошее положено только ей. Наша Валя всегда, как кукла ходила разодетая, а мы с Таней красовались в обносках.
Меня мама всегда выделяла из детей. Я кожей чувствовала ее нелюбовь ко мне. Постоянно корила меня за мой якобы слишком большой рот.
- И на кого ты только похожа!? - часто в сердцах бросала мне мама.
- Наградил бог дитём, не похожа ни на мать, ни на отца! - холодно выговаривала мама при любом удобном и неудобном случае.
Если я попадалась маме на глаза, она меня одаривала такими словесными
подзатыльниками, что даже сейчас я их помню наперечёт. Я привыкла, молча сносить мамины попреки и обиды. У сестры Тани характер был легкий, живой, она в отличие от меня молчуньи и тихони, была общительна, контактна, жизнерадостна. Таню мама жалела, брала с собой спать на перину, а меня всегда отправляла одну на печку. Я спала одна, голышом, меня обнимал только старый папин кафтан, во сне я бывала, счастлива, когда видела папу.
Мы с Таней собирали ягоды, а на следующий день сами их продавали в Аксаково. С выручки всегда покупали двести грамм пряников и буханку хлеба. Пряников получалось как раз по три штуки на каждого, мы их съедали по дороге, сами были голодные, но к хлебу не притрагивались-несли домой. Так за лето мы заработали немного денег, и мама нам купила черное полусукно, сшила обеим к школе сарафаны с лямочками и блузки из белого ситца. Мы с Таней не могли нарадоваться, нам наш наряд казался самым лучшим.